Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

– Вон его сестра стоит!

– Ну, конечно, это Фло, только одета она не для церкви.

– Верно, решила не ходить на свадьбу.

– А ведь они с братом были так дружны, водой не разольешь.

Фло нервничала. Она стояла поодаль, не смешиваясь с толпой, но до нее все же долетали обрывки разговоров. Она прятала глаза от знакомых, гадая, что сейчас вытворяет Бересфорд. Полчаса назад, уходя из дома, она спрятала его фрак и отменила заказ на лимузин, а теперь раскаивалась в содеянном. Она была против этой свадьбы, но нельзя выставлять брата на посмешище. Поглядывая на огромную толпу, Фло ругала себя за упрямство.

Найдет ли Бересфорд фрак? Достанет ли машину? Ведь они с Янки так мечтали приехать в церковь в автомобиле. Бересфорд в деда пошел, а у того едва не расстроилась свадьба потому, что он наотрез отказался повторять за священником: «Все, что у меня есть, твое». Дед, видите ли, поклялся, что никогда не расстанется со своей коровой. А для Бересфорда фрак значит то же, что для деда корова!.. Фло растерянно озиралась, читая нетерпение на лицах зевак.

От подвала было почти полмили до ближайшей станции метро, а автобусы не ходили – бастовали водители. Бересфорд был в отчаянии. Он нашел фрак, и теперь они с Янки стояли на тротуаре, тщетно пытаясь остановить какую-нибудь машину. Каждая секунда промедления казалась Бересфорду вечностью.

– Мы должны успеть, пока невеста не уедет, – твердил он.

– Ну и задам же я Фло перцу, – грозился Янки, – никогда ей этого не забуду.

– Как ты думаешь, они еще ждут?

Бересфорд побежал навстречу свободному такси. Водитель замедлил было ход, но внезапно передумал и проехал мимо. Янки чертыхнулся, и в этот момент его осенило.

– Черт возьми, мы спасены! – крикнул он, поражаясь собственной находчивости. – Обожди меня здесь.

И Янки помчался в подвал мимо ошарашенного Бересфорда.

Толпа возле церкви устала ждать. Пробили часы, на крыльцо вышел священник и посмотрел на небо. Толстяк на пятом этаже уписывал свиные сосиски, запивая их чаем. Голуби дремали на колокольне, солнце клонилось к закату, и деревья бросали длинные предвечерние тени.

– А время идет… – сказал кто-то в толпе, но ему никто не ответил.

И вдруг хозяйка пуделька переменилась в лице: она первая увидела Янки и Бересфорда. Опустив голову, согнув дугой спину во фраке, Янки бешено крутил педали, направляя велосипед прямо в толпу. Бересфорд восседал на раме, бережно прижимая к груди оба цилиндра – свой и Янки. Шелковые шарфы развевались, как флаги.

Толпа, пришедшая в полное замешательство от этого удивительного зрелища, расступилась, давая им дорогу, а потом, охваченная внезапным порывом, разразилась громкими, как раскаты грома, рукоплесканиями. Что тут началось! Ирландец вновь грянул песню, раскидывая искры, взмыла шутиха и вспугнула с колокольни голубей. Янки никак не мог слезть с велосипеда: одна фалда застряла в спицах, а в другую, болтавшуюся, как кость, на веревочке, вцепился шкодливый пуделек. Бересфорд неловко спрыгнул с рамы и не устоял на ногах. Отпустив фалду, собачонка принялась грызть шелковый шарф жениха.

Толпа корчилась от смеха. Фалда у Янки оторвалась. Он уже поднял ногу, чтобы дать пудельку хорошего пинка, но зрители тотчас встали на сторону собачки: они не позволят обижать животное! Пуделек игриво тряс хвостом, соображая, что бы ему еще натворить. Но тут он заметил, что сзади к нему подкрадывается Фло. Ее вид ничего хорошего не предвещал. Пуделек струсил, но искушение попробовать на зубок цилиндры заглушило страх. Собачонка подпрыгнула и, сомкнув челюсти на широких полях, метнулась прочь.

– Беги, Сатир, беги! – закричали мальчишки, но пуделек не успел воспользоваться их советом – Фло крепко ухватила его за обрубок хвоста. Песик завизжал, моля о пощаде. Подняв его за ошейник, Фло трясла пуделька, как игральные кости.

Янки придерживал рукой оторванную фалду, Бересфорд уныло разглядывал шелковый шарф, который стал похож на половую тряпку. Казалось, все, что с ними случилось, и свирепый вид Фло лишил их дара речи.

Фло отняла у пуделя цилиндр и подошла к Бересфорду. Она сдалась. Что значит какая-то свадьба по сравнению с публичным поруганием брата!

Священник стоял на ступенях церкви в окружении «землячков»: Малыша, Карузо, Квадратного Дика, Худерьбы, Кларка Гейбла № 2 и юного сэра Уинстона. Блохолюб правой рукой придерживал шпагу. И только пуделька нигде не было видно.

Обливаясь слезами, Фло надела на брата цилиндр, потом, встав между ним и Янки, повела их в церковь. Приятели беспрекословно следовали за ней.

– Кто из вас жених? – сделавшись пунцовым, рявкнул священник.

– Какая разница, – бесстрастно отозвалась Фло. – Давайте венчайте поскорей.

Священник, Фло, Янки и Бересфорд направились к алтарю, за ними потянулись в церковь «землячки». Толпа зевак притихла, пуделек отдыхал под деревом в укромном уголке, нежась в косых солнечных лучах, и только толстяк на пятом этаже твердил, будто слабоумный:

– Как… как… как невероятно!..

Д. Уилкем (Барбадос)

У ПРЕДЕЛА
_{Перевод с английского Е. Коротковой}

Они редко обменивались словами. Отчасти потому, что знали мало слов, которые могли бы выразить их мысли; отчасти потому, что произносим мы обычно не то, что хотели бы высказать, главным же образом из-за того, что и без слов все было ясно.

– Три года мы женаты, – сказал он. – В каком-то смысле это немалый срок.

– В каком-то смысле… – согласилась она, отвечая сразу и на сказанное, и на то, что стояло за ним.

Глаз она не подняла. Все ее внимание было сосредоточено на кормлении ребенка. Она держала сосок между указательным и средним пальцами, как мужчины держат сигареты. Грудь была полна молока, на смуглой коже отчетливо проступали синие жилки. Ребенок жадно сосал. Теплое, обильно льющееся молоко наполняло его восторгом, и он, ликуя, шевелил пальчиками рук и ног.

Она не знала, что муж наблюдает за ней, а может быть, и знала, да не обращала внимания: когда наступало время кормления, ей ни до кого не было дела. А он все смотрел и смотрел на них, не в силах оторваться. Его завораживала нежность, которой светились ее глаза во время кормления. До чего же они были сейчас непохожи на те огневые и дерзкие, которые он знал когда-то, да и все ее лицо стало совсем другим. Из-за этого непривычного выражения нежности, которое появилось у нее после рождения ребенка, она казалась незнакомой. Мать и ребенка связывало чувство, которое они никогда не смогут разделить с ним. Он принимал это с тупой покорностью – ничего другого ему не оставалось.

– А с другой стороны, – сказал он, – три года – это не так уж много.

– Да, с другой стороны, – снова согласилась она, – три года совсем небольшой срок.

Она знала, что он хочет сказать, сказанного было вполне достаточно.

Вынув сосок из ротика ребенка, она обтерла ему губы и сразу будто вернулась из того, чужого мира. Прислонив ребенка к плечу, погладила ему спинку.

– Ну вот и умник.

Он оторвал взгляд от пола и увидел, что она смотрит на него. Она тотчас отвела глаза, и он понял, что это значит. Муж и жена часто обходятся без слов. Она заговорила, так и не повернув к нему головы:

– Я нашла сегодня у тебя в кармане старую пачку с двумя сигаретами.

– Это хорошо, – отозвался он. – Можно будет покурить.

Они прошли через многие испытания, прежде чем она начала осматривать его карманы. Но если раньше, в лучшие времена, ей иногда случалось найти у него полкроны и даже доллар, то теперь…

– Ты ничего больше не нашла? – спросил он.

Она молча покачала головой, и он понял, что вопрос был излишним.

Однако о том, что было у них на душе, что волновало их больше всего, они не говорили.

На полу, во всех четырех углах комнаты, и под столом, стоявшим посредине, валялись книги, десятки, сотни книг. Маленький книжный шкафчик был набит до отказа, книгами был завален еще один стол, у стены, но им по-прежнему не хватало места, и они выплескивались на пол.

– Как только мы получим деньги, – сказал он, – мы купим большой книжный шкаф.

– Да, – ответила она, – как только получим деньги. – Но она сказала это без тени улыбки, и он понял, что она у самого предела.

В лучшие времена она, бывало, смеялась, когда он говорил: «Вот получим деньги…» Эти слова стали семейной шуткой. Правда, не очень веселой – шутки ведь часто бывают грустными, но, если мужчине и женщине хорошо друг с другом, они нередко смеются и над грустным.

Они многое собирались купить, получив деньги. Диван для веранды, комплект Британской энциклопедии, полное собрание сочинений Шекспира, курс французского разговорного языка для вечерних школ… Однако с этими покупками можно было и не спешить. Жизнь шла своим чередом без дивана, без книжного шкафа и даже без Шекспира. Но вскоре наступили времена, когда пришла необходимость в более насущных вещах. Ребенку понадобилась сетка от москитов, ей – платье, да и у него самого совсем износились ботинки. Впрочем, все это, конечно, будет куплено, как только они получат деньги.

А в последнее время они стали избегать разговоров о том, что нужно, – ведь им нужно было то, без чего невозможно обойтись. Нельзя же сказать жене: «Как только мы получим деньги, мы купим чего-нибудь поесть». А когда она говорит: «У меня пропадает молоко, надо купить какой-нибудь еды», разве можно ей ответить: «Хорошо, вот только получим деньги»? А так как ничего другого он сказать не мог, то он молчал.

Все эти последние дни они говорили только о посторонних вещах, о том, что не тревожило их и о чем можно было говорить не бередя душу. Они вспоминали детство, он рассказывал о своей бабушке, учительнице, а она о своем дедушке, который был портным. Впрочем, разговоров этих хватило ненадолго, и в маленьком домике вскоре окончательно воцарилась тишина.

Ребенок уснул, крепко прижавшись к груди матери, и теплота этого маленького тела вдруг захлестнула ее жаркой нежностью. Она судорожно стиснула малыша в объятиях. Вспышка была так неистова, что он испугался, как бы она не выдавила жизнь из крохотного тельца, но промолчал: ведь между этими двумя – его женой и его ребенком – были какие-то свои связующие узы, они жили в своем обособленном мире.

Он заметил слезы у нее на глазах и снова подумал, что она у предела.

Сунув руку в карман, он вытащил два маленьких лимона.

– Какой-то человек дал мне сегодня два лимона, – сказал он.

Она обернулась, и у него упало сердце, когда он увидел ее полные слез глаза.

Но когда она заговорила, голос ее звучал спокойно и бодро.

– Ну что ж, – сказала она, – очень хорошие лимоны. Почему он дал их тебе?

– Не знаю, – ответил он. – Может быть, у него не было ничего другого.

– Да, наверное, – согласилась она. – Может, у него в этот момент только и было что эти лимоны, а ему хотелось чем-то поделиться. Так бывает. Иногда человеку так хочется поделиться и он отдает все, что у него есть: это, может быть, и немного, но он отдает все, что имеет.

Она замолчала, поняв, что сказала больше, чем собиралась, сказала то, чего не думала говорить. Но ей так хотелось, чтобы он понял все. И он понял. Понял, что она не таит на него зла, ни в чем не винит его и, несмотря ни на что, ни о чем не жалеет. И, поняв это, почувствовал, что кризис миновал, затаенное наконец высказано и им нечего больше скрывать друг от друга.

– Я попросил у тебя слишком многого, – сказал он. – Я это знаю.

– Ты не просил, – ответила она. – Я отдала, потому что мне нужно было отдать, отдала все, что имела.

Она крепко прижала к себе ребенка.

– Что ты сегодня ела? – спросил он, и у него кольнуло сердце от бессмысленности этого невольно вырвавшегося вопроса: он знал, что в доме нечего есть.

– Черная курица снесла яйцо, – ответила она. – А на банановом дереве поспела гроздь бананов. Их уже начали клевать дрозды. Я совсем не голодна, и маленький хорошо поел сегодня.

Он ничего не смог ответить ей: очень уж ныло сердце.

До чего отважно пустились они в путь три года назад, три года, которые в каком-то смысле были немалым сроком, а с другой стороны, совсем небольшим. Как высоко они стремились тогда, а кончилось все тем, что он не может прокормить жену и ребенка. Ему стало стыдно.

– Понравилась тебе рыба? – Угадав его состояние, она поспешила переменить разговор.

– Нет, – сердито ответил он. – Я ее не ел. Я же сказал тебе, что не буду.

Женщина промолчала, но это было ответом.

– Как я мог ее есть, – крикнул он, отвечая на ее молчание, – когда ты весь день сидишь здесь голодная!

– Я не голодна, – ответила она. – Черная курица снесла яйцо, и еще эта гроздь…

– Я мужчина, – с яростью перебил он. – Уж если кто-то должен ходить голодным, так это я. Ты же кормишь ребенка!

Она снова почувствовала, как его жжет стыд, и поняла, что напрасно заставила его взять с собой рыбу. Мужчинам необходимо чувствовать себя гордыми, без этого они не могут жить. А она задела его мужскую гордость и сейчас пожалела об этом.

– Давай-ка съедим ее вдвоем, – сказала она, пытаясь исправить свою оплошность, хотя и знала, что сделанного не воротишь.

Рыбешка была такая сплющенная и маленькая, что они не сразу заметили ее в большом бумажном пакете. Она разломила рыбу левой рукой – правой она все еще держала ребенка, рыба была хорошо прожарена и легко сломалась. Она взяла в руку хвост и начала есть. Но он не сразу принялся за еду. В движении, которым она протянула ему оставшуюся часть рыбы, было столько заботливости, столько напоминавшего ему о прошлом, что у него комок подкатил к горлу.

– Ну что же ты, – сказала она и слабо улыбнулась, – ешь голову, тебе это полезно.

Он когда-то сказал ей, что рыбьи головы полезны, потому что в них содержится фосфор, необходимый для питания мозга. С тех пор, когда она готовила рыбу, она всегда отдавала ему голову, даже сейчас и то не забыла.

Они ели, бросая тоненькие косточки в бумажный пакет. Окончив, она облизала жирные пальцы и улыбнулась. Ему не удалось улыбнуться в ответ, с этим уж ничего нельзя было поделать.

– Сегодня я встретил в городе хозяина, – сказал он.

– Да? – откликнулась она равнодушно.

– Он будет ждать до конца месяца.

– Да? – проговорила она вяло, словно это ее совсем не беспокоило. Но он-то знал, что беспокоит, и сильно, что именно поэтому она и держится так спокойно.

– Заходила мама, – сказала она. Сказала так, что он понял: между двумя этими событиями – предупреждением хозяина и визитом матери – есть какая-то связь.

– Зачем? – поинтересовался он, желая узнать совсем другое.

– Посмотреть ребенка, – ответила она.

– А!.. – сказал он.

Она пошла выбросить бумажный пакет с рыбьими костями, а он все так же сидел на стуле, уставившись в пол. Он услышал, как заплакал ребенок, когда она положила его, чтобы вымыть руки, но и этот плач не тронул его.

Она вернулась и снова села на стул, прислонив ребенка к плечу. Делать больше нечего. В доме чисто: ни стряпни, ни грязной посуды. Ей оставалось лишь сидеть вот так, прижав к себе ребенка.

Но должен же он что-то сделать, чтобы прекратить эту пытку, вернуть себе гордость, без которой мужчина не может жить. Ведь это мучительно!

И лишь когда она спросила: «Что же ты собираешься сделать?» – он понял, что размышляет вслух.

– Не знаю, – ответил он.

– И для меня это мучительно, – сказала она, – но по другой причине.

– По какой же?

– Ведь это я во всем виновата, – сказала она.

– Ты? – удивился он. – Почему?

– Ты был таким веселым и беззаботным, пока мы не поженились. А сейчас даже никогда не засмеешься.

– Ну и что же? – спросил он. – При чем тут ты? Разве это ты меня уволила?

– Ты больше не чувствуешь себя свободным, – сказала она. – Я знаю, что это так.

Она говорила тоном, не допускающим возражений.

– Тебе надо освободиться, – сказала она. – Ты не будешь самим собой, пока опять не станешь свободен.

Она сказала это так, что он понял: ему не разубедить ее – и спросил:

– А как же ты?

– Вернусь к маме, – ответила она. – К тому же я не одна, ведь у меня малыш.

Ребенок прижался головой к ее плечу и сунул в рот большой палец. Она похлопала его по спинке, и глаза ее снова стали нежными, как всегда, когда она возилась с ребенком. Эти двое, его жена и его ребенок, существовали в своем собственном мире, доступном лишь им одним, он даже не смел надеяться, что будет туда допущен. И он отлично знал, что значат эти слова: «Я не одна, ведь у меня малыш».

Он не обижался, не винил ее. Завтра он отпустит ее к матери. Признает свое бессилие. Он уедет отсюда, может быть даже за границу, и снова станет свободным. Станет ли? Разве он не будет теперь до конца своих дней связан памятью с этой женщиной и с этим ребенком? Разве он не будет вспоминать их, вспоминать каждую минуту. И будет ли он хоть на йоту свободнее?

Они долго молчали.

– Ты веришь, что я тебя люблю? – спросил он наконец.

– Верю, – ответила она. – По-своему любишь. Ты никогда не полюбишь другую женщину горячее или сильнее, чем меня. А сам-то ты веришь, что я тебя люблю?

– Любишь, – ответил он. – Только по-своему. Ребенок стал тебе ближе.

– А разве может быть иначе? – ответила она.

– Иначе быть не может, – согласился он. – Но я не стану свободным, даже если уйду.

– Станешь, – ответила она. – Это тебе сейчас так кажется.

– Но ведь были же у нас с тобой и хорошие времена, – сказал он.

– Были, – согласилась она, – конечно, были. Но времена меняются.

Они снова надолго замолчали – отчасти потому, что не существовало слов, которые они могли бы сказать сейчас друг другу, главным же образом оттого, что слова были не нужны им.

Он встал, подошел к ней и опустился рядом на колени. Поцеловал ребенка, поцеловал ее, стараясь не прикоснуться к ней, так как на пальцах остался жир от рыбы. Когда он поднялся, ее глаза были полны слез, но голос звучал твердо.

– Береги себя, – сказала она. – Ты ни в чем не виноват. Так уж случилось.

В глубине души он понимал, что она права, но все не трогался с места, взволнованный, зная, что ему предстоит теперь сделать, но не зная, как это сделать.

– Где сигареты? – спросил он.

– На столе, – ответила она.

– Можно будет покурить, – сказал он и вышел в маленькую комнату, служившую столовой.

Он закурил и вернулся. Сделал глубокую затяжку, и ему сразу же стало легче. Она не слышала, как он снова вошел в комнату, потому что занялась ребенком и уже не замечала ничего вокруг. Он подумал, что завтра его уже здесь не будет. Впрочем, что такое завтра? День, который никогда не наступит. К тому же у нее есть малыш. Он может уйти хоть сию минуту, и она не станет тосковать: ведь у нее малыш. Ну что ж, он, так и сделает. Он повернулся и на цыпочках пошел к черному ходу.

Она не видела, как он ушел: она возилась с ребенком.

Ж. С. Алексис (Гаити)

СКАЗАНИЕ О ЗОЛОТОМ ЦВЕТКЕ
_{Перевод с французского Ю. Стефанова}

Ах, сынок, люди слышат ветер и воображают, будто он только и делает, что завывает как сумасшедший. Человек думает, что душа дарована лишь тем, чье обличье схоже с его собственным. Но ведь и я, Старый Карибский Ветер, тоже любил, знал страх и ревность, был и трусом и храбрецом, и мне тоже доводилось смеяться и плакать. Не раз, бывало, и мою плоть, неосязаемую, сотканную из воздуха, из пустоты, сотрясали солнечные удары любви, но однажды, всего лишь однажды, я был влюблен по-настоящему… С тех пор я не встречал никого, кто мог бы сравниться с моей несравненной возлюбленной. А ведь она была не тучей, не зарей, не звездой, не рекой, не русалкой… Она была всего-навсего женщиной. Но какой женщиной! После ее смерти меня стали звать не иначе как Старым Ветром, и это неспроста…

Ты слышал, конечно, о той, что навеки осталась в памяти людей под именем Золотого Цветка, о великой Анакаоне, которая первой в Америке поднялась против конкистадоров, но разве ты в силах вообразить, что это была за женщина? И никто не в силах. Может статься, только моя двоюродная сестра, река Артибонит, еще помнит великую самбу[1]1
  Поэтесса, флейтистка и танцовщица. – Прим. автора.


[Закрыть] Анакаону, но, кроме нее, никто не может представить себе эту женщину. То, что видели мои глаза, то, что испытало мое сердце, не дано больше испытать и увидеть никому. Разумеется, в любом учебнике истории можно прочесть, что Анакаона предпочла мне грозного Каонабо, касика[2]2
  Король. – Прим. автора.


[Закрыть] Золотого Дома, но как и почему это произошло, навеки останется тайной. Целых два столетия терзался я ненавистью к великому воителю Каонабо, который похитил у меня любовь Золотого Цветка. Я ревновал! Я безумно ревновал! И однако, клянусь, я не сделал ничего дурного Каонабо, и нет моей вины в его печальной кончине. Я помогал и служил ему, как всякий верный аравак[3]3
  Подданные касика – короля карибов. – Прим. автора.


[Закрыть], который обязан служить своему касику. Теперь, когда в сердце моем поубавилось горечи, я готов признать, что кое в чем он был больше меня достоин любви Золотого Цветка. Касик был настоящим мужчиной, прекрасным, благородным и неукротимым, как поток Сибао. Конечно, по сравнению с королевой он казался немного грубоватым, но ведь, в конце концов, именно он спас нашу честь, когда обрушился на врагов, подобно неистовому урагану. Он потерпел поражение, но подвиг его был не напрасен. Слава ему! Слава прекрасному Гаити!

Ах, сынок, ты не можешь себе представить, какой была жизнь на этом острове во времена великих касиков! Все принадлежало всем, даже рабам; мы не были столь жестокосердны, как стали теперь вы. Захотелось тебе отведать банан? Сорви его, и никто не скажет тебе ни слова! Каждый мог брать все, что ему было нужно: кукурузный початок, золотой самородок, диковинный камень. Деревья плодоносили для всех. А птицы! Вы истребили птиц. Сколько розовых фламинго, фазанов и голубых ибисов осталось на острове? Увы, теперь их можно пересчитать по пальцам. А тогда они большими веселыми стаями носились над пальмами, над глинобитными хижинами наших селений, между исполинских изваяний хемесских божеств. Разумеется, и нам приходилось работать, но немного, совсем немного… Мы выращивали хлопок, ямс, кукурузу, пекли кассавы[4]4
  Лепешки из маниоковой муки. – Прим. автора.


[Закрыть], изготовляли посуду и оружие, строили хижины, и каждый занимался только тем, что было ему по сердцу… Мало что осталось от наших великолепных статуй, от ярких наскальных рисунков, от фресок с певучими линиями… А когда-то их можно было видеть повсюду: во всех пещерах, на горных вершинах, на береговых утесах. А по вечерам мы раздевались, раскрашивали тела в огненно-красный цвет и пускались в немыслимые пляски при свете луны. Жрецы били в кимвалы и барабаны, поэты читали стихи, звучные, как рокот речных струй, танцовщицы плясали, а самбы пели песни, полные безмерного ликования… Ах, нет больше радости в прекрасной Квискейе! Ни разу не видели мы счастья с тех пор, как нагрянули к нам проклятые испанцы и прочие незваные гости!… Но я отвлекся, мой рассказ совсем о другом…

Когда появилась на нашем острове Золотой Цветок, все, как один, ахнули от восхищения. Собственными глазами я видел, как Цветок этот рос, распускался и тянулся к солнечному богу Буанателю. Ступни Золотого Цветка были прекрасней золотисто-красных скарабеев с Центрального плоскогорья; они были точеными и гибкими, а проворные и легкие пальцы ее ног казались ожившими драгоценными камнями. Я ластился к ее ступням, и они трепетали в извивах моего тела, словно пара теплых птиц. Язык мой струился от лодыжек до колен вдоль ее пламенеющих ног, нетерпеливых, нежных и сладких, как стебли сахарного тростника. Я осыпал поцелуями плоды ее бедер, чья кожа благоухала сильнее, чем жасмин. Неосязаемыми губами я касался ее пушистого лона, и, когда его прерывистый трепет передавался моей воздушной плоти, я становился тем, чем уже не стать больше ни одному ветру: свежим и напоенным ароматами дуновением, обнимавшим, ласкавшим ее и покрывавшим пенными гребнями все Карибское море. Ее живот, то опадавший, то поднимавшийся в такт дыханию, колебался, словно студенистая, вечная медуза бытия; стан Золотого Цветка был подлинным воплощением самой любви: ее порывом, силой и нежностью. Когда она поднимала над головой сплетенные руки, их копьевидная арка возносилась к небу, как утренняя молитва. Подобно внезапно оборвавшимся сновидениям, зияли необъятные овалы, темные впадины ее глаз. Параболой ночного неба, войском, обращенным в бегство, смоляным тропическим ливнем низвергались с плеч ее волосы. Когда Анакаона плясала, в ее танце воскресали непостижимые тайны радости, извивы улыбки, завитки и арабески инея, ожившего под дыханием весны. Когда королева пела Песнь Черных Бабочек или Светозарных Птиц Наслаждения, когда она слагала и исполняла поэмы безмерного блаженства, все Карибское море застывало в безмолвии, солнце останавливало свой бег и ночь, неподвижная и задумчивая, вслушивалась в ее слова…

Да, сынок! Анакаона долго колебалась, но в конце концов предпочла мне великого Каонабо, ибо наступала пора ярости и жестокости и королеве нужно было подумать о своем народе. Ее выбор был справедлив. Ты знаешь, что я, Старый Карибский Ветер, – такой же великий певец и матуан[5]5
  Титул гаитянской знати, следующий за титулом касика – короля. – Прим. автора.


[Закрыть] королевской крови, как и она, но она, кроме того, была воплощением всего Гаити, его душой, мудростью, солью, молнией, огнем, стрелой, войной, землей, небом – одним словом, владычицей… Всем известно, что свершила великая Анакаона вместе с нами, своим царственным супругом, касиком Золотого Дома Каонабо, и мной, Старым Карибским Ветром, ее другом. Как пришла та горькая пора, когда Анакаона плясала и пела перед рядами взявшихся за оружие хемессов? Я расскажу тебе об этом целую историю, которой не найдешь ни в одной книге, но тем не менее историю истинную и прекрасную. Я раскрою тебе тайну Кровавого Дня[6]6
  День, в который была истреблена вся гаитянская знать. – Прим. автора.


[Закрыть].

Слушай же: после того как был взят в плен великий Каонабо, после того как при Вега-Реаль пало сто тысяч воинов прекрасного Гаити, после того как по окрестным островам разнесся боевой клич Анакаоны, ее поэма «Айа бомбэ» – «Умрем, но не сдадимся», в сердце Золотого Цветка зародился грандиозный замысел. Она понимала, что Христофор Колумб, Бобадилья и Овандо побеждали до сих пор потому, что конкистадоры владели мечущими молнии орудиями, которых не было у гаитян. Значит, решила она, на захватчиков нужно обрушить такой ливень стрел, копий и дротиков, в котором захлебнулись бы их аркебузы и украшенные чеканкой пушки. Тайный план королевы был задуман с гениальным размахом. Раз поработители угрожали всем государствам Америки, нужно было обратиться ко всем правителям ацтеков, инков и майя, чтобы и они поднялись на борьбу вместе с хемессами, таинос и карибами. В назначенный день они неодолимым ураганом, громовой тучей ринулись бы на завоевателей в серебряных доспехах, и те мгновенно были бы раздавлены – словно само небо рухнуло на их головы. Но вначале королева решила предложить испанцам мир. Сразу же после его заключения я должен был в величайшей тайне отправиться в Тенотитлан, чтобы повидать короля Монтецуму, а также славного полководца ацтеков Гуатемока, которого теперь зовут Гуатемозеном. Потом я посетил бы Юкатан и предупредил императора майя и, наконец, поговорил бы в Куско с Сыном Солнца, королем Атагуальпой и другими правителями инков и южных кечуа…

До сих пор стоят перед моим взором последние золотые дни Анакаоны, которые она провела в своей столице, прекрасной Ягуане, в сердце Ксарагуа. На теле королевы, натертом алой краской из корня марены и с ног до головы осыпанном золотой пылью, не было ни единого украшения; оставаясь нагой, чтобы днем ее пронизывали лучи солнечного бога Буанателя, наделяющего людей глубиной мысли, а ночью – свет богини луны Лоабуаны, покровительницы чувств, не принимая пищи, Анакаона предавалась размышлениям, лежа в гамаке, почти касающемся земли. Голубая ночь висела над огромной площадью перед королевским дворцом, куда были перенесены каменные статуи великих хемесских божеств, разноцветными глыбами высившиеся вокруг Золотого Цветка. Они таращили на нее свои хищные глаза, раздувая ноздри и разинув пасть. Служанки Анакаоны в одних набедренных повязках стояли поодаль, держа в руках веера из пальмовых листьев, а я, Старый Карибский Ветер, сидел на корточках возле Золотого Цветка, покачиваясь и потягивая трубку. Слева, за рядами хижин, переливалось изумрудом кукурузное поле, справа огромной слезой катилась река, дальше виднелось бурое нагое плоскогорье, а на самом горизонте вздымалась голубая гряда гор.

Перед широко раскрытыми глазами королевы мелькали тени касиков Квискейи: великого Бохечио, исполина Котумбанамы, прославившегося своими бессмертными подвигами, старого Гуарионеца, человека неистовой и трагической судьбы, и, наконец, Каонабо… Королева уснула. Служанки приблизились к ней; одна из них провела ладонями по лбу Золотого Цветка, исполняя символический обряд изгнания злых духов, в то время как остальные поочередно простирали над владычицей волнообразно колеблющиеся руки. Зазвучала прерывистая и вкрадчивая музыка. Одна из девушек подошла к гамаку, улеглась рядом с ним на землю и, захватив его край пальцами ног, принялась тихонько раскачивать. Другая опустилась на колени перед огромной статуей из белого камня и застыла, прильнув лицом к земле, вытянув руки вперед и разметав волосы. Анакаона издала протяжный стон и, не просыпаясь, начала Танец Тревожных Сновидений, тех самых, что томили теперь весь народ хемессов.

Королева танцевала под беззвучные рукоплескания служанок, не вставая с ложа, которое казалось парящим в воздухе. Ее правая нога медленно поднялась, словно готовящийся к полету розовый фламинго, дрожь пробежала от бедра до напряженной ступни, повернутой к востоку, и дрожь эта выдавала ужас. Левая нога бессильно свесилась с гамака, выражая любовное томление, неутолимый экстаз страстей. Шелковистое лоно королевы, нежное, как веселые венчики диких орхидей Соснового Леса, дышало спокойной лаской течений Карибского моря, радостью жизни, неиссякаемой прелестью лучезарной и ликующей природы. Ее живот вздымался, словно пашня под плугом, он плясал, изборожденный валами и ложбинами, он был миражем наших мирных трудов до того, как пришли испанские дикари. Музыка стала неровной, хриплой, она рычала и выла, словно стая кровожадных псов, что срывались с бортов каравелл на мирные отмели Ксарагуа. Груди Золотого Цветка напряглись и застыли, подобно индейским девушкам, испугавшимся при виде конкистадоров на конях, но точеная шея королевы продолжала свое движение, как прекрасный сосуд на гончарном круге неустанно обновляющегося бытия. Осунувшееся, постаревшее лицо Анакаоны воплощало безнадежность и отчаяние, но яростно метавшиеся в воздухе руки звали к ненависти и борьбе.

Наконец королева успокоилась. Танец Тревожных Сновидений был окончен. Теперь она видела Сон Давних Радостей. Он шел к ней издалека, из-за реки, словно солнечный круг в голубой ночи, прямо по бурому нагому плоскогорью. В столбах солнечной пыли мелькали шумные стайки детей, поднимались и затихали отзвуки радостных криков, слышался плеск воды о борта лодок, шелест плодовых деревьев над головами спящих людей. Сон был все ближе, вот он, блистая своим ореолом, пересек реку, появился на площади в обличье пронизанного светом ребенка и вошел в сердце Золотого Цветка. Королева тотчас поднялась со своего ложа и, не просыпаясь, начала новый танец, танец всех наших Давних Радостей. Ах, сынок, поступь королевы была прямой и чистой, как поступь света. Когда она начинала танец, как это делают до сих пор заводилы наших карнавалов, казалось, что над уснувшей равниной занимается заря; тело ее было огромной каплей росы, руки – стволами деревьев, а пальцы – ветвями. Барабан звучал так, словно билось сердце самой природы. Королева порхала, повинуясь законам древнего искусства танцев, от которого кое-что дошло и до нас, и в полете ее оживали движения пловца в море; она вертелась волчком, напоминая о ремесле гончара, подражала движениям крестьянина на прополке, пела песнь золотых початков в руках сборщика кукурузы, воскрешала все тягости и радости труда счастливых людей. Она припомнила всех: лодочников, охотников, рыбаков, резчиков, дровосеков, золотых дел мастеров и строителей… Перед нашими глазами оживали прогулки, игры в батос[7]7
  Игра, напоминающая футбол. – Прим. автора.


[Закрыть], беседы за трубкой, военные смотры, вступления касиков на престол, свадьбы и роды, и мы вспоминали, как растут деревья и дети, переменчивый норов времен года, невинные игры влюбленных подростков на морском берегу и старость, что мало-помалу гнетет и сгибает людей, и торжественные заклинания жрецов, похоронные обряды и ликование вдов, сходящих вслед за мужьями в гробницы… Да, сынок, Анакаона сплясала танец всех Давних Радостей прекрасной Квискейи, сплясала так, что временами казалось, будто сама ночь струится из кромешного мрака ее иссиня-черных волос. Внезапно королева иступленно закружилась. Она стала Буанателем, богом солнца! Ее напряженное и трепещущее тело переливалось изменчивыми красками солнечного заката. Но вот солнце, сверкнув в последний раз, скрылось; Анакаона вытянулась в своем гамаке, ею овладел спокойный сон.