Текст книги "С четырех сторон"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Я не останусь, Анна, – сказал я. – Мне пора идти в Чопди.

– Нет, нет, я тебя не отпущу. Вдруг на тебя нападут? Да мало ли что! Я за тебя отвечаю. Пережди пару дней тут.

– Не могу я оставаться! Там могло бог знает что случиться. Если бы хоть весточка оттуда пришла!

– Ну что толку тревожиться теперь? У нас та же судьба, что у всех. Надо стойко выдерживать испытания. Пусть поутихнут страсти, тогда иди.

С пригорка, где стоял дом, мы спустились к речке. Пройдя немного вверх по течению, мы окунулись в прохладную проточную воду. Ешванта сказал:

– Между прочим, те, у кого водились денежки, при деньгах и остались.

– Откуда ты взял?

– Услышал вчера вечером. Оказывается, многие брахманы знали о намерениях поджигателей заранее.

– Правда?

– Этот ростовщик Дарбхе, мимо дома которого мы проходили, отдал все свои деньги и ценности на хранение в контору мамлатдара. А Дадарао Дешпанде еще позавчера ночью отнес золото и деньги к себе на ферму и закопал в землю. Если обшарить колодцы всех этих больших домов, то наверняка найдешь там серебряные сосуды и ларцы с драгоценностями.

– Где, в колодцах?

– Ну да. Ведь даже те, кого не предупредили, успели спрятать в колодцы все, что у них было ценного, услышав, что толпа приближается к деревне. Конечно, их дома разграбили и сожгли, но никому из поджигателей в голову не пришло заглядывать в колодцы.

– Но отец Гопу сказал мне вчера, что он понес убытков на семьдесят тысяч рупий.

– Как же! Среди тех громил были его клиенты. Когда эта орава ввалилась к нему, он стал умолять: «Не сжигайте мой дом. Берите все, что хотите!» Как только начался грабеж, он снял со шкафа шкатулку с парой сотен рупий разменной монетой и протянул ее одному из грабителей. Те решили, что завладели целым состоянием, передрались между собой и в конце концов ушли. Он не потерял ни одной ценной вещи. Полезай в его колодец и посмотри. Там наверняка полно золота и серебра.

– Что же Анна-то не догадался так сделать? Или, может, он тоже кое-что побросал в колодец?

– Скажешь! Нужно хитрецом быть, чтобы до такого додуматься. Да и что у него было ценного?

– Знать бы, что творится у моих. Вот попал я в переделку: до дома четыре мили, а не доберешься!

Искупавшись, мы постирали свою одежду и, припекаемые жарким солнцем, пустилась в обратный путь. Ниже по течению купались парни из касты ткачей. Завидев нас, один из них крикнул:

– Да! Здорово наказали этих брахманов!

– А вы, значит, рады это видеть! – вспыхнул я.

Юнцы вызывающе громко расхохотались. Один, сплюнув в воду, заорал:

– Топайте отсюда! Проваливайте!

Закусив губу и сжав кулаки, я бросился к ним. Ткачи, стоя в воде, выкрикивали:

– Ну давай, давай! Попробуй только тронь нас! В песок зароем!

Подбежавший Ешванта удержал меня и со словами: «Пошли, пошли. Нашел время связываться!» – начал подталкивать к дому, словно заупрямившегося бодучего бычка. Я долго еще не мог остыть.

Анна стал наставлять меня:

– Теперь нам, брахманам, следует научиться жить и действовать с печатью молчания на устах. Даже если тебя ударят – молчи. Накричат на тебя – не отвечай тем же. С этого времени мы, брахманы, должны быть тише воды, ниже травы.

«Вот она, наша ошибка», – подумал я. Мало-помалу тайное становилось явным. У людей развязывались языки. Выплывало то, что раньше нам было неизвестно. Как только до деревни дошли первые слухи о поджогах и беспорядках, самые важные и влиятельные лица начали готовиться к отпору. Местный врач вывел из гаража свою машину и отвез людей в столицу нашего княжества – она находится милях в шестидесяти от Нандавади. Они рассчитывали объяснить властям всю серьезность положения и вернуться домой с отрядом вооруженных полицейских. Им удалось бы тогда стать хозяевами положения и предотвратить беспорядки, которые могли бы повлечь за собой человеческие жертвы и гибель материальных ценностей. Но так как подобные беспорядки происходили повсеместно, то власти не смогли отправить в Нандавади полицейских. Они уже разослали отряды вооруженной полиции куда только было возможно. Да и весь-то годовой доход нашего маленького княжества не превышал каких-нибудь трехсот тысяч рупий, так что его полиция была немногочисленна и не могла обеспечить защиту всем.

Раджа сочувственно выслушал людей, приехавших из Нандавади. Он отправил телеграмму главному администратору округа, в который входил наш район. Влиятельные жители Нандавади тотчас же поспешили обратно, но еще прежде, чем они успели добраться до дома, произошло многое… Отряд полиции из округа прибыл на третий день. Ввели комендантский час. Страхи людей, опасавшихся прихода мстителей, были рассеяны. Закон и порядок восстановлены. Впрочем, некоторые поговаривали, что, если бы все это сделали раньше, может быть, не было бы ни грабежей, ни поджогов. Погорельцы начали устраивать временные жилища на месте сожженных домов: расстилали на земляном полу сено, растягивали брезент, который отныне должен был заменить им крышу над головой. Расчистив двор от золы и угля, они сваливали в дальнем углу обгорелый скарб и аккуратно расставляли уцелевшие вещи. Жизнь начиналась сызнова. Женщины вновь поднимались с зарей, чтобы, попрыскав водой каменные плиты двора, нарисовать на них цветными мелками символические узоры ранголи. Мужчины опять начинали день с принесения даров семейным богам. Дети опять нараспев читали по утрам молитву, обращенную к Раме-защитнику. Отдав богам и духам то, что им причитается, люди садились за еду, разложенную на широких листьях.

Казалось, все пошло по-прежнему, но пострадавшие ничего не забыли, и жизнь не вошла для них в прежнюю колею. Кухонная посуда, тарелки, ложки – все необходимые предметы обихода, которые приобретались постепенно, годами, – пропали. Как теперь обзаводиться заново всей этой домашней утварью? Кто станет этим заниматься? Брахманы, жившие в маленьких домиках, свили эти гнезда, отказывая себе во всем. У кого хватило бы сил отстраиваться заново? Большие, просторные дома возводились предками – кто сможет теперь восстановить их? Разве что дети погорельцев. Да и то в том лишь случае, если они окажутся способными, дельными людьми, преуспеют и вернутся сюда, презрев соблазны городской жизни. Что до нынешних владельцев, то им эта задача совершенно не под силу. Максимум, на что они способны, – это соорудить крышу да покрыть ее жестью, чтобы можно было укрыться от непогоды. Ни на что другое у них нет ни умения, ни сил, ни средств.

Некоторые лишились всего, кроме одежды, которая была на них. Они не могли переехать жить к родственникам в другие деревни, поскольку оттуда им писали: «Нас здесь тоже выжгли. Мы потеряли почти все, что у нас было. Живется нам трудно. Берегите себя и своих близких. Пишите». Податься было некуда. Правда, у иных погорельцев дети работали в Бомбее или в Пуне. Но разве нашлось бы в их сумасшедшей городской жизни время и место для деревенских родичей с их стародавним укладом? Впрочем, родители и не хотели обременять детей, пока были способны сами работать. Подумав хорошенько, они решали остаться на месте и терпеливо переносить удары судьбы. Те, кому негде было преклонить голову, находили убежище в храмах. Они, словно паломники, жили во дворе храма, готовя себе пищу на очаге, сложенном из трех камней. Закопченные дымом от очагов, стены храмов темнели; от пролитой воды земля вокруг превращалась в грязь.

Среди тех, кто работал в больших городах, некоторые оказались хорошими сыновьями. Они поспешили приехать в деревню и забрать к себе в Бомбей или Пуну бездомных родителей и младших братьев. В их маленьких городских домиках на две комнаты прибавилось обитателей: у кого на четыре человека, у кого – больше. Мирясь с теснотой и неудобствами, они зажили большой семьей, совместно преодолевая трудности и лишения.

Вот уже больше трех дней прошло с тех пор, как я пришел в Нандавади. До моей родной деревни было рукой подать, а я все не мог пойти туда. Мне сообщили, что наш дом сожгли. Я тревожился, не зная, где живут мои близкие, что делают. Анна все еще не отпускал меня. А вдруг мне повстречается обезумевшая от ярости толпа? Что, если эти безумцы набросятся на меня? Изобьют до смерти? Что ему тогда делать, как смотреть в глаза людям? Он настаивал, чтобы я пожил в Нандавади еще четыре дня и вернулся к себе в деревню вместе с односельчанами, которые придут в субботу на базар. Ему казалось, что так будет надежней, но для меня каждый день был годом. На четвертый день я, встав чуть свет, собрал свою сумку, надел сандалии и отправился домой. Анна с женой еще спали, но Ешванта проснулся и, закутавшись в простыню, вышел вслед за мной. Пришлось сказать ему о своем намерении:

– Ешванта, я иду домой.

– Скажи Анне, а потом иди.

– Нет, нет, он меня не отпустит. Послушай, я же через пару часов буду там. Мне никто не встретится в такую рань.

– Что я скажу Анне и невестке?

– Скажи, что я тебе ничего не говорил.

Фонари не горели. На дороге не было ни души. Горизонт светлел. Свиньи уже рылись на задворках домов. Было достаточно светло, чтобы разбирать дорогу под ногами. Хотя мы разговаривали тихо, звук наших голосов отдавался громким эхом. Я уговаривал Ешванту идти-домой.

– Провожу тебя до храма Марути у околицы, – отвечал он. Мы зашагали молча, исчерпав тему разговора. Ешванта шел босиком. Он был без рубахи, в одних трусах и кутался в простыню.

– Когда вернешься?

– Там посмотрю. Все зависит от обстоятельств. Как знать, что я застану?

– А я собираюсь взять месячный отпуск. Перевезу Анну с невесткой к деду в Пандхарпур – пусть поживут у него. Здесь им оставаться нельзя. Конечно, лучше всего было бы взять их к себе в Пуну, но все не так-то просто. Комната у меня, правда, есть, но что делать с едой и одеждой?

– Куда же им от хозяйства деться? Земля, скот, прочее – как все это бросить?..

– По-моему, оставаться здесь нет смысла. Дома наши уже спалили. Где гарантия, что нас не сгонят с нашей земли? Разве сможем мы им воспротивиться? Нас ведь всего горстка.

– Как же быть?

– Продать землю. Домов у нас все равно уже нет. Переселиться в города.

– Нам с тобой легко это говорить, но люди постарше не поедут. Они хотят, чтобы их прах остался на родной земле. Да и не по ним эта городская жизнь.

– Верно. Здесь их корни. На новом месте они, глядишь, и не приживутся. Но и тут оставаться опасно. Неизвестно, что случится в следующий раз.

– Сказать по правде, люди нашей касты, по-моему, вели себя неправильно. Они занимались ростовщичеством. Арендатор приносил им плату за землю, а они ему даже воды напиться не давали, боялись посуду осквернить, разве что в ночной посудине воду подадут. Прикоснуться к нему, нечистому, не желали, чтобы не оскверниться! Вот и достукались.

– Нет, я не согласен. Разве маратхи других каст держат себя с махарами и мангами как с равными? Тоже ведь в своей посуде напиться не подадут – в ладони воду нальют. Слова им доброго не скажут – сплошь окрики да ругательства. Зачем тогда одних нас винить? Спору нет, не следовало поступать нам, как ты говорил. Но разве мы с тобой так поступаем? Разве мы боимся оскверниться? Питаемся в персидском ресторанчике. Не носим священный шнур, не заплетаем косицу на макушке…

– Зато наши предки так поступали. Вот гнев и прорвался.

– Это как волк говорит ягненку: «Твой отец замутил воду в моем ручье…» Кто просит их называть нас брахманами? Почему бы им не считать нас просто маратхами, как тех, кто исповедует христианство? Пусть возьмут с нас какие угодно деньги и объявят маратхами. Только и всего!

Ешванта разгорячился и повысил голос – пришлось напомнить ему об осторожности. Он оглянулся по сторонам и умолк. Чтобы не встретиться с полицейскими, которые могли бы пристать с расспросами, мы пошли не главной дорогой, а лабиринтом улочек и переулков и вышли к кварталу неприкасаемых возле самой речки. Отсюда начиналась дорога в мою деревню.

– Дальше не провожай. Тебе давно пора возвращаться, – решительно произнес я, остановившись.

– Зайди ко мне до отъезда в Пуну, – сказал Ешванта, пожимая мне руку. – А будет время – сам приду к тебе через пару дней. Хочу с твоей матерью повидаться, соскучился.

– Обязательно приходи. Я непременно увижусь с тобой, прежде чем ехать в Пуну.

– Ну ладно, пока.

Ешванта повернул обратно. Я разулся и перешел речку вброд. На том берегу умылся, прополоскал рот и двинулся в путь.

ЧОПДИ

Оставив позади Нандавади, я постепенно ускорял шаг, покуда не побежал по дороге трусцой. При этом я все время вертел головой, оглядываясь по сторонам. Встало солнце, позолотив колосья на полях. Повеял прохладный ветерок, напоенный нежными ароматами. Над посевами кружили стаи птиц. В деревеньках, видневшихся в отдалении, уже встали крестьяне. Но дорога по-прежнему была пуста: нигде ни лошади, ни повозки, запряженной волами. Я останавливался, чтобы перевести дух, и трусил дальше.

На бегу я вспоминал, как лет пять тому назад у отца случился тяжелый приступ астмы. Тогда я переживал такое же трудное и тревожное время. По два раза в день я гонял в Нандавади за лекарствами. Когда отцу становилось совсем худо, мне приходилось срочно бежать в Нандавади за лекарством с пустой склянкой в руке. При мысли о том, что отец может умереть, мои глаза наполнялись слезами. Пятнадцать дней подряд я мотался в Нандавади и обратно, всхлипывая и глотая слезы, испуганно озираясь по сторонам – я боялся волков, – задыхаясь и изнемогая от палящей жары.

Вдали показалась зеленая полоска деревьев и кустарника, окаймляющая мою деревню, и я постепенно перешел на шаг. Мое воображение не рисовало картин, которые я мог бы увидеть, подойдя к родному дому: по дороге от Шивагхата к Нандавади и в Нандавади я навидался достаточно. Картины пожарищ были мне слишком хорошо знакомы. Дорога свернула. Вот слева ручей, текущий возле деревни, вот заброшенный деревенский колодец, вот храм Хандобы – божества общины рамоши. Я вошел в деревню через ворота, укрывшиеся под сенью развесистого дерева. Еще немного – и я дома. Прямо за теми вон двумя хибарами должен стоять мой дом.

В этот момент показалась старая Саву Каранди – она брела мне навстречу. Саву тоже увидела меня, подошла, потрепала по щекам, сказала «Ала-бала», отгоняя злых духов. Со слезами на глазах она проговорила: «Пришел домой? Вот и хорошо. Твои живут у Патила» – и, ничего больше не добавив, закрыла лицо концом сари и пошла своей дорогой. Еще двадцать шагов – и я увидел наш дом. Сердце пронзила острая боль. Уцелели только стены, все остальное сгорело. Дерево ним посреди двора обуглилось. Голое, с торчащими обгорелыми сучьями, оно словно воздевало руки к небу. Веранда, внутренняя комната, кухня – все выгорело. Остались одни головешки да кучи пепла. Дом построил еще мой дед. Я в нем родился, вырос. И вот его сожгли дотла. Я постоял у порога, глядя на остатки моего отчего дома и не решаясь заглянуть внутрь. Потом свернул за угол и вдоль каменной стены направился к дому Патила. Никто не повстречался мне по пути. Впрочем, я ничего не замечал вокруг. Дойдя до дома Патила, стоявшего в самом конце улицы, я вошел в ворота.

Во дворе бродили куры, резвились щенки. На веранде я увидел мать. Она сидела спиной ко мне и что-то готовила, склонясь перед наспех оборудованным очагом. На ней было свежевыстиранное белое сари. Поодаль сидела жена Патила и чистила чеснок. Увидев меня, она воскликнула:

– Смотрите-ка, Шанкар пришел!

Мать обернулась. Увидев меня, поднялась на ноги. Я взбежал по ступенькам и припал к ее ногам. Мать погладила меня по лицу, похлопала по спине, взъерошила мне волосы. Прижав меня к себе, она стояла неподвижно и молча: из глаз у нее лились слезы. Жена Патила первая нарушила молчание:

– Хорошо, что ты пришел уже после этих беспорядков.

– Он у нас счастливый, – сказала мать тонким дрожащим голосом. – Ему не было суждено видеть дурное.

– Я был в Нандавади, – сообщил я, прислонив сумку к стене и усевшись на мешок с зерном.

– Как же, знаем. Ты, наверное, еще в пути был, когда сюда заявились эти люди и принялись преспокойно жечь дома.

– Кто это были – чужаки или здешние?

– Как тебе сказать, сынок? Все они были из Катпхала, родной деревни моего отца. Я всех их узнала. Когда они пришли к нам, я им и говорю: «Неужели вы все, все позабыли?! Вспомните, как мы дружили раньше». А один из них мне и отвечает: «Сестра, прошу тебя, выйди из дому. Мы пожгли дома других людей, как же можем оставить ваш?» – Мать собиралась продолжить, но жена Патила перебила ее:

– Что же вы встречаете его этими страшными историями? Он же только пришел, пускай чаю напьется, помоется.

– А где отец? – спросил я.

– В доме. Спит. Он неважно себя чувствует в последние дни, – ответила мать, снова садясь у очага.

Я вошел внутрь. В комнате было темно. Жена Патила хранила в ней зерно. У стены лежали сложенные в кучу мешки. В воздухе стоял запах сорго. Я ничего не мог рассмотреть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я увидел отца, спящего на грубом шерстяном одеяле. Он спал на боку, подложив под голову руки. Казалось, его и без того худое тело стало еще тоньше. Я сел у него в ногах и спросил:

– Спишь, отец?

Отец поднял голову и посмотрел в мою сторону. Необычайно светлая кожа его лица, как мне показалось, потемнела. Глаза запали, а скулы стали выдаваться сильней. Он разительно изменился с тех пор, как я видел его в последний раз года два назад. До меня вдруг дошло, что отец очень сдал за это время, и сердце мое сжала грусть.

– Давно ты пришел? – спросил отец, садясь. Голос у него тоже изменился – звучал так, точно он говорил за стеной.

– Только что. Последние три-четыре дня меня не отпускали из Нандавади.

– Как твоя работа – все в порядке?

– Да.

Отец закрыл глаза и прислонился спиной к стене. Он замолчал. Выждав, я спросил:

– Ты неважно себя чувствуешь, отец?

– Ничего особенного, лихорадит немного. Теперь к этому надо привыкать. – Еще минута-другая прошла в молчании. Я провел рукой по ноге отца, от лодыжки к колену. Прикосновение к дряблой, старческой коже вызвало у меня невольную дрожь во всем теле.

– Когда в последний раз был в Бомбее?

– Давно. Месяца три назад.

– Так, так, – сказал отец и снова лег. – Ну что ж, ступай. Помойся, поешь чего-нибудь.

Хотя я вернулся домой, к своим, меня не покидало ощущение какой-то бесприютности. Сознание не могло смириться с мыслью, что мы должны жить у чужих людей. Мать напоила меня терпковатым чаем, и я принялся доставать свежую одежду из сумки, готовясь к омовению. Когда я подошел к колодцу во дворе, мать окликнула меня:

– Погоди, я согрею тебе воды.

– Зачем? Я привык к холодной.

На веранде продолжала заниматься домашними делами жена Патила; приходили и уходили какие-то люди. Преодолевая смущение, я встал на камень возле колодца и помылся. Вернулся мой старший брат Рамчандра, который уходил по делам. Я привык видеть его в матерчатой куртке. Сейчас он был без куртки, в перепачканной одежде. Лицо у него заросло щетиной: похоже, он не брился дня два-три. Школьный учитель по профессии, мой брат был хорошо знаком и с крестьянским трудом. Это был человек очень практичный, но, как видно, даже он не выдержал напряжения драматических событий последних дней. Брат сидел у стены, прислонясь спиной к мешку с зерном. Чем-то он напоминал теперь маленького человека, согнувшегося под непосильной ношей. Брат то задумчиво поглаживал щетину на подбородке, то вдруг принимался тереть себе пальцами лоб. Он ни о чем меня не спрашивал – спросил только, давно ли я пришел. Немного погодя явился и мой младший брат Дину. Он сел на приступок дома и оперся спиной о столб. С его лица не сходило испуганное выражение.

– Понимаешь, он никак не придет в себя. До сих пор боится, – пожаловалась мне мать. – Хоть ты его как-нибудь успокой. Он уходит на ночь спать к кому-нибудь из общины рамоши. Думает, что опять придут те поджигатели.

Дину сильно вытянулся с тех пор, как я его видел в последний раз; его длинные руки и ноги нескладно торчали из рукавов рубахи и коротких брюк. На давно не стриженной голове красовалась мятая конгрессистская шапочка.

Он страдальчески посмотрел на меня и тут же отвел взгляд в сторону.

– Неужели это так, Дину? – спросил я. – Теперь-то чего же бояться? Как можешь ты ночевать в лачуге этих рамоши?!

Дину побледнел и ничего не ответил. Старший брат, громко рассмеявшись, пояснил:

– Поскольку рамоши – деревенские сторожа, он вбил себе в голову, что ему ничего не угрожает, когда они рядом. Ты знаешь Шрипая, что живет за нашим домом? Так вот, он спит в хижине Шрипая, закутавшись в большое одеяло!

Дину застыдился и, закусив губу, выбежал вон. Рамчандра продолжал:

– Парню скоро тринадцать, а ведет себя до сих пор как дитя: пугается, плачет. Ну что с ним делать?

Время было еще раннее, часов десять, и я решил обойти деревню, заглянуть в храм Марути, дойти до чавади – места деревенских сборищ. Остановившись у главных ворот усадьбы Патила, я увидел в какой-нибудь полусотне шагов задний дворик нашего дома. После того как сгорели деревянные балки, столбы, стропила и косяки дверей, каменные стены обвалились, образовав зияющие бреши. Кустик жасванда[22]22
  Кустарник с большими красными цветами.


[Закрыть], который я специально принес из Нандавади, чтобы рвать с него цветы для каждодневного принесения даров домашним богам, теперь разросся и был весь покрыт красными соцветиями.

Свернув, я направился прямиком к храму. В трех домах, стоящих вдоль улицы за домом Патила, жили маратхи других каст. Чуть дальше стоял дом золотых дел мастера, за ним – бакалейная лавка. Еще дальше, по другую сторону улицы, жили четыре семейства брахманов. Проходя мимо дома Рамукеки, я заглянул внутрь. Рамукека и Джанакикеку сидели на том месте, где раньше у них была кухня. Вокруг бегали голые ребятишки. Дом, доставшийся Рамукеке от предков, был невелик, но пятеро его младших братьев, повзрослев, разъехались в разные стороны на заработки. Там они трудились в поте лица своего и присылали заработанные нелегким трудом деньги домой Рамукеке. На присланные деньги Рамукека покупал землю и расширял хозяйство. Он перестроил старый дом, так чтобы там могли разместиться семьи всех пятерых его братьев. Достроили дом совсем недавно – года полтора назад. Просторное здание выгорело и обрушилось.

Высокий, худощавый Рамукека пользовался репутацией человека горячего и несдержанного на язык. Заметив меня, он прокричал:

– Ба! Неужели это наш Шанкар?

– Да, это я.

– Давно ты здесь? Давай заходи.

Хотя Кека был брахманом, говорил он так, как разговаривают деревенские жители, не принадлежащие к касте брахманов. Подобную манеру речи используют брахманы, живущие в деревне, когда толкуют о повседневных, практических делах. Перешагивая через кучи угля и пепла, я кое-как пробрался внутрь. На земле валялись два сплавившихся от жара громадных металлических котла, которые были предметом гордости Кеки. Он приобрел их для особо торжественных случаев – свадебных пиров и обедов по случаю посвящения. Теперь котлы превратились в сплющенные шары. Тут же стояла обгоревшая деревянная кровать. Две обуглившиеся балки, соединенные вместе, служили импровизированным очагом. На огне стоял котелок с водой, в которую был засыпан чай. Кека отличался очень темным цветом кожи. Волосы его наполовину поседели. На его лиловых губах краснели два пятнышка величиной с зерно – следствие неумеренного курения.

– Садись. Чай сейчас закипит, – пригласил он, когда я добрался до него.

– Неплохо устроились… – с улыбкой сказал я, разглядывая самодельный очаг.

Кека и всегда-то говорил зычным голосом, а сейчас, увидев сквозь пролом в стене, что возле плотницкой мастерской, расположенной шагах в ста-полутораста от его дома, греются на солнце односельчане, не принадлежащие к касте брахманов, он нарочно заговорил еще громче. Не успел я закончить фразу, как он прокричал:

– А что, я должен, по-твоему, нос повесить, нюни распустить, как баба? Пускай, пускай жгут наши дома! Мы их снова отстроим. Посмотрим, кто отступится первым – они или мы. Эти сукины дети глазеют на нас и гогочут, но ничего, скоро настанет их черед! Нас перемалывают на мельничных жерновах, а они трясутся в веялке, дожидаясь той же участи. Кто-нибудь еще обломает им рога! В один прекрасный день махары и манги соберутся да пожгут ихние дома!

От крика у Кеки надулась жила на лбу; его и без того красные глаза налились кровью.

– Только зачем этого дожидаться, Шанкар? – продолжал свою громогласную речь Кека. – Знаешь, как я поступлю? Возьму факел да спалю дома этих мерзавцев. Что теперь с меня взять? Что они мне сделают? Денег у меня больше нет, дома нет. Чашки и той нет, воды не из чего напиться!

Почувствовав себя неловко, я попытался вполголоса унять разошедшегося Кеку:

– Но разве эти поджигатели, Кека, были здешними? Я слышал, они пришли из других деревень.

– Да, но здешние-то и подбили их прийти! Если бы все наши односельчане вышли им навстречу с топорами да палками, разве посмели бы те войти в деревню и поджечь наши дома? Но односельчане решили, что так нам и надо. Они даже в деревню не изволили вернуться с полей – остались стоять там, взобрались вон на тот холм и глазели издалека. Но только нас, брахманов, голыми руками не возьмешь! Мы – как кактус: разрежьте нас на части, выбросьте в пустыню, мы и там снова вырастем!

Пока мы разговаривали, черный напиток в котелке забурлил и чуть не вылился через край. Джанакикеку концом своего выцветшего сари подхватила котелок и, сняв его с огня, разлила чай в две медные чашки, процедив через грязноватый кусок материи. Потом она добавила в каждую чашку несколько капель молока и подала их нам.

Выпив чаю, сваренного над очагом из обгорелых балок, я встал и начал прощаться. Но в этот момент в дверном проеме показался младший брат Рамукеки, Кондукека. Подобрав своей сломанной и криво сросшейся рукой край дхоти, Кондукека шагнул через порог и улыбнулся при виде меня.

– А, вот и наш храбрец! Явился наконец! Что бы тебе прийти немного пораньше. Мы, брахманы, сплошь трусы. У нас тут восемь домов спалили, а ни один человек не вышел с палкой, чтобы прогнать их. Я им всем твердил: был бы здесь наш Шанкар, он бы один десятерых уложил!

В молодости Кондукека был известен как любитель борьбы. Его увлечение кончилось тем, что он сломал себе руку. По части хвастовства и всяческих преувеличений он не знал себе равных. У него была манера, иронизируя, расхвалить кого-нибудь до небес. Этот человек ничего не принимал всерьез, все превращал в шутку. Даже сейчас, после всего, что случилось, на лице у него играла улыбка.

– А что же сам-то Кека не преградил им дорогу? – поддразнил его я.

– Прошли наши денечки, дружок, – отвечал Кека. – Нету в нас былой удали. О, будь я прежним сорвиголовой!

В храме Марути нашли приют четыре семейства брахманов: два с верхней улицы и два – с нижней. Вот, словно паломник, расположился на веранде храма тощий как жердь Бхуджанга – астма вытянула из него все соки. Он поселился здесь со своей ворчливой женой и умственно отсталым сыном, мальчиком лет десяти. На другой веранде устроился с дочерью Баджи Рао. Во время большой эпидемии он потерял в течение нескольких дней жену и четверых взрослых сыновей. С тех пор Баджи Рао, так и не женившись, жил с дочерью, Ситабай, которая овдовела в ранней юности и оставалась чиста, как промытый рис. Ситабай дула в печку, пытаясь разжечь сырые дрова. Этот маленький храм стал домом для Дхондуаджи, Рамукеки и Кесукеки. В темных его помещениях люди ходили взад и вперед, занимались домашними делами, стряпали, мылись.

Я присел на приступок у дверей храма.

– Выбрал времечко, чтобы прийти! Ну полюбуйся, как мы живем! – Ситабай всегда говорила так, будто ее душит гнев. Фигурой и всем обличьем она напоминала женщину из племени патанов. Разговаривая, она смотрела куда угодно, но только не в глаза собеседнику.

Ее отец в одном лишь дхоти, повязанном вокруг бедер, сидел, прислонясь спиной к столбу и обхватив колени руками. На его подбородке и щеках серебрилась щетина.

– Что творится в Пуне? – спросил он.

– То же, что и здесь.

– Да, но там как-никак государственная власть под боком. А мы тут остались живы только потому, что эти разбойники сжалились над нами. Там-то такого произойти не могло. Там все есть: полицейские, солдаты, тюрьмы…

– В Нандавади тоже прибыл отряд полицейских.

– Ну что это за полицейские, что это за отряд! – пренебрежительно заметил Баджи Рао. – Какая уж полиция у маленького княжества!

Сердце сжималось при виде этих людей, у которых была собственная земля, были свои собственные дома и которых вынудили жить здесь на положении бездомных рабочих-сезонников, нанятых на общественные дорожные работы. Они безбедно жили доселе в своих домах, укрытые от невзгод четырьмя их стенами. И чувствовали себя в полной безопасности. Им и в голову не приходило, что жизнь может пойти кувырком. Разве могли они предположить, что их односельчане, с которыми они жили как добрые соседи, которые обращались к ним за помощью и сами оказывали им помощь, когда она требовалась, станут им врагами? Теперь до них впервые дошло, что от этих людей исходит опасность. Это осознание нанесло им страшный удар, подкосило их, подрубило под корень. Никогда раньше не знали они этого сиротливого чувства отверженности, своей ненужности. Все в их жизни стало неверным, зыбким. Теперь в любой момент могло случиться все что угодно.

Какое непривычное, странное ощущение! А вдруг наша соседка, жена Патила, столько лет дружившая с моей матерью, завтра скажет: «Мы с вами принадлежим к разным кастам, теперь мы – враги!» Что нам тогда делать? А ну как старуха Саву Каранди – та, что ласково потрепала меня по щеке и со слезами в голосе сказала, где мне искать родных, – отвернулась бы от меня и прошла мимо, коль скоро я не принадлежу к ее касте? Как бы я отнесся к этому? Разве не было бы это концом? Зачем тогда называть Чопди родной деревней? Зачем вообще считать себя жителем этой деревни? Да и зачем тогда жить в такой деревне?

Взять вот этих двух, Баджи Рао и Ситабай. Оба, и отец и дочь, далеко не молоды. У старика нет никого, кроме дочери, а у нее нет никого, кроме отца. Они мирно, никому не мешая, жили себе тут последние тридцать лет и вдруг остались без дома и без домашнего скарба. Где провести им немногие оставшиеся годы жизни? В храме Марути? Чем им жить? Куда податься? У Баджи Рао есть земля, ее арендует Гану Даял. До сих пор он был исправным арендатором и ежегодно приносил Баджи Рао его долю. Но что будет теперь? Станет ли и сейчас он платить аренду? Что, если он откажется платить, перестанет признавать Баджи Рао землевладельцем? Как ему быть тогда? Что делать?