Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Она бежит за мной мимо мусорных баков, прямо к моему подвалу. Кажется, она поймет сейчас, что ошиблась… Но нет, пес проскальзывает в дверь, как только я открываю ее, тычется во все углы и, счастливый, беспрестанно виляя хвостом, оставляет везде свои грязные следы.

Я заглядываю в спаленку Дэйо – дома ли он, – и пес тоже. Я включаю свет и вижу грязные простыни, сбитые посреди постели, постельное белье побурело от грязи, а блюдце полно сигаретных окурков. О господи!

Я голоден, но при виде всего этого мне становится противна даже мысль о еде. Я делаю себе аперитив. Пес снова приближается ко мне и еще быстрее машет хвостом. Потом идет за мной в переднюю, ни на секунду не прекращая работать хвостом. Я распахиваю дверь наружу. Тут пес понимает наконец, что ошибся. Он выскакивает на улицу и, не оборачиваясь, убегает в ночь. Оставляет меня совсем одного. Позднее, уже засыпая, я слышу, как входит на цыпочках Дэйо и зажигает у себя за занавеской свет.

А на следующее утро происходит вот что. Оставив спящего Дэйо в его комнате, я пораньше отправляюсь на рынок, сажусь в поезд метро и вдруг прямо перед собой на стене вижу рекламное объявление: «Готовьте себя к жизни в завтрашнем мире, изучайте вычислительное программирование!»

Я тут же все понял. И не удивился. Но ненависть заполняет мое сердце. Мне хочется снова увидеть его испуганное лицо. Я выхожу из вагона через одну-две остановки… Прохаживаюсь по платформе, не зная, что делать. Я выкуриваю одну за другой две сигареты и пропускаю несколько поездов. Люди начинают обращать на меня внимание. Я перехожу на противоположную платформу, где не так много людей, и сажусь в обратный поезд.

Хлыщ с лицом рабочего! Он курит, видите ли, только хорошие сигареты. Господи боже ты мой! Я представляю, как сейчас спущусь в подвал, в комнату с грязными простынями и блюдцем, заполненным окурками дорогих сигарет… как подниму его с постели и начну бить по этому лицу рабочего…

Но я не могу заставить себя спуститься по ступенькам. Я останавливаюсь и долго смотрю на мусорные ящики, на сломанную ограду палисадника, где растут какие-то чудом уцелевшие сорняки, очень большие, похожие на маленькие деревца, за которыми никто не ухаживает, на подвальное окно, мутное от грязи, на клочки грязной туалетной бумаги и всякий другой мусор, разбросанный по палисаднику.

Соседка-лунатичка с морщинистым и желтым лицом открывает парадную дверь. Она двигается в темноте, не зажигая света. Женщина в сумеречном состоянии; многодневное лунное помешательство извело ее: вот уже целый месяц она не может угомониться по ночам. Когда она нагибается за молочными бутылками, я вижу реденькие, как у ребенка, волосы на ее голове. Она смотрит в мою сторону и, кажется, узнает меня, хотя уверенности в этом у нее нет… Я уже готов сказать «доброе утро» – единственные слова, которыми мы обмениваемся в течение пяти лет… но, вовремя спохватившись, быстро отступаю за угол дома. «Боже мой, хорошо, что я с ней не поздоровался!»

Что-то удерживает меня около дома, я не могу сейчас ехать на рынок. Я вообще не могу ничего делать, пока не разберусь с Дэйо. Я стою и жду за углом – сам не знаю чего. И не знаю, что делать. Наконец я вижу брата, деловито шагающего по тротуару, в своем обычном костюме, со своими неизменными книжками.

Я смотрю, как он идет к автобусной остановке. Сворачиваю налево и иду одну остановку назад. Подходит автобус, и я сажусь в него с правой стороны. Автобус приближается к остановке, где его ждет Дэйо. Как странно – я слежу за ним, словно за каким-то посторонним человеком, а он даже не подозревает об этом. Я уже давно замечал, что он не умывается как следует, только плеснет немного воды на лицо, и все; рубашка у него очень грязная, он совсем перестал следить за собой. Но зато он сделал успехи, добился хорошей жизни, курит дорогие сигареты.

Дэйо выходит на Оксфорд-сёркес. Я тоже выхожу из автобуса и иду за ним по освещенной фонарями улице, не спуская с него глаз. Мы проходим через толпу, спускаемся по Оксфорд-стрит. В конце улицы он покупает газету и входит в большой кондитерский магазин «Лион». Я долго жду, когда он выйдет. Время приближается к полудню. Потом иду за ним по Грит-Расстрит, теперь я уже точно знаю, что он нигде не учится и слоняется без дела. Он долго глазеет в окно индийской закусочной, читает объявления, расклеенные на газетных и журнальных киосках, затем переходит улицу и снова останавливается у витрины книжного магазина. Здесь околачивается много африканцев, все они в модных куртках, при галстуках и с портфелями. Я не представляю, чему они тут учатся… А может, просто проводят время, вроде моего братца?

Когда магазины кончаются и начинается высокая и длинная железная ограда, Дэйо сворачивает в большой открытый двор Британского музея. Здесь много иностранных туристов в легкой и яркой одежде. Музей – это как бы другой город, и мой брат среди этих иностранцев выглядит белой вороной – в своем строгом костюме, с учебниками в руках. Но все эти люди – залетные птички в Лондоне; радостные и возбужденные, они садятся в автобусы, которые развезут их по отелям; и у каждого из них есть родина, куда они непременно вернутся, есть свой дом. Печаль и горечь сжимают мое сердце.

Дэйо входит в музей. Следить за ним дальше не имеет смысла, и так все уже ясно, но я все еще жду. Разглядываю туристов и прохаживаюсь по двору, потом по галерее и наконец спускаюсь на улицу, обсаженную деревьями. Оказывается, я вышел почти к Тоттенхем-Корт-роуд. Знакомые запахи несутся из дверей индийского ресторана. Они напоминают мне о моем «торговом предприятии», о том, как я попал в собственную ловушку и загубил свою жизнь. Уже время ленча – я чуть не забыл об этом. Бросаюсь назад, в музей, взлетаю по лестнице вверх, прямо сквовь толпу туристов, скорее к двери… Добежав до выхода, я вижу Дэйо, но не в музее – он туда и не заглядывал, – а в галерее, он преспокойно сидит себе на скамейке и курит. Его книги лежат рядом, и сидит он в небрежной позе, почти развалясь. Ненависть закипает во мне с новой силой, мне хочется разоблачить и проучить его прямо здесь, публично, при всех. Но, взглянув на его лицо, я отступаю и прячусь за колонну.

Дело не только в безысходной печали, которую я увидел на его лице, и не в этой его безвольной позе, не в приплюснутой сигарете на нижней губе… У него вид человека, которому глубоко на все наплевать. И эта его поза не показная – так обычно выглядит человек, которому жизнь переломила хребет, только сейчас он похож на уставшего мальчишку, вернее, на взрослого парня, для которого все кончено; и в то же время он удивительно напоминает мне того мальчика, который очнулся в то давнее утро и с ужасом смотрел на меня. И я чувствую: одно мое неосторожное движение, и рот его, как тогда, раскроется в испуганном крике.

Солнце припекает. Трава на газонах зеленая, ухоженная, красивая, а земля темная и тучная, это похоже на лесную делянку у нас на родине – ты только что расчистил ее под посев и уже заранее представляешь себе все, что на ней вырастет, чувствуешь подошвами сырую землю и видишь будущие всходы, маленькие, раздвоенные ростки, день за днем поднимающиеся все выше. Несколько школьниц в вызывающих позах сидят на парапете тротуара – все в очень коротких голубых юбчонках, – они смеются и громко разговаривают, стараясь привлечь к себе внимание. Автобусы подъезжают и отъезжают. Время от времени останавливаются такси, которые тут же поворачивают обратно. Весь мир куда-то движется. Только я и мой брат за бортом этого движения, мы почему-то оказались здесь, среди этих колонн: я в своем рабочем комбинезоне, он в своем уже изрядно потрепанном и мешковатом костюме, даже складка на брюках исчезла. И потом, эта сигаретка на губе… Хотел бы я, чтоб он всю жизнь курил самые лучшие сигареты…

Только бы он не сбился с пути, как сын Стивена. Очень не хочу этого. Вдруг захотелось подойти к нему, обнять, погладить по голове, снова почувствовать родной запах… сказать ему, что все идет как надо, что я защищу его, что ему не обязательно учиться дальше, что он свободный человек. Вот бы он сейчас мне улыбнулся… Но он не улыбнется. Если я подойду к нему сейчас, то напугаю его и рот его снова раскроется в безмолвном крике… Я сам виноват во всем, мне и нести этот крест. Я не могу к нему подойти. Мне остается только стоять за колонной и смотреть…

Он гасит сигарету и, подхватив учебники, выходит через большие железные ворота на улицу. Время ленча, люди выходят из своих контор. Он смешивается с толпой. Но ему некуда идти. А после того как я теряю его из виду, я сознаю, что и мне тоже некуда идти, что моей лондонской жизни пришел конец.

Мне некуда идти, и я, точно так же как Дэйо, просто слоняюсь среди туристов. Роти-закусочная. Петля, которую я сам накинул себе на шею. Как было бы здорово, подумал я, бросить все как есть. Пусть портится позавчерашний кэрри, пусть протухает и краснеет эта отрава, и пусть пыль падает с потолка и засыпает толстым слоем все в этой проклятой лавке. Надо увезти Дэйо на родину, пока он не наделал глупостей. Только бы хватило сил распроститься со здешней загубленной жизнью.

Распроститься с подвалом и лунатичкой наверху, с окнами, которые не выходят никуда. А эти ночи в подвале со скребущимися крысами! Как-то раз я отодвинул коробку, чтобы засыпать в нору отравы, и увидел на дне коробки следы когтей, которые исцарапали мне душу, и что-то белое, похожее на клочья шерсти… Пусть крысы выходят на волю. Здешней жизни конец. Я готов покончить с ней. Я приехал сюда ни с чем, у меня нет ничего, и уеду ни с чем.

Всю вторую половину дня я чувствую себя так, будто у меня свалилась гора с плеч. Я презираю все, что попадается мне на глаза, и, даже когда перестаю бродить по улицам – уже к вечеру, – я все еще презираю все это – автобусы, кондукторов, улицу…

Я презираю белых парней, которые приходят в мою лавку вечером. Они пришли специально, чтобы досадить мне. Но сегодня это им не удастся. Мне ни к чему скандалить с ними сегодня. Они подзуживают меня. Но я сдерживаюсь – я стал сильнее. Самсон вернул свои волосы, он опять сильный. И ему теперь на все наплевать. Он садится на обратный корабль, и ему нет дела до того, что ночью морская вода черная, а утром она станет голубой. Ему бы еще немножко силы, и он уедет отсюда. Он сматывается – пусть все здесь покрывается пылью и крысы выходят из своих нор.

Опять разбитые стаканы и тарелки. Опять эти словечки и этот смех. Пусть бьют посуду. Я заберу с собой Дэйо, и его лицо больше не будет печальным, и рот никогда не раскроется в крике. Я ухожу, я уезжаю – и нож зажат у меня в руке. Но когда я уже у двери, мне вдруг хочется завыть. Я снова вижу лицо Дэйо и чувствую, как сила выходит из меня, а кости мои вновь превращаются в проволоку. Эти люди отобрали у меня деньги, загубили мою жизнь… Я закрываю дверь, повертываю ключ в замке, потом поворачиваюсь спиной к двери и узнаю собственный голос: «Я забираю с собой одного из вас, сегодня мы с ним уходим…» И больше я уже не слышу своего голоса.

Потом, когда все успокаивается, я вижу удивленное лицо мальчика. Он и Дэйо – товарищи по колледжу, и Дэйо гостит у них в старомодном деревянном английском доме. Это какая-то случайность, недоразумение – они только что мирно играли. Но как просто в него входит нож, как просто падает на землю тело! Я боюсь смотреть вниз. Дэйо глядит на меня и открывает рот, чтобы закричать, но крика не слышно. Он хочет, чтобы я помог ему, его глаза вылезают из орбит от страха, а я ничем не могу ему помочь. Его ждет виселица. Я не хочу этого допустить. Внутри у меня все смешалось: любовь и страх – оба чувства, которые я нес в себе все это время, взорвались, раскололись на куски и смертельно ранили меня… Шума пока никто не поднимает. Труп в сундуке, как в фильме «Веревка», – он там, в этом английском доме. Потом наступает самое худшее: тягостная верховая прогулка и обед с родителями мальчика. Дэйо дрожит, он плохой актер, он выдаст себя. Кажется, что это его тело в сундуке. Или мое… Так бывает во сне: вы не можете пошевельнуться, хотя вам хочется поскорее проснуться…

Потом поднимается шум, я чувствую: что-то случилось с моим правым глазом, но не могу пошевелить рукой, чтобы пощупать его.

Фрэнк едет вместе со мной в автобусе. Я у окна, смотрю на дорогу, он – прямо против меня. Мы перебираемся на другой вокзал и садимся в другой поезд. Потом снова поедем на автобусе. И в конце пути, в каком-то доме и в какой-то церкви, я увижу моего брата и белую девушку, на которой он женится. Все эти три года Дэйо идет «своим путем». И вот он дошел: бросил учиться и поступает работать.

Я привык к тому, что он возвращается каждый день в наш подвал, и, когда он впервые не приходит, для меня словно наступает конец света. Ему стало лучше без меня, он во мне больше не нуждается. Я потерял его, я не смогу принять ту жизнь, в которую он вступает. Я не смогу принять людей, с которыми он собирается породниться. Иногда я думаю о нем как о совершенно чужом человеке, совсем не похожем на того, которого я знал раньше. А иногда вижу его таким, как и прежде, и чувствую, что он один на свете, как и я.

Дождь кончился, и выглянуло солнце. Мимо окон проносятся задние стены высоких домов. Сплошной серый кирпич, и только оконные рамы ярко-красные или ярко-зеленые. Люди живут друг над дружкой. На козырьках балконов и выступающих плоских крышах набросан всякий хлам, редко где мелькнет зеленое растеньице в горшочке за окном, по которому непрерывно струится вода. Они все живут как в шкафу – каждый на своей полке. Здесь человек может оставить все как есть и бесследно исчезнуть. На его место приедет кто-нибудь другой, все вычистит и вымоет и будет жить там до тех пор, пока его не заменит следующий…

Мы приезжаем на нужную станцию, кажется, где-то недалеко от Лондона. Вокзальное здание небольшое, низкое, дома за ним – маленькие и опрятные, из красного кирпича, с короткими дымящими трубами. Большие рекламные щиты на станционном дворе назойливо убеждают, что все здесь счастливы, – люди улыбаются под зонтиком в форме крыши, люди едят сосиски и строят смешные рожи, благополучные семьи сидят за обеденным столом…

Когда мы ждем на остановке автобуса, чтобы преодолеть последний, решающий отрезок пути, ко мне возвращается мое возбужденное состояние. Улица широкая, все вокруг вычищено и вылизано, и я чувствую себя выставленным напоказ. Но Фрэнк, который хорошо меня знает, уже начеку. Он придвигается ко мне ближе, словно хочет защитить меня от слабых порывов ветерка. Свежий ветер обескровил его лицо и слегка вздымает реденькие волосы на голове – он становится похож на мальчишку. Я представляю его уличным мальчишкой – сам не знаю почему – с грязным лицом и в грязной одежде, как те дети, что выпрашивают у прохожих пенни. Думая об этом, я смотрю вниз, на большие начищенные ботинки Фрэнка; в это время к нему подходит девчоночка в коротеньких джинсах и, обняв его колени, начинает клянчить пенни. Он говорит, что у него нет денег; тогда она хлопает ладошкой по его ноге: «У тебя есть пенни!» Совсем маленькая девочка, она даже не понимает, что делает, приставая к незнакомцам, она еще не знает толком, что такое деньги. Но белое лицо Фрэнка становится суровым, и, даже после того как девчушка отходит от него, он все еще не может справиться с собой. Спасает положение подошедший автобус.

Сейчас, на последней дистанции, от автобусной остановки до церкви, у меня такое чувство, будто я вступаю на вражескую территорию. Не представляю, как мой брат будет жить в этом городке. Не представляю, как он породнится с этими людьми. Улицы широкие, деревья без листьев, и все выглядит очень новеньким. Даже церковь как новенькая. Она из красного кирпича; никакой ограды или чего-нибудь в этом роде – голая церковь на асфальте.

Мы стоим на тротуаре и ждем. Ветер крепчает, и я нервничаю. Чувствую, что и Фрэнк тоже нервничает. Из церкви выходит женщина в твидовом костюме. Ей под пятьдесят, и у нее приятное лицо. Она улыбается нам. Фрэнк почему-то смущен больше, чем я. Я не знаю, кто эта женщина – теща моего брата или просто какая-нибудь распорядительница на свадьбе. Все вроде происходит, как на свадьбе, и в то же время не похоже… Появляются еще какие-то люди, некоторые с детьми. Они смотрят на меня сурово, как на врага, – эти люди, которые загубили мою жизнь.

Фрэнк трогает меня за руку. Я рад этому прикосновению и все же отвожу его руку. И хотя я знаю, что это неправда, я пытаюсь убедить себя, будто он с ними заодно, будто он смотрит на меня невидящим взглядом, а душой с ними. Я знаю, что несправедливо так думать о Фрэнке, потому что ему тоже здесь явно не по себе. Он предпочел бы остаться со мной наедине, без этих людей; ему со мной лучше, чем с ними. Здесь не так, как в автобусе или в кафе, где он может дать понять: «Этот человек со мной, под моей защитой». Здесь, у церкви, совсем другое дело: на одной стороне мы с ним, а на противоположном тротуаре – все эти унылые люди. Солнце рыжее, как апельсин, деревья почти не дают теин, вокруг кирпичных церковных стен буйно разрослись сорняки.

Останавливается такси. Это мой брат. С ним худой белый парень, оба в новых костюмах. Таксистская свадьба… Ни тюрбанов, ни свадебной процессии, ни барабанов, ни обрядовой встречи жениха и невесты, ни гирлянд, ни огней под свадебным шатром, ни свадебных песен. Только такси. Худой бледнолицый парень в остроносых ботинках, с модной стрижкой бобриком и с сигаретой во рту, и мой брат с белой розой в петлице. Дэйо – такой же, как всегда. Грубое лицо рабочего. Он разговаривает со своим приятелем так, будто ничего особенного не происходит. Почему я вообразил, что он должен был как-то измениться за эти три года?

Когда он со своим приятелем подходит ко мне, я смотрю ему прямо в лицо. Круглые щеки, улыбающийся рот… Слабое лицо, испуганное лицо. Хочу надеяться, что никому не взбредет когда-нибудь в голову ударить по этому лицу. Его приятель смотрит на меня, затягиваясь и щурясь от дыма, – хитрые глаза на прыщеватом худом лице.

Я чувствую, как Фрэнк весь напрягается. Подходит миловидная дама в твидовом костюме и начинает говорить – быстро и оживленно. Она создает лишний шум и, по-моему, намеренно уводит моего брата с приятелем на другой тротуар и там тоже делает много шума. Милая женщина с милым лицом, она очень кстати появилась сейчас среди этих унылых людей.

Мы входим в церковь, и милая дама сажает нас по правую сторону от прохода. Никого больше – только Фрэнка и меня; все остальные садятся слева. Безобразная церковь – такая огромная, что люди в ней кажутся букашками. Я в церкви первый раз в жизни, и она мне не нравится. Такое же чувство, как если бы меня заставляли есть говядину или свинину. Цветы, медь, затхлый запах и тело на кресте, которое напоминает мне о смерти. Я ощущаю странный привкус во рту, и к горлу подкатывает моя давняя тошнота, меня вот-вот вырвет, если я не сглотну. Я опускаю глаза, я делаю то, что и Фрэнк. Странный привкус во рту не оставляет меня. Я не смотрю на брата и его невесту, пока все не кончается. Только теперь я могу разглядеть эту девушку в белом платье, с вуалью и цветами – все в ней какое-то неестественное: лицо бледное и широкое, слишком белое, щеки подрумянены, а виски будто намазаны ваксой. Она – чужая. Как Дэйо мог позволить себе решиться на это? Это совсем не то, что ему нужно. Теперь он пропащий человек. Это написано на лицах присутствующих – на всех, кроме лица невесты.

Снаружи еще больше посвежело. Со стороны – красивая процессия, только больше похожая на похороны, чем на свадьбу. Приятная дама сажает меня и Фрэнка в автомобиль фотографа, человека с маленькими усиками, в очках с золотой оправой. Он деляга, этот фотограф, и забот у него хватает; всю дорогу говорит только о делах, пока мы быстро, я бы сказал с лихостью, несемся вперед, он говорит о работе, которую ему сегодня предстоит делать, о том, как он начинал, о своих связях в редакциях газет и тому подобное; он даже успевает, сидя за рулем, достать из кармана свою визитную карточку и, обернувшись, с улыбкой вручить ее нам.

Он подвозит нас к какому-то зданию, похожему на ресторан, и тут же хватает свою фотокамеру, забыв о нас. Здание старомодное; войдя в него, мы сразу попадаем во внутренний двор с галереями. Деревянные балки и перекладины – как на старинной английской картине. Потом нас ведут в маленький кривой зальчик – тоже с деревянными балками. Там нас снова собирают всех вместе и фотографируют – в таком зальчике все сойдет.

Какие-то женщины всплакнули. У моего брата вид усталый и ошалевший. Невеста тоже выглядит усталой. Его жена. Как быстро обделываются здесь такие дела. Как быстро губит человек свою жизнь. Фрэнк протискивается ко мне, и, когда настает время садиться за стол, он оказывается рядом. Говорят очень мало. На поминках и то больше разговаривают. Одна лишь хорошенькая официантка, очень милая и аккуратненькая в своем белом передничке на черном платье, выглядит на этой свадьбе счастливой. Она посторонний человек, но только она одна и держится здесь так, как положено на свадьбе.

Я прошу не подавать мне ничего мясного, и Фрэнк говорит, что для него – тоже. Он изо всех сил старается угодить мне сегодня. Хорошенькая официантка приносит нам форель. Кожица у рыбы подрумянилась и хрустит, но, когда я начинаю есть, оказывается, что рыба недожаренная и с тухлинкой. У меня во рту снова появляется тот же мерзкий привкус, и снова приходят мысли о смерти, медных подсвечниках, искусственных цветах.

Входит официантка – от беготни она раскраснелась и от нее пахнет потом. Она спрашивает, кто что будет пить. Она просит извинить ее за то, что забыла спросить об этом с самого начала. Никто не слышит, никто не отвечает. Она повторяет вопрос, она говорит, что на свадьбах полагается пить вино. Все по-прежнему молчат. Потом какой-то старик, не открывавший до сих пор рта и выглядевший еще более унылым, чем все остальные, вдруг улыбается и говорит: «Вы будете нашей дамой сегодня, мисс. Выбирайте сами». Он мне живо напомнил Стивена, нашего семейного шутника, слова которого все ждут, чтобы засмеяться. Все смеются, и мне начинает нравиться этот старик.

Я люблю их. Они отобрали у меня деньги, они загубили мою жизнь, они разлучают меня с братом. Но я не могу никого из них убить. О господи, покажи мне моего врага! Когда человек узнает, кто его враг, он может его убить. Но эти люди, те, что сидят здесь, они путают мне все карты. Кто из них обидел или оскорбил меня? Кто загубил мою жизнь? Кому я должен мстить, скажите? Я работал четыре года, чтобы скопить денег, работал, как осел, день и ночь. Мой брат должен был стать образованным человеком, джентльменом. Скажите мне, кого убить?

И вот Дэйо подходит ко мне. Скоро он переедет от меня к своей жене – навсегда. Он держит мою руку в своей, смотрит на меня сквозь слезы и произносит: «Я люблю тебя». Это правда – как и в тот раз, когда он плакал и повторял, что потерял веру в себя. Он говорит сейчас правду, я не сомневаюсь, но так будет до того момента, когда он покинет этот ресторан, потому что потом ему придется забыть меня. Потому что потом осуществится то, что я задумал, то, о чем никто не должен знать, – на родину, на нашу с ним родину, придет сообщение о том, что я умер. И все. С того момента я для всех перестану быть живым человеком.

У меня есть место, куда скрыться. Фрэнк отвезет меня туда, когда все это кончится. А сейчас мой брат покидает меня навсегда, и я уже забываю его лицо – я вижу только нескончаемый дождь, дом и грязь и еще знакомое поле за домом – просяные стебельки, согнувшиеся под тяжестью воды, осла и дым из кухни, отца на веранде, моего маленького больного брата в комнате на голом полу и парнишку с искаженным от крика ртом – как в «Веревке».