Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Художники ее любили воплощать
В могучем образе славянки светлоокой,
Склоненною на меч, привыкший побеждать,
И с думой на челе, спокойной и высокой,—
 

а далее – и крест на груди, и античный «орел у сильных ног», и взгляд в «обетованный рай»…

 
Мне грезится она иной: томясь в цепях,
Порабощенная, несчастная Россия,
Она не на груди несет, а на плечах
Свой крест, свой тяжкий крест, как нес его Мессия.
 
 
В лохмотьях нищеты, истерзана кнутом,
Покрыта язвами, окружена штыками,
В тоске она на грудь поникнула челом,
А из груди, дымясь, стремится кровь ручьями…
 
 
О лесть холопская! Ты миру солгала!
 

(1882)

Это дальше Лермонтова, дальше Хомякова, дальше Некрасова… Показательна заключительная строка стихотворения: поэт не только сам не верит в образ «славянки светлоокой», но и отрицает искренность всех тех, кто писал о ней ранее. Не здесь ли брошено в землю то зерно, которое прорастет через сорок лет сорняком пролеткультовского нигилизма?

В нашем разговоре о лирическом постижении родины надо упомянуть и о расширении поэтической географии; следуя гоголевскому завету «проездиться по России», поэты открывали отдаленные ее уголки, воспевали своеобычный облик ее глухих окраин (Полонский, Случевский). Они воплотили в слове особую красоту русской природы, изменчивость времен дня и времен года, закрепили в неподвластных времени строках связь между русской землей и душой россиянина. Я говорю здесь в первую очередь о лирике Фета: в его стихах лишь несколько раз встречается слово «родина», слово «Россия», наверное, и того реже. Родина для Фета – это в первую очередь родная природа, природа живая, смена ее обликов и настроений.

Жизнь поэта – особая жизнь. Мы видим возвращение зимы, весны, лета, осени, чередование утра, дня, вечера, ночи. Время для нас как бы вращается, возвращается. Для Фета каждый миг неповторим: он запечатлевает в словах то, как выпал снег именно этой осенью, как блестит роса именно этим утром, как именно эта туча приходит поплакать над селом… В следующем году будут иные явления, иные открытия, иные стихи. Но есть нечто общее, как бы вынесенное за скобки поэзии Фета. Как напечатанные стихи существуют неотторжимо от листа бумаги, так и запечатленные в его лирике образы неразрывно связаны с родной землей. И поэтому если

 
…ты хочешь знать, за что такой любовью
      Мы любим родину с тобой?
Зачем в разлуке с ней, наперекор злословью,
Готово сердце в нас истечь до капли кровью
      По красоте ее родной? —
 

ответ лежит не в одном-двух стихотворениях, а во всей целостности лирического наследия поэта: одухотворенная красота природы – это красота родины.

Мы подходим к сложной, противоречивой эпохе русской поэзии, начинающейся в конце XIX столетия и прерванной революцией. Символисты, акмеисты, футуристы, последние народнические, первые рабочие и крестьянские поэты: «Какая смесь одежд и лиц, имен, наречий, состояний!» Как близко соседствуют в их судьбах возвышенное и низменное, курьезное и трагическое!

За миновавшие десятилетия многое из поэзии тех лет невозвратимо ушло из сферы непосредственного читательского восприятия. Если взяться читать поэтические подборки в журналах и альманахах той поры, очень многое может вызвать лишь снисходительную улыбку, а то и досадную гримасу: «декадентство». Направление, знамя борьбы с которым Блок поднял уже в первые годы нашего века, во многом означало разрыв с классической традицией, распространение «фабричной» (по-нынешнему – массовой) литературы с ее клишированными необычайностями, красивостями и ужасностями.

Даже если ограничить круг поэтов десятком имен, делавших тогда «поэтическую погоду» (а уж десяток-то поэтов существовал в русской литературе в любой год ее истории), очень от многого придется отказаться, прежде чем представить современному читателю «избранное», достойное его внимания. Возьмем основные темы поэзии того периода. Л ю б о в ь. Здесь – роковая декадентская изломанность, драма непонимания, да еще сдобренная старомодной эротикой. Надо сказать, что поэты той поры попросту не видели в женщине человека, способного на добро, на участие, на сочувствие. Никак не позавидуешь их женам и подругам. С у д ь б а. Власть рока, неверие в будущее, невозможность ни поставить какие-нибудь общезначимые цели, ни добиваться их. И с к у с с т в о. Здесь, наоборот, напыщенное мессианство, высокомерие, подкрепляемое университетской эрудицией, щеголянием тысячами имен и реалий всех времен и народов. П р и р о д а. Весь реальный мир искажается по законам восприятия болезненной личности, которая скорее способна испускать тьму, нежели свет.

Но одна тема оставалась священной в самую мрачную пору литературного распада – тема родины. Можно сказать, что эта тема выразилась гораздо ярче, чем у поэтов предшествующей поры. Если поэты, активно выступавшие в 70—90-е годы, были словно близоруки, за сиюминутными движениями души не видели пути своей страны, то последующее поколение страдало обратной болезнью – дальнозоркостью: не видя жизненной конкретики, они прорицали будущее России, предсказывали наступающие испытания и часто пророчили гибель всему, что связывалось у них с понятием устойчивого уклада жизни, в первую очередь Петербургу, государству. Заглянем в поэтические книги начала века.

 
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале,—
Завтра станет ребячьей забавой.
. . . . . . . . . . . . . .
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
 

И. Анненский «Петербург»

 
Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нишей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
 

А. Ахматова «Июль 1914-го»

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
 
 
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
 
 
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
 

А. Блок «Россия», 1906

 
Где глаз людей обрывается куцый
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
 

В. Маяковский «Облако в штанах»,1915

Перечитывая эти строки, вспоминаешь библейское: «Придут пророки, и не услышите их!» Литература пророчествовала о великих сдвигах, небывалых переменах.

И чем ближе подходила пора великих событий, тем тревожнее были эти пророчества. В последние дни свои русская классическая поэзия явила свое лицо, как блоковский Гамаюн – птица вещая:

 
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
 

Поэзия Бальмонта, Белого, Брюсова, Ахматовой, Бунина, Городецкого, других даровитых поэтов начала века не могла не отразить кризисной ситуации, разрешившейся величайшим революционным взрывом в мировой истории. Старый мир, старая культура были обречены, и поэты говорили, вещали об этой обреченности. Когда Андрей Белый писал:

 
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея,—
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя! —
 

это означало, что е г о Россия, Россия, с которой связана была его судьба, вся жизнь его, все мировоззрение, э т а Россия обречена была на исчезновение. Это он видел, об этом и выкликал в стихах, не случайно названных «Отчаянье». И в других строках, предрекавших грядущие катаклизмы, первой будущей жертвой на зван сам поэт, поскольку именно в себе, в своей душе видел он «ветхого Адама», метаниям и кризисам которого не могло найтись места в неведомом царстве будущего.

И за первой частью пророчества должна была свершиться вторая – открыться «новое небо, новая земля», реальных контуров которой поэты не могли увидеть сквозь бушующее пламя грядущего пожара. Показательно, что поэты пытались найти для нее иное, новое имя: Инония (Есенин), Новая Америка, Скифия (Блок), Белая Индия (Клюев), Славия (Волошин), Они и здесь оказались провидцами: имя «Россия» оказалось стертым с карты мира в ближайшие годы.

Было бы нечестно не упомянуть и о последнем призыве дореволюционных поэтов, которые уже не задыхались в атмосфере предгрозья, как старшее поколение, а очень хорошо научились дышать отравленным миазмами прошлого воздухом. Эстетствующие эгофутуристы, ушедшие в мелочи ремесла акмеисты знаменовали последнюю ступень кризиса, когда он уже и не ощущается, не переживается как канун крушения мира. Это к ним взывал Блок, которого мы можем назвать совестью поэзии той поры:

 
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне…
 

Гроза революции открыла глаза, очистила душу одним из них, сделав их большими русскими поэтами, других смела без следа.

Сроки терпения народного, такие долгие сроки, минули. Разразилась Октябрьская буря. Страна, раздираемая классовой ненавистью, истекала кровью, безжалостно срублено было дерево старой культуры, культуры господствующего класса, чтобы дать место новым побегам, берущим начало от неумирающих корней народной жизни.

Тема родины, России, кровью умытой, рисуется в лирике больших поэтов первых лет революции в сознательном противопоставлении ставшему вдруг чужим буржуазному миру. Это противостояние слышится уже в блоковских «Скифах», в ахматовской лирике лета 17-го года: бросить все,

 
… на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.
 

Но этот искренний, трогательный порыв к счастью – как последний полет птицы на фоне туч подходящей бури. Кто тот, кто позвал ее? Отступник, который «за остров зеленый отдал, отдал родную страну» и тем «потерял благодать»:

 
… теперь и кощунствуй, и чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься
И свободу свою полюби.
 

Свою собственную, такую мелкую! И с библейской величавостью (какое счастье, что сохранилась фонограмма авторского чтения этих стихов!) звучит гордый отказ на льстивые искушения и призывания: «чтоб этой речью недостойной не осквернился скорбный дух».

Если сегодня, из конца XX века, оглянуться на пеструю картину его начала, то, пожалуй, четыре самые крупные фигуры привлекут наше первостепенное внимание. Четыре поэта, творчество которых в наибольшей степени определило развитие отечественной лирики советского уже периода. Первые три имени вряд ли вызовут споры. Блок, Маяковский, Есенин. Пожалуй, пора поставить с ними рядом и Марину Цветаеву, чей мощный, огненный талант проявился несколько позднее и однозначно определил развитие всей женской поэзии наших дней.

Ну хорошо, а из этих кто самый главный? Кто в той же мере повлиял на советскую поэзию, как век назад Пушкин на русскую лирику XIX века? Поэты и литературоведы могут спорить относительно ответа на этот вопрос. Но читатели разрешили его давно и однозначно: Есенин.

Нет такого любителя поэзии, который прошел бы мимо этого имени. Пусть потом творчество его покажется слишком простым, слишком песенным, слишком непутевым, но непосредственному очарованию его стихов противостоять невозможно. «Народ прижал Есенина к своему сердцу и никому не позволил его отнять», – сказал один из младших современников поэта. Добавить здесь нечего.

Есенин, как и Пушкин, был щедр на дружбу. Как Пушкин привел в наше сегодня «поэтов пушкинской плеяды», так и Есенин, правда, через долгие-долгие годы, вернул к читателю целый ряд интереснейших поэтов, который называют иногда «есенинской купницей» – это Николай Клюев, Петр Орешин, Сергей Клычков, Иван Наседкин, другие стихотворцы, судьбой и поэзией связанные с Сергеем Есениным. Судьба этих поэтов – без сомнения, одна из самых трагических страниц истории советской литературы. Вскоре после революции они в большинстве своем были обречены на тяжелые гонения, в конце тридцатых жизнь их оборвалась. Казалось, в бессмысленной жестокой круговерти какая-то рука мстительно наносила удар за ударом, выбивая их одного за другим… Потребовалось около полувека, чтобы творчество их посмертно вернулось к читателю. И когда вновь открылись их страницы, стало ясно: утрачена была одна из самых значительных, самых народных по духу и светлых по направленности традиций развития советской литературы. Их отсутствие, их молчание годами создавало вакуум, бог весть чем заполнявшийся. Сегодня поэтические соратники Есенина, как и сам он, говорят с нами голосами современников, говорят о добре, о жалости, о трудолюбии, о любви к родине, к природе ее, истории и народу.

Предреволюционными стихами поэтов «есенинской плеяды» заканчивается наша антология. Они словно передают нам, в наше сегодня, дух лелеющей душу гуманности, главный пушкинский завет отечественной классической поэзии.

Леонид Асанов

И будет вечен вольный труд

Василий Кириллович Тредиаковский^{1}

1703–1769

 
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Ибо все днесь мне ее доброты
Мыслить умом есть много охоты.
 
 
Россия-мати! Свет мой безмерный!
Позволь то, чадо прошу твой верный,
Ах, как сидишь ты на троне красно!
Небо Российску ты Солнце ясно!
 
 
Красят иных все златые скиптры,
И драгоценна порфира, митры;
Ты собой скипетр твой украсила,
И лицем светлым венец почтила.
 
 
О благородстве твоем высоком
Кто бы не ведал в свете широком?
Прямое сама вся благородство:
Божие ты, ей^{3}! светло изводство^{4}.
 
 
В тебе вся вера благочестивым,
К тебе примесу нет нечестивым;
В тебе не будет веры двойныя^{5},
К тебе не смеют приступить злые.
 
 
Твои все люди суть православны
И храбростию повсюду славны;
Чада достойны таковой мати,
Везде готовы за тебя стати.
 
 
Чем ты, Россия, не изобильна?
Где ты, Россия, не была сильна?
Сокровище всех добр ты едина,
Всегда богата, славе причина.
 
 
Коль в тебе звезды все здравьем блещут!^{6}
И Россияне коль громко плещут:
Виват Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
 
 
Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Сто мне языков надобно б было
Прославить все то, что в тебе мило!
 

1728

Михайло Васильевич Ломоносов

1711–1765

 
Прекрасны летни дни, сияя на исходе,
Богатство с красотой обильно сыплют в мир;
Надежда радостью кончается в народе;
Натура смертным всем открыла общий пир.
Созрелые плоды древа отягощают
И кажут солнечным румянец свой лучам!
И руку жадную пригожством привлекают;
Что снят своей рукой, тот слаще плод устам.
Сие довольствие и красота всеместна
Не токмо жителям обильнейших полей
Полезной роскошью является прелестна,
Богинь влечет она приятностью своей.
Чертоги светлые, блистание металлов
Оставив, на поля спешит Елисавет;
Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов,
Туда, где ей Цейлон и в севере цветет^{8},
Где хитрость мастерства, преодолев природу,
Осенним дням дает весны прекрасной вид
И принуждает вверьх скакать высоко воду,
Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит.
Толь многи радости, толь разные утехи
Не могут от тебя Парнасских гор закрыть.
Тебе приятны коль российских муз успехи,
То можно из твоей любви к ним заключить.
Ты, будучи в местах, где нежность обитает,
Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды,
Воспомяни, что мой покоя дух не знает,
Воспомяни мое раченье и труды.
Меж стен и при огне^{9} лишь только обращаюсь;
Отрада вся, когда о лете я пишу;
О лете я пишу, а им не наслаждаюсь
И радости в одном мечтании ищу.
Однако лето мне с весною возвратится,
Я оных красотой и в зиму наслаждусь,
Когда мой дух твоим приятством ободрится,
Которое взнести я на Парнас потщусь.
 

18 августа 1750

(Отрывок)

 
О мастер в живопистве первой!^{11}
Ты первой в нашей стороне,^{12}
Достоин быть рожден Минервой,
Изобрази Россию мне.
Изобрази ей возраст зрелой
И вид в довольствии веселой,
Отрады ясность по челу
И вознесенную главу.
 
 
Потщись представить члены здравы,
Как должны у богини быть,
По плечам волосы кудрявы
Признаком бодрости завить;
Огонь вложи в небесны очи
Горящих звезд в средине ночи,
И брови выведи дугой,
Что кажет после туч покой.
 
 
Возвысь сосцы, млеком обильны,
И чтоб созревша красота
Являла мышцы, руки сильны;
И полны живости уста
В беседе важность обещали
И так бы слух наш ободряли,
Как чистой голос лебедей,
Коль можно хитростью твоей.
 
 
Одень, одень ее в порфиру,
Дай скипетр, возложи венец,
Как должно ей законы миру
И распрям предписать конец.
 
 
О, коль изображенье сходно,
Красно, любезно, благородно!
Великая промолви, Мать,
И повели войнам престать.^{13}
 

1758–1761

Александр Петрович Сумароков

1717–1777

 
Вижу будущие веки:
      Дух мой в небо восхищен.
      Русских стран играйте, реки;
      Дальный океан смущен:
      В трепет приведен он нами,
      В ужас вашими водами.
 
 
Ваше суетно препятство,
      Ветры, нашим кораблям.
      Рассыпается богатство
      По твоим, Нева, брегам.
      Бедны, пред России оком,
      Запад с югом и востоком.
 
 
Горы злато изливают,
      К нам сокровищи текут.
      Степь народы покрывают,
      Разны там плоды растут.
      Где, леса, вы непроходны?
      Где, пустыни, вы безводны?
 
 
Там, где звери обитали,
      Обитают Россы днесь.
      Там, где птицы не летали,
      Градами покрыт край весь.
      Где снега вовек не тают,
      Там науки процветают.
 
 
Тщетно буря возвевает
      Дерзкий рев из глубины.
      Море новы открывает
      Нам среди валов страны.
      Наступают Россы пышно,
      Имя их и тамо слышно.
 
 
Очи как ни обратятся,
      Вижу страх, и Россы тут.
      Стены твердые валятся,
      Башни гордые падут.
      Только солнце где блистает,
      Наша слава там летает.
 
 
Разверзается мне боле
      Высоты небесной вид;
      Петр Великий к нам оттоле
      Превеселым ликом зрит.
      Зри исполнены утехи
      В мире, Петр, свои успехи!
 
 
Основатель нашей славы,
      О творец великих дел!
      Зри в конце своей державы
      И на счастливый предел;
      Веселись своей судьбою,
      Будем таковы тобою.
 
 
Петр Великий просвещает
      Вдохновение сие:
      Сбудется, с верхов вещает,
      Провидение твое.
      Трон мой тако вознесется,
      И вселенна потрясется.
 
 
Воспеваю безопасно,
      Вся подсолнечна, внемли.
      Простирайся велегласно,
      Речь моя, по всей земли!
      Я глашу России тайну,
      Честь народа чрезвычайну.
 
 
Насыщайся, Россов племя,
      В оный век ты частью сей.
      Зрите предсказанно время,
      О потомки наших дней.
      Плеском мир весь проницайте,
      Радуйтесь и восклицайте!
 

1755

 
Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океана.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Гостья приезжа отвечала:
Все там превратно на свете.
За морем Сократы^{16} добронравны,
Каковых мы здесь и не видаем,
Никогда не суеверят,
Не ханжат, не лицемерят.
Воеводы за морем правдивы;
Дьяк там цуками не ездит^{17},
Дьячихи алмазов не носят,
Дьячата гостинцев не просят,
За нос там судей писцы не водят.
Сахар подьячий покупает.^{18}
За морем подьячие честны,
За морем писать они умеют.
За морем в подрядах не крадут;
Откупы^{19} за морем не в моде,
Чтобы не стонало государство.
Завтрем там истца не питают.^{20}
За морем почетные люди
Шеи назад не загибают,
Люди от них не погибают.
В землю денег за морем не прячут,
Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят,
За морем людьми не торгуют.
За морем старухи не брюзгливы,
Четок они хотя не носят,
Добрых людей не злословят.
За морем противну указу
Росту заказного не емлют.^{21}
За морем пошлины не крадут.
В церкви за морем кокетки
Бредить, колобродить^{22} не ездят.
За морем бездельник не входит
В домы, где добрые люди.
За морем людей не смучают^{23},
Сору из избы не выносят.
За морем ума не пропивают;
Сильные бессильных там не давят;
Пред больших бояр лампад не ставят.^{24}
Все дворянские дети там во школах,
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке-де разума не надо,
Надобны румяна да белилы.
Там язык отцовский не в презреньи;^{25}
Только в презреньи те невежи,
Кои свой язык уничтожают,
Кои, долго странствуя по свету,
Чужестранным воздухом некстати
Головы пустые набивая,
Пузыри надутые вывозят.
Вздору там ораторы не мелют;
Стихотворцы вирши не кропают;
Мысли у писателей там ясны,
Речи у слагателей согласны:
За морем невежа не пишет,
Критика злобой не дышет;
Ябеды^{26} за морем не знают,
Лучше там достоинство – наука,
Лучше приказного крюка.^{27}
Хитрости^{28} свободны там почтенней,
Нежели дьячьи закрепы,
Нежели выписки и справки,
Нежели невнятные экстракты.
Там купец – купец, а не обманщик.
Гордости за морем не терпят,
Лести за морем не слышно,
Подлости за морем не видно.
Ложь там велико беззаконье.
За морем нет тунеядцев.
Все люди за морем трудятся,
Все там отечеству служат;
Лучше работящий там крестьянин,
Нежели господин тунеядец;
Лучше нерасчесаны кудри,
Нежели парик на болване.
За морем почтеннее свиньи,
Нежели бесстыдны сребролюбцы.
За морем не любятся за деньги:
Там воеводская метресса^{29}
Равна своею степенью
С жирною гадкою крысой.
Пьяные по улицам не ходят,
И людей на улицах не режут.
 

1763