Текст книги "Звать меня Кузнецов. Я один."

Автор книги: авторов Коллектив

Я неоднократно приглашал С. С. Наровчатова в Абхазию, но в силу большой занятости он (в последнее время был главным редактором журнала «Новый мир», являлся секретарём Союза писателей, руководил всякими госкомитетами), к сожалению, так ни разу и не смог приехать. Однажды, когда я спросил у Сергея Сергеевича, бывал ли он на моей родине, он сказал: «Знакомство моё с Абхазией давнее и краткое. В детстве был с родителями в районах Гагр. Хорошо помню прекрасных, поэтически одарённых и восприимчивых абхазов, окружавших меня в ту далёкую пору…»

Скажу с гордостью, что я всегда искренне, по-братски был рад, когда ко мне в Абхазию приезжали мои друзья. Ещё в студенческие годы, на первых курсах, во время летних каникул, неоднократно посещал меня наш близкий друг-сокурсник Лёва Котюков, после окончания института приезжал ко мне Борис Примеров с супругой-поэтессой Надеждой Кондаковой. Приезжал также к нам замечательный поэт-переводчик Анатолий Передреев (он переводил тогда стихи классика нашей поэзии Ш. Цвижба).

А Юрий Кузнецов во второй раз приехал в Абхазию в 1984 году, когда здесь у нас проходили Дни советской литературы. Кроме него в составе делегации были Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава и другие. Все они, так сказать, были публичными поэтами. Юрий сильно отличался от них по характеру и по таланту. Он никогда и ни при каких обстоятельствах не выставлял себя напоказ, знал себе цену. Всякие торжественные встречи и пиршества по поводу литературы были ему чужды, совсем не по духу. Он сказал мне тогда, что согласился на эту поездку только лишь ради того, чтобы лишний раз повидаться со мной и моей страной Абхазией, полюбившейся ему, по его словам, с первого взгляда в 1982 году. И действительно, во время литературных встреч он вёл себя весьма пассивно, даже в нашей филармонии на вечере поэзии с чтением своих стихов не выступал. Единственное, что ему очень понравилось и оставило в душе глубокое впечатление, – это поездка с делегацией в родное село Народного поэта Абхазии Баграта Шинкуба – Члоу. Здесь недалеко в глубокой пещере, по легенде, прикован к железному столбу абхазский Прометей – Абрыскил – легендарный богоборец, великий борец за свободу и счастье своего народа. Когда я вкратце рассказал Юре содержание и сюжет этой легенды, он сказал, что уже слышал от Вадима Кожинова и даже читал о ней параллельно с Нартским эпосом и добавил, что тогда она не произвела на него такого сильного ощущения, как сейчас, когда стоит на земле, где всё это происходило, можно сказать, до всемирного потопа, в доисторические времена…

При тогдашнем приезде в Абхазию, при нашей беседе в укромном местечке на берегу моря в Сухуме, под столетним, огромным эвкалиптовым деревом, он прочёл наизусть два моих стихотворения в своём переводе. Мне это было так приятно! Видимо, эти стихи были созвучны тогдашнему его настроению. Он очень тосковал о детстве. Приведу вам здесь же целиком два этих стихотворения:

 
* * *
Ночь свежа и открыта луне,
И в глубокой росе потонула.
И душа встрепенулась во мне
На забытые звуки чамгура.
 
 
Я в бездонное небо смотрю
И не чую земли под собою.
Ветер голову гладит мою,
Или мать прикоснулась рукою?
 
 
Не смолкая сверчки свиристят,
Ночь во мне отзывается эхом.
Светляками пронизанный сад
Терпко веет айвой и орехом.
 
 
Надо мною летучих мышей
Заметалась туманная стая.
Страстно дышит река меж камней,
И трава шевелится густая.
 
 
Звук и запах меня стерегут,
И от этого некуда деться.
И от этого мысли бегут
В золотое далёкое детство…
 

 
Слезящийся камень
Как старик, потерявший детей,
Только грезишь и плачешь уныло.
Не считая мелькающих дней,
Ты живёшь не для этого мира.
 
 
Столько пролито слёз в забытьи,
Но тебе не дано утешенья.
И горючие слёзы твои
На пути вырывают ущелья.
 
 
О, не то ещё старость таит…
Кто поймёт, как тебе одиноко?
Твоя жалоба к небу летит,
Но высокое небо далёко!
 
 
Сколько пролито слёз в забытьи,
Но тебе не дано утешенья.
И горючие слёзы твои
На пути вырывают ущелья.
 

Очень много заслуживающих внимания эпизодов из нашей с Юрой Кузнецовым жизни накопилось у меня в душе и памяти, но обо всём не расскажешь. Как я уже отмечал, творчество его ещё со студенческих времён вызывало разнотолки, это сопровождало его всё время. В аннотации к одной из очередных его книг читаем: «О Юрии Кузнецове в последние годы много говорят и спорят. Читательский интерес его стихи вызывают глубиной поэтических раздумий о нравственном бытие и духовных ценностях современности, новизной образного мышления, основанного на стремительно расширившихся в XX веке представлениях о Вселенной и в то же время уходящего корнями в народные поэтические воззрения на природу..»

Всё это подмечено совершенно верно, но, чего скрывать, споры и разноголосицы вокруг творчества Юрия Кузнецова, столь щедро одарённого талантом самой природой, часто перерастали, к сожалению, в некую злобу и даже ненависть. Слышать и читать всё это лично мне было очень горько. При памятной мне последней встрече нашей в Москве Юрий как-то жаловался, вернее, негодовал (жаловаться он не любил, считал это не мужским делом) оттого, что ему трудно жить и творить среди некоторых «генералов от литературы», среди завистливых пиитов-графоманов. Он даже прочёл мне следующее восьмистишие:

 
Прошу я милости убого
Перед скончанием веков.
Дай потерпеть ещё немного
Нападки злых моих врагов.
Я б даже долей малой воли
Испепелил их, как огнём.
Но мне нельзя терять и доли,
Когда борюсь с твоим врагом.
 

Юрий лично для меня никогда не был, как тогда было принято говорить, старшим братом, мы с ним разговаривали и рассуждали о жизни, о поэзии как равный с равным, ведь и по возрасту мы были ровесниками. Это придавало ещё более мощный импульс нашему духовному братству.

Он был честнейшим, кристально чистым Человеком. Однажды, когда я почему-то спросил его: «А ты море любишь?» – Он категорически ответил: «Нет». – «Почему?» – «Потому что оно оплёвано… а вот горы я люблю», – сказал он с гордостью. После этого появилось у него стихотворение, в котором есть такие слова: «Опасно встать с горами равным, имея душу не горы». Напрасно некоторые критики его обвиняли в высокомерии, путая высокомерие с человеческим достоинством. По моему глубокому убеждению, Юрий действительно имел «душу горы», а чтобы понять такую душу, надо самому быть духовно высоким.

А другой раз Юрий прочёл мне и такое своё новое, написанное в форме эпиграммы, стихотворение:

 
«Как он смеет! Да кто он такой!
Почему не считается с нами!» —
Это зависть скрежещет зубами, —
Это злоба и морок людской.
Хоть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные – обман и подделка.
 

– Это верно, подделки много… но слишком не раздражай их, – сказал я Юре.

– Да никого я не трогаю, просто одно только моё присутствие мешает кому-то, – ответил он.

– А Пушкин не мешал никому?.. А Гоголь? – спросил я. Он промолчал, взял сигарету и стал курить.

Юрий часто повторял, что «привешивать ярлыки – дело нехитрое. Куда сложнее – понять поэта».

При одной нашей встрече в Москве, Юра заметил на моей груди золотой крестик, Это его удивило, и он спросил, крещёный ли я? «Конечно же, – с гордостью ответил я, – ведь мои предки древнейшие христиане, как же мне не быть крещёным!..»

Тогда же я Юре и рассказал о том, как из двенадцати апостолов Иисуса Христа двое – Андрей Первозванный и Симон Кананит – были непосредственными распространителями идеи христианства в Абхазии, и что их тела и души приобрели покой на нашей священной земле, что многочисленные паломники вот уже сотни лет со всего света, в том числе из России, бесконечно посещают их могилы и храмы, построенные в их честь. Юра был очень удивлён услышанным и ещё больше стал расспрашивать меня о подробностях из христианской истории моей страны. Я никогда прежде не замечал, чтобы он так сердечно был заинтересован религией, и потому сам вдвойне был удивлён его поведением в тот момент.

Однажды мы с Юрой заговорили о любви Человека к Человеку. Я сказал Юре, что русское словосочетание «Я люблю тебя» по-абхазски звучит так: «Сара уара бзиа узбоит». В дословном переводе: «Я хорошо тебя вижу». Трудно мне передать словами, как ему это выражение понравилось. «Прекрасно! – воскликнул он, словно давно искал словосочетание с таким глубоким содержанием. – Прекрасно, – повторил он, – видеть хорошо – именно хорошо! Что может быть важнее – видеть хорошо, чётко и ясно. Видеть душой и сердцем. Это здорово – хорошо видеть! – опять воскликнул он, – хорошо слышать, – добавил он, – да, да, и хорошо слышать. Это очень важно именно для нас, поэтов – хорошо видеть и хорошо слышать… Слушай, – сказал он вдруг, – я хорошо вижу и слышу тебя, а ты как, ты хорошо видишь меня? Как это по-абхазски?» – спросил меня. Я повторил: «Сара уара бзиа узбоит» – «Я хорошо вижу тебя». «И слышишь?» – «Я давно великолепно вижу и слышу тебя», – ответил ему со всей убеждённостью. Он обрадовался, как ребёнок, и тут же, по моей подсказке, записал в своём блокноте: «Сара уара бзиа узбоит» – «Я хорошо вижу тебя». Обещал, что обязательно выучит и впредь при каждой встрече будет повторять мне по-абхазски. К великому сожалению, после этого разговора нам не суждено было больше встретиться.

В те годы мы уже начинали чувствовать что-то неладное в связи с горбачёвскими перестроечными делами, которые «энергично» проходили по всей нашей широкой стране. Особенно Юрий явно предчувствовал развал Советского Союза, его последствия. Вообще сильно восприимчивый Юра в жизни и в своём творчестве был настоящим пророком, многие его предсказания, предчувствия сбылись. К великому нашему сожалению, из-за головотяпства тогдашних руководителей страны Советский Союз и впрямь полностью разрушился. Под его обломками в разных уголках большой страны оказались сотни и тысячи людей, стонущих от невыносимой боли, но их никто уже не слышал…

В 1991 году в газете «Литературная Россия» я прочёл статью из выступления Юрия Кузнецова на общем собрании московских поэтов. Статья была озаглавлена «Ночь республики». Юрий тогда был секретарём Московского отделения Союза писателей Российской Федерации. Это было очень справедливое, очень резкое его выступление. «Закатилось солнце России. Наступила ночь республики, – с горечью, с душевным криком говорил он. – Есть цикличность в природе, есть она и в истории. И многие из нас испытывают то же чувство, что и знаменитый римский оратор. Вот что он говорил: „Скорблю, что, выйдя в жизненный путь несколько позже, чем следовало бы, я, прежде чем закончить дорогу, впал в эту ночь республики“. Далее Юрий приводит слова Тютчева: „Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!“ и спрашивает себя и своих современников: „Счастливы ли мы, посетившие сей мир в его минуты роковые?“ Отвечает: „Нет, мы глубоко несчастны, как несчастна и наша Родина!“». Он это сказал, имея в виду, конечно, не только Россию, но и весь бывший Советский Союз, нашу общую Родину. Это были откровенно страшные слова, но, как всегда, Юрий Кузнецов оказался прорицателем. Вскоре, а именно в 1992 году, великое трагическое несчастье постигло и мою маленькую страну – началась кровавая война – Грузия совершила агрессию против Абхазии, погибли десятки тысяч безвинных людей, в том числе и мой единственный сын (Юра хорошо знал его, он со мной приезжал в Москву неоднократно), который встал с оружием в руках на защиту своего Отечества и геройски погиб на поле ожесточённого сражения. Постигшее меня и мою страну великое горе сломило бы меня, если б не моральная поддержка моих братьев по духу, в первом ряду которых незабвенный мой друг и брат Юрий Кузнецов.

Из-за жестокой, безжалостной войны, которая ураганом прокатилась по моей стране, я за последние пятнадцать лет не имел возможности поехать в Москву, повидаться с Юрой, да и он не смог больше приехать ко мне в Абхазию, но, как всегда, при любой возможности я интересовался его творческой судьбой, радовался его негромкими, но блестящими успехами, особенно был восхищён его поэмами на библейскую тему «Путь Христа», «Сошествие в ад», опубликованными в журнале «Наш современник». Я считаю, что это, безусловно, вершинное явление не только русской, но и европейской, да и всей современной мировой поэзии. Ведь не напрасно Юрий говорил, что русская поэзия жива и никогда не умрёт. Он это постоянно доказывал своим вдохновенным творчеством.

Замечательный русский поэт и прозаик И. Бунин писал:

«Для поэта творчество составляет насущнейший акт деятельности, одну из важнейших функций его психической жизни. Поэт должен быть отзывчив на всякое движение души, на всякое проявление нравственного и умственного мира, он должен жить одной душой с людьми и с природой… Поэт должен проникаться всеми радостями и печалями людей».

Юрий Кузнецов жил и творил по этой заповеди.

Совершенно верно сказал и другой великий русский поэт, что у поэтов нет биографии, а есть судьба. В связи с этим подумал я вот о чём: может быть, действительно не случайно и то, что Юрий Кузнецов когда-то с большим интересом, по выражению Вадима Кожинова, по своему желанию «пересадил» из абхазской на русскую почву моё стихотворение «Судьба». Вот оно, это стихотворение, теперь уже принадлежащее и русской поэзии:

 
Пусть являются страхи воочью
И спирает дыханье в груди, —
По отвесной скале днём и ночью
Ты на цыпочках прямо иди.
 
 
Кружит голову омут пространства,
Узок путь, но иди, как идёшь.
На пути ты не должен метаться,
Всё равно никуда не свернёшь.
 
 
Этот путь указала Свобода,
И на нём суетиться нельзя.
Принимай боль и радость народа,
Что идёт, свою ношу неся.
 
 
Путь тревог, путь опасных мгновений,
От него лёгкой жизни не жди.
По отвесной скале поколений
Ты на цыпочках дальше иди…
 

Да, в жизни дорогого Юрия Кузнецова не было спокойствия. Он очень остро и глубоко воспринимал боль и радость своего народа, «что идёт, свою ношу неся». Он в своей нелёгкой жизни сполна прошёл «путь тревог, путь опасных мгновений», не ожидая от него лёгкой жизни, и сегодня продолжает свой путь «по отвесной скале поколений».

Этот путь – высоко духовный путь, ведущий к светлому, небесному храму бессмертия.

г. Сухум

17.04.2007 г.

Виталий Амаршан (Маршания) – абхазский поэт. Во второй половине 1960-х годов он вместе с Юрием Кузнецовым учился в Литературном институте у Сергея Наровчатова. Его перу принадлежит исторический роман «Леон Апсха».

Михаил Гусаров. Нас свёл семинар Сергея Наровчатова

Двадцатый век в русской поэзии завершался с печальной стремительностью. Ушли А. Твардовский, В. Фёдоров, А. Прасолов, Н. Рубцов, А. Передреев, В. Соколов… И вот не стало Юрия Кузнецова, с которым творческая судьба свела меня в поэтическом семинаре Сергея Сергеевича Наровчатова, тонкого знатока русской словесности, человека деликатного и мудрого.

Центральный Дом литераторов (ЦДЛ) повидал на своём советском веку много юбилейных и похоронных торжеств, распределявшихся окололитературными чиновниками по разрядам литературных (и должностных) достижений и амбиций (орденоносцы, лауреаты всевозможных премий, депутатские регалии, секретари правления и т. п.): одни праздновали или уходили в мир иной со сцены Большого зала, другие довольствовались Малым залом.

В тот хмурый, серый ноябрьский день гроб среднего лакированного достоинства с телом Поэта стоял в Малом зале. Над гробом витала душа Юрия Кузнецова, наблюдая за происходящим печальным действом. Она видела крышку гроба, прислонённую к стене по левую руку, рядом – несколько дешёвых погребальных венков. Может быть, душа его впервые была спокойна, ибо не было в ней уже ни гордыни, ни тщеславных устремлений. Не было и удивления тому, что проводить в последний путь его, Юрия Кузнецова, пришло совсем немного людей: жена (теперь уже вдова), дочери, студенты Литературного института, где он руководил поэтическим семинаром, друзья-товарищи, с которыми он при жизни общался более или менее постоянно, немногочисленные почитатели его поэтического таланта.

Как и заведено, у гроба было несколько коротких (слава Богу!) прощальных речей, искренних, без пафосного надрыва. С некоторым удивлением я видел, как у гроба плакал редактор журнала «Наш современник» С. Ю. Куняев. Плакал, не стесняясь слёз, и приговаривал: «Юрий Поликарпович, как же теперь журнал без тебя жить будет?! Зачахнет без тебя поэзия»…

В тот печальный день мне пришлось удивиться ещё раз, причём удивиться радостно.

После довольно продолжительного отпевания в храме Большого Вознесения, возвращённого к литургической жизни незадолго до кончины Ю. П. Кузнецова, священник, проводивший отпевание, у открытого гроба неожиданно стал декламировать наизусть строки почившего поэта. Не знаю, что ощущала при этом душа Ю. Кузнецова, но мне, моей душе, стало радостно. Радостно за то, что Слово поэта, то есть его сердце, продолжает жить, причём – в храме, в доме Господнем.

С тех пор прошло несколько лет. И на этом расстоянии отчётливее видится как истинное творческое величие служителей Слова, так и кичливые потуги «гениев» из литературной богемы, особенно из числа так называемых «шестидесятников», главным достижением большинства из которых была диссидентская деятельность, активно и шумно поддерживаемая западными спецслужбами, поскольку она была направлена исключительно на разрушение существовавших устоев, на внедрение в общественное сознание «демократических ценностей», вульгарной попсы, обрушившейся на Россию после распада СССР и попирающей национальное достоинство русского народа и других народов и народностей Российского государства. Неудивительно, что эти эстрадно-гламурные деятели и сегодня получают государственные награды, поздравления или соболезнования от высших руководителей страны. Печально. Но это – данность нынешнего времени, доставшаяся нам от борцов за народное благосостояние и счастье, осуществивших свою грабительскую повальную ваучеризацию и залоговую аукционизацию руками ельцинистов – чубайсятами, гайдарятами, березовскими и прочими иже с ними.

Последние такие соболезнования были обнародованы по случаю кончины Б. Ахмадулиной и А. Вознесенского, который был причислен к рангу великих поэтов. По этому поводу мне вспомнился эпизод из далёкой литинститутской жизни. С. С. Наровчатов время от времени приглашал на семинарские занятия поэтов, чьи имена в то время были на слуху. Однажды он появился в аудиторий вместе с А. Вознесенским, который примерно в течение получаса декламировал новые свои стихи, среди которых прозвучало стихотворение о времени, где были такие строки: «часы в ремонте, время в ремонте, мать в ремонте»… Семинаристы высказывали свои впечатления об услышанном. Ю. Кузнецов был по натуре своей молчуном и редко когда участвовал в обсуждении даже стихов сокурсников. В этот же раз Сергей Сергеевич попросил Юрия высказаться. Кузнецов пожал плечами и ограничился одной фразой: «Что говорить? По-моему, автору пора в ремонт – голову и душу лечить». Как же он был точен и прав в этой фразе! На фоне русской поэзии называть А. Вознесенского поэтом язык не поворачивается. Он – конструктор рифмованных на свой манер текстов, в которых почти отсутствуют эмоции, чувства, поэтическая мысль. Ярким примером такого конструирования является его книга с названием «Изопы». В этой книге строки размещены в форме предмета разговора. Например, одним из таких «стихотворений» можно назвать схематично расположенное в виде чайки утверждение автора: «Чайка – плавки Бога». Представь себе, читатель, Бога, Творца, Вседержителя в плавках. Это – не богохульство, не святотатство. Это абсолютное непонимание автором сути предмета. О какой поэзии тут можно говорить?

Истинная поэзия – это беспредельная глубь высоты, приближение (прости меня, Господи) к Евангельским недрам: перечитываешь – и постоянно открываешь сердцу и уму новое, доселе неизведанное. Поэтов в отечестве нашем было много, а поэтов от Бога – единицы, и они – пророки. Пророков всегда побаивались и старались не замечать их откровений. Таким пророком, сдаётся мне, был и Юрий Кузнецов. Вспоминается мимолётный эпизод. Было это в Воронеже, где проводились Кольцовско-Никитинские чтения. В заключительный вечер зал драматического театра был заполнен. На сцене выступали воронежцы, куряне, поэты из Липецка, Орла, московские гости. Зал реагировал аплодисментами – вежливыми, реже – горячими. К микрофону подошёл Ю. Кузнецов. Своё выступление он предварил предупреждением: «Я прочитаю лишь одно стихотворение. Прошу иметь в виду, что оно напечатано в газете „Московский литератор“ (он даже назвал дату публикации), и все претензии уже не ко мне». Я не помню названия стихотворения, и не могу процитировать его. Память сохранила только суть этого пророчества. Речь в нём шла о Кремлёвской стене, которая строилась как крепость против вражеских набегов. Но вот пришли и поселились за крепостной стеной борцы за народное счастье. И стали истончать крепость, как жуки, как черви, выдалбливая в стене ниши, заполнявшиеся прахом умерших товарищей, чтобы слава этих товарищей не погасла в веках. Когда поэт закончил читать стихотворение, зал утонул в напряжённой тишине.

Нет пророков в своём отечестве. Но пророчество это сбылось несколько позже не обрушением стены – развалом государства.

Хотел ли поэт Кузнецов признания и славы? Наверное, хотел. Но он был лишён мельтешащего, мишурного тщеславия, из которого делают нынче деньги петросяны, примадонны, филиппки, шафутинские и прочие эстрадные шуты-юмористы, несущие в души человеческие зависть, похоть и прочий разрушительный мусор. Только бы публика хохотала и платила денежки. Ю. Кузнецов в подобной славе не нуждался. Ещё со времён учёбы в Литературном институте он был уверен в своей творческой недосягаемости и по отношению к сокурсникам был снисходительно отрешённым. Творческая гордыня преобладала в нём уже тогда, и он этого не скрывал:

 
«Как он смеет? Да кто он такой?
Почему не считается с нами?» —
Это зависть скрежещет зубами,
Хоть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка,
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные – обман и подделка.
 

Это самоуверенное «Я» появилось в 1981 году. Позднее это «Я» воцарилось на вершине «Золотой горы», где главным распорядителем и оценщиком поэтического пира Юрий Поликарпович почитал исключительно себя любимого. Бог ему судья.

Вокруг него крутилось довольно много пишущих людей, в том числе и талантливых, но не заслуживших его расположения. По-человечески он предстаёт передо мной одиноким и обделённым. Многие из его окружения считали себя друзьями поэта. Но сам он, кажется, так и не нашёл в своей жизни друга. Видно, такова доля вознесшего себя на Олимп поэта – одиночество и щемящее страдание путника, которому открыто внутреннее состояние событий, происходящих в мире.

После окончания Литературного института наши творческие пути практически не пересекались. Я с 1981 года работал ответственным секретарём Правления СП РСФСР, занимаясь организационно-бытовой суетой писателей, творивших в организациях Центрального Черноземья. А с 1986 года мы вместе с коллегой – Александром Брагиным с головой окунулись в работу по созданию Фонда славянской письменности и культуры, который действует и поныне. На этом поприще жизнь свела меня с владыкой Питиримом (Нечаевым, ныне почившим). Впервые за многие десятилетия разнузданной богоборческой деятельности государства Православная Церковь была допущена к участию в светской жизни. В результате продолжительной совместной работы с митрополитом Питиримом совершенно неожиданно для себя самого я начал писать стихи православной тематики. Из поездки в Ростов Великий я привёз в Москву стихотворение «Вещий смысл», положившее начало книге «Аминь», которая писалась (заведомо в стол) на протяжении почти 18 лет, но которая всё-таки увидела свет в 2005 году. Эта книга (я продолжаю писать её и по сей день) положила начало моего нового, более пристрастного и углублённого проникновения в поэтику Ю. Кузнецова. Считаю уместным привести это моё стихотворение здесь.

 
В небесах Великого Ростова
Радостно звонят колокола.
Что осталось в памяти святого,
В звоне том расправило крыла.
 
 
Утопая в благостном обмане,
Быть собою сызнова учусь.
Знать, и вправду, память в глухомани
Воскрешает вечные из чувств.
 
 
И они возносятся, как тени
Облаков, что тают в вышине,
Чтобы крест утрат и обретений
 
 
Приоткрылся, наконец, и мне.
Вещий смысл прощёного распятья
В нём сокрыт у зрячих на виду.
Неужель случится, что опять я
Мимо смысла крестного пройду?
 
 
Неужели землю эту снова
Ослепит беспамятная мгла?
В небесах Великого Ростова
К истине звонят колокола.
Отче наш, не Твой ли голос близок?
Не к нему ли тянется душа?
Перед белым храмом, словно призрак,
Я стою, сомненья вороша.
 
 
Не сменить судьбы под небесами.
Вечный грешник на земном пути,
Я, как прежде, слеп. Но губы сами
Сердцем шепчут: «Господи, прости».
 

Будучи членом КПСС с 1975 года (угораздило же по каким-то соображениям!), Ю. Кузнецов, тем не менее, уже тогда предчувствовал, что без Творца мир не существовал бы, и подспудно выстраивал свой творческий путь в направлении Неба. И путь этот сложился, по крайней мере, в рамках отпущенного Богом поэту осознания себя во вселенной и Вселенной в себе. Подтверждением тому может послужить книга «Русский зигзаг», в которой есть две ключевые вещи, подтверждающие, что поэт не очистился до конца от своего «Я», но приблизился к божественному и благодатному восприятию течения жизни. Первая вещь – это стихотворение «Крестный путь», раскрывающее содержание креста на обложке, креста, на котором нижняя косая перекладина расположена правым концом вверх. Разгадка этой «ошибки» проста: крест повёрнут к читателю тыльной стороной, на которой лирический герой распят за спиною Христа. И в этом состоит перебор в творческой гордыне Ю. Кузнецова, которая, на мой взгляд, сродни гордыне падшего ангела Сатанаила, вообразившего себя равным Богу. Поэт может, а, возможно, и должен быть сораспят с Христом, но рядом, а не на одном с Ним кресте.

Вторая вещь – это великолепно выполненный перевод «Слова о Законе и Благодати» первого именного литературного произведения, написанного митрополитом Илларионом. Как бы ни был уверен Ю. Кузнецов в своём творческом потенциале, он, осознавая великую ответственность перед этим шедевром, обратился к Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II, который и благословил работу по переводу.

Честно признаюсь, что до сих пор живёт во мне недоумение по поводу негативной реакции Ю. Кузнецова на мои стихи, вошедшие в книгу «Аминь». Подборку этих стихов я передал редактору «Нашего современника» С. Ю. Куняеву, который, спустя месяц-полтора, сообщил мне при встрече, что, по договорённости с Ю. Кузнецовым, в журнале могут печататься только стихи, одобренные Юрием Поликарповичем. А в адрес моей подборки тот высказался категорично: дескать, пока я, Кузнецов, работаю в журнале, этот автор печататься не будет, и пусть он свои «Ау» публикует в другом месте. Итак, «Ау!..»:

 
Жизнь прошла под красным флагом.
Где ты, жизнь моя, ау!..
Эхо мечется зигзагом:
Не поймёт, кого зову.
 
 
Я картавому портрету
Поклонялся – не юлил.
И летела жизнь по ветру…
Ветер, кто тобой рулил?
 
 
Ослеплял азарт полёта,
Флаг трубил над головой.
Где ты, жизнь? Кругом – болото.
Видно, ветер был кривой.
 
 
Не безбожья ли отрава
Так запутала твой след?
Эхо – слева, эхо – справа.
Эхо есть… Ответа нет.
 

Ни досады, ни обиды на реакцию Ю. Кузнецова во мне не было и нет до сих пор. Возможно, это была ревность за то, что какой-то Гусаров покусился на тему, которую принялся осваивать сам мэтр Кузнецов. Как бы то ни было, мы, Гусаров и Кузнецов, оказались Божьим промыслом повязаны творческими узами. Узы эти были подкреплены в дальнейшем опять-таки именем Святейшего Патриарха. Первое издание книги «Аминь» состоялось в 2005 году, а в 2007 году вышло второе (дополненное) издание, причём повторное издание вышло по благословению Патриарха, который также благословил чуть позже издание и двух моих детских книжек – «Колоколики» и «Праздничные загадалки».

После похорон Ю. Кузнецова я написал в память о нём стихотворение «Панихидное», которое предложил в журнал «Наш современник». В журнале его печатать не стали – без всяких объяснений. Возможно, редактор зачислил Юрия Поликарповича в штат журнала навечно, и, свято храня память о нём, «этого автора» допускать на страницы журнала не захотел. Простите, Станислав Юрьевич, если я ошибся. Тем не менее, позволю себе сейчас донести свои прощальные строки до своего сокурсника-семинариста Юрия Поликарповича Кузнецова, поэта, блистательно завершившего поэтический 20-й век и сумевшего заглянуть в век 21-й, но так и не сумевшего услышать раскрывающегося Неба.

 
Панихидное
        Памяти Юрия Кузнецова
1
Божьей милостью поэту
Слово – жизнь,
А жизнь как брод.
Послужил ты белу свету
И отправился на тот.
 
 
Гроб великий
В Малом зале
Ширью – в небо,
Болью – в Русь…
Никого сюда не звали,
Сам пришёл,
Стою – молюсь.
Слово – Бог,
И, слава Богу,
Что прощальных слов в обрез,
Что в последнюю дорогу
Ты уходишь без помпез.
Ни соплей, ни слёз фальшивых,
Ни развесистых речей.
Только горечь скорби в жилах.
Ты теперь уже ничей.
Слева – дочь,
Вдовица справа —
Суть земных твоих следов.
И твоя отныне слава —
Память их
И крест Христов.
2
Как пел, так и жил ты – упрямо.
А умер ли? – это вопрос.
Под своды воскресшего храма
Ты Господу душу принёс.
Два Ангела светлых крылато
Её к алтарю вознесли,
Где раб Александр когда-то
Венчался рабе Натали.
Но ты в этот храм не венчаться —
Рыдать покаянно пришёл.
И вместе с тобой домочадцы
С мольбами глядят на Престол.
И, скорбным смирением слиты,
Невнятно, порой невпопад,
Под глас панихидной молитвы
Кресты неумело творят.
Молитве внимая, послушай
Прозревшие помыслы их.
Не в них ли
Твой главный, твой лучший,
Тобой не начертанный стих?
Ты знаешь, о чём я тоскую,
Ты знаешь – что мне по плечу.
Но в гору твою Золотую
Карабкаться я не хочу.
Сомкнётся могильная яма,
С горы Золотой ты сойдёшь.
И мир, что за стенами храма,
Покроет безбожная ложь.
Но ведаешь ты, что над ложью
Я с верой святой прорасту
И словом заветным продолжу
Твой путь,
Что ведёт ко Христу.
 

Прости, Юрий Поликарпович, если ненароком сказал в твой адрес что-либо обидное. А в заключение хочу поблагодарить Господа за то, что даровал земле нашей такого пронзительного поэта, за то, что в последний путь уходил он из дома Твоего, из храма. Благодарю Тебя, Господи, за то, что оставил для всех нас великое Твое творение – Единую Апостольскую Святую Церковь, которая несёт людям благодатный свет и радость неизреченных праздников – Рождества, Крещения и Пасхи, когда все человеки замирают в напряжённом ожидании Благодатного огня – сойдёт или не сойдёт? Слава Богу за всё!