Текст книги "Современная вест-индская новелла"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

* * *

В один из январских дней, после года странствий по дорогам одиночества и насмешек, Альсендор Дьевей приехал в Кап-Руж. Увидев деревню, окутанную чудесной нежностью сумерек, он поднял горсть родной земли и посыпал свою голову, словно желал унять охватившее его волнение. В его глазах можно было прочесть странную смесь ненависти и любви, отчаянья и надежды, и слезы сверкали в них, как солнечные лучи. При его приближении жители обращались в бегство. Так до самой своей хижины шел он тропой, еще более пустынной, чем ночи Бродвея. По жалкому виду олеандров и бегоний, росших возле террасы, он понял, что семья его покинула этот кров. Под дверьми он нашел ключ, на котором уже успела оставить свои следы ржавчина. Значит, хижина пустовала уже не первый месяц. И он рухнул на запыленный стул, словно на самое дно своего горя; так корабельный якорь, целую вечность падавший вниз, вдруг достигает дна.

Наутро взошло солнце – взошло для всего Кап-Ружа, но только не для братца Ти-Дора. Правда, он все же попытался разыскать своих прежних друзей. Он хотел забыть свой ад, он хотел воскресить интерес односельчан к их прежним планам и замыслам. Они притворялись, что разделяют его энтузиазм; но стоило ему повернуться спиной – и в их сердца тотчас возвращалось решение, заранее принятое ими на тот случай, если покойный братец Ти-Дор вздумает вернуться в деревню. Они были убеждены, что Ти-Дор потерял свою настоящую кожу, что ее украл Исмаэль Селом, заменив ее кожей чужого белого человека. Братец Андреюс, верный родственному долгу, прежде чем окончательно покинуть с семьей Дьевея Кап-Руж, одним ударом своего мачете раскроил «гнилой плод» унгана. И теперь уже никому не узнать, куда спрятал Исмаэль Селом настоящего Альсендора Дьевея, негра, которого здесь все так уважали. Может быть, проклятый унган просто-напросто утащил его с собой прямо в ад? Значит, в деревню вернулся не братец Ти-Дор – вернулась его тень. Но где это видано, чтобы живые христиане поддерживали отношения с тенями? Так говорил им бог воду́, и им оставалось лишь с сыновней покорностью следовать его советам. Вот уже год, как на свете нет больше Альсендора Дьевея. Да почиет он в мире, и пусть милосердие божие пребудет для него вечной хижиной, потому что он был удивительным негром! Аминь.

Эту молитву Альсендор читал в каждом взгляде, и она разрушала последние мосты между братцем Ти-Дором и его братьями в Кап-Руже. Разве кто-нибудь видел, чтобы тень трудилась в саду, чтобы она дружила, жила общей надеждой с цветами и с пением птиц? Но если твоя тень все же получила такое право, говорил себе Альсендор, к чему теперь оно? К чему тени человека дружба с растениями и животными, когда нет у нее в руках золотого посоха человеческой дружбы и нежности и вслепую бредет она по земле?

Альсендор Дьевей боролся еще несколько дней; ведь борьба была самим ритмом его сердца. Однажды утром его тело нашли на маисовом поле; он лежал, как срезанный колос, не успевший дозреть. Но смерть Дьевея не была самоубийством. Тень Ти-Дора умерла от радости: она вдруг увидела в лужице росы, что ее белое лицо осталось таким же добрым и ласковым, каким было лицо того старого негра, которого она потеряла.

ТЕТУШКА РЕЗИЛЬ
_{Перевод с французского Ю. Стефанова}

Кто в Жакмеле не знал старую Ирезиль Сен-Жюльен? Благовоспитанные особы величали ее сестрицей Зизиль, тетушкой Резиль или мадам Жюльен; люди попроще звали старухой Сен-Сен или Сен-Жюльен, но, какое бы из этих имен вы ни упомянули, всем в этом маленьком городке сразу же становилось ясно, о ком идет речь. Столь широкая известность Ирезиль Сен-Жюльен объяснялась целым рядом противоречивых обстоятельств. Одни утверждали, что в те времена, когда остров Гаити, словно футбольный мяч под ногами ошалелых игроков, переходил от одного самозваного генерала к другому, эта негритянка, переодевшись в форму начальника местного гарнизона, отважилась однажды вечером проникнуть в крепость, где сидел ее осужденный на смерть жених, и, перестреляв из пистолета охрану, освободила его – беспрецедентный факт в истории гаитянских тюрем! Другие считали ее раскаявшейся грешницей, которая совсем недавно похвалялась в кругу знакомых своими любовными похождениями. Поговаривали также, что, подходя за причастием чуть ли не каждый день в течение по крайней мере лет шестидесяти, она ни разу не проглотила ни единой облатки и что под кроватью у нее хранится сундук, битком набитый божьими телесами – целый склад плодов кощунства!

Ходили слухи и о том, что тетушка Резиль была, что называется, «мове мун»[27]27
  Колдунья. – Прим. автора.


[Закрыть], зналась с самыми ужасными божествами водуистского культа и что не счесть христиан, которых она живьем загнала в гроб. На одной только улице генерала Эктора Пелиссье, где она провела добрую половину своей нескончаемой жизни, ее считали виновницей смерти дюжины детишек, девицы лет восемнадцати, а также капитана гаитянской гвардии. И хотя кое-кто из жителей Жакмеля осмеливался во всеуслышание утверждать, что она всего-навсего чернокожая старуха, туповатая и ничем не примечательная, но и они в глубине души признавали, что тетушка Резиль была подлинным олицетворением мук, лишений и тягот гаитянской бедноты. При всем этом в повседневной жизни она ничем не отличалась от других негритянок ее возраста и общественного положения. Слыла одной из самых благочестивых прихожанок церкви святых Иакова и Филиппа, от священника которой, отца Наэло, получала, кстати сказать, скромное ежемесячное пособие, избавлявшее ее от необходимости на старости лет искать себе пропитание на улице. Она занимала одну из комнат в двухкомнатном домишке. Из дому выходила редко и, не считая торопливого обмена новостями с Жеоржиной Пьерилис и еще двумя-тремя соседками, к которому ее обязывала учтивость, держалась в стороне от бурлящей страстями улицы Пелиссье. Кем же, в конце концов, была Ирезиль Сен-Жюльен? Романтической героиней, истеричной «мамбо»[28]28
  Жрица водуистского культа. – Прим. автора.


[Закрыть] или просто-напросто смиренной рабой божьей? Кто знает, не удалось ли ей воплотить в своем истерзанном теле величие и ничтожество всех этих женских типов сразу? О Ирезиль Сен-Жюльен, как просто было бы для разрешения всех этих вопросов порыться в архивах твоей памяти!

* * *

Августовский вечер струится по улицам Жакмеля прохладным горным потоком. Человеческие лица расцветают на его берегах, подобно кресс-салату и мяте. Рабочий день под лучами немыслимо жестокого солнца кажется преддверием ада. Но едва приблизились сумерки, как все резко изменилось. Вечерняя свежесть приветливой негритянкой открыла свои объятья всему живому.

– Да, на всей земле не сыщешь другого такого места, как Гаити, – рассуждает сам с собой судья Нерестан Дамоклес, и рассуждения его столь успокоительны, что в них можно раскачиваться, словно в гамаке. Господь бог собственными руками задергивает занавес вечерних далей. Потом берет лунную кисть и закрашивает все заботы минувшего дня: рапорты о хищениях, которым нужно положить конец, звонки от префекта и его заместителя, которые требуют обойтись помягче с таким-то и таким-то виновным и построже – с таким-то и таким-то невинным. Каждый день – одна и та же песня, одни и те же мелочные хлопоты. Набившая оскомину рутина провинциального суда. Августовский вечер омывает лоб, словно школьный учитель, стирающий с грифельной доски пестрящие ошибками выкладки какого-то дурака. Ну и дурацкая же у него профессия! Да к тому же он должен еще стоять на страже мира и благополучия в его собственном доме! Щедрый вечер оставляет на веранде дары, принесенные с гор. Дети давно уже мирно спят; почивает и супруга, плывя, как пароход с потушенными огнями, по волнам первых сновидений. Для полноты счастья судье не хватает только Жеоржины Пьерилис. Тогда его блаженство излилось бы в подобие поэтического шедевра. Он хотел бы окрестить именем Жеоржины этот августовский вечер. Каждая звезда напоминает судье о ее существовании. Вот уже полгода, как он увивается вокруг нее – и все впустую. Сколько раз случалось ему прерывать судебное заседание в надежде повстречаться с ней в аллеях, ведущих к площади Вооруженных сил. Безуспешно. Он перепробовал все. Но все его посулы отскакивали от нее как от стенки горох. Он дошел до того, что обратился за советом к Тонтону Зеклеру, первому унгану Жакмеля. Порошок из высушенной колибри, которым Тонтон Зеклер посоветовал ему посыпать волосы Жеоржины, не возымел успеха. Серебряные монеты, брошенные ей в окно, – тоже. А ведь она нуждается в деньгах. Подумать только: ей приходится жить под одной крышей с Ирезиль Сен-Жюльен! С этой старой каргой. Воспоминания о любовных неудачах грызут мозг Нерестана Дамоклеса, как черви – сладкий плод. Внезапно его осенило. Он нашел выход из положения. Как он не додумался до этого раньше? Не сегодня-завтра он приручит эту недотрогу, заманит в свои сети эту вольную птицу.

И до поздней ночи Дамоклес взирает на небеса: они кажутся ему огромной клеткой, в которой миллионы Жеоржин распевают свои звездные песни, услаждая его душу.

* * *

Если бы в то утро какому-нибудь крестьянину понадобилось пугало, чтобы отгонять ворон с поля, тетушка Резиль с ее настроением как нельзя лучше подошла бы для этой цели. Она всю ночь не смыкала глаз. Несметное количество выпитых ею чашек сэзи[29]29
  Целебный отвар, применяемый как успокоительное. – Прим. автора.


[Закрыть] не помогло ей избавиться от впечатления, произведенного визитом мэтра Нерестана Дамоклеса, мирового судьи. Порядочнейшего из порядочных. Отца семейства. Благочестивого католика. И вот этот самый мэтр Дамоклес явился к ней вовсе не для того, чтобы предложить свою помощь старой негритянке, которая годится ему в бабушки, а чтобы предложить ей роль сводни. Склонить ее к тому, чтобы она отравила ядом разврата душу невинной девушки. А когда Резиль отказалась, он пообещал выплачивать ей каждый месяц сумму вдвое больше той, что она получает от отца Наэло. И чтобы окончательно рассеять ее сомнения, этот дьявол во плоти принялся ее убеждать, будто господь бог в бесконечном милосердии своем давно уже привык смотреть сквозь пальцы на мелкие грешки гаитянских негров. Имя мэтра Дамоклеса стало для нее сущим наваждением. Оно извивалось в ее сознании, словно сотня ужей. И страшнее всего было то, что в конце концов она согласилась. Пошла на эту сделку. Она, Ирезиль Сен-Жюльен, смиренная раба божья, сама затянула у себя на шее петлю сатаны. Двадцать монет в месяц, если дела с Жеоржиной пойдут на лад. А все из-за того, что, несмотря на деньги отца Наэло, последние числа каждого месяца скалили на нее зубы, словно стая псов. Бешеные псы – вот они кто, эти последние числа. И чтобы спастись от их зубов, ей приходилось стоять с протянутой рукой на паперти. А ведь ей пошел уже девятый десяток! И это в городе, где любой безродный бродяга считает своим долгом походя облить грязью ее доброе имя. Долгие годы унижений затянули паучьей сетью душу тетушки Резиль. Двадцать монет Дамоклеса позволят ей разом смахнуть эту паутину. Последние числа приползут к ней на брюхе, станут ласково тереться о ее дряхлые колени… Вот что вовлекло ее в бесовскую затею мэтра Дамоклеса. И все было бы хорошо, не преступи она заповедей господа бога и его святых. У нее было такое ощущение, будто она сперва начисто вымыла руки, а потом обтерла их грязным полотенцем. Вот с чем можно сравнить ее поступок!

Тетушку Резиль терзал стыд. Сделка, заключенная с Нерестаном Дамоклесом, сочилась по ее венам, как трупный яд. Проступала грязными пятнами на белизне ее души. Ах милосердная матерь божья, ты оплошала, послав это последнее испытание сестрице Зизиль… Слишком уж понадеялась на ее благочестие…

Всю ночь совесть тетушки Резиль, словно ошалелая рыба, то плескалась в прозрачной святой водице, то барахталась в бесовской луже мэтра Дамоклеса, не в силах отыскать пути к морю успокоения. Морю, которое разрешило бы все противоречия, что томят несчастных рыб, обитающих в негритянских душах. Тетушке Резиль не суждено было добраться до него. И потому всю ночь скрежетали ржавые тросы, в которые с годами превратились ее нервы. Она тщетно пыталась разжечь свою трубку и в конце концов, обессилев от этих попыток, разбила ее о стену. Настал час, когда ее нос, требуя понюшки, заверещал, словно голодный младенец. Но она уже была не в состоянии сообразить, откуда доносятся эти звуки. Щепоть табака угодила в глаза. Их обожгло огнем. Все существо тетушки Резиль охватил пожар. Черные языки, крича и проклиная все на свете, лизали покой наступавшего утра.

* * *

И снова свежий прилив вечера взял приступом насыпи жары, осевшие за день на всем живом. Жизнь снова стала нежной, как песок антильских побережий, когда по нему бродишь босиком предрассветной порой. Нежной, как пушок овсянки, только что вылупившейся из яйца. Таким же нежным должно быть на ощупь и тело Жеоржины. Жизнь и Жеоржина – вот два слова, звучащие как оправдание любовного хмеля, вынесенное согласно всем законам вселенной. Так пела страсть в сердце судьи Нерестана Дамоклеса.

* * *

А Жеоржине Пьерилис жарко. Август грубошерстным свитером липнет к ее груди, которой несносен любой лифчик, даже сотканный из звездной тьмы. Ища избавления от жары, Жеоржина раздевается донага и, время от времени окатываясь ведром холодной воды, проводит вечера в крохотном садике, что цветет за ее окном. Ничей любопытный взор не может потревожить ее в этом укромном уголке. Ее нагота сводит с ума только звезды да ночных птиц. Вода струится по ее телу, только ей Жеоржина может доверить самые сокровенные из своих помыслов: ведь вода – не мужчина и не женщина. И она с упоением отдается невинным ласкам воды. А кумушке речной воде, набравшейся хитрости у плутоватых крестьян, только того и надо. Пройдет недолгий срок, и, слившись с Океаном, она поведает ему историю своей любви к Жеоржине, и затоскует Океан, этот голубокожий негр, ибо нет на свете любовницы, что была бы ему под стать. Не так ли, господин Ветер? Ведь Жеоржина ему не пара. Пока ее тело обсыхает под взором луны, Жеоржина воссоздает в своей памяти образ лейтенанта гаитянской гвардии, которому решила вручить связку золотых ключей, открывающих доступ к ее прелестям.

«Вот уж кто меньше всего похож на лейтенанта, – размышляет Жеоржина, – так это Нерестан Дамоклес». Он воображает, будто блестки его посул могут сравниться с солнечным блеском меча любви. Дважды в течение дня тетушка Резиль пробовала завязать с ней разговор о Дамоклесе. Старалась втолковать, что, в конце концов, она, Жеоржина – простая девушка, а не какая-нибудь знатная дама и что ей вовсе не обязательно чересчур пристально вглядываться в того, кто вознамерился взять в свои руки бразды любовных утех. Стоит ей только закрыть глаза, и она преспокойно проглотит все эти помои, забудет, что этот негр давно женат и у него полдюжины ребятишек, что каждый вечер он становится жалким рабом подагры. Все это пустяки, в жизни важен лишь достаток, туго набитый кошелек. И подумать только, такие речи она слышит от женщины, которая всю жизнь рядилась в святошу! Но зачем это ей, Жеоржине, проводить ночи, спасая от подагры какого-то мэтра Дамоклеса, будь он хоть трижды мировым судьей? С какой стати? Ведь женское тело – это не обвиняемый, которого ледяные руки судьи могут крутить и вертеть и так и этак. Катись-ка ты подальше, папаша Нерестан! И Жеоржина снова обдаст себя ведром воды, словно желая смыть с кожи прикосновения незримых рук мэтра Дамоклеса.

* * *

Подобно сердцу, ждущему очередного прилива свежей крови, судья Нерестан Дамоклес ждет половины девятого. Накануне тетушка Резиль бросила ему:

– Каждый вечер, начиная с половины девятого, она прохлаждается у себя в садике, голая, как бутылка. В чем мать родила.

– Да ведь это и есть единственный по-настоящему роскошный наряд, – восторгается Нерестан и поглядывает на часы, чьи стрелки неуклонно ползут в направлении полюса любви. О чудо из чудес – необратимый ход времени! Цель путешествия – блаженство. Срок пребывания – вечность. По иронии судьбы сигнал отправления дают куранты на церкви святых Иакова и Филиппа. Светофор вожделения меняет красный цвет на зеленый. Дамоклес срывается с тормозов. Он выскакивает на улицу, оставляя за собой струю лаванды. Он ничего не видит, ничего не слышит, ни о чем не тревожится. Стремительным порывом ветра он влетает на порог тетушки Резиль. Та уже ждет его.

– Все в порядке, – шепчет старуха, и в ее голосе неожиданно слышатся молодые нотки.

Она отворачивается, давая возможность сияющему Нерестану раздеться. На всякий случай он решает остаться в трусах. И на миг застывает у двери, ведущей в садик.

– Ну идите же, идите! – торопит его тетушка Резиль, чувствуя, как по ее собственным венам сумасшедшей кровью разливается нетерпение.

Змеем-искусителем Дамоклес проскальзывает в темноту. В его ушах призывно звучит плеск воды. На мгновение он останавливается, соображая, куда идти дальше. И тут его взгляд падает на силуэт Жеоржины. Она стоит к нему спиной. О полдень всех его надежд! Никогда еще солнце не светило так ярко над благословенной гаитянской землей! О сон в летнюю ночь! Впрочем, к черту все эти книжные образы! Сама жизнь озарила его своим сиянием, чтобы он стал живее всех живых на земле, – жизнь, блистающая, как потоки расплавленного золота, свежая, как молодой початок маиса. Дамоклес чувствует, что близок миг, когда он станет сопричастен тому немеркнущему огню, что обжигает его веки. Имя Жеоржины трепещет на его губах. Но Жеоржина не слышит его. Она мысленно взбирается все выше и выше по гигантскому манговому дереву своих грез, усеянному цветами любви. Из воспаленного рта Дамоклеса вырывается призыв:

– Жеоржина, Жеоржина, милая!

Она соскальзывает с дерева своих видений и падает на раскаленную жаровню, которая оказывается невесть откуда взявшимся в саду полуголым мужчиной. Ночь раздирают крики, похожие на визг пилы:

– На помощь! На помощь! Убивают!

Улица генерала Пелиссье мгновенно озаряется светом, похожим на отблески ружейных штыков. Отовсюду сбегаются люди: кто с дубиной, кто с ножом, кто с дробовиком или кольтом тридцать восьмого калибра. Они бросаются к дому № 14, откуда продолжают доноситься крики о помощи. Толпа собирается у запертых дверей тетушки Резиль, а та, полуживая от страха, никак не может нашарить щеколду. Дамоклес, подобный пьяному кораблю, влекомому половодьем собственных страстей, находит тихую пристань в постели тетушки Резиль. Забившись под одеяло, он дрожит, словно в лихорадке. Тысяча зубов стучит у него во рту. Обезумевшие челюсти оторвавшимися колесами катятся под откос страха. Жеоржина продолжает раздирать ночь своими криками. Дверь в конце концов уступает дружному натиску обитателей улицы Пелиссье, и они вваливаются к тетушке Резиль. Несмотря на поспешность, с которой они, как и полагается добрым жителям Жакмеля, пересекают ее спальню, от их глаз не ускользает судья Нерестан Дамоклес, покоящийся на ложе сестрицы Зизиль. Они в два счета справляются с испугом – и сколь соблазнительным испугом, о друзья мои! – охватившим Жеоржину. Кое-кто решает, что виной всему приступ галлюцинации, но большинство сходится на том, что подлинной причиной переполоха была плантация сахарного тростника, которая истомилась без воды и решила наконец воззвать к человеческому милосердию.

И все же, перед тем как расстаться с Жеоржиной, каждый от всего сердца советует ей не пренебрегать отваром из листьев мяты и лимонных корок…

Вновь пересекая спальню тетушки Резиль, они решают удостовериться в том, что, в конце концов, могло оказаться обманом зрения, вызванным их давешней поспешностью. Но нет, ни о каком обмане зрения не может быть и речи: почтеннейший судья Нерестан Дамоклес и впрямь делил ложе со старой Сен-Сен. Вполне понимая замешательство этой пары, они спешат покинуть спальню на цыпочках. Их тревога окупилась сполна. Бедная Жеоржина помимо своей воли вывела на чистую воду господина судью.

* * *

На следующий день с самого утра весь Жакмель был взбудоражен новостью, разлетевшейся с улицы Пелиссье. Новостью, столь же чреватой последствиями, как и открытие Христофором Колумбом Гаити. Тут было о чем посудачить.

– А ты знаешь, что судья Нерестан Дамоклес вот уже который год числится в любовниках у сестрицы Зизиль Сен-Жюльен?

– Подумать только, что судья решился изменять жене с этим ходячим гробом!

– Ему, друзья мои, что любовные игры, что игра в кости – все едино.

– Клянусь вам, у старой Сен-Сен есть такие снадобья, что перед ними не устоял бы и сам Родольфо Валентино!

– Представь себе, что тетушка Резиль – знаешь эту восьмидесятилетнюю каргу с улицы Пелиссье – заставляет каждого из своих любовников вести учет своих морщин!

Жакмель не переставал бушевать.

Судья Дамоклес в один день потерял и свою должность, и свое доброе имя. А тетушка Резиль лишилась помощи отца Наэло и отпущения грехов.