Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

МАДАМ
_{Перевод с английского В. Кунина}

– Мадам. – Она утверждала, что ее так зовут. Мадам – и все тут.

Клара Хармсуорт и ее муж разглядывали жалкую кучку мокрого тряпья, вдруг появившуюся на их веранде. В ответ на вопрос, как зовут это неведомое существо и что оно хочет, слышалось одно-единственное слово: «Мадам».

– Мадам? – повторила Клара, склоняясь над девочкой и пытаясь поднять ее. – Таких имен не бывает. У тебя должно быть другое имя. Ну скажи нам наконец, кто ты и что тебе нужно.

Не отвечая, малышка расплакалась и забилась подальше в полутемный угол веранды.

Клара выпрямилась и беспомощно посмотрела на мужа.

– Боюсь, я ничего не смогу добиться, Джим, – сказала она. – Попробуй ты.

Джим Хармсуорт вынул трубку изо рта и критически уставился на девочку. В отличие от жены, выросшей в городе, он провел детство в деревне и неплохо знал простой народ и его обычаи.

– На твоем месте, – сказал он немного погодя, – я бы не волновался так из-за имени. Скорее всего, ее и вправду так называют. Что-то вроде клички. Держу пари, у нее есть сестра, которую величают «Принцессой» или как-нибудь в этом роде.

– Может, и так. Мне-то какое дело? – Она пожала плечами. – Но как нам поступить с нею?

Была непогода. Вечером начался ливень, и до сих пор моросило. Чернильная темнота окружала дом со всех сторон. В листве раздавался громкий крик древесных лягушек.

Мистер Хармсуорт пожал плечами:

– Да, нелепая история, – согласился он. И затем, осененный неожиданной мыслью, добавил: – Вот что, ее надо накормить. Наверняка бедняжка изголодалась. Вот увидишь, после этого она заговорит.

Вдвоем они подняли девочку, поставили ее на ноги и повели по натертому паркету просторной столовой. Пока миссис Хармсуорт расставляла на столе хлеб, сыр, холодное мясо и горячее какао, девочка, испуганно съежившись, сидела на краешке кресла красного дерева. Теперь у них появилась возможность разглядеть свою ночную гостью.

Она была черна как уголь. Лет ей, вероятно, было не больше девяти-десяти. Стоило только взглянуть на ее худенькое тельце, как становилось ясно: девочка голодает. На тоненьких длинных ногах, обхвативших ножку кресла, виднелись синяки и раны. Заплаканное личико было освещено неестественно огромными глазами, которые придавали ему выражение необычайной серьезности и делали старше. На ней было надето нечто неописуемое: это платье либо переделали из большого, укоротив его, либо из маленького, пришив к нему какие-то тряпки. Шляпы не было вовсе.

Несколько минут девочка сидела молча и жадно ела.

– Еще хочешь? – спросила миссис Хармсуорт, когда гостья, не разжевывая, проглотила последний кусок хлеба и стала беспокойно озираться вокруг.

– Нет, мэм, – ответила девочка слезливым голосом.

– Ты в самом деле сыта?

– Да, мэм.

И снова слезы блеснули у нее на глазах. Конечно же, она опять разрыдается от одного неосторожного слова. Миссис Хармсуорт перегнулась через стол и успокаивающе погладила девочку.

– Ну не бойся же, – сказала она. – Тут тебя никто не обидит. Теперь ты нам обо всем расскажешь, правда? Кто ты? Как оказалась на улице в таком жалком виде?

Сначала девочка как будто и не собиралась отвечать. Она молча переводила взгляд широко раскрытых глаз с одного на другого, как бы решая, кто из них более надежный покровитель. И наконец, рыдая, стала рассказывать.

Мадам была самой старшей из пятерых детей. Младшему еще и года не исполнилось. Она обязана была следить, чтобы ничего не случилось с этим выводком, пока матери нет дома. Мать прислуживала в каком-то доме. Часто она оставляла ребятишек без еды, и они должны были обходиться, как могли, до ее возвращения.

В тот вечер мать задержалась дольше обычного и дети ревели от голода. Девочка отперла ящик, где, как она знала, мать держит несколько серебряных монет, и взяла три пенса, чтобы купить хлеба. И надо же было случиться: по дороге в лавку она выронила деньги, да так и не нашла их. Мать не поверила ни одному ее слову. Деньги украдены! В ярости она обозвала дочь воровкой, отлупила и, заявив, что видеть ее не хочет, выгнала голодную на улицу. Не зная, куда пойти, девочка бродила по деревне, а когда начался ливень, влезла на веранду, чтобы укрыться от непогоды.

– Куда мне теперь деваться, сама не знаю, – жалобно заключила девочка, глядя на них обоих.

Миссис Хармсуорт поманила ее к себе и ласково обняла.

– Не думай об этом, Мадам, – сказала она. – Мы не собираемся выгонять тебя. Переночуешь у нас, а утром посмотрим. Может быть, найдем твою маму. Согласна?

– Благослови вас бог, – неожиданно изрекла девочка с серьезностью человека, успевшего в свои десять лет узнать, как тяжела жизнь.

Вкусная еда и сон пошли ей на пользу. Утром Мадам выглядела куда лучше. Правда, лицо ее все еще казалось осунувшимся и болезненным, но выражение обреченности, так поразившее их ночью, исчезло. Легко было догадаться, как расцветет малышка, если ее будут сытно кормить и заботиться о ней. Миссис Хармсуорт заметила, что девочка довольно сообразительна. И тогда мысли ее вернулись к тому плану, который она давно обдумывала. Он заключался в следующем.

С тех пор как муж Клары купил дом в деревне и они поселились в нем, она мечтала взять маленькую девочку, которая получит стол и кров и будет помогать ей по хозяйству. Таких девочек обычно называют «воспитанницами». Правда, до сих пор ни одна ей не приглянулась. И вдруг, словно посланная небом, явилась Мадам… Конечно, Клара понимала, что ничего нельзя решить, пока она не поговорит с матерью девочки. Она ничуть не удивилась, когда утром в дом явилась эта леди.

– Доброе утро, миссис Хармсуорт, – поздоровалась она и начала без обиняков: – Осмелюсь спросить, Мадам у вас?

Несколько секунд миссис Хармсуорт не отвечала. Она рассматривала незнакомку. Перед нею стояла угрюмая босая женщина в грязном платье из грубой синей материи, в замызганной соломенной шляпе. Ей, вероятно, было не больше двадцати пяти – двадцати шести. Но в лице и фигуре ее совершенно отсутствовала та свежесть, которая обычно присуща женщинам в этом возрасте. Она похожа на зверя – первое, что пришло в голову миссис Хармсуорт, когда она наблюдала за женщиной, которая без стеснения шарила вокруг глазами, словно рассчитывая увидеть голову или ноги девочки, торчащие из какого-нибудь тайника, куда ее упрятали от родной матери.

– Вы правы, Мадам здесь, – наконец ответила миссис Хармсуорт холодно. – Вы полагаете, я пытаюсь ее спрятать?

Женщина поняла, что ее намерения разгаданы. Ее показная уверенность тотчас же улетучилась. Теперь она неловко переминалась с ноги на ногу.

– Вот еще, стану я думать, что вы прячете ее, мэм, – торопливо объяснила женщина. – Она сбежала вчера вечером. И сегодня, осмелюсь сказать, она тут. Вот и все.

– Почему она сбежала? – неумолимо допрашивала миссис Хармсуорт. Она пустила в ход все средства для достижения своей цели.

– Дети теперь неуважительные и вороватые. Вот что я скажу, миссис, – последовал выразительный ответ. – А стоит их выдрать как следует, тут же заявляют: права не имеешь.

– И в самом деле, это уж слишком. Вам должно быть самой стыдно, что вы так высекли ее. Бедный ребенок весь исполосован. Может быть, лучше уж совсем не иметь детей, если не умеешь с ними обращаться.

– Когда женщина так бедна, как я, миссис, и у нее куча детей, это ох как тяжело, – неожиданно кротко ответила мать.

– В таком случае, почему бы вам не попытаться найти кого-нибудь, кто возьмет у вас детей и станет заботиться о них?

Как бы в замешательстве женщина опустила голову, потом вдруг подняла ее и взглянула на миссис Хармсуорт.

– Послушайте, вы надумали взять мою Мадам?

Губы ее расплылись в дерзкой улыбке. Она ждала ответа на свой вопрос. Миссис Хармсуорт внимательно посмотрела на нее, желая убедиться, что женщина говорит серьезно, и быстро кивнула.

– Да, я беру ее.

Вот так Мадам и поселилась у них…

Прошли месяцы. Ни разу за все это время миссис Хармсуорт не пришлось пожалеть о том, что она решилась взять девочку. Быстрая, не по годам смышленая, Мадам скоро стала незаменимой помощницей в доме. Она научилась шить, прислуживать за столом и выполнять другую работу. Легко давались ей чтение и письмо. Хорошо одетая, сытая девочка была теперь совершенно не похожа на ту измученную, голодную Мадам, которую они нашли у себя на веранде несколько месяцев назад. Личико ее округлилось, и она снова стала похожа на ребенка.

Но и в своем теперешнем благополучии девочка не забывала мать и младших сестер и братьев. Ее вполне можно было бы понять, если бы она вообще отказалась иметь что-либо общее со своей родной матерью. Однако все получилось наоборот. Мадам часто просила разрешения пойти навестить своих, а вечерами иной раз украдкой убегала к ним, унося с собой свой несъеденный ужин.

Время шло. Предстоял ежегодный праздник в воскресной школе. Миссис Хармсуорт пообещала девочке, что она получит на праздник ботинки и новое платье, если будет учиться и вести себя так же хорошо, как до сих пор. Мадам еще никогда не носила ботинок, и она встретила эту весть с восторгом. Стать обладательницей ботинок было пределом ее мечтаний. Раз десять на день она разглядывала свои ноги, потом прижимала ручонки к груди и прыгала от переполнявшей ее радости.

Обычно спокойная и тихая, Мадам в такие минуты становилась оживленной и разговорчивой. Она клялась, что никогда не оставит свою добрую хозяйку. Она останется с нею, даже когда будет большой-большой, и девочка широко расставляла руки, чтобы показать, какой большой она будет. Миссис Хармсуорт состарится, а она, Мадам, станет заботиться о ней. И еще много разной детской чепухи говорила она миссис Хармсуорт.

Однажды вечером после визита Мадам к матери миссис Хармсуорт заметила, что девочка необычно молчалива и задумчива. На вопрос, не случилось ли чего, Мадам ответила пронзительным дискантом:

– Ничего, мэм.

– Ты уверена, Мадам? – снова спросила миссис Хармсуорт, притянув девочку к себе и ласково взяв ее за подбородок. – Она не бранила и не била тебя, а?

Какая-то боль на минуту исказила лицо ребенка.

– Нет, мэм.

– Тогда, что же случилось?

Девочка высвободилась из ее рук.

– Ничего, мэм.

Однажды вечером миссис Хармсуорт показалось, что она слышит женский голос у задней калитки. Мадам только что вернулась из своего обычного «похода милосердия», и, видимо, мать пришла вместе с ней. Миссис Хармсуорт не собиралась подслушивать, но вдруг до нее донеслись какие-то слова. Кажется, мать запугивала девочку. Миссис Хармсуорт прислушалась. Теперь ей стало ясно, почему Мадам в последний раз вернулась из дому такая расстроенная. Женщина уговаривала дочь украсть кофе, который сушился на металлической решетке, и принести ей. Пусть только Мадам попробует не согласиться – получит хорошую взбучку. Да еще мать пожалуется миссис Хармсуорт, будто девчонка давно ворует хозяйский кофе и продает.

– Она поверит мне. Не стану же я наговаривать напраслину на собственное дитя, – коварно заключила она.

Миссис Хармсуорт тихонько отошла от окна. Ее не заметили. Ну и негодяйка! Миссис Хармсуорт решила было позвать девочку, сказать ей, что все слышала и считает, что после этого Мадам не должна иметь ничего общего со своей «озверевшей» родительницей. Однако внезапная мысль удержала ее: ей захотелось проверить, не поддастся ли девочка этому мелкому шантажу. Что перевесит в ее душе – детская привязанность к матери или честность и чувство благодарности?

Временами миссис Хармсуорт замечала, что девочка украдкой внимательно следит за ней. И тогда она думала о том, как неблагодарны бывают дети! Даже свои собственные, не говоря уж о маленькой бродяжке, подобранной на улице.

Однако тут же ей становилось стыдно своих подозрений. Мадам совсем не такая. Невозможно себе представить, что она окажется испорченной и неблагодарной.

И вот вечером накануне долгожданного праздника миссис Хармсуорт сидела у себя в комнате и писала письма. Вдруг она услышала тихий оклик, донесшийся со двора.

– Мадам! Мадам!

Мадам в это время играла в столовой с котенком. Очевидно, она тоже услышала голос, потому что возня внезапно прекратилась.

И снова раздался тихий оклик:

– Мадам! Мадам!

Девочка оставила котенка и вышла из дома. Прикрыв лампу, миссис Хармсуорт тихонько, на цыпочках, подошла к окну и прислушалась. Женщина была там. Едва переводя дыхание, она шепотом спрашивала, украла ли девочка кофе.

Тихо, но удивительно твердо Мадам ответила, что не украла и не собирается воровать.

– Что?! – задохнулась женщина и отступила назад. – Не собираешься? Ты что это?

Мадам молчала.

Обуреваемая бессильной злостью, женщина схватила девочку за ворот платья и принялась бешено трясти.

– Я тебя проучу, – прошипела она, отпуская ее. Девочка ударилась о железную калитку и слегка вскрикнула от боли.

После этого мать удалилась, бормоча ругательства и угрозы.

Миссис Хармсуорт видела, что Мадам пересекла двор и вернулась в дом. Она слышала, как девочка закрыла дверь столовой и прошла в маленькую комнатку в конце коридора, где она спала. Миссис Хармсуорт показалось, что она необычно долго раздевается и готовится ко сну, но она не придала этому никакого значения.

Утро праздничного дня – того самого, которого Мадам ждала долгие месяцы, – было ясным и чистым. Но девочки и след простыл. Дверь ее маленькой комнатки была распахнута. На кровати горкой были сложены все вещи, которые миссис Хармсуорт дарила ей: грифельная доска, карандаш, книги, шляпки, платья и новые ботинки. Но сама Мадам исчезла.

Не сразу Клара Хармсуорт догадалась, что именно произошло. Мадам придумала собственный способ справиться с матерью и разрешить все вопросы. Она предпочла убежать, чем стать воровкой в доме своей хозяйки и благодетельницы.

Клара Хармсуорт поняла, что никогда больше не увидит Мадам, и нечто похожее на рыдание сдавило ее горло.

К. В. Блэк (Ямайка)

ИЗБАВЛЕНИЕ
_{Перевод с английского В. Кунина}

Странное место эта Французская Гавань – странно красивое и странно таинственное. Одна из главных загадок Французской Гавани – Старый Тигр. Помню, как я увидел его в первый раз. Он сидел на корточках позади водосточной канавы, опершись спиной о похожую на пустую раковину стену разрушенного губернаторского дома на углу Королевской улицы. В прежние времена как раз на этом месте стояла будка часового и около нее всегда прогуливался вооруженный страж в красной шинели, охранявший покой губернатора. Теперь все переменилось. Дворец сгорел, губернаторы и часовые исчезли. Остался только Старый Тигр да желтая табличка с надписью: «Прямо – на Кингстон».

Помню, что в тот день он показался мне совсем маленьким. На нем были стоптанные сандалии, дырявые штаны и до того изорванная рубашка, что от нее остались лишь полоски ткани никак не больше двух дюймов шириной. Один бог знает, когда он в последний раз мылся. Светлая пыль улиц, глубоко въевшаяся в кожу, превратила его руки и ноги в пепельно-серые. Он был совершенно лысый, если не считать редких завитков седых волос около ушей, завитки эти переходили во всклокоченную белую бороду, обрамлявшую черное лицо.

Так он сидел – в тот первый день нашего знакомства – в полудреме, опустив на колени тощие руки и безжизненно свесив кисти. Встретившись с мутным взглядом его водянистых глаз, можно было подумать, что он слепой. Он не молился и не произносил ни слова до тех пор, пока я не подошел совсем близко – только тогда одна его рука задвигалась, перевернулась ладонью кверху, образовав углубление, и стала мерно раскачиваться вверх-вниз, вверх-вниз. Я успел пересечь улицу и отворить дверь учреждения, где мне предстояло переговорить насчет работы, а эта тонкая ладонь все продолжала раскачиваться вместе с монетой, которую я положил в нее.

Кстати, работу я получил – впрочем, это не имеет отношения к нашей истории, если не считать того факта, что мне пришлось задержаться во Французской Гавани на несколько недель и продолжить знакомство со Старым Тигром. Во второй раз мы повстречались при несколько иных обстоятельствах. Я увидел его на том же месте – на углу Королевской улицы у губернаторского дома, возле желтой таблички. Но теперь он стоял в позе обороняющегося и пронзительным гнусавым голосом выкрикивал проклятия по адресу толпы мальчишек, державшихся на таком расстоянии, чтобы он не мог достать их палкой, и истошно вопивших: «Старый Тигр! Старый Тигр!»

Это было, прямо скажу, удручающее зрелище: дряхлый, изможденный, словно со страниц Библии сошедший старик, прислонившись к стене, отбивается от гогочущей, издевающейся над ним толпы и выкрикивает проклятия и угрозы в ответ на преследующую его повсюду кличку: Старый Тигр!

Сначала я подумал, что эта сцена просто случайность. Но я ошибся, скоро мне рассказали, что «травля Тигра» – одна из странностей Французской Гавани. Этот спектакль, повторявшийся изо дня в день в одном и том же месте, но одному и тому же сценарию, оказывал на постороннего какое-то непостижимое воздействие. Удивительное дело!

Я хорошо помню день, когда впервые я забыл о своей роли зрителя. Я вышел на улицу в час ленча и попал как раз к кульминации спектакля. Я стал уговаривать ребят разойтись по домам и «оставить в покое пожилого человека». Несколько мальчишек отошли с угрюмым видом, но большинство не спешили внять моим увещеваниям. «Не обращайте на них внимания», – посоветовал я старому нищему, но едва ли он слышал и едва ли понял меня. Пройдя несколько шагов по улице, я обернулся и увидел, что ребятишки вернулись к своему непонятному и отвратительному занятию.

Я попытался воздействовать на них еще раз. Нужно быть дураком, чтобы не понять: у детей сдерживающие центры не такие, как у нас. Добрые чувства их поверхностны, оковы воспитания – лишь тонкая пленка. Стремление к удовольствию – их главная потребность и, если отбросить условности, их несомненное право. Дети делают только то, что им приятно, и делают это, как только им представляется такая возможность – без всяких ограничений и без морализаторских рассуждений.

А что может быть для ребят большим удовольствием, чем игра в «охоту на Тигра». Они всегда уверены в справедливости своих поступков. Видно, избавление зависело от самого старика нищего. Если кто-нибудь сумеет внушить ему, что он не должен обращать внимания на все насмешки, мучители отстанут. Я решил попробовать.

На следующий день я отправился туда снова. Только что оставленный своими врагами, Старый Тигр был еще очень возбужден. Я дал ему три пенса – все, что у меня было.

– Сколько вам лет? – спросил я отчасти из любопытства, но больше чтобы начать разговор. Он взглянул на меня. В углах рта его блестела слюна, глаза слезились, и в них еще не остыла ненависть.

– Я живу слишком долго, эсквайр, – ответил он гнусавым, плачущим голосом. – Слишком долго.

Согласитесь, мороз по коже подирает, когда слышишь такое.

– Зачем вы отвечаете мальчишкам? – упрекнул я старика. – Неужели не понимаете: стоит вам один только раз промолчать, они отстанут.

– Но, эсквайр… они бросают в меня камни, – объяснил нищий. Он поднял руку к голове и показал мне пятно запекшейся крови на седом виске.

Наверное, я не поверил бы ему, если бы не видел это собственными глазами. То был скверный день. По-моему, ради «охоты на Тигра» на этот раз собралось больше, чем обычно, ребят. Вначале они швыряли камни как бы нехотя. Какой-то мальчуган запустил в старика обкатанной галькой и, убедившись, что это разъярило Старого Тигра куда больше, чем насмешки, бросил второй раз. Его примеру последовали еще два «охотника». Я прикрикнул на них из окна моей конторы, но кругом стоял невообразимый шум. К тому же и те несколько мальчишек, что услышали мой возглас, были ободрены реакцией взрослых, остановившихся поглазеть или даже принять участие в забаве. Скоро уже все дети швыряли гальку, а потом и большие камни в Старого Тигра, который, оправдывая свое прозвище, метался как дикий зверь. Он бормотал проклятия и пытался достать своих мучителей толстой бамбуковой палкой. Наконец, в полном отчаянии, он метнул свое оружие в толпу, и тяжелая бамбуковая палка, ударившись о стену нашего дома, задела маленького мальчугана, который, к чести его, тихо стоял в толпе зевак. До конца дней моих я не забуду эту картину: толпа забрасывает камнями старого нищего и ни один человек пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему. Мои крики из окна потонули в шуме. Потонули!

Терпению моему пришел конец. Я уже достаточно пробыл во Французской Гавани, чтобы познакомиться и с директором школы, и с начальником полиции. Я встречал их обоих в клубе. При первой же встрече я заговорил с ними о судьбе Старого Тигра. Оба слышали об этом впервые.

– Дети порой шутят злые шутки, – толковал я директору. – Они способны даже на жестокость, особенно если жертва пытается сопротивляться. Но их нужно учить – не только наукам, но и многому другому. Скажем, доброте. Нужно объяснить им, что нельзя обращаться с людьми как в голову взбредет. И потом эта «охота на Тигра» попросту опасна, – добавил я. – Один из ваших малышей едва не погиб, когда бедняга нищий швырнул в толпу свою бамбуковую палку…

В беседе с начальником полиции я выстроил несколько иную логическую цепь… Что, если однажды Старому Тигру удастся поймать кого-нибудь из своих обидчиков? Он ведь может покалечить его или даже убить. Закон суров, и тогда не будет принято во внимание, что эти самые дети и их родители день за днем доводили нищего старика до последней черты отчаяния. Не могла бы полиция вмешаться, пока не поздно?

Теперь, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что мои собеседники отнеслись ко мне довольно доброжелательно. Они терпеливо и внимательно выслушали меня, и мой рассказ, несомненно, встревожил их. По правде говоря, я уже и сам был близок к отчаянию. Но кризис наступил позже – в тот день, когда я увидел Старого Тигра распростертым на мостовой и услышал его исступленный крик: «Убивают! Убивают!» Я выбежал из конторы. Мне трудно вспомнить, что именно я говорил тогда. Знаю только, что мне стало мучительно больно. Я рассуждал примерно так: что толку предъявлять претензии к кому-то, если ты сам ничего не сделал, чтобы спасти старика.

Иногда я задумываюсь, чем бы кончился для меня тот день, если бы не старушка, вдруг вставшая на мою сторону, и не констебль, внезапно появившийся словно из-под земли.

С тех пор мне трудно было хладнокровно и логично рассматривать проблему Старого Тигра. На беду, и мои собственные дела складывались не слишком благополучно. С первого дня мне стала отвратительна служба, и вскоре я понял, что придется оставить ее. А тут еще две недели я пролежал с приступом малярии. Впрочем, может быть, как раз это и принесло мне желанное облегчение. Во время болезни произошел во мне тот перелом, благодаря которому я принял решение покинуть Французскую Гавань. Тут как раз подоспело новое предложение о работе.

За две недели отдыха я многое обдумал, в том числе историю Старого Тигра. Я пытался подсказать ему путь к спасению, и ничего из этого не вышло. Мало надежды было переделать психологию жителей Французской Гавани. Я сделал шаг и в этом направлении, но тоже тщетно. У меня попросту не оказалось ни времени, ни сил для этого. Да и кто я такой, наконец, чтобы выступать реформатором общественной морали? И вообще: если люди с высоты своей порядочности не видят ничего дурного в совершаемых поступках, так, может быть, в них действительно нет ничего дурного? Так убеждал я самого себя. Ужасное несчастье родиться таким чувствительным. Увы, и у меня уже нет шансов перемениться. А коли так, заключил я, то болезнь можно победить не лекарствами, а изменением обстановки, полным устранением тех обстоятельств, которые вызвали недуг. Я неустанно размышлял обо всем этом. Долго не мог я придумать, как воплотить мои идеи в жизнь, но в конце концов решение пришло само собой. Однако, прежде чем прибегнуть к этому последнему средству, надо было выяснить кое-какие детали из жизни Старого Тигра.

Мало что удалось мне узнать о его прежней жизни. Выяснилось только, что приехал он когда-то из Старой Гавани и прежде был угольщиком. Что именно привело его в этот городок – решительно никто не мог вспомнить. Во всяком случае, теперь никто не заботился о нем, да и ему не о ком было заботиться. Безвестный нищий, он целыми днями стоял на улице с протянутой рукой и засыпал там, где заставала его ночная тьма, – чаще всего на крытой галерее какого-нибудь общественного здания на центральной площади. Здесь устраивались на ночлег и другие отверженные. Я не раз проходил мимо их бивуака, возвращаясь домой по вечерам. Едва различая во тьме скрюченные тела этих несчастных, примостившихся на холодных каменных плитах, я слышал, как они стонут, всхлипывают и мечутся во сне. Больные, голодные, одинокие, нелепые среди пышных портиков и колоннад, они исчезнут с рассветом, оставив после себя только зловоние, которое смешается с запахом гнилых фруктов, наполняющим Французскую Гавань.

Итак, все это помогло мне решиться. Путь к избавлению становился яснее. Оставалось уточнить детали. Прежде всего необходимо расторгнуть контракт с конторой. Ну а потом – уплатить по счетам: хозяйке, доктору, садовнику, в клуб. И наконец – Старый Тигр…

Было уже десять часов вечера, когда я бросил чемодан в багажник автомобиля, взятого напрокат специально для этой поездки, и уселся за руль. После долгих поисков я нашел Старого Тигра – он ковылял по Королевской улице, направляясь к центральной площади. Нужно было торопиться, чтобы не упустить его в сгущавшемся ночном мраке. К счастью, улица была пуста, и никто не видел, как моя машина нагнала старика и остановилась. Я выскочил, схватил Старого Тигра за руку, толкнул его на заднее сиденье и запер дверцу машины. Все это было проделано прежде, чем он успел что-нибудь сообразить.

– Что это вы делаете? – спросил Старый Тигр уже знакомым мне гнусавым голосом. – Что вам от меня надо?

– Мы немножко покатаемся, – ответил я, не отрывая глаз от светофора: нужно было как можно скорее выехать из города.

– Отпустите меня! – умолял он. – Что вы делаете?

У меня не было времени на споры. Движение по дороге на Кингстон было оживленным, и на углу у моста толпились люди. Только бы выскочить из города! Мой пассажир все еще бормотал что-то за моей спиной, пытаясь выяснить, зачем его похитили. Этого я пока что не хотел ему объяснять. Да стоило ли вообще вдаваться в объяснения? Вряд ли он поймет, да и не все ли ему равно, какова моя цель. Вся операция прошла даже более гладко, чем я рассчитывал. Наверное, я принял правильное решение: нам обоим надо уехать из города. Избавление!

Все это происходило в декабре. Ночь была холодная и безоблачная. У дороги пышно цвел ослепительно белый вьюнок, ветви кокосовой пальмы шелестели от легкого бриза, над соседней плантацией сахарного тростника проносились светлячки.

Я обернулся на своего спутника. Он сидел скрючившись, наклонясь вперед и испуганно озираясь по сторонам, как филин. Руками он машинально почесывал грудь под изодранной, грязной рубахой. Наши взгляды встретились, и старик заскулил снова:

– Что вы делаете со мной? Что вы делаете?

На этот раз я улыбнулся ему ободряюще.

– Вы не узнаете меня? – спросил я. – Я… я эсквайр, помните? (Это было единственное обращение, которым он меня удостоил. Как еще мог я напомнить ему о нашем знакомстве?) – Я везу вас путешествовать. Мы уедем вдвоем далеко – подальше от Французской Гавани.

Около полуночи я остановил машину на стоянке позади приходской церкви. Темные, невзрачные строения сгрудились на узком тротуаре, невыносимо воняло из уборной. Я открыл заднюю дверь и почти вытолкнул старика из машины. Его бамбуковая палка упала на тротуар, я нагнулся, поднял ее и вложил ему в руку вместе с десятишиллинговой бумажкой. Потом сел в машину и уехал. Оба мы не проронили ни слова.

Я чувствовал, что у меня гора с плеч свалилась. Я твердил себе, что поступил правильно. Избавление! Старый Тигр был одним из тех несчастных, которые не нужны никому и нигде. Не все ли ему равно где побираться – во Французской Гавани или в Кингстоне? Конечно же, лучше там, где я смогу помогать ему и где по крайней мере он будет в безопасности – ведь здесь никто не знает прозвища старика и не станет изводить его. Здесь он сможет начать все снова, как и я впрочем. Здесь его, во всяком случае, оставят в покое. И меня тоже. Да, да, оба мы должны покинуть Французскую Гавань. Только в этом избавление.

Мои собственные жизненные планы были в тот момент туманны, и прошло больше двух недель, прежде чем мы встретились снова. Судя по всему, он не покидал места, где я его высадил в ту ночь. Так или иначе я обнаружил его сидящим на корточках в полудреме, руки его по-прежнему лежали на коленях, а кисти безжизненно повисли. Старый Тигр не проявил ко мне никакого интереса. Он не молился. Он просто сидел не шевелясь. Таким подавленным и несчастным я его никогда не видел. Хорошо еще, что он не ушел с этого места. В конце концов, я взял на себя какую-то ответственность за старика и мне хотелось убедиться, что у него все в порядке.

– Хэлло! – окликнул его я. Мне вдруг пришла мысль, что до сих пор я не знаю его настоящего имени. Только – Старый Тигр. Он не отвечал. Я тронул его за плечо: – Вы не помните меня? Я эсквайр, припоминаете?

Он поглядел на меня подслеповатыми водянистыми глазами. Никакой мысли не мелькнуло в этом взгляде. Даже если старый нищий узнал меня, он ничем не проявил этого. Вдруг он поднялся, взял свою палку и грязную котомку, явно намереваясь уйти. Я стоял как громом пораженный. Даже не взглянув на своего избавителя, Старый Тигр поплелся прочь.

– Куда же вы? – воскликнул я, но он и виду не показал, что слышит. – Старый Тигр! – вырвалось у меня невольно. Он вдруг застыл на месте, потом повернулся ко мне лицом, его только что мутные и безжизненные глаза сверкали. В это мгновение полная отрешенность покинула старика, он снова стал самим собой. Пробормотав какие-то проклятия знакомым мне гнусавым голосом, он затопал по улице, яростно стуча палкой по тротуару. И я увидел прежнего Старого Тигра – размахивающего руками, выкрикивающего проклятия и при этом – непостижимым для меня образом – счастливого!

В ту ночь и в следующие ночи я много думал о Старом Тигре. Снова и снова возникали в моей памяти те недели, которые я провел во Французской Гавани, и те печальные сцены, которые я наблюдал из окна конторы. Печальные? Да, конечно. По крайней мере мне так казалось. Издевательства над старым нищим приводили меня в отчаяние. Они как бы покрыли тенью всю мою жизнь в этом городке. Разумеется, мало кто, кроме меня, придавал этому значение. Прохожие спешили по своим делам и вообще не замечали «охоту на Тигра», пока я не обратил их внимание на старика. А ребятишки и взрослые, участвовавшие в травле, – эти уж точно ни о чем не тревожились. Что же касается самого Старого Тигра…