Текст книги "Звать меня Кузнецов. Я один."

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

 
Птица по небу летает.
Поперёк хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать её: всему конец.
 

Но, видимо, сознание читателя привыкло к сильным дозам эпатажа, и теперь подобные строки особых дискуссий не вызывают. Во всяком случае, обсуждение книги Ю. Кузнецова с двух точек зрения, устроенное «Литературной газетой», прошло на редкость спокойно, едва ли не вяло. Сейчас только С. Чупринин, не успевший высказаться в тех отшумевших дискуссиях, нападает на поэта с яростью, непонятной, если исходить из чисто литературных соображений.

Не буду гадать, что случилось бы, не распыли критика поэзию Ю. Кузнецова в ярких фейерверках газетных дискуссий. Но такие сильные стихотворения, как «Новое небо», «Тень Низами», «Неразрываемое кольцо» и даже эпатажная «Сказка гвоздя», опубликованные в последнем сборнике, заставляют думать, что их автор заслуживал более внимательного (и взыскательного!) отношения со стороны профессиональных ценителей и организаторов литературы.

Александр Казинцев

(Из статьи критика «Простые истины», журнал «Наш современник», 1986, № 10).

Казинцев Александр Иванович (р. 1953) – критик. Он начинал как поэт и в 1970-е годы входил в группу «Московское время». Но потом близкие привели его к Юрию Селезнёву в журнал «Наш современник». Поэзия осталась в прошлом. Он начал заниматься критикой и, наверное, со временем мог бы превратиться в идеолога «неопочвенников». Однако после развала Советского Союза Казинцев избрал другой путь – заурядного публициста, изредка покусывающего власть.

Словом, Кузнецов стал фигурой одиозно-приметной, что, с моей точки зрения, уже некая заслуга любого поэта, ибо возмутители спокойствия полезны всегда, и я, скажем, категорически несогласный со статьёй [поэта. – Ред.] о Пушкине, факт её публикации считаю явлением нормальной литературной жизни.

Станислав Рассадин

(«Литературная газета», 1986, 23 апреля).

Когда-то я («ЛГ», 21 марта 1979 г.) предложил нехитрый эксперимент: подменить в стихотворении «Я пил из черепа отца за правду на земле…» то, чем поэт захотел нас шокировать; хотя бы так подменить, к примеру: «Я пил из пьяного корца…» И посмотреть, что останется. Осталось то, что со всех точек зрения не назовёшь иначе, как тривиальностью: «…За сказку русского лица и верный путь во мгле. Вставали солнце и луна и чокались со мной. И повторял я имена, забытые землёй». Точка.

У Маяковского одна-единственная эпатажная строчка перевешивалась и побеждалась стихотворением в целом, его системой. У Кузнецова, эта одна-единственная обнаружила свою самоцельность, потому что системы-то в стихотворении и не было. Был набор безличных банальностей.

Тогда я остановился перед феноменом стихотворения, державшегося на одной строке, в некоторой, что ли, растерянности. Новая книга Кузнецова, появившаяся после шума и споров, так сказать, после бала, по-моему, обнажила и довела до предельной простоты механизм самоутверждения оставившего осторожную косвенность и ставшего недвусмысленно прямым.

«Звать меня Кузнецов. Я один, остальные – обман и подделка».

По идее, я должен бы здесь разгневаться праведным гневом человека, которого так жестоко эпатируют, а ко всему прочему и лично обидеться, ибо имею полное право принять на счёт своего неблагодарного вкуса слова о людском мороке, о карлах и проходимцах. Но вслушиваюсь в себя и чувствую: нет, не выходит. Не гневаюсь. Не обижаюсь.

Чтобы обидеться или разгневаться, я должен ощутить сугубую реальность, невымышленность чувства, с которым меня обижают, и обидой своей подтвердить эту реальность. Здесь – не ощущаю, что, возможно, очень хорошо говорит о душе Юрия Кузнецова, всего только притворяющегося недобрым и жестоким, но уже не так хорошо о его способности воплощать свои чувства в стихах.

Читаю стихотворение «Часы», одной темой своей не способное не волновать: речь идёт как бы от лица солдата, похороненного немецким снарядом – так, что из земли торчит его рука с часами. И вот, – «Не раз при свете лунной зги сверялась по часам разведка: наши и враги, – я это слышал сам. Со мной прощался командир: „Неважно ты зарыт. Но пусть на руку смотрит мир и на часы глядит“».

Символика символикой, но – чтобы так прощался с убитым солдатом живой? Чтобы говорил, прощаясь, этакое?

Что ж, сказалось, что ли, некое злое чувство поэта? Чуть ли не демоническая безжалостность? Да нет, сказалось что-то куда менее страшное: бестактность. То есть (цитирую словарь) «отсутствие такта, чуткости». Отсутствие, прошу заметить. Не более того.

Станислав Рассадин

(Из статьи «После бала», «Литературная газета», 23 апреля 1986 года).

Уважаемый Юрий Поликарпович!

Мне доставило большую радость знакомство с Вами. Я – Ваш давний поклонник, мне очень близко Ваше слово, оно часто – как бы и моё. То есть в том смысле, что, имея дар, я бы говорил именно так и именно то, что говорите Вы подчас. Такое бывает исключительно редко.

Георгий Свиридов

(Из письма композитора Юрию Кузнецову, 2 января 1986 года).

Свиридов Георгий Васильевич (1915–1998) – гениальный композитор. Хотя, с другой стороны, литературовед Сергей Небольсин, славя графоманские оды некоего Игоря Тюленева, как-то выразил недоумение: и что это охранители носятся со Свиридовым, мол, кто это такой, ведь его даже и близко нельзя сравнить с Рахманиновым.

Лирическая личность Ю. Кузнецова, бесспорно, наделена волей и незаурядностью. Она не в состоянии смириться. Бессилие ей чуждо, хотя её и не назовёшь героической, поскольку крайне индивидуалистична и «не видит» чужого сознания. Силы для противостояния она черпает лишь в себе самой – отсюда эта пресловутая «жестокость», которая на деле есть позиция максимализма, содержащая в себе, кстати, немало инфантильного – герой просто не может спокойно принять в себя, «что вечного нету – что чистого нету», ему раз нет вечного и чистого, то есть идеального, то и вовсе никакого не надо. Отсюда же и постоянный мотив одиночества, глухие жалобы на то, что «В поколенье друга не нашёл», что «было до вас мне далёко», скорбное осознание невозможности обрести реальную теплоту человеческих связей. В общем, духовный путь этой лирической личности достаточно явен: детскому сознанию, потрясённому войной, мир представился изначально и непримиримо расколотым.

Ирина Слюсарева

(«Юность», 1986, № 5).

Слюсарева Ирина Николаевна – критик. Она родилась в Воронеже. В 1985 году Слюсарева окончила Литинститут и осталась в аспирантуре у Евгения Сидорова. Впоследствии она стала преподавателем Литинститута. После распада Советского Союза Слюсарева профессию критика сменила на журналистику и занялась освещением деловой жизни России. В 2005 году она возглавила журнал Национальной ассоциации участников фондового рынка «Вестник НАУФОР». Исследования русской поэзии остались в прошлом.

Кузнецов прислушивается к себе, к подземным гулам бытия и пишет, ужасаясь, обливаясь слезами, пишет страстно, самозабвенно. В центре его внимания не фальшь обыденности (вроде «купила мама Лёше отличные калоши»), а фальшь бытия, он выражает тектонические процессы планетарного сознания и процессы в сознании маленького человека в их сопряжении – иногда странном и фантастическом.

Ю. Федьков

(«Книжное обозрение», 1986, 12 сентября).

Федьков Ю. – читатель газеты «Книжное обозрение». В 1986 году он жил в Курской области, в селе Коровкино.

Поэт душевной боли, языческого мироощущения, он [Кузнецов. – Ред.] интуитивно привносит во все свои стихи дохристианский мир, потому так естественны в его простонародной речи, полной современных алогизмов, явления и герои не только русских, но и античных мифов, потому народные хоры в стихах предрекают его судьбу, подобно хорам греческих трагедий.

Лариса Васильева

(Из статьи «В самый раз», газета «Литературная Россия», 23 января 1987 года).

Васильева Лариса Николаевна (р. 1935) – поэт. Её отец был одним из создателей танка Т-34. Сама она окончила филфак МГУ, а в поэзии своим учителем считала Сергея Наровчатова (у которого с 1966 по 1970 год занимался в Литинституте Юрий Кузнецов). В 90-е годы Васильева от поэзии практически отошла, взявшись за книги о жёнах и детях кремлёвских вождей.

Бывают поэты, на которых трудно писать музыку, хотя и очень хочется. Они не очень укладываются в творческое сознание композиторов. Юрий Кузнецов – один из них. Его стихи, в которых затрагиваются историко-философские аспекты – любовная лирика и юмористические стихи поэта мне, честно говоря, не так близки, – требуют нового качества в музыке, нежели тот музыкальный язык, которым я пытался писать романсы, хоры на слова Рубцова или оперу «Житие лейтенанта Сошнина» по мотивам «Печального детектива» Астафьева. Здесь, видимо, должен быть совсем иной язык, другой требуется подход к слову. Может, необходим какой-то распев. Не знаю. Это должно само собой прийти. Во всяком случае, я не хочу отказываться от попыток выразить некоторые стихи Кузнецова музыкально.

Кирилл Волков

(Из интервью Вячеславу Огрызко для «Книжного обозрения», данное в 1987 году).

Волков Кирилл Евгеньевич (р. 1942) – композитор. В разные годы он написал несколько опер по мотивам прозы Виктора Астафьева, Бориса Пастернака и Валентина Распутина.

…Ближайшие опоры мировоззрения Ю. Кузнецова во многом прослеживаются в новом искусстве, разветвлявшемся в 10-20-х годах на множество более или менее «левых» ручейков, а особенно опознаваемы – в стихотворной советской романтике 30-х годов (ибо свято место пусто не бывает, и абсолютная безотцовщина – это лишь утопическая, самолюбивая мечта Ю. Кузнецова).

Татьяна Глушкова

(Из её книги «Традиция – совесть поэзии», М., 1987).

Есть стихи умные, но остывающие. Кузнецовский стих для меня всегда тёплый, свежий по ощущению, словно только что с пылу, с жару.

Валентин Распутин

(Из интервью Вячеславу Огрызко для газеты «Книжное обозрение», данное в Иркутске в конце 1987 года).

Распутин Валентин Григорьевич (р. 1937) – прозаик. Его повести «Живи и помни», «Последний срок» и «Прощание с Матёрой» стали классикой русской прозы двадцатого века. Юрий Кузнецов в разные годы относился к писателю по-разному. Известно, что он не сильно жаловал рассказы и повести Распутина конца 90-х годов.

Я пил из черепа отца – закрываю глаза – изображению зрения не доступен, не мыслим образ. Но это страшно. С каждой новой полемической или критической статьёй об авторе вышеупомянутой строки утверждаешь себя о жестокости и отсутствии культуры в его стихах. Но невозможно найти его книг, это и привлекает внимание. Согласитесь, непросто иметь своё, определённое мнение о поэте, когда знаешь частицы его творчества, да и те профильтрованы зрением от публикаций критиков, что безнадёжно отравлены книжным разумом.

Не так давно мне улыбнулась удача – с вниманием и любовью прочитал три книги поэта Юрия Поликарповича Кузнецова. Естественно, написать письмо в те дни не мог, Ю. Кузнецов – поэт с глубокой мыслью над строкой. Писать о культуре поэзии Ю. Кузнецова необходим простор, к сожалению, пишу лишь письмо-отзыв на опубликованные письма читателей в «Книжном обозрении».

«Две луны зажгу над бездной – Не закатные глаза» – это неожиданный С. Есенин. Можно привести пример проще: «Есть Маяковский, есть и кроме – остальные…» Отчего же Вы возмущены от слов: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка». Быть может, Ю. Кузнецов – это Е. Евтушенко, или А. Вознесенский – Ю. Кузнецов? Стихотворение это исключительно о поэзии сегодняшнего дня. Предвзятости не вижу. Право на индивидуальность; крик Вам же: это настоящее! Не под-дель-но-е!

В интервью «Мир мой неуютный» Кузнецова не захотели понять, правильно осмыслить его слова о том, что лучшие люди военного поколения погибли.

 
И протаял, как искра во мгле,
Хриплый голос далёкого брата:
Знайте правду: нас нет на земле,
Не одна только смерть виновата.
 

И напрасно вышедшие из пепла войны воспринимают это как упрёк. Один читатель затронул чуткую струну истины (увы, с желанием обвинить поэта): поэты-фронтовики с чувством вины скорбели о погибших товарищах. Но необходимо помнить: Ю. Кузнецов – поэт.

 
На третий день войны бойца
Контуженого взяли,
«Ты поведёшь нас до конца!» —
Враги ему сказали.
«Конец в Берлине» – и враги
Повесили солдата.
 

Быть может, прежде надо понять духовные силы и бескомпромиссный характер героев стихов Кузнецова? Есть у Ю. Кузнецова стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова», слова, обращенные к поэту-учителю, проникновенны уважением за не напрасно прожитую жизнь по военным и послевоенным дорогам судьбы.

Необходима смелость и право, чтобы сказать: «К. Симонов – не поэт». Это право и есть у Ю. Кузнецова. Поверьте, он ещё снисходителен!

 
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня.
 

Прошло более сорока лет, а матери не верят Симонову.

Но не увидел Ю. Кузнецов в лирической героине стихов А. Ахматовой женщины своей поэзии, что из этого? Ахматова – тончайший художник состояний своей души; чтение этой поэзии, увы, не для многих; что, пожалуй, одним словом назвал поэт: «ажиотаж», не отрицая необходимости поэзии А. Ахматовой.

Сергей Сивков

(Из письма в редакцию газеты «Книжное обозрение», осень 1987 года).

Сивков Сергей – слесарь ТЭЦ. В 80-е годы жил в Соликамске Пермской области.

Романтические устремления поэтов новой волны (Ю. Кузнецов, В. Устинов, О. Чухонцев, В. Лапшин, Т. Реброва), их интерес к национальному характеру, отечественной истории привели к осознанию необходимости соединить лирику с сюжетом. В результате их мечта о «грядущей поэме» воплотились в более локальной форме баллады. Из стихов всё чаще уходило фетовское созерцание, игра полутонов, объёмность неподвижных пейзажей, вступал в права тютчевский хаос, игра диких сил. Для балладников 70-х гг. этот жанр стал их главным ответом на общественный призыв поэзии. Его синтез был предопределён обращением к русским фольклорным жанрам (былине, сказке, преданию, житию, хождению и т. д.), что мы предложили называть обобщающим словом «балладность».

Виктор Чумаченко

1987 год.

Чумаченко Виктор Кириллович (р. 1956) – филолог. В 1987 году он защитил кандидатскую диссертацию «Жанрово-стилевые тенденции в современной русской советской лирике (к теории малых лирических форм)».

По существу, Т. Глушкова укоряет Ю. Кузнецова только за то, что «драма его героя – это драма человека с оборванными корнями».

Но за что же тут упрекать? Да, это действительно так. И это правда о современном человеке.

Сопоставляя стихотворение Ю. Кузнецова «Дуб» и В. Казанцева «Два дерева», Т. Глушкова справедливо открывает «некую перспективу современной поэзии, её дисгармоничность и стремление к гармонии, её бунт против русской классики и тоску по этой, отлетевшей в прошлое классике». «Совершенно ясно, – отмечает она, – что „держать связь“ в этом плане старается именно Казанцев. „Но за мной вековая святыня, Благодатное солнце моё…“ – это девиз его творчества, мало приложимый к Ю. Кузнецову».

Что ж, возможно даже и так. Мало того, есть у Ю. Кузнецова и произведения, которые напоминают подчас не больше чем «заржавшую хворостину». Так что же? Не забудем, что всё это – его собственные определения, собственные признания.

Ю. Кузнецов, в отличие от тех, кто ещё только уясняет себе первые «правила задачи», несомненно, уже ощущает себя, и по праву, своё призвание внутри истории, а в этом – Т. Глушкова должна согласиться – «самостоянье человека, Залог величия его…»

«Самостоянье – самостоятельность, самобытие – бытие личности…»

Что же касается её рекомендаций поэту – побольше бы «старинных слёз» и нарастания «боли», – то ведь и здесь Ю. Кузнецов никогда не лукавил:

 
Вытащил рыбку и стал её спрашивать,
Только немая она.
 

Но услышать он – хочет, иначе бы не вытаскивал и не спрашивал, и если услышит, то – только сам. Услышит, а не просто прочтёт у А. С. Пушкина.

Это как раз то, чего требует от поэта и сама Т. Глушкова, – «одиночная, личная, безусловная ответственность поэта за своё слово».

Ю. Кузнецов, если ему, конечно, «хватит судьбы», наполнит пушкинскую «телегу жизни», но только своими слезами, а не заимствованными у русской классики.

Павел Горелов

(Из статьи «Совесть поэзии и совесть поэта», журнал «Дон», 1988, № 9).

Горелов Павел Геннадьевич (р. 1955) – критик и тележурналист. В горбачёвскую перестройку он прославился тем, что в пух и прах разнёс творчество сразу двух нобелевских лауреатов – Иосифа Бродского и Бориса Пастернака. В начале 90-х годов критик стал лицом московского телеканала и почти два десятилетия всячески прославлял столичного мэра Юрия Лужкова, при котором коррупция в Москве стала просто запредельной.

Юрий Кузнецов в своих эпатирующих публику низвержениях прежней литературы – от Пушкина до Константина Симонова – не обошёл и Ахматову. Каких только кощунственных слов не сыскал он для «Реквиема», впервые опубликованного через двадцать лет после смерти поэта, да и для самой Анны Андреевны.

Поэль Карп

(«Книжное обозрение», 1988, 26 февраля).

Карп Поэль Меерович (р. 1925) – специалист по балету. В 1949 году он окончил истфак ЛГУ. В горбачёвскую перестройку критик с яростью занялся обличением писателей-почвенников.

Отдельно следовало бы говорить о Юрии Кузнецове. В поэзии последнего десятилетия он сыграл очень заметную роль, в том числе и в «возвращении перспективы». Он одним из первых – если не первый – обнаружил, что этика «детей пятьдесят шестого», казалось бы, всеобъемлющая и устойчивая, «гнётся и скрипит в сегодняшнем мире. Он первым нащупал „обратную перспективу“ нравственных оценок сегодняшнего дня. Одним из первых решительно обратился к этико-эстетическим нормам бесписьменной национальной культуры. Но если сегодня по городам и весям страны сотни молодых пишут „по-кузнецовски“, то тут не просто подражательство: в воздухе времени, в характере идущего дня, в психологии нашей меняющейся есть что-то такое, что первым выразил Кузнецов.

Но говорить о нём только вот это – значит кривить душой. Опыт Кузнецова говорит и о другом. Вспомните стихотворение, с которого начинался поэт, „Атомная сказка“. Как очевидно только теперь, это – попытка автопортрета (у Кузнецова вообще автопортретов больше, чем у других поэтов). Именно с этого начинался у Кузнецова период „вивисекции“ нравственности. С этикой поэт обходился прямо по-базаровски. Правда, на лице его лирического героя, как выяснилось со временем, играла не „улыбка“, а „мука познанья“, но играла ведь, и что принципиально – именно на лице „лирического героя“. Эта фигура для поэтики Кузнецова первостепенна: зазор между автором и „образом автора“ у него столь же непреодолим, как у „детей пятьдесят шестого“.

Признаться, поражают перепады поэтической натуры. Поражает несоответствие масштаба сделанного, масштаба таланта (Кузнецов – один из немногих, пожалуй, нынешних поэтов – мог бы по складу дарования вырасти в тип „властителя дум“, то есть взять на себя от века русскую роль поэта), – так вот, поражает несоответствие этого с натужливым „поэтством“, со всё ещё сохраняющимися в творчестве темами самоутверждения (по бальмонтовско-северянинско-вознесенскому типу) и отчуждения „поэта“ от „других“… Мне кажется, что единственное препятствие, всерьёз стоящее на пути Юрия Кузнецова, – это „образ Кузнецова“, лирический герой». И путь этого поэта ещё непредсказуемо далёк. Что возобладает: явно бесценное для поэта и далеко не чуждое ему народное нравственно-художественное начало (то есть именно «возвращение перспективы» в самом плодотворном смысле) или столь же явная печать индивидуализма, нравственного вивисекторства, ячности (как выражались в XVIII веке), – покажет время.

Юрий Кашук

(«Вопросы литературы», 1988, № 6).

Кашук Юрий Иосифович (1937–1991) – поэт, практически всю жизнь проживший во Владивостоке. В Приморье его сильно не жаловали. «Патриоты» постоянно попрекали талантливого стихотворца «неправильным» происхождением, а либералов пугал неподдельный интерес этого дальневосточника к творениям почвенников. Многие искренне не понимали, как Кашук мог одновременно приятельствовать с Давидом Самойловым и Станиславом Куняевым.

В 1987 году Кашук издал свою главную книгу «Месяцеслов. Слово о русской зиме», которую он написал ещё в 1968 году.

Мне кажется, что позиция поэта была очень точно выражена вот в этой его поэтической строке: «Что мне стихи, была бы честь и правда».

Кузнецов обладает оригинальными, а иногда даже парадоксальными взглядами. Такой поэт, как Кузнецов, обогащает теорию культуры, обогащает весь наш литературный мир.

Пётр Проскурин

(Из интервью Вячеславу Огрызко для газеты «Книжное обозрение», данное в январе 1988 года).

Проскурин Пётр Лукич (1928–2001) – писатель. В своё время у домохозяек бешеной популярностью пользовался его посредственный роман «Судьба». В горбачёвскую перестройку он первым заявил о тупиковости текущего литпроцесса, предупредив, что некрофильское увлечение литературных генералов републикациями эмигрантских и диссидентских сочинений неминуемо приведёт «толстые» журналы к гибели.

Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова… Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил – через века – итальянскому поэту за его надменную неприязнь «к нашему брату»… Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!

Бенедикт Сарнов

(«Взгляд», М., 1989, выпуск 2).

Сарнов Бенедикт Михайлович (р. 1927) – критик. До горбачёвской перестройки его знали лишь в узких кругах как специалиста по детским писателям. Позже он выпустил книги об Осипе Мандельштаме, Михаиле Зощенко и Илье Эренбурге.

Конечно, он [Кузнецов. – Ред.] – явление. Но какое? Для меня – двоящееся, то есть не вполне естественное. А поэзия всё-таки измеряется степенью её естественности.

Николай Старшинов

(Из бесед с поэтом Григорием Калючиным, конец 80-х годов).

Старшинов Николай Константинович (1924–1998) – поэт. С 1972 по 1991 год он редактировал в издательстве «Молодая гвардия» альманах «Поэзия». Вокруг него тогда сформировалась целая плеяда молодых поэтов, которая объявила войну школе и ученикам многолетнего оппонента поэта – Владимира Цыбина. А Юрий Кузнецов остался вне той битвы. Он не примкнул ни к группе Старшинова, ни к кругу Цыбина.

Последними крупными поэтами России были Смеляков и Слуцкий. Сегодня мне кажется, наиболее одарены Чухонцев, Лапшин, Алейников, Казанцев, Савченко, Рейн, Юрий Кузнецов. О последнем, о его поэтической судьбе стоит сказать отдельно.

Жаль, что талантливый Юрий Кузнецов оказался человеком беззащитно внушаемым. Его новая книга, наряду с даровитыми, хотя и слишком роскошно, лихо сделанными текстами, содержит в себе строки, строфы, стихотворения, звучащие непристойно. Впрочем, что-то подобное случалось с поэтом и прежде: например, инфантильные, но лютые нападки на Пушкина, Блока, Ахматову. Говорят, Юрий Кузнецов знаток не только Афанасьева, но и античности. Знаток, значит, помнит слова Цезаря о том, что народ-победитель нередко принимает образ мыслей тех, кто побеждён. Неужели победа была двоякой? Генералиссимус, не пожалев народной крови… А ефрейтор? Кто победил в сознании человека? Особенно постыдны стихи Юрия Кузнецова о Спинозе, который смотрел «Как пауки ловили мух в углах звезды Давида… Из всех её тупых углов, из тупиков унылых…» Или о мальчике Ицеке, который на вопрос о том, зачем ему нужен голубь, отвечает: «Поймите, я бы мог его продать…», или о том, как мешая дружескому застолью «Хазары рубят дверь твою мечами», шумит «весь каганат». Идеолог нацизма немец Гейзенберг брезгливо поморщился бы, мол, как банально, пошло, уровень Охотного ряда. «Весь каганат», «хазары» составляют меньше чем ноль целых семь десятых процента от общего народонаселения Отечества. Как этот почти ноль процентов пробился мечами сквозь современную армию, войска, МВД, КГБ и рубит стены пиршественного дома, «так, что звенит стакан в моей руке», шумит, не даёт выпить по-русски? Воистину, дивен мир Божий. Стоило ли здесь осторожничать, историософствовать… Не лучше ли было бы прямо, смело сказать: пусть ноль, но всё равно евреи…

– Вы имеете в виду какое-то его конкретное стихотворение или только отдельные строки?

– Речь я веду о стихотворении «Сей день высок»… Как будто специально придумано для пародиста Иванова. Но теперь и впрямь непонятно, что делать пародисту? Ведь если он просто дословно перепечатает кузнецовский текст, и поставит под ним свою фамилию, успех будет немалый, но тогда пародиста неизбежно привлекут по статье о плагиате. Короче, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

О том, как отреагировал бы на всё это Розенберг, я уже сказал. А вот Иоанн Кронштадтский или патриарх Тихон отлучили бы сочинителя от церкви. «Христьянин не может быть антисемитом, ибо плоть его оттуда…» Однако нынешняя православная церковь молчит, молчат об этом оба Президента и сам Солженицын. Что же касается Юрия Кузнецова, то он не осознаёт, что такими «стихами» унижает не только себя, но и Россию, которой никогда не был свойствен расизм. Русский народ никогда не исповедовал идеи геноцида.

– Чем это можно объяснить – хотя бы применительно к поэзии Кузнецова?

– Эстетика и этика таинственно связаны между собой. Особенно в России, где существует слово «нравственность», ведомое не всем языкам. Эстетика – сон этики, прекрасный сон. И вот Кузнецов почти потерял красоту своего стиха, начал версифицировать – грубо, обнажённо, когда вся арматура видна. «Да и пишу я об этом, испытывая чувство унижения, как будто опускаю перо в стакан, полный мухоедства» (Достоевский). Одна надежда, читатель не поверит в подлинность книги Юрия Кузнецова. Одна надежда – по ошибке редакция заверстала чужие и чуждые поэту вирши. Тот ли это Кузнецов, чьи прежние стихи наизусть и с уважением к новому и настоящему поэту читал я ныне покойному Арсению Тарковскому и многим другим? Правда, Тарковский сказал мне, что по его разумению, талант Кузнецова, в основе своей, стилизаторский, версификационный, а в таких случаях дальнейшее всегда неясно. Пусть живёт такая поэзия, добавил он, но без меня. Однако я с ним не согласился. Когда-нибудь текстологи расшифруют посвящения, какие-то загадочные, зловещие «В. К.», стоящие над стихами Кузнецова. Впрочем, что уж тут было осторожничать, пользоваться инициалами, не жалея своих будущих текстологов. Хорошо, что я не текстолог и расшифровкой заниматься не умею, да и не хочу.

Какой-то негодник, телерадиорепортёр, – конечно, по указанию сверху подсунул программе «Время» из Польши фальшивку, с целью нанести ещё один удар по польской «Солидарности». Корреспондент заявил, что-де Валенса в последней речи сказал: «В нынешних экономических трудностях Польши виноваты нынешние окопавшиеся польские евреи». Валенса, «Солидарность» моментально выступили с негодующими опровержениями, представили стенограмму и плёнки речи своего лидера и свидетельства множества слушателей. В Москве только одна «Литгазета» напечатала опровержение. Как бы мне хотелось свидетельствовать, что текст упомянутых строк Кузнецова ему не принадлежит…

Александр Межиров

(Из беседы с Александром Ольбиком в Дубултах, лето 1990 года).

Межиров Александр Петрович (1923–2009) – поэт. Когда-то он входил в поэтический салон Вадима Кожинова. Интеллектуалы ценили его, естественно, не за хрестоматийное стихотворение «Коммунисты, вперёд!», а за трагическую миниатюру «Артиллерия бьёт по своим…». Но человека сгубил страх. «У Межирова, – отметил ещё в 1968 году Давид Самойлов, – страх стал второй натурой. Страх настолько естественное его состояние, что не замечается». Спустя пять лет Самойлов добавил: «Саша Межиров – сумасшедший, свихнувшийся на зависти и ненависти к Евтушенко <…> Он – осуществление вечного зла».

Есть тип поэта, известный нам по стихотворению Пушкина:

 
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён…
 

Ю. Кузнецов к Нему не принадлежит. Поэтому он оказывается и в таких ситуациях, в которых прозаическая осмотрительность была бы предпочтительней. Таковы, например, его критические «эскапады». Нужно быть именно поэтом, чтобы не просто иметь «своё мнение» о поэзии А. Ахматовой и «женской» поэзии вообще, но и публично его высказать. Знал же он, что это оттолкнёт от него многих. Так и случилось. Но заметим, кстати, что защитниками А. Ахматовой почему-то оказались те самые критики, которые с большим энтузиазмом приняли стихи «детей (изрядного, впрочем, возраста) нового Арбата». Если считать их сочинения поэзией, то, конечно, А. Ахматова – царица поэтов. Его заявление, что подлинных поэтов у нас разве что один процент от всех печатающихся, – не что иное как поэтическое преувеличение, или гипербола. Если бы на сто печатающихся у нас был один настоящий поэт, мы бы переживали сейчас беспрецедентный в мировой истории расцвет поэзии.

Отвечая на вопрос, вынесенный в заголовок [«…Кто он такой». – В. О.], скажем: Ю. Кузнецов – русский поэт, то есть человек, бытие которого совершается по законам, организующим бытие русского народа как целого. Он делает своего читателя причастным к нему и воспитывает у него опыт такого бытия.

Владимир Фёдоров

(Из статьи «…Кто он такой», альманах «День поэзии – 1990»).

Фёдоров Владимир Викторович (р. 1941) – литературовед, последователь Мих. Бахтина. Он один из создателей донецкой филологической школы, предложивший свою формулу конкретизации онтологической проблематики, сделав центральным понятием не «литературное произведение», а «поэтический мир». Ему принадлежат работы «Проблемы поэтического бытия», «Мир как Слово», «Три лекции об авторе», «Диалог в романе», «Три шедевра Пушкина» и другие сочинения.

Уже в 1990 году Вадим Кожинов отметил: «В. В. Фёдоров – литературовед сугубо теоретического, даже философского склада, ученик и последователь М. М. Бахтина… В своих превосходных исследованиях, основанных почти исключительно на материале классической литературы (Пушкин, Гоголь, Толстой), В. В. Фёдоров достигает высокой научной объективности и философской широты взгляда».

Переведённые Юрием Кузнецовым Юргис Балтрушайтис, Мумин Каноат, Размик Давоян, Мамед Исмаил, Атамурад Атабаев, Нальбий – это не столько «информационный», сколько изобразительно-психологический диалог с подлинником, стремящийся найти прежде всего эмоционально-психологический нерв стихов переводимого поэта. Одновременно переводы эти звучат как хорошие русские стихи, раскрывающие выразительные возможности русского языка; поэт всегда стремится выявить глубинные лексические пласты синонимического ряда, не довольствуясь тем, что подсказывает обиходный лингвистический строй памяти. Распространено мнение, что Кузнецов переводит поэтов «под себя», наделяя их своей поэтической манерой и присущей ему поэтической интонацией, – мнение, вероятно, не лишённое основания в отношении отдельных поэтов или отдельных стихов. Однако такая поправка на индивидуальность переводчика неизбежна: перевод – это не собирание на другом месте загодя пронумерованных брёвен; поэтический сруб всякий раз рубится заново и немыслим без права на творчество, на некоторую свободу самовыражения. Этот сборник [ «Пересаженные цветы». – В. О.] собрал под одной крышей поэтов самых разных индивидуальностей, поэтических школ и художественных традиций. Давая возможность сравнения, он убеждает в эстетической чуткости переводчика к авторской манере подлинника – у каждого поэта своё звучание, свои образные ассоциации. Кузнецов бережно сохраняет стилистические особенности оригинала, подчас высвобождая поэтический образ от многих сложившихся приёмов переводческой практики, искажающих черты поэтики переводимого автора. В особенности это относится к переводам чешского поэта Витезслава Незвала и венгерских поэтов Ласло Надя, Золтана Зенка и Ференца Юхаса. Ассоциативная поэтика сюрреализма этих авторов подчас не находит в наших существующих переводах эквивалентной эстетической нормы, отвечающей их манере и стилю. Кажущаяся хаотичность их стиха при нарушении внутренних смысловых связей и звукового единства оборачивается неупорядоченностью, мозаичность панорамы подменяется нагромождением раздробленных деталей. Юрий Кузнецов сохраняет свободный поток сознания подлинника, но при этом поэтические образы органически связаны внутренней логикой в ассоциативную последовательность. Поток ассоциаций не абстрактен, он связан с предметным миром.