Текст книги "Звать меня Кузнецов. Я один."

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Владимир Фёдоров
Близость искажает перспективу

Знакомством с Юрием Поликарповичем я обязан Вадиму Валерьяновичу Кожинову. Это знакомство не было особенно близким, потому что Юрий Кузнецов не был склонен, по моим наблюдениям, к слишком фамильярным отношениям. Даже Вадим Валерьянович обращался к нему, как мне показалось, преувеличенно почтительно, хотя и был с ним на короткой ноге.

В своём стихотворении «Поэт» Пушкин говорит, имея в виду, конечно, прежде всего себя:

 
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетные света
Он малодушно погружён.
 

Ю. П. Кузнецов не относился к этой, наиболее распространённой, категории поэтов. Он никогда не был особенно погружён в суетные заботы, поскольку был поэтом по преимуществу. Что это, собственно, значит? – То, что поэт – это не тот, кто умеет писать стихи и прозу, а особенное существо, к которому телесный (биологический) субъект присоединён, составляя с ним некоторую общность. Пропорция между животным существом и собственно человеком обычно такова, что жизненное существо оказывается первенствующим, собственно человек – «служебным», к услугам которого прибегают, когда появляется потребность обсудить некоторую жизненную проблему. Поэт – это человек в его высшем бытийном напряжении. Различие между поэтом и биографическим человеком может быть иногда просто разительным, но Юрий Кузнецов – не тот случай. Он практически не отвлекался от себя-поэта. Я думаю, что он не «старался», как романтики, жить поэтически («Жизнь и поэзия – одно»), он просто был поэтом в любых жизненных ситуациях, и это, конечно, много ему вредило. Юрий Кузнецов был не поэтом-литератором, он был субъектом поэтического бытия. То, что субъект поэтической деятельности описывает, положим, искусно, изящно и подобное, Ю. Кузнецов своим бытием осуществляет.

Юрий Кузнецов не был «интересным человеком» в обычном значении этого слова; он не блистал остроумием, не был способен на оригинальные выходки, надолго запоминающиеся и приводящие со временем в умилительное настроение. Меня однажды кольнуло, когда он между прочим сказал, что слава – «вещь хорошая», поскольку я думал, что желание славы – это проявление слабости. Я и сейчас, собственно, так думаю, но это как-то не вязалось с тем образом поэта, который постепенно у меня складывался, но в то же время каким-то образом его не снижало. Я до сих пор думаю, что это было связано с каким-нибудь личным обстоятельством. Возможно, если бы он был славен, его больше печатали.

Ни «один из крупнейших» поэтов России, ни даже «самый крупный» – эти определения не годятся для обозначения того, что представлял собой Юрий Кузнецов. Мы сейчас видим его близко, близость искажает перспективу, и Кузнецова пока заслоняют относительно мелкие фигуры. Но со временем пропорции примут надлежащий вид, и мы убедимся, что между нами жил гений, сопоставимый по своему масштабу разве что с Пушкиным.

г. Донецк

Владимир Викторович Фёдоров родился в 1941 году в Узбекистане в посёлке Кувасай Ферганской области. Ещё студентом в 1965 году судьба впервые его свела с Михаилом Бахтиным. В 1967 году он окончил историко-филологический факультет Горьковского университета.

В 1975 году Фёдоров защитил кандидатскую диссертацию «Диалог в романе. Структура и функция». Затем ему предложили работу в Кемеровском университете. Но уже в 1978 году учёный переехал в Донецк.

В 1989 году Фёдоров защитил докторскую диссертацию «Поэтический мир как литературоведческая категория». Сейчас он преподаёт в Донецком национальном университете.

Владислав Артёмов
Но только стихия творит

Попросили написать о Юрии Кузнецове. Сроку дали – один день. Вот несколько беглых воспоминаний. Потом, быть может, ещё что-то добавлю…

Середина семидесятых. Общежитие Литинститута. Мой сосед по комнате Слава Киктенко принёс зачитанный, походивший по рукам толстый журнал. Кажется, «Москва».

– Какой-то Кузнецов скандальные стихи напечатал. «Золотая гора»…

Вот так в первый раз я познакомился с Юрием Кузнецовым. С первых же строк, ещё до всякого рассуждения, стало совершенно очевидно – это поэт очень самобытный, ни на кого не похожий. Ни с кем его не спутаешь, от всех отличишь.

В «Золотой горе» уже были его любимые образы «пустоты», «глубины», «тени»…

Несколько лет спустя за столиком в ЦДЛ Игорь Шкляревский жаловался мне, что Кузнецов всё украл у него. «Пока я в больнице лежал из-за несчастной любви, Кузнецов спёр у меня образ „пустоты“, „свиста“ и построил на этом свой стиль… Я болел, время упустил, не застолбил участок… А он тем временем книжку свою издал, узаконил за собой… Мою славу украл…»

Казалось, что Шкляревский шутит, городя эту чушь. А он, оказывается, и не думал шутить, искренне сокрушался. Я потом осторожно спрашивал у Кузнецова, как он относится к творчеству Шкляревского. Кузнецов ответил тоже вполне серьёзно: «Никак. Его подломила моя образная система».

«Золотую гору» Кузнецов написал в 33 года. Внутри стихотворения был крест. Вертикаль – от вершины горы до преисподней, и горизонталь – путь вдоль реки забвения. Потом как-то, через несколько лет он говорил:

– Вот гляди. Лермонтов. «Белеет парус одинокий…». Несокрушимое стихотворение. Крест внутри его. Вертикаль: «Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой…» И горизонталь: «Что ищет он в стране далёкой, Что кинул он в краю родном…»

Он очень много думал, рассуждал, докапывался до метафизических глубин. Ощущалось почти физически, как тяжко ворочается в нём мысль. Как будто металл выковывается.

В девяностых принёс он в журнал «Москва», где я в ту пору заведовал отделом литературы, рассказ.

– Вот моя проза, читай. «Николай и Мария». Деградирую. От поэзии – к прозе. Стихи – это как-никак полёт. А проза – ходьба с глиной на подошвах… Помнишь у Пушкина: «Года к суровой прозе клонят…» Тут ключевое слово – «клонят». Пушкин случайных слов не употреблял. От поэзии к прозе – это движение не в сторону от чего-то к чему-то, а буквально – сверху вниз. С высот на низину, с небес на землю…

Кузнецов очень серьёзно относился к символу.

Когда-то в ранней юности, ещё до Литинститута, я три курса проучился в университете на факультете журналистики. Литературу у нас преподавала добрая и наивная старушка. Имя-отчество не вспомню, но фамилия у неё была славная – Ромашка. Мы ржали, когда она пыталась объяснить нам на лекции, что у Исаковского «высокий крутой берег», на который выходила Катюша, символизирует высоту нравственных идеалов советской девушки… Но ведь это так и есть! Приходится признать, что мы были в ту пору циничными недоумками. Уверен, что Кузнецов изначально был бы на стороне Ромашки.

* * *

Припоминаются кое-какие его высказывания, брошенные как бы вскользь, в процессе разговора. Но всё это было, конечно, обдумано заранее.

«Твардовский неполноценный поэт. У него нет любовной лирики».

«Ахматова высказалась в том смысле, что если бы Маяковский погиб году в восемнадцатом, то остался бы в истории как великий поэт. На самом деле это больше относится к самой Ахматовой. Всю жизнь занималась бабьим рукоделием, плела кружева…»

«Евтушенко сочиняет рифмованные фельетоны…»

Да, он довольно жёстко относился к собратьям по перу. Из современников ценил, по-моему, одного лишь Николая Тряпкина.

В командировках местные поэты дарили ему кипы своих книжек. Как-то перед отъездом из какого-то сибирского города я, уже собранный в дорогу, зашёл к нему в номер. Он как раз запихивал в гостиничную урну всю эту надаренную кипу.

В Бюро поэтов, когда решался вопрос о приёме в Союз писателей России, он всем без исключения кандидатам ставил минусы. Впрочем, это было уже в девяностых, когда Союз разделился на самостоятельные фракции и каждая фракция ширилась и крепла, принимая в свои ряды целые толпы соискателей. Всем фракциям были нужны рекруты. Шли жестокие битвы за гигантские материальные блага прежнего Союза писателей СССР. Литература и всё с ней связанное стало рассматриваться с позиций рыночной экономики, то есть как средство для добывания денег. Я после нескольких заседаний Бюро перестал туда ходить. Насколько мне известно, вскорости ушёл из Бюро поэтов и Кузнецов.

* * *

Ко мне он относился хорошо. Напечатал первую мою подборку в «Дне поэзии». Написал первую рецензию на первую мою книгу, изданную в «Современнике». Вторую книгу – «Странник» – раздал всем своим студентам на семинаре в Литературном институте. «В тебе, Артёмов, есть стихия, – говорил он за чаркой. – Но только стихия творит…» Было лестно это слушать. Хотя, если вдуматься, какая такая стихия? Так… То дебош в буфете, то пьяная драка в ресторане ЦДЛ…

Выпить он мог много. В 1983 году в Новосибирске я подсчитывал. Как раз после очередного своего скандала я решил завязать. Нас поселили в одном номере. Я ходил трезвый и наблюдал за Кузнецовым. При мне в течение суток он выпил больше трёх бутылок. После этого они с Валентином Устиновым уехали на встречу в Академгородок и часа четыре находились вне зоны моего наблюдения. Конечно же, и там их угощали. Они вернулись, но весёлые, а не пьяные. Забавно было слушать их беседу.

«Ты скажи мне свою правду, и я тебя опровергну!» – домогался Кузнецов.

Устинов спорил, мучительно подыскивал «свою правду». Менял темы разговора.

«Нет у тебя святой правды! – подытожил Кузнецов. – А любую иную правду я опровергну. Кроме святой…»

Не знаю, что он имел в виду. В поздних поэмах он писал об Иисусе Христе. Не думаю, что он верил по-настоящему, ходил на церковные службы. Некая духовная гордыня в нём ощущалась. И Христос для него был скорее художественный образ, символ. А бог, дескать, – «в душе»… Песня известная.

* * *

Человек он был, безусловно, добрый. Вот хотя бы такой случай. Поездка писателей в Кострому. Зима лютая. Как говорил Бунин, «всех зим других лютейша паче…». Мороз за тридцать. Группа от вокзала идёт пешком в гостиницу. Миша Попов, тогда ещё безвестный студент Литинститута, сутулится в пальтеце своём драповом, поспешает за всеми. Руки голые закоченели.

«Ну-ка давай сюда саквояжик свой, – приказывает Кузнецов. – Я в перчатках, я донесу…»

И взял, и донёс до самой гостиницы. Не побрезговал. А ведь уже знаменитый был на всю страну.

Владислав Владимирович Артёмов родился 17 мая 1954 года в Белоруссии в селе Лысуха Минской области. В 1982 году он окончил Литературный институт. В своё время его стихи очень ценил Юрий Кузнецов. Так, рецензирую для издательства «Современник» рукопись первой книги Артёмова «Светлый всадник», Кузнецов отметил: «Мироощущение поэта необычно. Его стихи не похожи на обычную действительность, к которой мы привыкли. Поэт не описывает, не отражает её бытовую поверхность, а взламывает её силой своего воображения, строит свой суверенный мир». После смерти Леонида Бородина Артёмов возглавил журнал «Москва».

Владимир Ерёменко
Не могёть того быть

Мы вам не мешаем?

Принимал нас, писателей, президент Кабардино-Балкарии Валерий Мухамедович Коков – колоритнейший человек, с густым, как рык трактора, голосом. Поначалу шла официальная беседа, и я её записывал на диктофон для газеты. Когда вопросы были исчерпаны, Коков пригласил нас в комнату отдыха и предложил выпить по рюмке коньяку.

Юрий Поликарпович Кузнецов поднял ладонь и тихо сказал:

– Мне не наливайте.

Коков, держа в руках графин с тёмной, смолистого цвета жидкостью, настаивал:

– Это очень хороший коньяк с нашего завода, из специальной бочки наливают, только для меня и моих друзей, – улыбнулся Коков.

– Ну, рюмочку можно, – согласился Юрий Поликарпович.

Выпили. Коков тут же начал наливать по второй. Но Кузнецов накрыл свою рюмку ладонью и сказал:

– Лучше я вам стихотворение прочту.

Стихотворение было о Сталине. Оно всегда вызывало восторг у слушателей, а здесь, на Кавказе, звучало по-особенному. Коков смотрел на Кузнецова с глубочайшим восхищением.

– Юрий Поликарпович, – прогудел он густым басом, – вы что ж, совсем не пьёте?

– Выпиваю, – ответил Кузнецов, – но сейчас я работаю над очень серьёзной поэмой, – и добавил, указывая на графин с коньяком, – а это отвлекает.

Мы выпили по второй и разъехались, чтобы вечером встретиться на банкете, посвящённом окончанию съезда писателей Кабардино-Балкарии. Коков пригласил меня и Кузнецова за стол президиума.

– Валерий Мухамедович, поскольку я не пью, то буду вас только смущать. Я сяду в сторонке, – решительно сказал Кузнецов и прошествовал к выбранному им месту. Уговаривать его президент республики не решился, но раза два за вечер останавливал шумное писательское застолье и уважительно спрашивал поэта:

– Юрий Поликарпович, мы мешаем вам работать?

Кузнецов вежливо кивал бурлящему собранию, и веселье продолжалось.

Странность

Людей масштаба Юрия Кузнецова всегда окружает ореол загадочности. Об их необычности рассказывают легенды. Ясно, что и Кузнецов не был обыкновенным человеком. Я осознавал его величие, и тем не менее наши отношения были просты и искренни. Как-то, в благодушном настроении, я спросил:

– Юра, некоторые наши знакомые говорят, что ты человек со странностями.

– А как же? – охотно отозвался Поликарпыч. – Это есть… Как-то захожу я в комнату, вешаю пиджак на стул и вдруг вижу – в комнате два Кузнецова… И оба настоящие…

Аналогичный случай

– Как-то заваливаются ко мне трое дружков краснодарских, – рассказывает Юрий Кузнецов, – и, как положено, пьяные. В Москве все дела переделали и по дороге в аэропорт заглянули.

– Юра, не могли из Москвы уехать, с тобой не повидавшись. А времени до самолёта в обрез. Такси внизу ждёт. Я быстро бутылку раскупорил, чокнулись, и взашей я этих чертей выгнал. А что с ними делать? Самолёт улетит, деньги они в столице, как водится, прогуляли…

Лифт закрылся, я возвращаюсь в квартиру и вижу в прихожей лишние ботинки, а на дворе декабрь месяц. По размеру вроде Неподобы ботинки. С них даже грязь стечь не успела. Кинулся к окну, а такси уже из двора выезжает.

Часа через три звонят из Краснодара, долетели. Спрашиваю – как? А они пьяные и весёлые отвечают, что от самой Москвы до Кубани Неподоба в носках прошествовал!

Юрий Поликарпович закончил свой рассказ и, победно поглядывая на меня, спросил:

– Каково?

– Пьяному море по колено, – постарался я объяснить этот загадочный случай.

– Тут что-то другое, – задумался Поликарпыч. – Со мной тоже раз произошло. Сижу я за рабочим столом в издательстве «Советский писатель». Стихи редактирую, с авторами разговариваю. Потом устроил себе передышку – откинулся в кресле, закурил. Ба-а! Гляжу на ноги, а я в домашних тапочках. При галстуке, в костюме и в тапочках… через всю Москву, да ещё на работе полдня. Правда, дело было летом.

Звоню жене и сурово, не объясняясь, приказываю – срочно вези ботинки. Та ничего понять не может, тем более что уходил я из дома трезвый. Но она привыкла к моим чудачествам, быстро привезла.

Юрий Поликарпович закурил и задумчиво заключил:

– Тут не в пьянке дело. Тут причина глубже.

Творческий вечер поневоле

В Омске в середине девяностых годов состоялся пленум Союза писателей России. Проходил он по лекалам советского времени. Тоскливое заседание с нудными выступлениями литературных чиновников и радостные возлияния давних друзей в кулуарах. После двухдневного официоза всех делегатов поделили на группы и отправили выступать в трудовые коллективы. Мы с Юрием Кузнецовым попросились в одну группу.

Дисциплинированный Кузнецов первым изучил вывешенные на стене списки и просветил меня:

– Едем на лакокрасочный завод. Ты руководитель группы. С нами ещё профессор.

Только тупоголовым чиновникам могло прийти в голову назначить меня руководителем лауреата Государственной премии России. Хотя логика их понятна, я главный редактор газеты и в их глазах фигура более официальная. А то, что Кузнецов великий поэт, их мало волновало.

Юрий Поликарпович на это внимание не обратил. Его беспокоило иное.

– Что будем делать с профессором? Он уже пьяный.

Профессор был в панибратских отношениях с руководством писательской организации. Я увидел, что он, по обычаю, трётся около «вождей» и в свойственной ему развязной манере травит анекдоты.

– Вот пусть он с ним и едет. А мы вдвоём справимся, – успокоил я Кузнецова.

Профессор попал в писательскую среду благодаря своим публицистическим выступлениям, сначала в партийных, а затем в оппозиционных демократам изданиях. Защитился он по марксистско-ленинской философии. Порхал из одного издания в другое, нигде подолгу не удерживаясь, и наконец осел при секретариате Союза писателей. Не обременённые знаниями чиновники тут же стали выдавать его за гения. Буквально час назад, ещё трезвый, он выступал на пленуме и как заведённый повторял на все лады слова «охлократия» и «демократия», наслаждаясь открытием, что в нашей стране одно понятие подменили другим. Эту глубокую мысль он умудрился растянуть минут на двадцать, и не успел смолкнуть его бодрый голос, как огромный, боярского облика председатель собрания прокричал из президиума:

– Гениально, гениально, профессор! – И оглушительно захлопал в ладоши.

И уж тут в прозвище «профессор» было вложено поистине глубочайшее поклонение. Люди же пообразованнее тоже называли вчерашнего марксиста профессором, но уже с лёгкой долей пренебрежения.

К нам подошла симпатичная высокая женщина, как оказалось, представитель завода. Она сообщила, что приехала забрать нас. Я потянул Юру за рукав, но он вдруг оглянулся и громко окликнул:

– Профессор, ты в нашей группе. Хватит трепаться, поехали.

Я обречённо вздохнул. Надо знать Поликарпыча. Раз написано, хочешь не хочешь, а надо выполнять.

Мы загрузились в легковушку, и как только машина тронулась, профессора понесло. Он распушил свои побитые молью перья перед нашей спутницей, шутил и каламбурил без останова. От его плоских и скабрёзных пассажей Кузнецова коробило, как от зубной боли. Благо, завод оказался недалеко.

Юрий Поликарпович стремительно вышел из машины и тут же закурил, стараясь подавить волнение.

Для начала нас повели с экскурсией по заводу. Профессор комментировал всё увиденное нами наряду с гидом. Было неловко перед рабочими, и мы всеми силами старались покинуть очередной цех как можно быстрее. Влекомые нами сопровождающие перешли на галоп, но профессор успевал блистать своей эрудицией. Наконец мы покинули территорию производства, где было строжайше запрещено играть с огнём, и Поликарпыч выхватил спасительные сигареты.

– Спасибо, интересный у вас завод. Наверное, уже можно и в гостиницу ехать.

– Юрий Поликарпович, наши милые друзья приготовили для нас шикарный банкет! – явно желая приятно удивить этой новостью, браво выкрикнул профессор.

Теперь уже наше шествие возглавлял профессор. Было такое ощущение, что он, как охотничий пёс, идёт к накрытому столу по запаху. Юрий Поликарпович брёл последним и тяжело вздыхал. В банкетном зале он сразу же спросил, можно ли курить. И, получив разрешение, пристроился с краю стола. Хозяева начали его уговаривать сесть на почётное место, но Кузнецов был неумолим.

– Зачем я буду вас обкуривать? Пусть профессор во главе сядет.

Кузнецова даже не смутило, что сигарета дымилась и в руке профессора.

Надо сказать, что к этому времени мы уже сильно проголодались, да и выпить были не прочь.

Директор завода произнёс тост, поблагодарил за то, что мы, люди такого размаха и полёта, гордость отечественной культуры, посетили их скромное лакокрасочное производство, заверил, что и они на своём месте будут высоко нести знамя. Удовлетворённые друг другом, мы бодро чокнулись и принялись за закуску. Поликарпыч просветлел лицом и уже призывно поглядывал на сверкающие бутылки, предчувствуя, что нальют и по второй. Но тут, видимо, первый стопарь так удачно лёг у профессора на старые дрожжи, что тот решил взять управление столом в свои руки.

– Наливаем, наливаем, между первой и второй пуля не должна пролетать. Девочки, что загрустили?

Дальше посыпался фейерверк острот, от которых, как от зелёных яблок, свело скулы не только у тонко чувствующего поэта, но и у меня, грубого прозаика.

– Погоди, погоди, профессор, – решительно поднялся со стула Кузнецов, – разреши я людям стихи почитаю.

Я с удивлением посмотрел на Юрия Поликарповича. Первый раз на моей памяти он сам вызвался читать стихи. Надо сказать, что Поликарпыч всегда выбирал стихи, которые безошибочно действовали на присутствующих. Он не опускался до аудитории, а как бы выражал её чаяния. Его стихи приводили в трепет и академиков, и крестьян.

Заводчане сразу прониклись к нам уважением. Они поняли, что за нами стоят не только звания, но великое искусство, с которым им довелось столкнуться первый и, возможно, последний раз в жизни. Поликарпыч, постояв на Олимпе и настроив аудиторию на душевный лад, опустился на стул. Но профессор, успевший опрокинуть вторую рюмаху, тут же подхватил эстафету. Его пошловатые пассажи тупой пилой стали рвать тонкий эфир взаимопонимания.

Поликарпыч недовольно замахал руками.

– Ну, что это такое? Ну, нельзя же так! Профессор, погоди, я ещё одно стихотворение прочитаю.

Юрий Поликарпович редко когда читал больше одного стихотворения, и упрашивать его было бесполезно. Здесь же, стараясь спасти честь делегации, он поднимался со стула, как только профессор вырывался со своим словесным дриблингом. Сидя Кузнецов стихи читать не любил. Даже в этом ощущалось его глубокое уважение к своему ремеслу. В коротких перерывах он не успевал ни выпить, ни закусить. Только раскуривал очередную сигарету, как приходилось вновь подниматься.

Сигарета шаманским дымком истлевала под аккомпанемент его завораживающего хриплого голоса, и он, получив после прочтения минутную передышку, разжигал новую.

Никогда, ни до, ни после, мне не доводилось слышать столько стихов из Юриных уст. Искренне благодарен чинушам, которые всунули нам в компанию подгулявшего профессора.

Юрий Поликарпович явно тяготился своей ролью громоотвода. Он украдкой взглянул на часы и, сообразив, что уже можно откланяться, попросил хозяев, чтобы они отправили нас восвояси.

На крыльце гостиницы Юрий Поликарпович придержал меня за рукав, профессор же по инерции проследовал в дверь.

– У меня в номере есть бутылка водки. Вот если бы поискать какую-нибудь закуску… – задумчиво проговорил Поликарпыч.

Через пять минут мы сидели у него в номере. Кузнецов разлил по первой и, поглядывая на стакан, осуждающе сказал:

– Разве ж так можно? Что за невоспитанность! А всё ты виноват!

Я удивлённо поднял глаза.

– Конечно, ты. Зачем ты взял с собой профессора?

– Юра, имей совесть! Кто его позвал?

– Хреновый из тебя оказался руководитель, – подвёл черту Юрий Поликарпович и смачно опрокинул стакан.

Фаталисты

До вылета в Магадан оставалось ещё около часа. Аэропорт Домодедово после реконструкции блистал европейским сервисом. Зазывно искрились витринами уютные бары. Мы с поэтом Юрием Поликарповичем Кузнецовым решили скоротать время за стойкой и выпить по бутылке пива.

Выбор был богатейший, но ценники вызвали у нас лёгкое замешательство. Даже отечественное пиво стоило раза в три дороже, чем в городе. Немного поразмышляв, я попросил у бармена два бутерброда с сёмгой и две бутылки самого дорогого импортного пива. Бармен назвал сумму, и я достал из кармана деньги. Поликарпыч недовольно кашлянул:

– Ты что, банк ограбил?

– Нет, это последние, – показал я несколько купюр.

– Мы что ж, без денег летим? На край света? – изумился Кузнецов.

– Юра, я же тебе объяснял – нас пригласила золоторудная компания. Туда только один билет стоит больше десяти тысяч рублей. Случись что, нас несколько сотен не спасут.

– Значит, отрезаешь пути к отступлению? – с суровой укоризной спросил Поликарпыч.

– Отрезаю, – обречённым тоном ответил я ему.

– Ну, тогда и мои трать, – решительно сказал Кузнецов и достал из кармана последние две сотни.

Дымовая завеса

В Магадане мы жили в общежитии золоторудной компании. На первом этаже располагалось очень приличное, чистенькое кафе, в котором обедали только мы и руководители компании. На пятом этаже нам с поэтом Юрием Поликарповичем Кузнецовым была выделена целая квартира с двумя спальнями и просторной гостиной. А второй, третий и четвёртый этажи были заполнены до отказа китайцами. Когда мы поднимались к себе в апартаменты, то с лестничной площадки наблюдали за суетой азиатов. В коридоре на полу стояли электрические плитки, и китайцы готовили себе пищу, сидя перед ними на корточках. Что они варили в тазах и кастрюлях, для нас было загадкой. Но даже если бы они отваривали свежее свинячье дерьмо, то, думаю, запах был бы менее ужасающим.

По вечерам мы ужинали в кафе вместе с хозяевами, и трапеза всегда была изысканной. После напряжённого дня с многочисленными встречами и выступлениями перед публикой мы, не торопясь, наслаждались морскими деликатесами и простой мужицкой беседой с золотопромышленниками. Кузнецов в то время не пил и заполнял образовавшуюся для него брешь в наслаждении трапезой сигаретами. После таких ужинов очень было тяжело преодолевать три китайских этажа. Но всё хорошее заканчивается, и мы, попрощавшись с хозяевами, тяжело вздохнули и вышли на лестницу.

На этот раз китайцы переплюнули самих себя. Вонь сразу стала вызывать спазмы в горле. Стараясь не дышать, мы тяжело преодолевали подъём. К четвёртому этажу я почувствовал, что меня вот-вот вырвет.

– Юра, закуривай! – просипел я, собирая последние силы.

Кузнецов бросил взгляд на моё побагровевшее от напряжения лицо и послушно раскурил сигарету. Под её дымовой завесой мы буквально ворвались в квартиру и захлопнули за собой спасительную дверь. Я прошёл в гостиную и в изнеможении плюхнулся на диван. Переведя дух, я увидел, что Поликарпыч задержался в коридоре и курит перед дверью, присев на ящик для обуви.

– Юра, что ты там застрял? Проходи в гостиную.

– Китайцев отсекаю, – наблюдая за вьющимся над сигаретой дымком, раздумчиво ответил Поликарпыч.

Тогда я посмеялся над этой шуткой, а сейчас, после его кончины, думаю: а не сердечко ли его прихватило после подъёма на пятый этаж в миазмах китайского ужина?

Азарт

Ехали мы по Колымскому тракту в «уазике». Весенняя дорога просохла, по краям кое-где лежал ноздреватый снег. Речки и озёра вскрылись ото льда и блестели водной гладью. Трасса была достаточно оживлённой. Водитель сосредоточенно крутил баранку, пассажиры трепались под сигаретный дым.

– Утки, – показал налево водитель.

Все повернулись. Недалеко от дороги в озерце, больше похожем на лужу, плавали две утки.

– Ружьё есть? – спросил у водителя руководитель золоторудной компании, который и пригласил нас, писателей, в эту поездку.

Шофёр кивнул головой.

– Стой, – приказал начальник.

– А кто полезет? – тормознув на обочине, – спросил шофёр. – Озерцо хоть по колено, но вода ледяная. А сапог мы не взяли.

– Я полезу, – вдруг вызвался Юрий Поликарпович Кузнецов.

Крупнейший поэт страны, он был прилично старше всех нас, но в глазах его горел мальчишеский азарт.

– Из машины не выходим, увидят человека, улетят, – приказал начальник.

Шофёр проворно собрал в кабине ружьё. Сдал машину назад, поскольку дичь мы слегка проскочили, и осторожно приоткрыл окно. Начальник, сидевший на первом сиденье, аккуратно приладился к стволу, Впереди показался «КамАЗ». Он пролетел мимо нас с пылью и грохотом. Утки его не испугались.

Резко ударил по ушам залп из двенадцатого калибра. Утки заполошно поднялись и полетели в нашу сторону. Мы высыпали из кабины. Птицы набирали высоту. Кузнецов страдальчески смотрел на улетающую дичь, а затем перевёл презрительный взгляд на стрелявшего.

Позже, на привале, наши сопровождающие достали карабин, и мы стали соревноваться в стрельбе по мишеням. Тяжёлая фигура поэта, по-медвежьи расставленные ноги, весь его мирный вид, так не вязавшийся с боевым карабином, поначалу вызвали улыбку и у местных охотников, но Поликарпыч без труда обстрелял всех. И стало понятно, что в профессоре Литературного института ещё жив солдат срочной службы, участник Карибского кризиса.

Утки поднимались всё выше, как вдруг одна перевернулась в воздухе почти над нашей машиной и упала недалеко от обочины.

– Это ж надо, – удовлетворённо цокнул языком стрелок.

Несколько секунд позора перед московскими гостями он всё же пережил и теперь радовался, что всё-таки не промахнулся.

– Первый раз вот так, чтоб прямо к ногам свалилась.

– Юра, – спросил я Кузнецова, – а если бы она в воде осталась, неужели ты бы полез в озеро?

– А что делать, раз вызвался! – твёрдо ответил он.

Не могёть того быть

Дальний Восток поражает путешественника своими просторами и бесконечными дорогами. Нам с Юрием Поликарповичем Кузнецовым как-то довелось проехать километров семьсот по Колымскому тракту. Когда мы уже вконец умаялись болтаться в скачущем по колдобинам вездеходе, который в народе кличут «буханкой», Кузнецов, видя наше упадочное настроение, решил под держать товарищей:

– Читал я в одном историческом исследовании про то, как Хабаров открывал Дальний Восток. Плыл он с ватагой казаков вниз по Амуру. Огромная, не виданная доселе русским человеком река. Плывут они месяц, другой… и всё на Восток, навстречу солнцу… Нет конца путешествию, а впереди раскалённое ярило. Взроптали казаки: «Не поплывём дальше, сгорим…» Тогда Хабаров приказал разбить лагерь. Казаки отдыхали и рыбу ловили, а он на три дня удалился в шалаш и думал.

Наконец дума его была завершена, он подозвал к себе казаков и объявил решение: «Не могёть того быть, чтобы мы никуда не приплыли. Плывём дальше!»

– Вот так был открыт для России Дальний Восток, – закончил свой рассказ Поликарпыч.

Мы дружно расхохотались.

– Напрасно смеётесь, – остановил нас Поликарпыч, – тогда ведь совсем другое представление было о строении вселенной. Земля виделась плоской, и, по всем понятиям, они дожны были сверзиться с её края прямо в геенну огненную. Гениальное для своего времени принял решение Хабаров.

С тех пор, какие бы трудности ни встречались в наших путешествиях, мы всегда с Кузнецовым повторяли эту фразу: «Не могёть того быть, чтобы мы никуда не приплыли. Плывём дальше!»

И сегодня, думая о несправедливо преждевременной кончине Юрия Поликарповича, я с растерянностью и болью говорю:

– Не могёть того быть…

Владимир Владимирович Ерёменко родился 22 марта 1954 года в Волгограде. В 1975 году он окончил журфак МГУ и был распределён в АПН. Затем ему удалось перейти в редакцию журнала «Литературная учёба». Потом его приняли в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС.

В Академии Ерёменко защитил кандидатскую диссертацию о современной русской прозе. С 1994 по 2004 год он возглавлял еженедельник «Литературная Россия». Ему принадлежат книги прозы «У порога», «Другого варианта не будет», «Блаженная», другие произведения.