Текст книги "С четырех сторон"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Отец умер 13 ноября 1948 года в Бомбее. Мать пережила его на несколько месяцев.

Наш дом отстроен – правда, до прежнего ему далеко. На мизерную ссуду удалось построить лишь маленькую хибару, крытую жестью. В ней живут Рамчандра с семьей и Дину. Рамчандра учит детей в деревенской школе. Он постоянно носит рубаху и шапочку из домотканой материи и слывет активным работником партии Индийский национальный конгресс. Дину так и не получил высшего образования. По закону о землевладении, мы должны сами обрабатывать свою землю. Этим и занимается Дину. На прошлых выборах в панчаят он выставил свою кандидатуру, но не был избран. Даже потерял свой денежный залог. Он был единственным кандидатом-брахманом.

Ни один из восьми сожженных домов так и не был отстроен в прежнем размере. Рамукека уехал из деревни – он открыл лавку канцелярских принадлежностей в районном центре.

У Ешванты теперь нет в Нандавади никого из близких. В течение каких-то трех лет он потерял отца, мать и брата. Дом он продал. Его купил адвокат Дхондопант. Вдова Анны с детьми живут в Пандхарпуре.

Дхондопант умер совсем недавно. Гопу продал ферму, землю и дома в Нандавади и отгрохал себе большое бунгало в Пуне. Сам он живет наверху, а в нижний этаж пускает жильцов.

Редко-редко езжу я теперь в нашу деревню. Мои дети считают своей родиной Пуну.

Гопинатх Моханти
МАТЬ ПЕМИ

Gopinath Mohanty

Identity

© Gopinath Mohanty, 1979

Перевод с английского М. Салганик

Редактор И. Клычкова

Деревня находилась в отдаленном уголке Ориссы, где земля испещрена болотами и изрезана целой сетью речек. Низину у морского берега каждый год затопляло, поэтому местность называлась Дхоя – залитая. В десяти милях от деревни за тремя речками и болотом проходила проселочная дорога. Ближе дорог не было.

Настал день выборов в Законодательное собрание штата и в парламент. В деревне размещался избирательный участок, и все, кто имел право голоса в этой деревне и еще в нескольких соседних, должны были сегодня прийти сюда.

Право голоса имела и мать Пеми. Как только рассвело, она встала и занялась собой. Рядом с ее домом был пруд. Мать Пеми сбегала к пруду, быстро окунулась и заспешила обратно, хотя обычно она подолгу плескалась в воде.

Дома она переоделась в сухое сари, а то, в котором купалась, повесила сушиться на балку под соломенной крышей. Сари повисло перед дверью как занавеска.

Дом ее был весь из глины. Она опустилась на глинобитный пол поближе к двери, где было светлее, открыла плетеную шкатулку, достала пакетик с рисом, освященным в храме Джаганнатха в Пури и высушенным потом на солнце. Женщина положила в рот рисинку, поднесла сложенные ладони ко лбу и склонилась к самому полу в немой молитве. Затем она сразу взялась за второй обряд, который неукоснительно совершала каждое утро после мытья, – нарисовала красный кружочек на лбу. Он означал, что женщина замужем и что муж ее жив. Кружок не только оповещал об этом мир, он еще и сулил ее мужу долгие годы жизни, счастье и благоденствие. Краска тоже хранилась в шкатулке, в крохотной деревянной коробочке. Мать Пеми вынула коробочку, открыла островерхую крышку и окунула палец в красный порошок. Глядясь в зеркальце, она поднесла палец ко лбу и прижала его точно посредине. Красный кружочек появился на лбу, как раннее солнце из тумана.

Из зеркала ей улыбнулось лицо сорокапятилетней женщины, всю жизнь прожившей в деревне. В нем не было ничего примечательного – обыкновенное лицо, какое можно увидеть в каждой деревне, где живут в нужде, надрываются от непосильного труда, рожают детей, растят их, всю жизнь хлопочут о семье, не заботясь о себе. Такие женщины соблюдают все приличия и все-таки живут с оглядкой, боятся, как бы не сказали о них дурного. Их можно видеть в любой семье – жизнь налагает отпечаток на их лица, они становятся похожими, как плоды с одного дерева, чуть-чуть различающиеся по приметам.

На этих лицах одинаковое выражение – наверное, так выглядели бы две женщины – беленькая и темнокожая – после целого месяца неотступных головных болей.

Могло показаться, будто в зеркале отражается не все лицо, а только часть его – узкая и длинная, похожая на ломоть спелой тыквы. Худые, сухие, увядшие щеки сходились к верхней губе, выдававшейся вперед и нависавшей над нижней, как крыша, съехавшая на покосившиеся старые балки. Верхняя губа лежала на трех торчащих вперед зубах, не закрывая их.

Из зеркала смотрели испуганные глаза. Можно было сразу догадаться: они никогда не вспыхивали огнем. Эти глаза смотрели, страдали, терпели, покуда терпелось, а потом заливались слезами. В них стояла темная, бездонная вода, замкнутая со всех сторон. Луч света редко проникал в эти глубины. Случалось, улыбка иногда озаряла лицо, но быстро таяла.

Волос на голове почти не осталось, а они все продолжали выпадать. Начинаясь над серединой лба и уходя до самой макушки – как красноватая дорога, проложенная через каменистую пустошь, поросшую чахлым редколесьем, – волосы делил пополам пробор.

Давно, когда волосы были еще длинными, густыми и блестящими, женщина разделяла их по этой линии, заплетая косы. Теперь дорога эта терялась в складках сари цвета золы, лежавшего на макушке, как повисшее на горизонте облако.

По краю сари шел узор из голубеньких цветочков, но сари претерпело столько стирок, что линялые цветочки стали уже почти неразличимы.

Мать Пеми все время помнила про выборы. Думая о том, какой это серьезный день, она испытывала непривычное чувство уверенности в собственной силе. Всю жизнь она была никем, но сегодня этому конец, сегодня она голосует.

Она размышляла о других женщинах в стране, таких, как она сама.

Женщина жила как тень, она шла по жизни, будто спрятав от нее лицо. Никому из мужчин, даже маленьким мальчикам, и в голову не могло прийти, что у женщины может быть собственное мнение, что ее нужно о чем-то спрашивать.

Старики говорили:

– Не слушайте женщин, они просто языками болтают.

Дети говорили:

– Не спрашивай мать. Ну что она тебе скажет?

Отец Пеми говорил:

– Женское дело – варить обед, готовить бетель, смотреть за детьми. Занимайся этим, и с тебя хватит. О чем еще женщине думать? Не о чем.

Если б одни мужчины – сами женщины тоже считали: все это правильно. В дни деревенских праздников они собирались у пруда поболтать, и выходило, что бог назначил женщине страдать, с судьбой не надо спорить, потому что спорить с ней бесполезно. Всякий раз, когда затевался разговор о женской судьбе, кто-нибудь из женщин обязательно повторял старую-старую присказку:

 
Слева оплеуха – значит, муж,
Справа оплеуха – значит, муж.
Раз мужчина – ему все можно.
Раз ты женщина – терпи уж.
 

– А если так, – делался вывод, – женщина, как масляная лампа: нужна мужчине – горит, не нужна – погасят.

Мать Пеми знала: когда возникали споры между родней или между соседними деревнями и выбирали надежных людей – рассудить спорящих, никому и в голову не приходило выбрать женщину.

Мать Пеми всю жизнь слышала: женщина мужчине неровня, и очень старалась нигде и никогда не высказывать свое мнение. Случалось, и ей задавали вопросы, но она всякий раз приходила в сильное смущение и ничего не могла ответить. Забивалась в уголок за дверью, прикусывала краешек сари и чертила ногтем по двери снизу вверх. В страхе, как бы не проронить слово, она еще и язык прикусывала вместе с бетелем, который всегда был у нее во рту.

Зато сейчас мать Пеми переполняло такое чувство свободы, какого она никогда в жизни не знала: сегодня все будет по-другому, сегодня она пойдет голосовать и у всех на глазах будет выбирать того кандидата, который ей больше по душе, у нее есть мнение, ее собственное, и оно имеет вес, в нем нуждаются, ждут его.

Она знала, что на выборах соперничают три партии: каждая присылала в деревню своих людей, они уговаривали избирателей, нахваливали свою партию и поносили другие, обвиняя их во всех грехах. Однажды люди из двух разных партий так разгорячились, что схлестнулись прямо на глазах у всей деревни. Сначала они громко крыли друг друга, потом в дело пошли комья глины, пригоршни песка и грязи.

В деревне их, конечно, осудили – городские все-таки, одеты прилично, а вести себя не умеют. Люди эти не столько убедили крестьян голосовать за своих кандидатов, сколько внушили им новую мысль: у крестьян есть права, а права – дело серьезное.

– Братья и сестры, – вещали с трибуны представители каждой партии, – известно ли вам, какой силой наделяет вас право голоса? Мы приехали объяснить вам ваши права…

Слушая их выступления, мать Пеми на свой лад поняла, в чем дело; она подумала: нет, не зря городские зазнайки так стелются перед деревенскими жителями, уговаривают, растолковывают, обещают. Значит, в деревне такая сила, что может поставить человека править всей страной, может одолеть и засухи, и голод, и цены может снизить на рис и прочие необходимые вещи, и полям прибавить плодородия, и москитов вывести, из-за которых народ болеет малярией, да и саму малярию искоренить, особенно в их деревне, и дом хороший выстроить под школу, и оборудовать площадку, где люди смогут посидеть-потолковать, и налог на землю скостить, и навезти разных новых машин, а уж от них вся жизнь в деревне переменится, и заведутся в этих краях такие вещи, о каких пока тут и не слышали.

И она, мать Пеми, никто, в общем-то, женщина, с которой никогда не считались, прямо в своих руках держит власть над всем этим, а чтобы осуществить эту власть, ей достаточно взять бумажку и опустить ее через прорезь в крышке в особый ящик – этим самым она покажет, который из трех кандидатов ей по душе.

Она уже уяснила себе: в чьем ящике будет больше бумажек, тот и победит, а какая из партий наберет больше победителей, та и составит правительство всей страны и получит право делать добро людям. Как это просто, думала она. Она, мать Пеми, живя в далекой деревне, оказывалась прямо причастной к власти, которая будет управлять всей страной.

Мать Пеми ликовала от силы, которая влилась в нее, вспоминала, что в «Бхагавадгите» сказано: в каждом существе есть бог, и думала: вот хоть и в ней тоже бог, а никто никогда не обращал на нее внимания, но теперь, благодаря этой силе, ее праву голоса, целых три партии обращаются к ней и каждая упрашивает, чтобы мать Пеми голосовала именно за нее.

Вот какие мысли приходили ей в голову. Чувство собственной значимости, до той поры будто камнем придавленное в ней, начинало шевелиться, расправляться, крепнуть. Наконец наступал ее час, она докажет свою силу, опустив в ящик бюллетень.

Предчувствие этого мига и озарило улыбкой ее лицо в зеркале. Мать Пеми всмотрелась получше. Красный кружочек уже красовался на лбу, но кожа была дряблой, тусклой и темной, будто обуглившейся от зноя. Что стало с ее лицом, подумала мать Пеми, вспоминая, какой светлой, с густым золотистым оттенком была ее кожа, когда она новобрачной приехала сюда. В деревне только и разговору было что о цвете ее лица, пожилые женщины громко восторгались, стараясь, чтобы их услышали невестки, если невесткам меньше повезло, чем ей. Трудно поверить: ей всего сорок пять, а красота уже безвозвратно ушла. Всматриваясь в зеркало, мать Пеми убеждала себя: где кожа натягивалась от улыбки, она по-прежнему упруга. Женщина чувствовала себя сильной, уверенной, чувствовала, что поняла, чего она стоит… И вдруг ей самой стало смешно, она засмеялась.

В доме никого больше не было, но ей все равно было неловко, а остановиться не могла, сколько ни напоминала себе, что смеются без причины только дети – говорят, их смешит бог смерти Яма.

И так же внезапно смолк ее смех и настроение переменилось: она провела ладонью по складкам сари на голове и нащупала длинный шов на месте зашитой прорехи. Шов тянулся, как уродливая сороконожка. Женщину передернуло от мысли, что, когда она пойдет голосовать, все увидят шов и сразу поймут – ей нечего надеть в такой день, кроме старого, продранного и зашитого сари. Посторонние подумают еще, что она из бедных, они могут неверно определить ее положение, положение ее родителей и мужа. Но выхода не было; шов, конечно, бросался в глаза, да только другие сари были не лучше – ветхие, застиранные, давно превратившиеся в тряпье.

Она погрузилась в размышления о своей судьбе.

Мать Пеми родилась в семье заминдаров, и замуж ее выдали в заминдарскую семью. В давние времена заминдары были чуть ниже раджей, владели землями, жили во дворцах, пользовались правами и преимуществами, которые и не снились людям помельче. Но времена переменились, привилегии заминдаров отменили, от блестящего прошлого остались одни воспоминания. Большую часть земли, доставшейся ее мужу, пришлось продать, чтобы выдать замуж дочерей – Пеми и Чеми: заминдарская честь требовала пышных, богатых свадеб во что бы то ни стало, даже если бы вся семья потом зубы на полку положила. Заминдарская честь не допускала и того, чтобы семья работала в поле, поэтому оставшуюся землю сдавали в аренду. По новым законам арендатор отдавал хозяину всего лишь четверть урожая. Все остальное себе забирал.

Мужу пришлось искать заработок. Он начал пользовать окрестных крестьян какими-то снадобьями под названием «гомиатические» или «гонпатические» – мать Пеми так и не поняла, как они правильно зовутся. Заработок выходил совсем небольшой: иной раз благодарный больной даст рупию, а чаще – дюжину луковиц, кило картошки или полкило чечевицы. Старший сын, Панчуа, уехал в город и работал счетоводом у бакалейщика, но его заработка только-только хватало, чтобы самому продержаться. Младший, Муса, оказался тупым к учению – не выучился даже собственное имя писать. Но он вышел ростом и силой, за это его взяли в сторожа на ткацкую фабрику, но плату положили такую, что не хватало и на еду.

Мать Пеми совсем ушла в невеселые мысли о нужде и нехватках, которые одолевали семью и конца им не было видно.

Настроение совсем испортилось. Она больше не смотрелась в зеркальце, а просто сидела, глядя перед собой и вздыхая.

Семья ее мужа когда-то владела большим богатым домом, а они с мужем ютились в двух глинобитных комнатенках, поставленных на месте бывшей усадьбы. Те, прежние, жили, как подобало знати. Ворота в усадьбу были обшиты тяжелыми металлическими пластинами, и, когда их закрывали на ночь, над всей округой плыл звон. Крыша опиралась на прочные деревянные балки и колонны, они были украшены затейливой резьбой, отполированы до блеска.

Сейчас все прахом пошло. Где раньше была стена вокруг усадьбы, теперь торчала изгородь из пересохшего бамбука, везде лежали груды обломков, врастающих в землю, развалины алтарей, которые воздвигались когда-то для свадеб или других церемоний. От бывших комнат и внутренних двориков сохранились аккуратные прямоугольники, они пригодились бы для огородов, особенно хорошо росли бы тут баклажаны, но считалось, что сажать овощи на развалинах дома – не к добру, поэтому часть ровных площадок захватил бурьян, а прочие и вовсе пустовали.

Как раз на том месте, где когда-то стояли ворота с металлическими пластинами, торчала хибара под драной крышей. Внутри были полки, сколоченные из планок от старых упаковочных ящиков. На полках стояли книги и лекарства ее мужа, а хибару он именовал «Гомеопатическим диспансером». Вместо крыльца перед дверью лежала гладко отполированная каменная плита. Плита была памятью о прошлом величии, право на такую плиту перед входом давал только сам раджа в знак особого благоволения к родовитым, знатным семьям. Сохранилась еще одна реликвия былых времен – огромная терракотовая ваза в форме храма. Она высилась сбоку от плиты, и в ней росло священное растение тулси – непременная принадлежность индусского дома. Растение в вазе выглядело жалким и чахлым, непонятно было, чем оно вообще жило.

Даже в имени мужа сохранялась торжественная пышность прошлых веков. Имена простолюдинов обыкновенно состояли из двух слов – собственно имени и названия касты, а в имя мужа входило четыре слова. Его звали Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра: родители назвали сына Браджакишор, Махапатра называлась его каста, а Бхрамарбар и Рей были старинными титулами.

Браджакишор с семьей жил в двух комнатенках за бамбуковой изгородью. Их давно нужно было бы привести в порядок, но все денег не было.

Напротив их жилья, за той же изгородью, стоял трехкомнатный домик, отделенный от первого пустырем. Домик выглядел опрятно, крыша была свеженастлана, стены побелены. Сейчас к нему пристраивалась четвертая комната, и женщины из касты баури с утра месили ногами глину. Мать Пеми с отвращением наблюдала за их работой, враждебно поглядывая на дом. В нем жил младший брат ее мужа – Бханджакишор – с женой, которую называли мать Ранги. Ни братья, ни жены их не ладили между собой.

Мать Пеми не переставало удивлять сходство имен братьев. Они не просто рифмовались – имя ее мужа начиналось на «б», а его брата – на следующую по алфавиту букву, «бх».

Она, конечно, понимала: давая младшему сыну такое имя, отец хотел подчеркнуть, что братья должны всегда держаться вместе, но при этом младший должен уступать главенство старшему, послушно за ним следовать, обо всем с ним советоваться, прислушиваться к его словам.

Вышло же все не так: младший совершенно не считался со старшим, и мать Пеми звала его просто Бханджия, вкладывая в эту уменьшительную форму его имени свою нелюбовь к деверю.

Мать Пеми только что увидела, как жена Бханджии выходит на пустырь между их домами: упитанная, рослая, вся в золотых побрякушках, нос кверху. Походочка, ужимки и ухватки – по всему видна наглая и мерзкая баба, думала мать Пеми.

А мать Ранги начала выкликать:

– Где ты там, мать Палуни? Все на свете проспишь! Вставай – или про выборы забыла?

Мать Пеми так и затрясло от злости при виде матери Ранги. Ну вот, расхаживает себе женщина, которая ни в чем не знает нужды, благоденствует с мужем и с детьми. Младшие, оба мальчики, живут с родителями. Муж торгует лесом, у него собственный склад в городе, там у них еще один дом. В городском доме живут старшие сыновья, уже взрослые, оба пристроены – работают клерками. Три дочери замужем, и мужья как будто хорошие. Старшую выдали за подрядчика, который нажился на своих подрядах; среднюю – за инспектора школ, а младшую – за чиновника из налогового управления.

Мать Пеми припомнила и как мать Ранги мужем своим помыкает – вот уж действительно муженек под каблуком! Она заправляет всеми его делами и даже, говорят, проверяет его деловые бумаги. Живет она все время в городе, а сейчас заявилась в деревню присмотреть за строительством и прикупить земли под огороды.

Чем больше думала мать Пеми, чем сильнее разгорались в ней зависть и злость, тем больше обид припоминалось ей.

Как мир неблагодарен, как быстро забывается добро, которое делаешь людям! На развалинах бывшей усадьбы – четыре семьи, потомки аристократического рода ее мужа. Каждая семья жила своим домом. Мать Палуни была беднее всех, и сколько раз мать Пеми выручала ее! Уж, казалось бы, им двоим и дружить, так нет, полюбуйтесь, как она бегает за матерью Ранги.

А что произошло за месяц до приезда матери Ранги? Мать Пеми точно помнит, когда это было – во вторник вечером это было. Мать Палуни голосила и звала на помощь: ее младшую сначала рвало, да так, что даже из носа пошла рвота, а потом девочка откинула головку и застыла без движения. Мать Пеми бросилась за мужем, тот прибежал и своим «гимпатическим» лекарством в два счета поставил ребенка на ноги.

– А мать Ранги где тогда была? – ядовито вопросила мать Пеми.

Сама мать Палуни маялась амебной дизентерией, и мать Пеми раньше всегда брала у мужа лекарства для нее. Но не успела появиться мать Ранги, как мать Палуни стала пользоваться ее городскими средствами, мало того, пошла трезвонить по всей деревне, что «гимпатия» – это ерунда!

Теперь она с утра до ночи крутится вокруг матери Ранги, все для нее вызнает, сплетни ей носит со всей деревни.

– Что за человек! – негодовала мать Пеми. – Ни стыда, ни совести! И подумать только – такие тоже голосуют!

Другие родственники вели себя немногим лучше: из двух братьев-близнецов Гадеи и Сандеи сам Сандеи и вся семейка матери Пари тоже лизали пятки этой нахалке.

Сандеи даже собирался уступить ей свой участок.

Один только Гадеи по-прежнему оставался верен матери Пеми, и она с нетерпением ждала его, чтобы узнать, за какую партию собирается голосовать мать Ранги и ее компания, поскольку мать Пеми, само собой, будет голосовать за другую.

Гадеи появился как обещал. Он был очень маленького роста, тощий и мосластый, с кожей почти черного цвета и сияющей лысиной. Его маленькие глазки смотрели как-то неопределенно и чаще всего вниз.

– Вот и ты! – приветствовала его мать Пеми. – Садись, я сейчас принесу шкатулку и сверну тебе бетель. Брата твоего нет дома, к больному пошел.

– Знаю, невестка. Я его по дороге встретил. Иду, говорит, в квартал неприкасаемых. И попросил, чтоб я отвел тебя голосовать. Ты готова?

– Я-то готова, только хочу сперва свернуть тебе бетель. Я быстро!

Мать Пеми уважала Гадеи за упорство, трудолюбие и ум. Она хорошо помнила, как он боролся с трудностями и не просто выжил, а еще и богатство нажил. Когда только ввели контроль над торговлей предметами первой необходимости, Гадеи сразу добыл разрешение торговать сахаром и керосином и открыл в деревне лавочку. Теперь эта лавочка стала самым большим заведением в округе, приносила Гадеи постоянный доход сотни две в месяц и сделала его человеком настолько значительным, что представители всех партий так и лебезили перед ним.

Больше всего матери Пеми нравилось, как Гадеи обдурил Бханджакишора, младшего брата ее мужа, а тот так ничего и не смог сделать. Гадеи взял у Бханджакишора двести рупий взаймы под честное слово, что продаст ему землю. Землю продавать он и не подумал, долг тоже не вернул, а когда его спрашивали, отвечал с невинным видом:

– Ну где у меня такие деньги, чтоб долг уплатить? Нет у меня денег. Как хочешь, так и взыскивай. Я не против.

И все тут. А у Бханджакишора даже расписки не было, и он понимал: без расписки никакой суд этим делом заниматься не станет. И он проклинал Гадеи, но Гадеи проклятий не боялся.

Мать Пеми вернулась со шкатулкой, где у нее хранились листья бетеля, толченые плоды арека и прочее.

Приготавливая бетель для себя и Гадеи, она спросила без обиняков:

– Они за кого собираются голосовать?

– Откуда же мне знать, невестка?

– Надо узнать. Обязательно надо узнать. Это очень важно. Мы же с тобой не будем голосовать за ту партию, за которую голосует мать Ранги и ее прихвостни. Если они за тех, что клеят плакаты с пальмой, мы тогда – за манго. Если за курицу, мы тогда – за дикого кота.

– Что-о? – изумился Гадеи. – Откуда ты это взяла? Пальмы, манго, куры, коты дикие – разве есть такие предвыборные эмблемы?

– Нет – и не надо! Не о том речь! Я говорю: мы не будем голосовать за их партию. Я-то уж точно не стану! – Дольше мать Пеми сдерживаться не могла: – Дрянь этакая! Сколько же я должна терпеть нахальство семейки этой! Пользуются тем, что твой брат человек тихий, не сварливый, все готов стерпеть, только бы не ссориться, и грабят его без зазрения совести, землю отнимают! Мать Ранги четыре с половиной фута оттяпала от нашего участка под эту стройку свою, разве не так? Совести нет, разгуливают и богатство свое напоказ выставляют. Стыд какой! Выскочки!

Гадеи не поднял глаз.

– Значит, на выборах кандидаты борются и между невестками моими тоже борьба? – усмехнулся он. – Могу заранее сказать, чья возьмет. Тебе против нее не выстоять. Мать Ранги у нас чемпионка-тяжеловес.

– Все шуточки твои! – вспылила она. – Сейчас не до шуточек. Я серьезно говорю: за кого она голосует, мы за того голосовать не будем. Ни за что.

Мать Пеми вдруг умолкла. Она увидела, как Гандия, слуга матери Ранги, повел к избирательному участку женщин, месивших глину. Когда они шагали мимо хибары матери Пеми, Гадеи остановил их.

– На выборы? – спросил он.

– На выборы.

– А за кого решили голосовать?

– За кого хозяйка велела, – раздалось несколько голосов сразу. – Мы у нее работаем, она нам пропасть не дает, за кого скажет, за того и голосуем. Как иначе?

– Послушайте, – начал Гадеи, – разве в том дело, чтобы благодарить хозяйку или слушаться ее? На выборах надо голосовать за самую достойную партию. Что же, вы сами не можете выбрать, которая партия лучше? Не знаете, какая из них больше для вас сделала? У вас своей земли нет, вы работаете на других. Раньше получали четверть урожая, потом одна партия отдала приказ, чтобы вам три четверти урожая шло. Как вы думаете, хорошая эта партия или плохая? Как считаете, надо вам за нее голосовать, если даже ваш хозяин будет против?

– Этого нам не понять, господин, – возразила одна из женщин, – мы люди простые. Знаем, все от бога – и хорошее, и плохое тоже. Вот мы и поручаем себя воле божьей. Смоет наводнением и деревни, и скот, и урожай созревший, мы знаем: бог наслал. Пришлют помощь пострадавшим от наводнения, рис и рисовые хлопья в коробках начинают раздавать, мы знаем: и это от бога. Когда вышел закон, чтоб издольщикам брать не четверть урожая, а три четверти, – ясное дело, бог нам милость оказал. И выборы тут ни при чем. Пошли, пошли!

– А голосовать все-таки за какую партию будете? – не отставал Гадеи.

– Не скажем, – коротко ответили из толпы.

– Не велено говорить! – добавил другой голос.

Третий голос из толпы спросил:

– А господину-то что до этого?

– Ну и нахалки! Ну и нахалки! – Мать Пеми так и кипела: – Неприкасаемые, земли ни клочка, а еще смеют огрызаться, когда с ними уважаемые заминдары говорят! Да что ж это такое? Что за времена настают?

– Последние времена, – вздохнул Гадеи. – В черные времена по-другому и быть не может.

Деревенская школа была временно превращена в избирательный участок, а три соперничающие партии разбили свои агитационные лагеря в трех разных местах, примерно в миле от школы. Один расположился под пипаловым деревом, вокруг которого жили стиральщики белья; по обычаю стиральщики еще и коз резали на мясо. В этой деревне коз обычно резали под пипалом.

Другая партия отыскала себе место около пустующего дома, в квартале заклинателей змей и акробатов.

Третья пристроилась у площадки, где деревня сжигала своих покойников.

Были выстроены незамысловатые сарайчики, крытые пальмовыми листьями, в них и разместились агитпункты. У представителей каждой партии было по парочке джипов, гонявших даже в самое жаркое время дня по проселочным дорогам в клубах пыли из деревни в деревню. Две партии забрали свои джипы за неделю до выборов, а третья – та, что пристроилась около площадки, – держала их в деревне до самого последнего дня. Эта партия приобрела большую популярность среди деревенских мальчишек всех каст, они так и крутились вокруг машин, не пропуская ни одного случая прокатиться от храма Шивы на одном конце деревни до храма Ханумана – на другом. Джип ехал деревенскими улочками облепленный ребятней, а те, кому не удалось влезть в машину, шумной оравой неслись за ней.

Эта партия прислала в деревню Поющую Машину – так ее прозвали крестьяне, – чего у других партий не было: проигрыватель, микрофоны, динамики, батарейки, провода. Когда Машину включали, она пела песни и играла музыку. Старики с похвалой отзывались об этой партии: видно, достойные, солидные люди в ней состоят, раз они позаботились доставить удовольствие не только живым, но и покойникам – всякий знает, что духи умерших долго витают над площадкой для сожжения.

Мать Пеми тоже была высокого мнения об этой партий – но по причинам особого свойства: она с детства очень любила одну песню и хорошо знала ее мотив. Поющая Машина тоже знала песню и пела ее как раз на тот самый мотив. Матери Пеми это понравилось. Песню еще в XVIII веке написал поэт Упендра Бханджа, она была частью «Байдехиша Биласы» – стихотворного повествования о жизни Рамы. Каждая глава пелась на особый лад, а все вместе они составляли музыкальную классику Ориссы.

Глава, исполнявшаяся Поющей Машиной и так волновавшая мать Пеми, описывала страдания Шурпанакхи – сестры злого Раваны, вернувшейся к себе на родной Цейлон без носа и без ушей. Нос и уши отрезал ей Лакшмана, брат Рамы, в наказание за то, что она навязывала Раме свою любовь, когда любимая жена Рамы, Сита, томилась в плену у Раваны.

Партия, разбившая лагерь под пипаловым деревом, где резали коз и торговали мясом, наняла певца, чтобы он состязался с Поющей Машиной. Певец надрывался, воспевая последнюю битву Раваны против Рамы, в которой Равана и погиб. Стихи тоже были написаны в XVIII веке – певец пел главу из жизнеописания Рамы, изложенного Бисванатхом Кхунтией, где тоже каждая глава пелась на особый лад. Но кто мог сравниться с Упендрой Бханджей! Правда, стихи Кхунтии были проще, понятней, музыка отличалась редкостной мелодичностью, поэтому в народе чаще пели его песни.

Женщины собирались и часами слушали пение, сравнивали, придирчиво обсуждали достоинства и недостатки певца и Поющей Машины. Мать Пеми неизменно участвовала в обсуждениях. Женщины пришли к единодушному заключению, что глубокий бас певца, сильный и свободный, заслуживает всяческой похвалы. Певец пел под пипаловым деревом, а слышно было на всю деревню. Когда он особенно старался, с веток пипала срывались глиняные гнезда белых муравьев и осыпались на землю. Но зато, с другой стороны, Поющая Машина пела с большей душой, и горе обезображенной Шурпанакхи пронимало даже деревья: пусть с них не сыпались муравьиные гнезда, зато листья падали, будто слезы.

Взвесив все обстоятельства, мать Пеми совсем было решилась голосовать за Поющую Машину, но тут произошло событие, которое вывело ее из равновесия. Она увидела мать Ранги, направляющуюся к избирательному участку во главе целой группы женщин. Там, конечно, была и мать Палуни, а в хвосте плелась Тентейи, дочка Джоги Прадхана. Тентейи чуть отстала от других и шепнула матери Пеми:

– Поющая Машина. За ту партию будут голосовать.

Тентейи сразу прибавила шагу, а мать Пеми впилась в руку Гадеи так, что он дернулся от боли и стал растирать следы ее ногтей.

Они уже приближались к школе. Толпа становилась все плотнее, в нее вливались люди, шедшие с разных концов деревни, из других деревень.

Мать Пеми оттащила Гадеи в сторонку.

– Ну, теперь я знаю, за кого они голосуют, – тихо сказала она.

Гадеи промолчал.

– За ту партию.

Кого она имела в виду, Гадеи понимал, а о какой партии шла речь, понятия не имел, но и уточнять не хотел.

– Раз они так решили, – неопределенно пробормотал он. – Каждый может голосовать, за кого пожелает.