Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Но он длился недолго. Внезапно королева привстала на ложе и вновь рухнула на него: к ней приближались Кошмары Золотых Всадников. Они надвигались слева, из-за реки, подобные стае чудовищ; она видела золоченые доспехи, лоснящихся вороных коней, плюмажи, аркебузы и рапиры. Тогда один из жрецов поднялся и произнес заклинания. Всадники нырнули в серебряную реку, выбрались на берег и галопом понеслись по бурому плоскогорью. Огромная армия индейцев в одних набедренных повязках преградила путь захватчикам: началась битва при Вега-Реаль. Под предводительством своих вождей краснокожие воины ринулись на рыцарей, осыпая их тучами стрел и градом камней, пущенных из пращей. Боевой клич гаитян прозвучал, как любовный призыв хищников в саванне. Королева воскрешала порывы безумной храбрости и отчаянья, владевшие сердцами бойцов. Куски солнца, извергаемые пушками испанцев, пробивали широкие бреши в рядах гаитян, но всякий раз они тотчас смыкались, срастаясь, словно тело сказочного зверя, который снова и снова бросался на конкистадоров. Но скоро от войска осталась лишь груда трупов да величественная в своем упорстве горстка израненных, сломленных, но несдающихся бойцов, продолжавших сражаться с врагом. Тогда семь раз протрубила раковина: великий матуан Гуанонекс решил наконец дать сигнал к отступлению. Боже, как печален был сон королевы! Перед ее глазами появился грозный Каонабо, встречающий испанцев, пришедших просить перемирия. Они поднесли касику Золотого Дома наручники, уверяя, что это королевские браслеты, которые они дарят ему в знак почтения. Когда он принял их дар, ему заломили руки за спину и защелкнули наручники. Потом взвалили на коня и увезли в плен. И пока великий касик не скрылся из глаз, королева видела, как он яростно отбивался, напрягая мышцы могучих рук и силясь разорвать стальные браслеты…

Анакаона проснулась. Ее служанки расступились. Она поднялась, нагая, алая и осыпанная золотом – настоящая утренняя звезда. Ах, сынок, как величава и прекрасна была в тот день королева! Если бы остальные владыки и владычицы жили, подобно Золотому Цветку, жизнью своего народа, люди не знали бы тех страданий, которые им приходится выносить и по сей день! В тот миг, когда Анакаона поднялась со своего гамака, казалось, будто весь остров Гаити встал на ноги. Движением руки она приказала подать свой волшебный плащ из перьев райской птицы, колокольчик и золотой свисток. Близился великий миг в истории Гаити. Площадь наполнилась народом: тут были вожди, свободные, данники. Собравшись с мыслями, укрепив себя постом и сном, королева обрела дар пророчества и ясновидения. Теперь великая самба собиралась бросить призыв хемесскому народу – исполнить перед ним зовущие на борьбу песни, которые разнесутся по всему огромному острову. Сначала Анакаона исполнила Песнь о Рабах-Рудокопах, что трудятся в глубине золотоносных ущелий; она пела об отчаянье семей, согнанных в «репартимиентос», о кнутах надсмотрщиков, заглушающих своим свистом смех речных струй, о повальных болезнях, завезенных испанцами, о сифилисе и оспе, свирепствующих среди запертых в тесные хижины рабов, о массовых самоубийствах после проведенной в молитвах ночи, о несмолкаемом вое испанских священников, призывающих туземцев уверовать в бога рабовладельцев, в бога крестов, монашеских капюшонов и церковного ладана, застилающего трагедию уничтожения целого народа. Затем великая самба исполнила Поэму о Зарезанных Младенцах, о крови, текущей ручьями, о ликовании кайманов и акул, о бесстыдном кружении стервятников над грудами костей. Анакаона пела о том, что все, кто неспособен сражаться, должны уйти в горы, подростки и юноши, укрывшись на недоступных вершинах, должны продолжить род и приумножить славные деяния хемессов. Ее слушали молча, потупив глаза и кивая в знак одобрения. Королева окончила свои песнопения Поэмой о Войне, ведущей к Миру.

Затем она приказала всем вождям королевской крови и касикам острова явиться через три дня в ее столицу, Ягуану, заявив, что решила принять мирные предложения конкистадоров, только вчера вероломно пленивших касика Золотого Дома. Не было границ удивлению собравшихся на площади. Но Анакаона была воплощением древней мудрости хемессов, она вещала свою королевскую волю, а воля эта всегда была направлена на благо народа. Ее певучий сильный голос ширился, рвался ввысь; прекрасные звучные стихи были напоены ароматами родной земли. Едва она окончила песнопения, как остальные самбы пустились во все концы острова, чтобы донести до народа хемессов призывы и повеления великой властительницы.

Каким же образом она рассчитывала заключить с испанцами мир? Всех мучил этот вопрос. Королева сорвала с себя плащ, бросила на землю свой свисток и золотой колокольчик. В молчании обошла она огромные статуи божеств, поочередно приложившись лбом к их искаженным гримасами губам, потом вернулась в свою королевскую хижину. Чуть погодя она украдкой выскользнула оттуда, одетая в короткую найю[8]8
  Род набедренной повязки. – Прим. автора.


[Закрыть], с луком в руках и пращой за поясом. В розовых рассветных лучах мы вместе с королевой отправились в путь. Даже я, Старый Карибский Ветер, был поражен, увидев, что совершила королева. Мы быстро добрались до берега моря. Там она остановилась и начала петь столь чарующим голосом, что все рыбы, все живые цветы моря устремились к ней. К нам подплывали огромные длиннохвостые скаты, рыбы-лоцманы, рыбы-врачи, морские ласточки и морские анемоны, медузы, акулы, кусты кораллов – такое множество рыб и морских тварей, что я только диву давался, увидев, сколько всякой живности обитает в подводных садах… Королева заговорила с морским народом на непонятном мне языке. Рыбы и похожие на растения твари пустились в пляс, а потом стали отступать в море. Анакаона последовала за ними. Я видел, как она исчезла в волнах. Я ждал ее целый день, отчаявшись, думая, что она погибла в пучине, охваченная безумным желанием проникнуть в тайны подводного мира. Но едва настала ночь, свершилось чудо. Я увидел, как Анакаона, сияющая и радостная, вышла на берег. Ах, сынок, осанка и поступь Золотого Цветка всегда были необычайны, я, кажется, уже говорил тебе об этом, но то, что я увидел в тот миг, когда она показалась из воды, было просто уму непостижимо. Ее походка лишила меня дара слова, она была так прекрасна, что я замер в оцепенении. За один день королева овладела искусством подводных танцев, постигла стремительный и убаюкивающий ритм морских течений, впитала в себя всю божественную, кипучую и животворную красоту карибских пучин. Но я замечтался… Королева обратилась ко мне с повелительным жестом, и я, с трудом оторвавшись от этого зрелища, поспешил вслед за ней.

Мы шли всю ночь и в предрассветных сумерках добрались до берегов озера Азуэй. Там Анакаона вновь принялась петь своим райским голосом, и мне показалось, будто сам воздух застыл от восхищения. Я увидел, как из озера выползли кайманы и устремились к ногам Золотого Цветка. За ними появились несметные стаи игуан, хамелеонов, зеленых ящериц, огромных змей и маленьких ужей. И опять королева заговорила на своем таинственном наречии. Пресмыкающиеся начали танцевать, а потом скрылись в лесных дебрях. Анакаона последовала за ними.

И опять я ждал ее весь день, сокрушаясь и думая, что эти твари сожрали ее, но под вечер она показалась из леса. О небо! Накануне, когда я увидел ее выходящей из волн, мое сердце едва не разорвалось от восторга, но тогда она была еще обычной женщиной. Теперь же тело Золотого Цветка обрело такую гибкость, что его линии сливались на ходу в неуловимое для глаз переплетение изящных арабесок. Усвоив искусство подводных танцев, королева овладела теперь непостижимой пластичностью рептилий. Поверь мне: ее тело лишилось костей!..

И снова мы пустились в путь и шагали всю ночь. Рассвет застал нас на высочайшей вершине горной гряды Ласель. Анакаона снова запела, и к ней слетелись все птицы, которых вмещает в себе поднебесье. Она заговорила с ними, и они принялись описывать в воздухе немыслимые круги и спирали, а потом подхватили королеву и унесли за облака. Когда наступила ночь и я уже решил, что она разбилась, упав на землю, в небе появилась несметная стая пернатых. Впереди всех летела Анакаона, окруженная розовыми фламинго. Да, сынок, Анакаона научилась летать подобно птицам! То, что я увидел, преисполнило меня любви, такой безграничной любви, что мне показалось, будто я умираю. Каждое движение ее рук было столь ослепительным и гармоничным, ее бедра колыхались столь плавно, а ноги рассекали воздух такими непостижимыми движениями, что было нечто жестокое, почти бесчеловечное в этой совершенной красоте. Теперь я понимал, что ни один отпрыск рода человеческого не мог бы противостоять Анакаоне и племени хемессов.

Однако, сынок, я убедился в том, что есть на свете существа, которые хотя и обладают человеческим обличьем, но не могут быть причислены к человеческому роду. Того, кто способен без волнения смотреть на такое диво, кого не потрясает эта совершенная красота, нельзя считать человеком. Да, конкистадоры недостойны звания людей; сам мапойя[9]9
  Дьявол. – Прим. автора.


[Закрыть] не мог бы породить это племя захватчиков и убийц!

Несколько дней подряд Анакаона вместе со своими бесчисленными танцовщицами, флейтистками и певицами устраивала для приглашенных испанцев, индейской знати и бесчисленных толп народа зрелища, которые никогда не изгладятся из памяти нашей страны. Память о них так сильна, что любой, кто появлялся с той поры на свет в прекрасной Квискейе, от рождения владел искусством танца. И так будет вовеки! Впрочем, то, что в течение недели видели испанцы, прибывшие в Ягуану, нельзя назвать танцами. Это были не танцы, а воплощение самой жизни, олицетворение единственного подлинного сокровища, которым обладает человек, – его души.

Как ты знаешь, последний день этих празднеств стал Кровавым Днем. Гидальго оказались кровожадней свирепых тварей, населяющих море, сушу и воздух, ибо, несмотря ни на что, свершили свое черное дело. Красота была недоступна конкистадорам, они не хотели знать ни о чем, кроме золота. Конкистадоры не были людьми; они оказались хуже зверей.

Предводитель конкистадоров коснулся алькантарского креста, и королева была схвачена. Вся хемесская знать была истреблена, город стерт с лица земли, а народ обращен в рабство. Говорят, что королеву повесили, но я-то знаю, что она была сожжена на костре. Окруженная языками пламени, Анакаона танцевала и пела прекраснейшую из своих песен. Она встретила смерть, как подобает великой самбе, как подобает встретить ее каждому из нас. Танец этот был ее последним преображением, и больше я не скажу тебе о нем ни слова.

Да, сынок! Королева была права, и она победила. Ведь испанцев нельзя было сломить силой оружия! Даже если бы их удалось разгромить, они бы вернулись снова. Так или иначе народ хемессов должен был погибнуть, но то, что Анакаона даровала нашей земле во время торжеств, окончившихся Кровавым Днем, не забудется никогда и пребудет вовеки. Касик Анри передал ее дар неграм и индейцам, сражавшимся при Ксарагуа и Бахорупо. От них он перешел к Падрежану, который в 1804 году возглавил восстание негров, мулатов и замбо… Все мы – дети Золотого Цветка. Когда в конце великой войны за независимость я участвовал в битве при Вертьере – мне довелось быть и там, – я понял, что битва эта была подлинным завершением великих торжеств, устроенных Анакаоной накануне Кровавого Дня. Собственными глазами я видел, как Анакаона плясала и пела перед неистовыми батальонами императора Дессалина, рвущимися на вражеские редуты.

Теперь ты знаешь, сынок, отчего я больше не в силах никого полюбить. На нашем острове немало ослепительных красавиц, но кто вернет мне любовь моего несравненного Золотого Цветка? Мудрено ли, что Старый Карибский Ветер слывет теперь пустозвоном и безумцем…

ОЧАРОВАННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ
_{Перевод с французского Ю. Стефанова}

Я не был знаком с младшим лейтенантом Виллбарроу и, однако, не могу побожиться, что мы с ним никогда не встречались. Мне кажется, что я уже где-то видел эти беспокойно блуждающие мутно-голубые глаза с белками в кровавых прожилках, этот кривой, горбатый, постоянно к чему-то принюхивающийся нос, нависший над чересчур тонкими губами и тупым, как галоша, подбородком. А его шевелюра, похожая на взъерошенную щетку, вздымалась над его головой наподобие нимба, сияющего вокруг лика великомученика. Вполне возможно, впрочем, что образ этот навеян знакомством с каким-нибудь другим янки-военным, из тех, кого мне довелось встречать в дни моего беспутного детства. О непостижимые и загадочные тайники ребячьего воображения! Детские иллюзии, оседающие на дне души, как песок на дне реки! О память, бесподобная ваятельница, наделяющая объемом, формой, цветом и жизнью тот крохотный и еще не устоявшийся мирок, в котором совсем еще недавно мы беспечно резвились и кувыркались!

Не торопитесь, однако, делать из всего этого вывод, будто младший лейтенант Виллбарроу существовал только в моем воображении. Всем известно, какая тесная дружба связывала меня с шерифом Селомом – мир праху его! – и как он меня любил. Этот добрейший и милейший, хотя подчас и не в меру болтливый старикан, ревностный и благочестивый папалоа[10]10
  Жрец водуистского культа. – Прим. автора.


[Закрыть], был подлинным другом деревьев, зверей и детей. Он-то и передал мне – с тех пор воды утекло уж немало – несколько пожелтевших листков, на которых младший лейтенант изложил свою краткую и странную историю. Он же показал мне и увитую базиликом могилу, где покоится очарованный лейтенант, – невысокое надгробие из кирпича и ракушечника, белеющее на обочине зеленой тропинки всего в нескольких шагах от пещеры, известной под названием «Пасть».

Записки Виллбарроу оказались полубессвязным дневником его переживаний и грез, и без пояснений шерифа Селома мне вряд ли удалось бы прочувствовать до конца терпкую поэзию той диковинной любви, от которой вспыхнула и, подобно бенгальскому огню, почти тотчас же угасла короткая, но необычайная жизнь очарованного лейтенанта среди отрогов гордой горной гряды Бассэн-Кокийо.

Начало этой истории относится примерно к 1913–1914 годам, когда Эрл Виллбарроу состоял в звании унтер-офицера кавалерии Соединенных Штатов. Уроженец Кентукки, бедняк и сирота, он к тому времени все еще не уразумел, на что дана ему жизнь, и жил бездумно и просто, как трава растет, не пытаясь проникнуть в глубины собственной души.

Окончив школу, в которую после смерти родителей его определил дядюшка, майор морской пехоты, Эрл оказался на распутье. Ему не хотелось поступать на металлургический завод – единственное крупное предприятие Чаттануги, типичного городка южных штатов, где прошло его детство. Оно и понятно: ведь как раз на этом заводе погиб его отец, угодив под блюминг. Эрл был не особенно силен в арифметике и потому не имел ни малейших шансов сделаться преуспевающим лавочником или коммивояжером. Профессия букмекера его не привлекала. «Ремесло» гангстера ему тоже не улыбалось, ибо такого рода занятия сопряжены со всевозможными треволнениями, да к тому же в Чаттануге, где явно ощущалась нехватка бандитов и налетчиков, было просто невозможно сколотить собственную шайку. Одно время он загорелся мыслью стать бродячим проповедником и даже основать новую религию, но Библия нагнала на него такую скуку, что он отказался от этой затеи. Что же ему оставалось делать? Податься куда-нибудь? Но куда? Не имея ни настоящих друзей, ни иных развлечений, кроме вечеринок с неизбежной крем-содой, на которые его изредка приглашали случайные знакомые, празднеств в День благодарения, тягостных зрелищ расправы с неграми, имевшими неосторожность косо посмотреть на белую женщину, и прочих нехитрых забав, которыми тешилась его родная Чаттануга, этот долговязый, как оглобля, юнец никак не мог отважиться на какой-либо решительный шаг. Он пробовал выступать в роли агитатора во время очередных губернаторских выборов, пытался заняться бейсболом, вступил в ряды Армии спасения, сотрудничал в местной газете, работал заправщиком на бензоколонке – но все у него не клеилось. В конце концов, вняв увещеваниям дядюшки, который в своих письмах к нему не уставал повторять, что Army[11]11
  Армия (англ.).


[Закрыть] – девка хоть куда и уж она-то сумеет избавить его от любых забот, Эрл решил завербоваться. В скором времени, толком и сам не зная почему, он получил звание младшего лейтенанта.

Само собой разумеется, женщины тоже играли какую-то роль в жизни Эрла Виллбарроу. Их было трое: Роза, Дороти и Элеонора. Он никак не мог ни окончательно остановить свой выбор на какой-нибудь из них, ни бесповоротно порвать с одной из этих трех граций. Нерасторжимо слившись в его сердце, они, каждая на свой лад, способствовали поддержанию его размеренных привычек. Между ним и Розой – она была сестрой его одноклассника – некогда возникли ростки полудетской влюбленности, но росткам этим не суждено было не только пробиться и расцвести, они не смогли даже проклюнуться и остались робкой завязью полудружбы-полулюбви. С годами Роза стала на редкость манерной особой. В обществе, на людях, Эрл терпел эту манерность, лишь бы только, оставшись наедине с ним, Роза вновь обретала свою естественность. И однако, ни за что на свете он не согласился бы навеки связать себя с этой девицей – ее просто не хватило бы, чтобы целиком заполнить его душу, ибо, сам того не сознавая, Эрл при всей своей страстности был от природы пуританином и однолюбом.

Дороти была, что называется, его «sweetheart»[12]12
  Возлюбленная, «милашка» (англ.).


[Закрыть]. Он любил ласкать ее, как ласкают красивого зверька, ему нравилось впиваться в ее пунцовые губы, сидя в темном кинозале, прижимать к себе во время танцев ее гибкое кошачье тело, слушать ее бессмысленную болтовню и видеть, как она млеет от наслаждения, но на этом все и кончалось. Дороти, дочь средней руки бизнесмена, была восхитительно глупа, хороша собой и прекрасно сложена: большегрудая, плоскозадая, длинноногая и узкобедрая – словом, живая иллюстрация американских эталонов женской красоты. Эрл и представить себе не мог, что их отношения могут стать более серьезными, чем были до сих пор.

А Элеонора была созданием непостижимым и причудливым, она искала близости с бледным офицером и одновременно отталкивала его. Она то изводила Эрла страстными словоизлияниями в духе бульварных романов, то вдруг ни с того ни с сего посылала его ко всем чертям и не долго думая бросалась в объятия первого встречного. И тем не менее каждый раз безо всяких церемоний возвращалась к нему, словно хроническая болезнь. Этой женщине-ребенку была невыносима даже мысль о том, что она может от кого-то зависеть, и стоило этой мысли прийти ей на ум, как она вставала на дыбы. К тому же она стремилась перепробовать в жизни все, что могла, ибо от любовных ласк у нее оставался странный привкус смерти. Это было восхитительно. А жизнь так коротка…

После смерти своего дядюшки, скончавшегося от апоплексического удара в Порт-о-Пренсе, где он занимал какую-то должность в канцелярии американского военного атташе, Эрл Виллбарроу получил, как и ожидал, скудное наследство, а кроме того – письмо, в котором покойный майор сообщал, что ему удалось напасть на след умопомрачительных сокровищ. Он как раз собирался отправиться на их поиски, когда его настигла смерть. Предвидя и такой исход дела, он вложил в конверт, предназначенный для племянника, план, в котором указывалось приблизительное местоположение гипотетических сокровищ. Их нужно было искать где-то в горах Бассэн-Кокийо, неподалеку от городка Сен-Марк.

Необычайная энергия овладела младшим лейтенантом. Не рассчитывая на собственное жалованье, он ухитрился отыскать средства, чтобы пополнить ту небольшую сумму, что завещал ему дядюшка. Он не мог не учитывать того, что систематические поиски могут затянуться на более или менее продолжительное время. И в тот момент, когда он, отчаявшись, был уже готов оставить свою затею, на помощь к нему пришла Дороти. Она взялась выступить в роли посредницы между ним и своим отцом, с тем чтобы Эрл смог получить у него взаймы известную сумму. Старый деляга сильно сомневался в серьезности всего этого предприятия, однако рискнуть был непрочь. Он кипятился, брюзжал, прикидывал все «за» и «против», но в конце концов согласился, ибо привык ни в чем не отказывать дочери. К тому же сумма была не такой уж значительной, а зная порядочность Эрла, можно было не сомневаться, что он так или иначе сумеет ее вернуть. В конце концов, чем черт не шутит: вдруг Эрл и впрямь вернется мультимиллионером?

* * *

«Муслин», небольшое торгово-пассажирское судно водоизмещением три тысячи тонн, покачивалось на волнах в порту Сен-Марка. Сидя в курительной комнате, младший лейтенант Виллбарроу смотрел в иллюминаторы на вспененное море и гордую гряду гор, вознесших над маленьким городком свою буколическую корону. Вместе с двумя-тремя другими путешественниками он ожидал появления местных властей, которые должны были выполнить кое-какие формальности, в ту пору совсем еще незначительные. Эрл вглядывался в необъятную и ненасытную пасть залива, усеянную зубьями песчаных отмелей, следя за тем, как исполинский голубой язык моря с наслаждением облизывает берег. Пытливо, но вместе с тем рассеянно и задумчиво блуждал взор младшего лейтенанта.

Он пустился в плаванье, терзаемый опасениями: удастся ли ему обжиться в этой немыслимой стране, где всем заправляют негры? На сердце у Эрла не было и тени озлобленности, но вполне естественно, что вся натура этого молодого южанина, воспитанного в духе расизма и проникнутого идеями апартеида, содрогалась при одной мысли о такой стране. До той поры Эрлу, как и другим его белым собратьям, просто не представлялось случая вступить в близкое общение с неграми Чаттануги или окрестных плантаций. При всей искренности своих убеждений, при всей наивной прямолинейности своих взглядов Эрл все же склонен был вполне терпимо относиться к этому отребью рода человеческого. Он был уверен, что постиг душу этих странных существ, изредка сталкиваясь с ними на улице или увидев вылезшие из орбит глаза, сведенные судорогой губы и налитые кровью лица «ниггеров», которых насмерть забивали камнями или, затянув петлю на шее, заставляли дрыгать ногами в воздухе… Достойному потомку Джима Кроу, великодушному, щедрому, но полному противоречий, способному как на доводящее до преступления необузданное бешенство, так и на глубокие раздумья и тончайшие внутренние переживания, Эрлу Виллбарроу неизбежно пришлось бы умерять свои страсти, таить от всех свои помыслы, скрываться в глубине своего «я» в течение всего того времени, которое он рассчитывал провести в этой стране. Он знал понаслышке, что гаитянские негры не только не сознают своей врожденной неполноценности, но даже гордятся своим происхождением, своим легендарным прошлым, что их может задеть любой неосторожный намек, что они способны взвиться на дыбы от малейшего укола, что они вспыльчивы и необузданны, но в то же время поразительно мягкосердечны…

Небольшие парусники – белые треугольники, похожие на птиц, – скользят по волнам… В устье реки возятся, распевая и пересмеиваясь, прачки и купальщицы, полуголые, в одних набедренных повязках, не прикрывающих пупка. Орава чернокожих ребятишек, визжа и громко шлепая ногами по воде, носится вдоль берега. На небе клочками хлопка курчавятся легкие облака. У причала гнут спину бронзовотелые грузчики; они надрывают глотки в дружных выкриках, пританцовывают и пошатываются, словно пьяные, скрючившись в три погибели под мешками с кофе или тюками хлопка. Это настоящий перепляс под звуки песен – труд, насквозь пронизанный танцевальным ритмом. Судно осаждает целая стая лодчонок; торговцы протягивают кокосовые орехи, предлагают фрукты на широких деревянных подносах. Обезглавленные внезапным ударом мачете, орехи успевают брызнуть смехом и залиться слезами, прежде чем к ним прильнут губы моряков, стоящих на палубе, облокотившись на перила. С колокольни, воздевшей свой костистый палец над усеянной пылающими цветами зеленью, медленной вереницей стекают десять ударов. На крохотную площадь, расположенную прямо за зданием таможни, внезапно обрушивается ливень военной музыки. Черный как смоль генерал в бутылочно-зеленого цвета мундире с золотыми галунами гарцует на белом жеребце под воинственные крики, гром пушек и хлопанье ракет. Он раздает команды, руководя маневрами отряда како́-плаке́[13]13
  Мятежно настроенные крестьяне, служившие наемниками у генералов, то и дело совершавших военные перевороты. – Прим. автора.


[Закрыть], обряженных в долгополые куртки из невыделанных шкур мехом наружу. Младший лейтенант Эрл Виллбарроу, блуждая взглядом по сторонам, погружается в размышления: он вспоминает о своей родной Чаттануге, о деревянных домишках своей улицы, о неграх своего городка; перед его глазами, сменяя друг друга, проносятся образы Дороти, Розы и Элеоноры.

Курительная комната полна народа. Вызванный первым, Эрл отвечает на вопросы офицера-гримо[14]14
  Белокурый или рыжий метис . – Прим. автора.


[Закрыть] с изъеденным оспинами лицом и устрашающими усами. Цель путешествия… срок пребывания… Появление толстяка в черной куртке из шерсти альпаки и тюссоровых брюках кремового цвета прерывает опрос. Незнакомец бесцеремонно сует жирную, потную и дряблую ладонь младшему лейтенанту Виллбарроу, который спешит пожать эту черную лапу.

– Лейтенант Виллбарроу?.. Позвольте представиться: мэтр Дезанё, Антенор Дезанё, поверенный в делах вашего дяди…

В избытке показной учтивости младший лейтенант забывает, что ему нужно выложить свои документы на столик перед таможенным офицером. Он рассыпается в извинениях… Мэтр Дезанё отзывает офицера в сторонку и что-то шепчет ему на ухо…

– Все улажено, лейтенант, вы можете идти…

Эрл Виллбарроу чувствует, как чья-то ладонь скользит вдоль его спины, словно ручной удав, как чьи-то пальцы впиваются в его левое плечо. Он вздрагивает от омерзения, улыбается и бок о бок с мэтром Дезанё направляется к выходу.

* * *

По крутым склонам гор, обступивших Сен-Марк, под проливным дождем взбиралась вереница лошадей. Даже самый осведомленный из местных жителей был уверен, что лейтенант увлекается археологией, что он просто помешался на древностях доколумбовой эпохи. Ссылка на занятия археологией оказалась наилучшим способом отвести от Эрла все подозрения; в эту ловушку попался даже такой пройдоха, как бывший поверенный его дядюшки мэтр Антенор Дезанё. Каждое появление младшего лейтенанта на улицах этого крохотного городка, который и провинциальным-то можно было назвать лишь с некоторой натяжкой, сопровождалось непрерывным стуком поднимаемых оконных жалюзи. Интерес к лейтенанту несколько приутих лишь на время очередного престольного праздника. Местные жители следили за каждым шагом белого пришельца; его намерение как можно скорее перевалить через горный хребет, несмотря на все предостережения, вызвало среди них настоящий переполох и послужило лишним доказательством его неуемной тяги к научным изысканиям. В самом деле, в то время, когда в горах, судя по разговорам, бушевали вышедшие из берегов ручьи и бесновались потоки, когда носились слухи о том, что полчища како́, нанятые очередным выскочкой, одержимым манией величия, кишели в горных ущельях и готовы были низринуться на город, – одним словом, в это тревожное время столь отчаянный переход через горный хребет был настоящим подвигом. Подобная отвага не могла не вызвать восхищения. Итак, белый смельчак пустился в путь совсем один, сопровождаемый лишь проводником и тремя навьюченными до предела мулами. Подхлестываемые бешеными струями дождя, они торопились, не сводя помутневших глаз с пропасти, по краю которой шли. Им нужно было во что бы то ни стало достигнуть «Пасти»: эта пещера послужила бы им надежным укрытием от ливня. Проводника, судя по всему, терзали опасения. Он побаивался встречи с како́, которые, приняв его за шпиона, могли бы разделаться с ним: отрезать ему уши, или отлупить повернутым плашмя мачете, или, того хуже, связать и бросить в какую-нибудь расщелину. Путешественники так усердно погоняли своих мулов, что, несмотря на отчаянное сопротивление густых зарослей, взявших себе в союзники ливень, быстро добрались до цели.

Виллбарроу захрапел так громко, что своды пещеры огласились зычным эхо. Проводник, несмотря на продолжавший бушевать ливень, ушел среди ночи, сказав, что переночует у какого-нибудь крестьянина, а потом вернется в город. Младшему лейтенанту стало не по себе, когда он очутился один под крутыми сводами этой пещеры, в которой вполне мог бы уместиться готический собор. Своды эти были сплошь покрыты лианами, похожими на свившихся змей. Итак, лейтенант спал. И в это самое время какое-то существо проскользнуло в пещеру и, осторожно ступая, направилось к раскладушке, на которой лежал Эрл Виллбарроу. Услышав шорох легких шагов, лейтенант слегка приоткрыл веки, но продолжал храпеть, притворяясь спящим. В одной руке он сжимал электрический фонарик, в другой – браунинг. Существо приблизилось, склонилось над постелью…

Лейтенант резко вскочил и направил луч света прямо в лицо непрошеного гостя. Тот испустил громкий вопль и отпрянул назад. Этим гостем оказалась женщина с красноватой кожей; лицо с мягкими чертами и водопадом смоляных волос. Ростом она была не выше кампешевого деревца. Ему удалось схватить женщину и повалить наземь, хотя она отчаянно отбивалась. Трижды он наваливался на незнакомку, сжимая, словно в тисках, ее запястья и трижды ей удавалось увернуться от него. А на четвертый она изловчилась и с такой силой ударила его головой в лицо, что он, на миг потеряв сознание, вынужден был выпустить свою добычу. Женщина тут же скрылась. Держа палец на спусковом крючке браунинга, лейтенант проводил ее взглядом. Но выстрелить не решился.

Весь остаток ночи лейтенант Виллбарроу провел без сна, обливаясь холодным потом. Рассвет застал его среди груды перебитых ночью бутылок из-под виски. Он сжимал в руке браунинг, вперив в пустоту полубезумный взгляд.

* * *

Лейтенант обосновался в горах Бассэн-Кокийо, в небольшом домишке, доставшемся ему в наследство от дяди. Домик этот стоял на склоне холма прямо над семью круглыми прудами с лазурной водой, похожими на человеческие глаза, устремленные в небо. Эти пруды, подобно ступеням волшебной лестницы, ровной чередой поднимались от подножия до вершины холма, и тайна их происхождения была столь древней, что никто не мог сказать, природа или человеческие руки создали это диво в таком диком месте.

Первые попытки общения с местными жителями не увенчались успехом. Когда в первый раз какой-то крестьянин подошел к нему и предложил каменное рубило, Виллбарроу сухо осведомился:

– Сколько?

Тот ничего не ответил, но взял протянутую кредитку. В тот же вечер на хижину лейтенанта обрушился град камней. Они летели со всех сторон; казалось, падали прямо с неба. Это «градобитие» озадачило лейтенанта. Он явно вызывал всеобщую неприязнь, хотя и не мог понять ее причины. Встречаясь с ним, прохожие отворачивались и плевались. Крестьянки, увидев его, принимались перешептываться, а потом заливались громким презрительным смехом. А ребятишки, стараясь держаться на приличном расстоянии, повсюду таскались за ним следом, с адским грохотом колотя в отжившие свой век кастрюли и выкрикивая задорную дразнилку: