Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Наш царь – Мукден^{295}, наш царь – Цусима^{296},
Наш царь – кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму – темно.
 
 
Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
 
 
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, – час расплаты ждет.
Кто начал царствовать Ходынкой^{297},
Тот кончит, встав на эшафот.
 

1906

 
Суровый ветр страны моей родной,
Гудящий ветр средь сосен многозвонных,
Поющий ветр меж пропастей бездонных,
Летящий ветр безбрежности степной.
 
 
Хранитель верб свирельною весной,
Внушитель снов в тоске ночей бессонных,
Сказитель дум и песен похоронных,
Шуршащий ветр, услышь меня, я твой.
 
 
Возьми меня, развей, как снег мятельный,
Мой дух, считая зимы, поседел,
Мой дух пропел весь полдень свой свирельный.
 
 
Мой дух устал от слов и снов и дел.
Всевластный ветр пустыни беспредельной,
Возьми меня в последний свой предел.
 

 
Те же дряхлые деревни,
Серый пахарь, тощий конь.
Этот сон уныло-древний
Легким говором не тронь.
 
 
Лучше спой здесь заклинанье
Или молви заговор,
Чтоб окончилось стенанье,
Чтоб смягчился давний спор.
 
 
Эта тяжба человека
С неуступчивой землей,
Где рабочий, как калека,
Мает силу день-деньской.
 
 
Год из года здесь невзгода,
И беда из века в век.
Здесь жестокая природа,
Здесь обижен человек.
 
 
Этим людям злое снится,
Разум их затянут мхом,
Спит – и разве озарится
Ночью красным петухом.
 

1914

Иван Алексеевич Бунин

1870–1955

 
Они глумятся над тобою,
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
 
 
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей,
 
 
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни верст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
 

1891

 
Веет утро прохладой степною…
      Тишина, тишина на полях!
Заросла повиликой-травою
      Полевая дорога в хлебах.
В мураве колеи утопают,
      А за ними, с обеих сторон,
В сизых ржах васильки зацветают,
      Бирюзовый виднеется лен,
Серебрится ячмень колосистый,
      Зеленеют привольно овсы,
И в колосьях брильянты росы
      Ветерок зажигает душистый,
И вливает отраду он в грудь,
      И свевает с души он тревоги…
Весел мирный проселочный путь,
      Хороши вы, степные дороги!
 

1895

 
Старик у хаты веял, подкидывал лопату,
Как раз к святому Спасу покончив с молотьбой.
Старуха в черной плахте белила мелом хату
И обводила окна каймою голубой.
 
 
А солнце, розовея, в степную пыль садилось —
И тени ног столбами ложились на гумно,
А хата молодела – зарделась, застыдилась —
И празднично блестело протертое окно.
 

1903

 
Уж подсыхает хмель на тыне.
За хуторами, на бахчах,
В нежарких солнечных лучах
Краснеют бронзовые дыни.
 
 
Уж хлеб свезен, и вдалеке,
Над старою степною хатой,
Сверкает золотой заплатой
Крыло на сером ветряке.
 

1903

 
Легко и бледно небо голубое,
Поля в весенней дымке. Влажный пар
Взрезаю я – и лезут на подвои
Пласты земли, бесценный божий дар.
 
 
По борозде спеша за сошниками,
Я оставляю мягкие следы,—
Так хорошо разутыми ногами
Ступать на бархат теплой борозды!
 
 
В лилово-синем море чернозема
Затерян я. И далеко за мной,
Где тусклый блеск лежит на кровле дома,
Струится первый зной.
 

<1903–1906>

 
Брат в запыленных сапогах
Швырнул ко мне на подоконник
Цветок, растущий на парах,
Цветок засухи – желтый донник.
 
 
Я встал от книг и в степь пошел…
Ну да, все, поле – золотое,
И отовсюду точки пчел
Плывут в сухом вечернем зное.
 
 
Толчется сеткой мршкара,
Шафранный свет над полем реет —
И, значит, завтра вновь жара
И вновь сухмень. А хлеб уж зреет.
 
 
Да, зреет и грозит нуждой,
Быть может, голодом… И все же
Мне этот донник золотой
На миг всего, всего дороже!
 

<1903–1906>

 
Мир вам, в земле почившие! – За садом
Погост рабов, погост дворовых наших:
Две десятины пустоши, волнистой
От бугорков могильных. Ни креста,
Ни деревца. Местами уцелели
Лишь каменные плиты, да и то
Изъеденные временем, как оспой…
Теперь их скоро выберут – и будут
Выпахивать то пористые кости,
То суздальские черные иконки…
 
 
Мир вам, давно забытые! – Кто знает
Их имена простые? Жили – в страхе,
В безвестности – почили. Иногда
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал
Однообразный бабий плач – и снова
Шли дни труда, покорности и страха…
Теперь от этой жизни уцелели
Лишь каменные плиты. А пройдет
Железный плуг – и пустошь всколосится
Густою рожью. Кости удобряют…
 
 
Мир вам, неотомщенные! – Свидетель
Великого и подлого, бессильный
Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,
Я, чье чело отмечено навеки
Клеймом раба, невольника, холопа,
Я говорю почившим: «Спите, спите!
Не вы одни страдали: внуки ваших
Владык и повелителей испили
Не меньше вас из горькой чаши рабства!»
 

1901

 
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно —
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
 
 
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако: давно
Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
 
 
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
 
 
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне…
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.
 

1909

Максим Леонович Леонов^{298}

1872–1929

 
Я песню крестьянскую вам пропою,
Послушайте, братья, вы песню мою:
Та песня в крестьянской избе рождена,
В ней только лишь правда и правда одна.
 
 
Мы света не знаем, во тьме мы живем,
Работаем много, но с голода мрем,
А с нами скотина от голода мрет —
Не знаем, кто лучше на свете живет.
 
 
И землю мы пашем, и косим, и жнем,
Одна лишь забота и ночью и днем —
О хлебе, чтоб только себя прокормить,
Да подать исправно казне заплатить.
 
 
О, подать! Зачем это все и на что?
Мы платим, но сами не знаем мы то.
Плати! Не заплатишь – корову сведут,
И лошадь и все у тебя продадут.
 
 
Какое им дело, что с голоду мрешь,
Что по миру скоро с сумою пойдешь?
Оброк им скорее давай-подавай,
А сам ты с семьею ложись умирай.
 
 
Слыхали мы часто и слышим сейчас,
Что деньги, которые грабят у нас,
Идут на обжорство и пьянство вельмож.
На них не придет никогда вот падёж!
 
 
Какое им дело, что голодны мы,
Что мы задохнулись от мрака и тьмы?
Им только оброки давай-подавай,
А сам ты с семьею ложись умирай.
 
 
Да где ж справедливость законов твоих,
Мой боже! Ведь создал злодеев ты их,
Ведь дал ты им образ не хищных зверей,
А твой, в доброте бесконечной твоей.
 
 
За что же так терпим мы голод, нужду,
Мы трудимся вечно (и слава труду!) —
Они же, как трутни, в довольстве живут
И, словно клопы, кровь крестьянскую пьют.
 
 
О боже! Да где же законы твои,
Когда же придут для нас светлые дни?
Им только оброки давай-подавай,
А сам ты с семьею ложись умирай.
 

<1906>

Валерий Яковлевич Брюсов

1873–1924

 
– Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?
– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
 
 
– Каменщик, каменщик, с верной лопатой,
Кто же в ней будет рыдать?
– Верно, не ты и не твой брат, богатый.
Незачем вам воровать.
 
 
– Каменщик, каменщик, долгие ночи
Кто ж проведет в ней без сна?
– Может быть, сын мой, такой же рабочий,
Тем наша доля полна.
 
 
– Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
Тех он, кто нес кирпичи.
– Эй, берегись! под лесами не балуй…
Знаем все сами, молчи!
 

1901

Я б хотел забыться и заснуть.

М. Лермонтов

 
Помоги мне, мать-земля!
С тишиной меня сосватай!
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой.
 
 
Ты всему живому – мать,
Ты всему живому – сваха!
Перстень свадебный сыскать
Помоги мне в комьях праха!
 
 
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.
 
 
Помоги сыскать кольцо!..
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
 
 
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах…
Хорошо мне здесь лежать
На грядах, недавно взрытых.
 
 
Я – твой сын, я тоже – прах,
Я, как ты, – звено созданий.
Так откуда – страсть, и страх,
И бессонный бред исканий?
 
 
В синеве плывет весна,
Ветер вольно носит шумы…
Где ты, дева-тишина,
Жизнь без жажды и без думы?..
 
 
Помоги мне, мать! К тебе
Я стучусь с последней силой!
Или ты, в ответ мольбе,
Обручишь меня – с могилой?
 

1902

Топчи их рай, Аттила.

Вяч. Иванов

 
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
 
 
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
 
 
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.
 
 
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме,—
Вы во всем неповинны, как дети!
 
 
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
 
 
И что, под бурей летучей,
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
 
 
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
 

1905

 
Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!
 
 
По горбику тесной межи
Иду и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.
 
 
За полем усатым, не сжатым,
Косами стучат косари.
День медлит пред ярким закатом…
 
 
Душа, насладись и умри!
Все это так странно знакомо,
Как сон, что ласкал до зари.
 
 
Итак, я вернулся, я – дома?
Так здравствуй, июльская тишь,
И ты, полевая истома,
 
 
Убогость соломенных крыш
И полосы желтого хлеба!
Со свистом проносится стриж
 
 
Вкруг церкви Бориса и Глеба.
 

Белкино, июль 1910

 
Взрывают весенние плуги
Корявую кожу земли,—
Чтоб осенью снежные вьюги
Пустынный простор занесли.
 
 
Краснеет лукаво гречиха,
Синеет младенческий лен…
И вновь все бело и все тихо,
Лишь волки проходят как сон.
 
 
Колеблются нивы от гула,
Их топчет озлобленный бой…
И снова безмолвно Микула
Взрезает им грудь бороздой.
 
 
А древние пращуры зорко
Следят за работой сынов,
Ветлой наклоняясь с пригорка,
Туманом вставая с лугов.
 
 
И дальше тропой неизбежной,
Сквозь годы и бедствий и смут,
Влечется суровый, прилежный,
Веками завещанный труд.
 

Январь 1907

 
Единое счастье – работа,
В полях, за станком, за столом,
Работа до жаркого пота,
Работа без лишнего счета,—
Часы за упорным трудом.
 
 
Иди неуклонно за плугом,
Рассчитывай взмахи косы,
Клонись к лошадиным подпругам,
Доколь не заблещут над лугом
Алмазы вечерней росы!
 
 
На фабрике, в шуме стозвонном
Машин, и колес, и ремней,
Заполни с лицом непреклонным
Свой день в череду миллионном
Рабочих, преемственных дней!
 
 
Иль – согнут над белой страницей,—
Что сердце диктует, пиши;
Пусть небо зажжется денницей,—
Всю ночь выводи вереницей
Заветные мысли души!?
 
 
Посеянный хлеб разойдется
По миру; с гудящих станков
Поток животворный польется;
Печатная мысль отзовется
Во глуби бессчетных умов.
 
 
Работай! Незримо, чудесно
Работа, как сев, прорастет.
Что станет с плодами, – безвестно,
Но благостно, влагой небесной,
Труд всякий падет на народ!
 
 
Великая радость – работа,
В полях, за станком, за столом!
Работай до жаркого пота,
Работай без лишнего счета,—
Все счастье земли – за трудом!
 

18 сентября 1917

Максим Александрович Волошин

1877–1952

Александре Михайловне Петровой^{299}Петрова А. М. (1871–1921) – искусствовед, знакомая Волошина.

 
Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь,
Ослепнуть в пламени сверкающего ока
И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
 
 
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей… И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово.
 
 
Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья,
И видеть над собой алмазных рун^{300} чертеж:
По небу черному плывущие созвездья.
 

1906

Богдановщина

 
У великого моря Хвалынского^{301},
Заточенный в прибрежный шихан,^{302}
Претерпевый от змея Горынского,
Жду вестей из полунощных стран.
 
 
Все ль, как прежде, сияет – не сглазена
Православных церквей лепота?
Проклинают ли Стеньку^{303} в них Разина
В воскресенье, в начале поста?
 
 
Зажигают ли свечки, да сальные
В них заместо свечей восковых?
Воеводы порядки охальные
Все ль блюдут в воеводствах своих?
 
 
Благолепная да многохрамная,
А из ней хоть святых выноси…
Что-то чую, приходит пора моя
Погулять по Святой по Руси.
 
 
Как, бывало, казацкая, дерзкая,
На Царицын, Симбирск, на Хвалынь —
Гребенская, донская да терская
Собиралась ватажить Сарынь^{304},
 
 
Да на первом на струге^{305}, на «Соколе»,
С полюбовницей – пленной княжной,
Разгулявшись, свистали да цокали,
Да неслись по-над Волгой стрелой.
 
 
Да как кликнешь сподрушных-приспешников:
«Васька Ус, Шелудяк^{306} да Кабан!
Вы ступайте пощупать помещиков,
Воевод, да попов, да дворян.
 
 
Позаймитесь-ка барскими гнездами,
Припустите к ним псов полютей!
На столбах с перекладиной гроздами
Поразвесьте собачьих детей».
 
 
Хорошо на Руси я попраздновал:
Погулял, и поел, и попил,
А за всё, что творил неуказного,
Лютой смертью своей заплатил.
 
 
Принимали нас с честью и с ласкою,
Выходили хлеб-солью встречать,
Как в священных цепях да с опаскою
Привезли на Москву показать^{307}.
 
 
Уж по-царски уважили пыткою:
Разымали мне каждый сустав
Да крестили смолой меня жидкою,
У семи хоронили застав.
 
 
И как вынес я муку кровавую,
Да не выдал казацкую Русь,
Так за то на расправу, на правую,
Сам судьей на Москву ворочусь,
 
 
Рассужу, развяжу – не помилую,—
Кто хлопы, кто попы, кто паны…
Так узнаете: как пред могилою,
Так пред Стенькой все люди равны.
 
 
Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому всяк —
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.
 
 
Уж попомнят, как нас по Остоженке
Шельмовали для ихних утех,
Поотрубят им рученьки-ноженьки:
Пусть поползают людям на смех.
 
 
И за мною не токмо что драная
Голытьба, а казной расшибусь —
Вся великая, темная, пьяная,
Окаянная двинется Русь.
 
 
Мы устроим в стране благолепье вам,
Как, восставши из мертвых с мечом,
Три угодника – с Гришкой Отрепьевым^{308}
Да с Емелькой придем Пугачом.
 

22 декабря 1917

Коктебель

 
Держа в руке живой и влажный шар,
Клубящийся и дышащий, как пар,
Лоснящийся здесь зеленью, там костью,
Струящийся, как жидкий хризолит^{309},
Он говорил, указывая тростью:
 
 
«Пойми земли меняющийся вид:
Материков живые сочетанья,
Их органы, их формы, их названья
Водами Океана рождены.
И вот она – подобная кораллу,
Приросшая к Кавказу и к Уралу,
Земля морей и полуостровов,
Здесь вздутая, там сдавленная узко,
В парче лесов и в панцире хребтов,
Жемчужница огромного моллюска,
Атлантикой рожденная из пен,—
Опаснейшая из морских сирен.
Страстей ее горючие сплетенья
Мерцают звездами на токах вод —
Извилистых и сложных, как растенья,
Она водами дышит и живет.
Ее провидели в лучистой сфере
Блудницею^{310}, сидящею на звере,
На водах многих с чашею в руке,
И девушкой, лежащей на быке^{311}.
Полярным льдам уста ее открыты,
У пояса, среди сапфирных влаг,
Как пчельный рой^{312} у чресел Афродиты,
Раскинул острова Архипелаг.
Сюда ведут страстных желаний тропы,
Здесь матерние органы Европы,
Здесь, жгучие дрожанья затая,—
В глубоких влуминах укрытая стихия,
Чувствилище и похотник ея,—
Безумила народы Византия.
И здесь, как муж, поял ее Ислам:
Воль Азии вершитель и предстатель,
Сквозь Бычий Ход^{313} Махмут-завоеватель^{314}
Проник к ее заветным берегам.
И зачала и понесла во чреве
Русь – третий Рим^{315} – слепой и страстный плод:
Да зачатое в пламени и гневе
Собой Восток и Запад сопряжет!
Но, роковым охвачен нетерпеньем,
Все исказил неистовый Хирург^{316},
Что кесаревым вылущил сеченьем
Незрелый плод Славянства – Петербург.
Пойми великое предназначенье
Славянством затаенного огня:
В нем брезжит солнце завтрашнего дня,
И крест его – всемирное служенье.
Двойным путем ведет его судьба —
Она и в имени его двуглава:
Пусть зскуиз – раб, но Славия есть Слава:
Победный нимб над головой раба!
В тисках войны сейчас еще томится
Все, что живет, и все, что будет жить:
Как солнца бег нельзя предотвратить —
Зачатое не может не родиться.
В крушеньях царств, в самосожженьях зла
Душа народов ширилась и крепла:
России нет – она себя сожгла,
Но Славия воссветится из пепла!»
 

20 мая 1918

Коктебель

Андрей Белый
(Борис Николаевич Бугаев)

1880–1934

 
Ей, помчались! Кони бойко
Бьют копытом в звонкий лед;
Разукрашенная тройка
Закружит и унесет.
 
 
Солнце, над равниной кроясь,
Зарумянится слегка.
В крупных искрах блещет пояс
Молодого ямщика.
 
 
Будет вечер: опояшет
Небо яркий багрянец.
Захохочет и запляшет
Твой валдайский бубенец.
 
 
Ляжет скатерть огневая
На холодные снега.
Загорится расписная
Золотистая дуга.
 
 
Кони встанут. Ветер стихнет.
Кто там встретит на крыльце?
Чей румянец ярче вспыхнет
На обветренном лице?
 
 
Сядет в тройку. Улыбнется.
Скажет: «Здравствуй, молодец…»
И опять в полях зальется
Вольным смехом бубенец.
 

Июнь 1904

Серебряный Колодезь

Г. А. Ранинскому^{317}

 
Снова в поле, обвеваем
Легким ветерком.
Злое поле жутким лаем
Всхлипнет за селом.
 
 
Плещут облаком косматым
По полям седым
Избы, роем суковатым
Изрыгая дым.
 
 
Ощетинились их спины,
Как сухая шерсть.
День и ночь струят равнины
В них седую персть.
 
 
Огоньками злых поверий
Там глядят в простор,
Как растрепанные звери
Пав на лыс-бугор.
 
 
Придавила их неволя,
Вы – глухие дни.
За бугром с пустого поля
Мечут головни.
 
 
И над дальним перелеском
Просверкает пыл:
Будто змей взлетает блеском
Искрометных крыл.
 
 
Журавель кривой подъемлет,
Словно палец, шест.
Сердце оторопь объемлет,
Очи темень ест.
 
 
При дороге в темень сухо
Чиркает сверчок.
За деревней тукнет глухо
Дальний колоток.
 
 
С огородов над полями
Взмоется лоскут.
Здесь встречают дни за днями:
Ничего не ждут.
 
 
Дни за днями, год за годом:
Вновь за годом год.
Недород за недородом.
Здесь – немой народ.
 
 
Пожирают их болезни,
Иссушает глаз…
Промерцает в синей бездне —
Продрожит – алмаз,
 
 
Да заря багровым краем
Над бугром стоит.
Злое поле жутким лаем
Всхлипнет; и молчит.
 

1908

 
Шел калика, шел неведомой дороженькой: —
Тень ползучую бросал своею ноженькой.
 
 
Протянулись страны хмурые, мордовские —
Нападали силы-прелести бесовские.
 
 
Приключилось тут с каликою мудреное:
Уж и кипнем закипала степь зеленая.
 
 
Тень возговорит калике гласом велием:
«Отпусти меня, калика, со веселием.
 
 
Опостылело житье мне мое скромное,
Я пройдусь себе повадочкою темною».
 
 
Да и втапоры калику опрокидывала;
Кафтанишко свой по воздуху раскидывала.
 
 
Кулаками-тумаками бьет лежачего —
Вырастает выше облака ходячего.
 
 
Над рассейскими широкими раздольями
Как пошла кидаться в люд хрестьянский кольями.
 
 
Мужикам, дьякам, попам она поповичам
Из-под ног встает лихим Сморчом-Сморчовичем.
 
 
А и речи ее дерзкие, бесовские:
«Заведу у вас порядки не таковские;
 
 
Буду водочкой опаивать-угащивать:
Свое брюхо на напастиях отращивать.
 
 
Мужичище-кулачище я почтеннейший:
Подпираюсь я дубиной здоровеннейшей!»
 
 
Темным вихорем уносит подорожного
Со пути его прямого да не ложного.
 
 
Засигает он в кабак кривой дорожкою;
Загуторит, засвистит свое гармошкою:
 
 
«Ты такой-сякой комаринский дурак:
Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.
 
 
Ай люли-люли люли-люли-люди:
Кабаки-то по всея Руси пошли!..»
 

_______

 
А и жизнь случилась втапоры дурацкая:
Только ругань непристойная, кабацкая.
 
 
Кабаки огнем моргают ночкой долгою
Над Сибирью, да над Доном, да над Волгою.
 
 
То и свет, родимый, видеть нам прохожего —
Видеть старого калику перехожего.
 
 
Всё-то он гуторит, всё-то сказы сказывает,
Всё-то посохом, сердешный, вдаль указывает:
 
 
На житье-бытье-де горькое да оховое
Нападало тенью чучело гороховое.
 

Июнь 1907

Петровское

3. Н. Гиппиус

 
Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
 
 
Века нищеты и безволья.
Позволь же, о родина мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать: —
 
 
Туда, на равнине горбатой,—
Где стая зеленых дубов
Волнуется купой подъятой,
В косматый свинец облаков,
 
 
Где по полю Оторопь рыщет,
Восстав сухоруким кустом,
И в ветер пронзительно свищет
Ветвистым своим лоскутом,
 
 
Где в душу мне смотрят из ночи,
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи
Безумных твоих кабаков,—
 
 
Туда, – где смертей и болезней
Лихая прошла колея,—
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
 

Июль 1908

Серебряный Колодезь

Эллису^{318}

 
Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.
 
 
Пролетаю: так пусто, так голо…
Пролетают – вон там и вон здесь —
Пролетают – за селами села,
Пролетает – за весями весь;
 
 
И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей: —
Там – убогие стаи избенок,
Там – убогие стаи людей.
 
 
Мать Россия! Тебе мои песни,—
О немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.
 
 
Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть —
Там – в пространства твои ледяные
С буреломом осенним гудеть.
 

Август 1908

Суйда

 
Поля моей скудной земли
Вон там преисполнены скорби.
Холмами пространства вдали
Изгорби, равнина, изгорби!
 
 
Косматый, далекий дымок.
Косматые в далях деревни.
Туманов косматый поток.
Просторы голодных губерний.
 
 
Просторов простертая рать:
В пространствах таятся пространства.
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?
 
 
От голода, холода тут
И мерли, и мрут миллионы.
Покойников ждали и ждут
Пологие скорбные склоны.
 
 
Там Смерть протрубила вдали
В леса, города и деревни,
В поля моей скудной земли,
В просторы голодных губерний.
 

1908

Серебряный Колодезь