Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

 
В годины праздных испытаний,
В годины мертвой суеты —
Затверденей алмазом брани
В перегоревших углях – Ты.
 
 
Восстань в сердцах, сердца исполни!
Произрастай, наш край родной,
Неопалимой блеском молний,
Неодолимой купиной.
 
 
Из моря слез, из моря муки
Судьба твоя – видна, ясна:
Ты простираешь ввысь, как руки,
Свои святые пламена —
 
 
Туда, – в развалы грозной эры
И в визг космических стихий,—
Туда, – в светлеющие сферы,
В грома летящих иерархий.
 

Октябрь 1916

Москва

Александр Александрович Блок

1880–1921

 
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
 
 
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
 
 
Я слышу все с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
 
 
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
 

24 ноября 1903

 
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
 
 
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.
 
 
Вот оно, мое веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
 
 
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
 
 
Нет, иду я в путь никем не званный,
И земля да будет мне легка!
Буду слушать голос Руси пьяной,
Отдыхать под крышей кабака.
 
 
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
 
 
Много нас – свободных, юных, статных —
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
 

Июль 1905

Роганевское шоссе

 
Я ухо приложил к земле.
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком хриплым стоном душу
Бессмертную томишь во мгле!
Эй, встань и загорись и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос…
Не медли. Помни: слабый колос
Под их секирой упадет…
Как зерна, злую землю рой
И выходи на свет. И ведай:
За их случайною победой
Роится сумрак гробовой.
Лелей, пои, таи ту новь,
Пройдет весна – над этой новью,
Вспоенная твоею кровью,
Созреет новая любовь.
 

3 июня 1901

 
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.
 
 
Осенний день высок и тих,
Лишь слышно – ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.
 
 
Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За летом журавлиным…
 
 
Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?
 
 
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…
 
 
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
 

1 января 1909

 
Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна…
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
 
 
За снегами, лесами, степями,
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
 
 
Утопая в глубоком сугробе,
Я на утлые санки сажусь.
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!
 
 
Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами – кресты да кресты…
 
 
Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным…
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!
 
 
Сквозь земные поклоны да свечи,
Ектеньи^{320}, ектеньи, ектеньи —
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щеки твои…
 
 
Дальше, дальше… И ветер рванулся,
Черноземным летя пустырем…
Куст дорожный по ветру метнулся,
Словно дьякон взмахнул орарем…^{321}
 
 
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали…
 
 
Иль опять это – стан половецкий
И татарская буйная крепь^{322}?
Не пожаром ли фески турецкой
Забуянила дикая степь?
 
 
Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шеломами черпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Не клянет половецкий полон…
 
 
Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки…^{323}
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.
 
 
Путь степной – без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, – и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг…
 
 
На пустынном просторе, на диком
Ты все та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…
 
 
Черный уголь – подземный мессия^{324},
Черный уголь – здесь царь и жених,
Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!
 
 
Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда…
То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!
 

12 декабря 1913

Панмойголизм! Хоть имя дико,

Но мне ласкает слух оно.

Владимир Соловьев

 
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
      Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, Скифы – мы! Да, азиаты – мы,—
      С раскосыми и жадными очами!
 
 
Для вас – века, для нас – единый час.
      Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас —
      Монголов и Европы!
 
 
Века, века ваш старый горн ковал
      И заглушал грома лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
      И Лиссабона, и Мессины!^{325}
 
 
Вы сотни лет глядели на Восток,
      Копя и плавая наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
      Когда наставить пушек жерла!
 
 
И – срок настал. Крылами бьет беда,
      И каждый день обиды множит,
И день придет – не будет и следа
      От ваших Пестумов^{326}, быть может!
 
 
О, старый мир! Пока ты не погиб,
      Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип^{327},
      Пред Сфинксом с древнею загадкой!..
 
 
Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
      И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
      И с ненавистью, и с любовью!..
 
 
Да, так любить, как любит наша кровь,
      Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
      Которая и жжет, и губит!
 
 
Мы любим все – и жар холодных числ,
      И дар божественных видений,
Нам внятно все – и острый галльский^{328} смысл,
      И сумрачный германский гений…
 
 
Мы помним все – парижских улиц ад,
      И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
      И Кельна дымные громады…
 
 
Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет,
      И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
      В тяжелых, нежных наших лапах?
 
 
Привыкли мы, хватая под уздцы
      Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы
      И усмирять рабынь строптивых…
 
 
Придите к нам! От ужасов войны!
      Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны,
      Товарищи! Мы станем – братья!
 
 
А если нет – нам нечего терять,
      И нам доступно вероломство!
Века, века – вас будет проклинать
      Больное позднее потомство!
 
 
Мы широко по дебрям и лесам
      Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
      Своею азиатской рожей!
 
 
Идите все, идите на Урал!
      Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
      С монгольской дикою ордою!
 
 
Но сами мы – отныне – вам не щит,
      Отныне в бой не вступим сами!
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
      Своими узкими глазами!
 
 
Не сдвинемся, когда свирепый гунн^{329}
      В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
      И мясо белых братьев жарить!..
 
 
В последний раз – опомнись, старый мир!
      На братский пир труда и мира,
В последний раз – на светлый братский пир
      Сзывает варварская лира!
 

30 января 1918

Евгений Михайлович Тарасов^{330}

1882–1943

 
Я бродил бесконечными нивами,
      Меж хлебов, от межи до межи,—
Тех цветов, что зовутся счастливыми,
      Я не встретил в поникнувшей ржи.
 
 
Убегали волнистые линии
      Утомительно пыльных дорог…
«Где вы, милые, нежные, синие,
      Не знававшие темных тревог?
 
 
Васильки, что зовутся счастливыми,
      Отчего средь колосьев вас нет?»
Многознающий ветер порывами
      На лету прошептал мне ответ:
 
 
«В эти годы меж зрелыми жатвами
      Не ищи – не найдешь васильков.
Нивы скованы чьими-то клятвами
      И не помнят лазурных цветов.
 
 
Зреют медленно грезы неясные,
      Нивы жаждут иной красоты,
И в хлебах распускаются красные,
      Напоенные кровью цветы».
 

1906

 
С каждым днем весны сияющей
С каждой ночью отлетающей
      Больше жизни по полям.
Меньше пятен снега талого —
Там и здесь как будто алого,—
Чуть живого, запоздалого
      По оврагам, по низам.
 
 
Скоро съест его туманами,
Съест его лучами пьяными
      Беспощадная весна.
Легкой дымкой пар потянется —
В поле пахарь не оглянется,
Как от-снега не останется
      Даже тени, даже сна.
 
 
Только там, где в зиму мглистую
Был он смочен кровью чистою,
      Глянут пятна потемней.
Только там, где в землю талую
Кровь прошла то каплей малою,
То струей, когда-то алою,
      Будут озими пышней.
 
 
Колос гуще там подымется,
Колос с колосом обнимется,
      Думать станет заодно.
От раздумья невеселого
Там колосья склонят головы
И тяжелое, как олово,
      Затаят в себе зерно.
 

<1908>

Демьян Бедный
(Ефим Алексеевич Придворов)

1883–1945

 
Поемный низ порос крапивою;
Где выше, суше – сплошь бурьян.
Пропало все! Как ночь, над нивою
            Стоит Демьян.
 
 
В хозяйстве тож из рук все валится:
Здесь – недохватка, там – изъян…
Ревут детишки, мать печалится…
            Ох, брат Демьян!
 
 
Строчит урядник донесение:
«Так што нееловских селян,
Ваш-бродь, на сходе в воскресение
            Мутил Демьян:
 
 
Мол, не возьмем – само не свалится,—
Один конец, мол, для крестьян.
Над мужиками черт ли сжалится…»
            Так, так, Демьян!
 
 
Сам становой примчал в Неелово,
Рвал и метал: «Где? Кто смутьян?
Сгною… Сведу со света белого!»
            Ох, брат Демьян!
 
 
«Мутить народ? Вперед закается!..
Связать его! Отправить в стан!..
Узнаешь там, что полагается!»
            Ась, брат Демьян?
 
 
Стал барин чваниться, куражиться:
«Мужик! Хамье! Злодей! Буян!»
Буян!.. Аль не стерпеть, отважиться?
            Ну ж, брат Демьян!..
 

1909

 
            Однажды летом
У речки, за селом, на мягком бережку
Случилось встретиться пастушьему рожку
            С кларнетом.
      «Здорово!» – пропищал кларнет.
«Здорово, брат, – рожок в ответ,—
            Здорово!
      Как вижу – ты из городских…
Да не пойму: из бар аль из каких?»
      «Вот это ново,—
Обиделся кларнет. – Глаза вперед протри
      Да лучше посмотри,
Чем задавать вопрос мне неуместный.
      Кларнет я, музыкант известный.
Хоть, правда, голос мой с твоим немного схож,
Но я за свой талант в места какие вхож?!
Сказать вам, мужикам, и то войдете в страх вы.
            А все скажу, не утаю:
            Под музыку мою
Танцуют, батенька, порой князья и графы!
Вот ты свою игру с моей теперь сравни:
Ведь под твою – быки с коровами одни
            Хвостами машут!»
«То так, – сказал рожок, – нам графы не сродни.
            Одначе помяни:
            Когда-нибудь они
Под музыку и под мою запляшут!»
 

1912

 
Полна страданий наших чаша,
 Слились в одно и кровь и пот.
Но не угасла сила наша:
Она растет, она растет!
 
 
Кошмарный сон – былые беды,
В лучах зари – грядущий бой.
Бойцы в предчувствии победы
Кипят отвагой молодой.
 
 
Пускай шипит слепая злоба,
Пускай грозит коварный враг,
Друзья, мы станем все до гроба
За правду – наш победный стяг!
 

1912

Николай Алексеевич Клюев^{331}

1884–1937

 
Весна отсияла… Как сладостно больно,
Душой отрезвяся, любовь схоронить.
Ковыльное поле дремуче-раздольно,
И рдяна заката огнистая нить.
 
 
И серые избы с часовней убогой,
Понурые ели, бурьяны и льны
Суровым безвестьем, печалию строгой —
«Навеки», «Прощаю» – как сердце, полны.
 
 
О матерь-отчизна, какими тропами
Бездольному сыну укажешь пойти:
Разбойную ль удаль померить с врагами
Иль робкой былинкой кивать при пути?
 
 
Былинка поблекнет, и удаль обманет,
Умчится, как буря, надежды губя,—
Пусть ветром нагорным душа моя станет
Пророческой сказкой баюкать тебя.
 
 
Баюкать безмолвье и бури лелеять,
В степи непогожей шуметь ковылем,
На спящие села прохладою веять
И в окна стучаться дозорным крылом.
 

<1911>

Я обещаю вам сады… К. Бальмонт

 
Вы обещали нам сады
В краю улыбчиво-далеком,
Где снедь – волшебные плоды,
Живым питающие соком.
 
 
Вещали вы: «Далеких зла,
Мы вас от горестей укроем,
И прокаженные тела
В ручьях целительных омоем».
 
 
На зов пошли: Чума, Увечье,
Убийство, Голод и Разврат,
С лица – вампиры, по наречью —
В глухом ущелье водопад.
 
 
За ними следом Страх тлетворный
С дырявой Бедностью пошли,—
И облетел ваш сад узорный,
Ручьи отравой потекли.
 
 
За пришлецами напоследок
Идем неведомые Мы,—
Наш аромат смолист и едок,
Мы освежительней зимы.
 
 
Вскормили нас ущелий недра,
Вспоил дождями небосклон,
Мы – валуны, седые кедры,
Лесных ключей и сосен звон.
 

<1912>

 
Сготовить деду круп, помочь развесить сети,
Лучину засветить и, слушая пургу,
Как в сказке, задремать на тридевять столетий,
В Садко оборотясь иль в вещего Вольгу^{332}.
 
 
«Гей, други! Не в бою, а в гуслях нам удача,—
Соловке-игруну претит вороний грай…»
С полатей смотрит Жуть, гудит, как било, Лаче^{333},
И деду под кошмой приснился красный рай.
 
 
Там горы-куличи и сыченые реки,
У чаек и гагар по мисе яйцо…
Лучина точит смоль, смежив печурки-веки,
Теплынью дышит печь – ночной избы лицо.
 
 
Но уж рыжеет даль, пурговою метлищей
Рассвет сметает темь, как из сусека сор,
И слышно, как сова, спеша засесть в дуплище,
Гогочет и шипит на солнечный костер.
 
 
Почуя скитный звон, встает с лежанки бабка,
Над ней пятно зари, как венчик у святых,
А Лаче ткет валы размашисто и хлябко,
Теряяся во мхах и в далях ветровых.
 

1912

 
Правда ль, други, что на свете
Есть чудесная страна,
Где ни бури и ни сети
Не мутят речного дна;
Где не жнется супостатом
Всколосившаяся новь
И сумой да казематом
Не карается любовь,
Мать не плачется о сыне,
Что безвременно погиб
И в седой морской пучине
Стал добычей хищных рыб;
Где безбурные закаты
Не мрачат сиянья дня,
Благосенны кущи-хаты
И приветны без огня.
Поразмыслите-ка, други,
Отчего ж в краю у нас
Застят таежные вьюги
Зори красные от глаз?
От невзгод черны избушки,
В поле падаль и навоз
Да вихрастые макушки
Никлых, стонущих берез?
Да маячат зубья борон,
Лебеду суля за труд,
Облака, как черный ворон,
Темь ненастную несут?
 

<1913>

 
Вот и я – суслон^{334} овсяный,
Шапка набок, весь в поту,
Тишиною безымянной
Славлю лета маету.
Эво, лес, а вот проселок,
Талый воск березняка,
Журавлиный, синий волок
Взбороздили облака.
Просиял за дальним пряслом
Бабий ангел Гавриил^{335},
Животворным, росным маслом
Вечер жнивье окропил:
Излечите стебли раны —
Курослеп, смиренный тмин;
Сытен блин, кисель овсяный
На крестинах и в помин.
Благовейный гость недаром
В деревушку правит лёт —
Быть крестинам у Захара
В золотистый умолот^{336}.
Я суслон, кривой, негожий,
Внемлю тучке и листу.
И моя солома – ложе
Черносошному Христу.
 

1915

 
Обозвал тишину глухоманью,
Надругался над белым «молчи»,
У креста простодушною данью
Не поставил сладимой свечи.
 
 
В хвойный ладан дохнул папиросой
И плевком незабудку обжег.
Зарябило слезинками плесо,
Сединою заиндевел мох.
 
 
Светлый отрок – лесное молчанье,
Помолясь за заплаканный крест,
Закатилось в глухое скитанье
До святых, незапятнанных мест.
 
 
Заломила черемуха руки,
К норке путает след горностай…
Сын железа и каменной скуки
Попирает берестяный рай.
 

1915 или 1916

 
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.
 
 
Тепел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры.
И лудянкой выпестрен конек.
 
 
По стене, как зерць, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сонь мерещились – легки.
 
 
Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа как письмена:
Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
 
 
И когда оческами кудели
Над избой взлохматится дымок —
Сказ пойдет о красном древоделе
По лесам, на запад и восток.
 

<1915 или 1916>

 
Кабы молодцу узорчатый кафтан,
На сапожки с красной опушью сафьян,
На порты бы мухояровый камлот —
Дивовался бы на доброго народ.
Старики бы помянули старину,
Бабки – девичью, зеленую весну,
Мужики бы мне-ка воздали поклон:
«Дескать, в руку был крестьянский дивный сон,
Будто белая престольная Москва
Не опальная кручинная вдова…»
В тихом Угличе поют колокола,
Слышны клекоты победного орла:
Быть Руси в златоузорчатой парче,
Как пред образом заутренней свече!
Чтобы девичья умильная краса
Не топталась, как на травушке роса,
Чтоб румяны были зори-куличи,
Сытны варева в муравчатой печи,
Чтоб родная черносошная изба
Возглашала бы, как бранная труба:
«Солетайтесь, белы кречеты, на пир,
На честное рукобитие да мир!»
Буй-Тур Всеволод^{337} и Темный Василько^{338},
С самогудами Чурило^{339} и Садко,
Александр Златокольчужный^{340}, Невский страж,
И Микулушка^{341} – кормилец верный наш,
Радонежские Ослябя^{342}, Пересвет,—
Стяги светлые столетий и побед!
Не забыты вы народной глубиной,
Ваши облики схоронены избой,
Смольным бором, голубым березняком,
Призакрыты алым девичьим платком!..
Тише, Волга, Днепр Перунов^{343}, не гуди,—
Наших батырей до срока не буди!
 

1917

 
Три огненных дуба на пупе земном,
От них мы три желудя-солнца возьмем:
Лазоревым – облачный хворост спалим,
Павлиньим – грядущего даль озарим,
А красное солнце – мильонами рук
Подымем над миром печали и мук.
Пылающий кит взбороздит океан,
Звонарь преисподний ударит в Монблан^{344},
То колокол наш – непомерный язык,
Из рек бечеву свил архангелов лик.
На каменный зык отзовутся миры,
И демоны выйдут из адской норы,
В потир отольются металлов пласты,
Чтоб солнца вкусили народы-Христы.
О демоны-братья, отпейте и вы
Громовых сердец, поцелуйной молвы!
Мы – рать солнценосцев на пупе земном —
Воздвигнем стобашенный, пламенный дом:
Китай и Европа, и Север и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг,
Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать,
Им бог – восприемник, Россия же – мать.
Из пупа вселенной три дуба растут:
Премудрость, Любовь и волхвующий Труд…
О, молот-ведун, чудотворец-верстак,
Вам ладан стиха, в сердце сорванный мак,
В ваш яростный ум, в многострунный язык
Я пчелкою-рифмой, как в улей, проник,
Дышу восковиной, медынью цветов,
Сжигающих Индий и Волжских лугов!..
Верстак – Назарет^{345}, наковальня – Немврод^{346},
Их слил в песнозвучье родимый народ:
«Вставай, подымайся» и «Зелен мой сад» —
В кровавом окопе и в поле звучат…
«Вставай, подымайся», – старуха поет,
В потемках телега и петли ворот,
За ставнем береза и ветер в трубе
Гадают о вещей народной судьбе…
 
 
Три желудя-солнца досталися нам —
Засевный подарок взалкавшим полям:
Свобода и Равенство, Братства венец —
Живительный выгон для ярых сердец.
Тучнейте, отары голодных умов,
Прозрений телицы и кони стихов!
В лесах диких грив, звездных рун и вымян
Крылатые боги раскинут свой стан,
По струнным лугам потечет молоко,
И певчей калиткою стукнет Садко:
«Пустите Бояна – Рублевскую Русь^{347},
Я тайной умоюсь, а песней утрусь,
Почестному пиру отвешу поклон,
Румянее яблонь и краше икон:
 
 
Здравствуешь, Волюшка-мать,
Божьей Земли благодать,
Белая Меря, Сибирь,
Ладоги хлябкая ширь!
 
 
Здравствуйте, Волхов-гусляр,
Степи Великих Бухар,
Синий моздокский туман,
Волга и Стенькин курган!
 
 
Чай стосковались по мне,
Красной поддонной весне,
Думали – злой водяник
Выщербил песенный лик?
 
 
Я же – в избе и в хлеву
Ткал золотую молву,
Сирин мне вести носил
С плах и бескрестных могил.
 
 
Рушайте ж лебедь-судьбу,
В звон осластите губу,
Киева сполох-уста
Пусть воссияют, где Мета.
 
 
Чмок городов и племен
В лике моем воплощен,
Я – песноводный жених,
Русский яровчатый стих!»
 

1911

 
Вы на себя плетете петли
И навостряете мечи.
Ищу вотще: меж вами нет ли
Рассвета алчущих в ночи?
 
 
На мне убогая сермяга,
Худая обувь на ногах,
Но сколько радости и блага
Сквозит в поруганных чертах.
 
 
В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро-светел
И неразгадан, как оно.
 
 
Вы обошли моря и сушу,
К созвездьям взвили корабли,
И лишь меня – мирскую душу,
Как жалкий сор, пренебрегли.
 
 
Работник родины свободной
На ниве жизни и труда,
Могу ль я вас, как терн негодный,
Не вырвать с корнем навсегда?
 

1911, 1918

Памяти матери

 
То было лет двадцать назад,
И столько же зим, листопадов,
Четыре морщины на лбу
И сизая стежка на шее —
Невесты-петли поцелуй.
Закроешь глаза, и Оно
Родимою рябкой кудахчет,
Морщинистым древним сучком
С обиженной матицы смотрит,
Метлою в прозябшем углу
На пальцы ветловые дует.
Оно не микроб, не Толстой,
Не Врубеля мозг ледовитый,
Но в победья час мировой,
Когда мои хлебы пекутся,
И печка мурлычет, пьяна
Хозяйской, бобыльною лаской,
В печурке созвездья встают,
Поет Вифлеемское небо,
И Мать пеленает меня —
Предвечность в убогий свивальник.
 
 
Оно подрастает, как в темь
Измученный, дальний бубенчик,
Ныряет в укладку, в платок,
Что сердцу святее иконы,
И там серебрит купола,
Сплетает захватистый невод,
Чтоб выловить камбалу-душу,
И к груди сынишком прижать,
В лесную часовню повесть,
Где Боженька книгу читает,
И небо в окно подает
Лучистых зайчат и свистульку.
Потом черноусьем идти,
Как пальчику в бороду тятьке,
В пригоршне зайчонка неся —
Часовенный, жгучий гостинец.
 
 
Есть остров – Великий Четверг
С изюмною, лакомой елью,
Где Ангел в кутейном дупле
Поет золотые амини,—
Туда меня кличет Оно
Воркующим, бархатным громом,
От Ангела перышко дать
Сулит – щекотать за кудряшкой,
Чтоб Дедушка-Сон бородой
Согрел дорогие колешки.
 
 
Есть град с восковою стеной,
С палатой из титл и заставок,
Где вдовы Ресницы живут
С привратницей – Родинкой доброй,
Где коврик молитвенный расшит
Субботней страстною иглою,
Туда меня кличет Оно
Куличевым, сдобным трезвоном
Христом разговеться и всласть
Наслушаться вешних касаток,
Что в сердце слепили гнездо
Из ангельских звонких пушинок.
 
 
То было лет десять назад,
И столько же весен простудных,
Когда, словно пух на губе,
Подснежная лоснилась озимь,
И Месяц – плясун водяной
Под ольхами правил мальчишник,
В избе, под распятьем окна
За прялкой Предвечность сидела,
Вселенскую душу и мозг
В певучую нить выпрядая.
И Тот, кто во мне по ночам
О печень рогатину точит,
Стучится в лобок, как в притон,
Где Блуд и Чума потаскуха,—
К Предвечности Солнце подвел
Для жизни в лучах белокурых,
Для зыбки в углу избяном,
Где мозг мирозданья прядется.
Туда меня кличет Оно
Пророческим шелестом пряжи,
Лучом за распятьем окна,
Старушьей блаженной слезинкой,
Сулится кольцом подарить
С бездонною брачной подушкой,
Где остров – ржаное гумно
Снопами, как золотом, полон.
И в каждом снопе аромат
Младенческой яблочной пятки,
В соломе же вкус водяной
И шелест крестильного плата…
 
 
То было сегодня… Вчера…
Назад миллионы столетий,—
Не скажут ни святцы, ни стук
Височной кровавой толкуши,
Где мерно глухие песты
О темя Земли ударяют,—
В избу Бледный Конь прискакал,
И свежестью горной вершины
Пахнуло от гривы на печь,—
И печка в чертог обратилась:
Печурки – пролеты столпов,
А устье – врата огневые.
Конь лавку копытом задел,
И дерево стало дорогой,
Путем меж алмазных полей,
Трубящих и теплящих очи,
И каждое око есть мир,
Сплав жизней и Душ отошедших.
«Изыди» – воззвали Миры,
И вышло Оно на дорогу…
 
 
В миры меня кличет Оно
Нагорным пустынным сияньем,
Свежительной гривой дожди
С сыновних ресниц отряхает.
И слезные ливни, как сеть,
Я в памяти глубь погружаю,
Но вновь неудачлив улов,
Как хлеб, что пеку я без Мамы,—
Мучнист стихотворный испод
И соль на губах от созвучий,
Знать, в замысла ярый раствор
Скатилась слеза дождевая.
 

До 1919 г.