Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Из гроба древности тебе привет:
Тебе сей глас, глас неокреплый, юный;
Тебе звучат, наш камертон, поэт,
На лад твоих настроенные струны.
Простишь меня великодушно в том,
Когда твой слух взыскательный и нежной
Я оскорблю неслаженным стихом
Иль рифмою нестройной и мятежной;
Но, может быть, порадуешь себя
В моем стихе своим же ты успехом,
Что в древний Рим отозвалась твоя
Гармония, хотя и слабым эхом.
 
 
Из Рима мой к тебе несется стих,
Весь трепетный, но полный чувством тайным,
Пророчеством, невнятным для других,
Но для тебя не темным, не случайным.
Здесь, как в гробу, грядущее видней;
Здесь и слепец дерзает быть пророком;
Здесь мысль, полна предания, смелей
Потьмы веков пронзает орлим оком;
Здесь Дантов стих всю бездну исходил
От дна земли до горнего эфира;
Здесь Анжело^{233}, зря день последний мира,
Пророчественной кистью гробы вскрыл.
Здесь, расшатавшись от изнеможенья,
В развалины распался древний мир,
И на обломках начат новый пир,
Блистательный, во здравье просвещенья,
Куда чредой, все племена земли,
Избранники, сосуды принесли;
Куда и мы приходим, с честью равной,
Последние, как древле Рим пришел.
Да скажем наш решительный глагол,
Да поднесем и свой сосуд заздравной! —
Здесь двух миров и гроб и колыбель,
Здесь нового святое зарожденье:
Предчувствием объемлю я отсель
Великое отчизны назначенье!
 
 
Когда, крылат мечтою дивной сей,
Мой быстрый дух родную Русь объемлет
И ей отсель прилежным слухом внемлет,
Он слышит там: со плесками морей,
Внутри ее просторно заключенных,
И с воем рек, лесов благословенных,
Гремит язык, созвучно вторя им,
От белых льдов до вод, биющих в Крым,
Из свежих уст могучего народа,
Весь звуками богатый как природа:
Душа кипит!..
 
 
Какой тогда хвалой гремлю я богу,
Что сей язык он мне вложил в уста.
Но чьи из всех родимых звуков мне
Теснятся в грудь неотразимой силой?
Все русское звучит в их глубине,
Надежды все и слава Руси милой,
Что с детских лет втвердилося в слова,
Что сердце жмет и будит вздох заочный:
Твои – певец! избранник божества,
Любовию народа полномочный!
Ты русских дум на все лады орган!
Помазанный Державиным предтечей,
Наш депутат на европейском вече,—
Ты – колокол во славу россиян!
Кому ж, певец, коль не тебе, открою
Вопрос, в уме раздавшийся моем
И тщетно в нем гремящий без покою:
Что сделалось с российским языком!
Что он творит безумные проказы! —
Тебе странна, быть может, речь моя;
Но краткие его развернем фазы —
И ты поймешь, к чему стремлюся я.
Сей богатырь, сей Муромец Илья,
Баюканный на льдах под вихрем мразным,
Во тьме веков сидевший сиднем праздным,
Стал на ноги уменьем рыбаря^{234}
И начал песнь от бога и царя.
Воскормленный средь северного хлада,
Родной зимы и льдистых Альп певцом^{235},
Окреп совсем и стал богатырем,
И с ним гремел под бурю водопада.
Но отгремев, он плавно речь повел
И чистыми Карамзина устами
Нам исповедь народную прочел,—
И речь неслась широкими волнами:
Что далее – то глубже и светлей;
Как в зеркале, вся Русь гляделась в ней;
И в океан лишь только превратилась,
Как Нил в песках внезапная сокрылась,
Сокровища с собою уресла,
И тайного никто не сметил хода…
И что ж теперь? – вдруг лужою всплыла
В Истории российского народа^{236}.
 
 
Меж тем когда из уст Карамзина
Минувшее рекою очищенной
Текло в народ: священная война
Звала язык на подвиг современной.
С Жуковским он, на отческих стенах
Развив с Кремля воинственное знамя,
Вещал за Русь: пылали в тех речах
И дух Москвы и жертвенное пламя!
Со славой он родную славу пел,
И мира звук в ответ мечу гремел.
Теперь кому ж, коль не тебе по праву
Грядущую вручит он славу?
 
 
Что ж ныне стал наш мощный богатырь?
Он, гальскою диэтою замучен^{237},
Весь испитой, стал бледен, вял и скучен,
И прихотлив, как лакомый визирь^{238},
Иль сибарит^{239}, на розах почивавший,
Недужные стенанья издававший,
Когда под ним сминался лепесток.
Так наш язык: от слова ль праздный слог
Чуть отогнешь, небережно ли вынешь,
Теснее ль в речь мысль новую водвинешь,—
Уж болен он, не вынесет, крягтит,
И мысль на нем как груз какой лежит!
Лишь песенки ему да брани милы;
Лишь только б ум был тихо усыплен
Под рифменный, отборный пустозвон.
Что, если б встал Державин из могилы,
Какую б он наслал ему грозу!
На то ли он его взлелеял силы,
Чтоб превратить в ленивого мурзу^{240}?
Иль чтоб ругал заезжий иностранец^{241},
Какой-нибудь писатель-самозванец,
Святую Русь российским языком,
И нас бранил, и нашим же пером?
 
 
Недужного иные врачевали,
Но тайного состава не узнали.
Тянули из его расслабших недр
Зазубренный спондеем гекзаметр[18]18
  Это не может относиться ни к гекзаметрам Жуковского, ни Гнедича, потому что они не зазубрены спондеями. (Прим. Шевырева.)


[Закрыть]^{242},
Но он охрип…
                  И кто ж его оправит?
Кто от одра болящего восставит?..
Тебе открыт природный в нем состав,
Тебе знаком и звук его и нрав.
Врачуй его: под хладным русским небом
Корми его почаще сытным хлебом,
От суетных печалей отучи
И русскими в нем чувствами звучи
Да призови в сотрудники поэта^{243}
На важные Иракловы^{244} дела,
Кого судьба, в знак доброго привета,
По языку не даром назвала:
Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокий
Дал звук густой и сильный и широкий,
Чтоб славою отчизны прогудел,
Как колокол, из меди лит рифейской^{245},
Чтоб перешел за свой родной предел.
 

Рим. 14 июля 1830

 
Был очень жарок день – и жатва зачиналась.
Семья усердных жниц с серпами наклонялась
Над рожью, падшею от тяжести зерна,
И нива на землю ложилась, как волна.
Вблизи поляны той, где жатву зачинали,
В кустах с младенцами кибиточки стояли,
Где нежных матерей забота собрала
Всех младших жителей из мирного села.
Вопль часто прерывал ретивую работу,
И мать меняла серп на лучшую заботу,
И грудь вложив в уста младенца своего,
Унылой песенкой баюкала его.
 
 
Не плачьте горько так, невинные младенцы,
Юнейшие земли родимой поселенцы!
Над вашей младостью не дремлет ночи тень,
Вам брезжит вольный свет, вам всходит новый день!
О вас моя печаль, за вас моя молитва:
Да будет не трудна вам новой жизни битва!
 

1857

Каролина Карловна Павлова

1807–1893

 
День тихих грез, день серый и печальный;
На небе туч ненастливая мгла,
И в воздухе звон переливно-дальный,
Московский звон во все колокола.
 
 
И, вызванный мечтою самовластной,
Припомнился нежданно в этот час
Мне час другой, – тогда был вечер ясный,
И на коне я по полям неслась.
 
 
Быстрей! быстрей! И у стремнины края
Остановив послушного коня,
Взглянула я в простор долин: пылая,
Касалось их уже светило дня.
 
 
И город там палатный и соборный,
Раскинувшись широко в ширине,
Блистал внизу, как бы нерукотворный,
И что-то вдруг проснулося во мне.
 
 
Москва! Москва! Что в звуке этом?
Какой отзыв сердечный в нем?
Зачем так сроден он с поэтом?
Так властен он над мужиком?
 
 
Зачем сдается, что пред нами
В тебе вся Русь нас ждет любя?
Зачем блестящими глазами,
Москва, смотрю я на тебя?
 
 
Твои дворцы стоят унылы,
Твой блеск угас, твой глас утих,
И нет в тебе ни светской силы,
Ни громких дел, ни благ земных.
 
 
Какие ж тайные понятья
Так в сердце русском залегли,
Что простираются объятья,
Когда белеешь ты вдали?
 
 
Москва! В дни страха и печали
Храня священную любовь,
Недаром за тебя же дали
Мы нашу жизнь, мы нашу кровь.
 
 
Недаром в битве исполинской
Пришел народ сложить главу
И пал в равнине Бородинской,
Сказав: «Помилуй бог Москву!»
 
 
Благое это было семя,
Оно несет свой пышный цвет,
И сбережет младое племя
Отцовский дар, любви завет.
 

1844

 
Тускнеет в карете, бессильно мерцая,
            И гаснет ночник;
Все пасмурней тянется чаща глухая.
            Путь темен и дик.
 
 
Карета несется, как будто б спешила
      В приют я родной;
Полуночный ветр запевает уныло
      В пустыне лесной.
 
 
Бегут вдоль дороги все ели густые
      Туда, к рубежу,
Откуда я еду, туда, где Россия;
      Я вслед им гляжу.
 
 
Бегут и, качая вершиною темной,
      Бормочут оне
О тяжкой разлуке, о жизни бездомной
      В чужой стороне.
 
 
К чему же мне слушать, как шепчутся ели,
      Все мимо скользя?
О чем мне напомнить они б ни сумели —
      Вернуться нельзя!
 

Сентябрь 1861

Пильниц

 
Воет ветр в степи огромной
            И валится снег.
Там идет дорогой темной
            Бедный человек.
 
 
В сердце радостная вера
            Средь кручины злой,
И нависли тяжко, серо
            Тучи над землей.
 

Алексей Васильевич Кольцов^{246}

1809–1842

 
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях
Гости въехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись,
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед Спасом святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набранные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеей
Принаряжена,
Молодая жена,
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горькова;
Сам хозяин, за ней,
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных потчует;
А хозяйская дочь
Медом сыченым^{247}
Обносила кругом,
С лаской девичьей.
Гости пьют и едят,
Речи гуторят^{248}:
Про хлеба, про покос,
Про старинушку;
Как-то бог и господь
Хлеб уродит нам?
Как-то сено в степи
Будет зелено?
Гости пьют и едят,
Забавляются
От вечерней зари
До полуночи.
По селу петухи
Перекликнулись;
Призатих говор, шум
В темной горенке;
От ворот поворот
Виден по снегу.
 

21 сентября 1830

 
Ну! тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выбелим железо
О сырую землю.
 
 
Красавица зорька
В небе загорелась,
Из большого леса
Солнышко выходит.
 
 
Весело на пашне;
Ну! тащися, сивка!
Я сам-друг с тобою,
Слуга и хозяин.
 
 
Весело я лажу
Борону и соху,
Телегу готовлю,
Зерна насыпаю.
 
 
Весело гляжу я
На гумно, на скирды,
Молочу и вею…
Ну! тащися, сивка!
 
 
Пашенку мы рано
С сивкою распашем,
Зернышку сготовим
Колыбель святую.
 
 
Его вспоит, вскормит
Мать земля сырая;
Выйдет в поле травка —
Ну! тащися, сивка!
 
 
Выйдет в поле травка —
Вырастет и колос,
Станет спеть, рядиться
В золотые ткани.
 
 
Заблестит наш серп здесь,
Зазвенят здесь косы;
Сладок будет отдых
На снопах тяжелых!
 
 
Ну! тащися, сивка!
Накормлю досыта,
Напою водою,
Водой ключевою.
 
 
С тихою молитвой
Я вспашу, посею:
Уроди мне, боже,
Хлеб – мое богатство!
 

26 ноября 1831

 
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом!
Ты не пой, косарь,
Про широку степь!
 
 
Мне не для чего
Собирать добро,
Мне не для чего
Богатеть теперь!
 
 
Прочил молодец,
Прочил доброе
Не своей душе —
Душе-девице.
 
 
Сладко было мне
Глядеть в очи ей,
В очи, полные
Полюбовных дум!
 
 
И те ясные
Очи стухнули,
Спит могильным сном
Красна девица!
 
 
Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на сердце
Дума черная!
 

1834

 
Не возьму я в толк…
Не придумаю…
Отчего же так —
Не возьму я в толк?
Ох, в несчастный день,
В бесталанный час,
Без сорочки я
Родился на свет.
У меня ль плечо —
Шире дедова;
Грудь высокая —
Моей матушки.
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную.
Кудри черные
Лежат скобкою;
Что работаю —
Все мне спорится!
Да в несчастный день,
В бесталанный час,
Без сорочки я
Родился на свет!
Прошлой осенью
Я за Грунюшку,
Дочку старосты,
Долго сватался;
А он, старый хрен,
Заупрямился!
За кого же он
Выдаст Грунюшку
Не возьму я в толк,
Не придумаю…
Я ль за тем гонюсь,
Что отец ее
Богачом слывет?
Пускай дом его —
Чаша полная!
Я ее хочу,
Я по ней крушусь:
Лицо белое —
Заря алая,
Щеки полные,
Глаза темные
Свели молодца
С ума-разума…
Ах, вчера по мне
Ты так плакала;
Наотрез старик
Отказал вчера…
Ох, не свыкнуться
С этой горестью…
Я куплю себе
Косу новую;
Отобью ее,
Наточу ее,—
И прости-прощай,
Село родное!
Не плачь, Грунюшка,
Косой вострою
Не подрежусь я…
Ты прости, село,
Прости, староста:
В края дальние
Пойдет молодец:
Что вниз по Дону,
По набёрежью,
Хороши стоят
Там слободушки!
Степь привольная,
Далеко вокруг,
Широко лежит,
Ковылой-травой
Расстилается!
Ах ты, степь моя,
Степь привольная,
Широко ты, степь,
Пораскинулась,
К морю Черному
Понадвинулась!
В гости я к тебе
Не один пришел:
Я пришел сам-друг
С косой вострою;
Мне давно гулять
По траве степной,
Вдоль и поперек
С ней хотелося…
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!
Молоньёй, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава,
Подкошоная;
Поклонись, цветы,
Головой земле!
Наряду с травой
Вы засохните,
Как по Груне я
Сохну, молодец!
Нагребу копен,
Намечу стогов;
Даст казачка мне
Денег пригоршни.
Я зашью казну;
Сберегу казну;
Возвращусь в село —
Прямо к старосте;
Не разжалобил
Его бедностью —
Так разжалоблю
Золотой казной!..
 

Москва

1836

 
Высоко стоит
Солнце на небе,
Горячо печет
Землю-матушку.
 
 
Душно девице,
Грустно на поле.
Нет охоты жать
Колосистой ржи.
 
 
Всю сожгло ее
Поле жаркое,
Горит-горма все
Лицо белое.
 
 
Голова со плеч
На грудь клонится,
Колос срезанный
Из рук валится…
 
 
Не с проста ума
Жница жнет не жнет,
Глядит в сторону —
Забывается.
 
 
Ох, болит у ней
Сердце бедное,
Заронилось в нем —
Небывалое!
 
 
Она шла вчера
Нерабочим днем,
Лесом шла себе
По малинушку.
 
 
Повстречался ей
Добрый молодец;
Уж не в первый раз
Повстречался он.
 
 
Разминется с ней
Будто нехотя
И стоит, глядит
Как-то жалобно.
 
 
Он вздохнул, запел
Песню грустную;
Далеко в лесу
Раздалась та песнь.
 
 
Глубоко в душе
Красной девицы
Отзвалась она
И запала в ней…
 
 
Душно, жарко ей,
Грустно на поле,
Нет охоты жать
Колосистой ржи…
 

1836

 
Сяду я за стол —
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?
 
 
Нет у молодца
Молодой жены,
Нет у молодца
Друга вернова,
 
 
Золотой казны,
Угла теплова,
Бороны-сохи,
Коня-пахаря;
 
 
Вместе с бедностью
Дал мне батюшка
Лишь один талан —
Силу крепкую;
 
 
Да и ту как раз
Нужда горькая
По чужим людям
Всю истратила.
 
 
Сяду я за стол —
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?
 

9 апреля 1831 197

Посвящено памяти А. С. Пушкина

 
Что, дремучий лес,
Призадумался,
Грустью темною
Затуманился?
 
 
Что, Бова-силач^{249}
Заколдованный,
С непокрытою
Головой в бою
 
 
Ты стоишь – поник,
И не ратуешь
С мимолетною
Тучей-бурею.
 
 
Густолиственный
Твой зеленый шлем
Бурный вихрь сорвал —
И развеял в прах.
 
 
Плащ упал к ногам…
И рассыпался…
Ты стоишь – поник,
И не ратуешь.
 
 
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
 
 
У тебя ль, было,
В ночь безмолвную
Заливная песнь
Соловьиная…
 
 
У тебя ль, было,
Дни – роскошество,—
Друг и недруг твой
Прохлаждаются…
 
 
У тебя ль, было,
Поздно вечером
Грозно с бурею
Разговор пойдет:
 
 
Распахнет она
Тучу черную,
Обоймет тебя
Ветром-холодом.
 
 
И ты молвишь ей
Шумным голосом:
Вороти назад!
Держи около!
 
 
Закружит она,
Разыграется…
Дрогнет грудь твоя,
Зашатаешься;
 
 
Встрепенувшися,
Разбушуешься:
Только свист кругом,
Голоса и гул…
 
 
Буря всплачется
Лешим, ведьмою
И несет свои
Тучи за море.
 
 
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?
Почернел ты весь,
Затуманился…
 
 
Одичал, замолк…
Только в непогодь
Воешь жалобу
На безвременье.
 
 
Так-то, темный лес,
Богатырь Бова!
Ты всю жизнь свою
Маял битвами.
 
 
Не осилили
Тебя сильные,
Так дорезала
Осень черная.
 
 
Знать, во время сна
К безоружному
Силы вражие
Понахлынули.
 
 
С богатырских плеч
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой…
 

1837

 
Что ты спишь, мужичок?
Ведь весна на дворе;
Ведь соседи твои
Работают давно.
 
 
Встань, проснись, подымись,
На себя погляди:
Что ты был? и что стал?
И что есть у тебя?
 
 
На гумне – ни снопа;
В закромах – ни зерна;
На дворе, по траве —
Хоть шаром покати.
 
 
Из клетей домовой
Сор метлою посмел;
И лошадок за долг
По соседям развел.
 
 
И под лавкой сундук
Опрокинут лежит;
И, погнувшись, изба,
Как старушка, стоит.
 
 
Вспомни время свое:
Как катилось оно
По полям и лугам
Золотою рекой!
 
 
Со двора и гумна
По дорожке большой
По селам, городам,
По торговым людям!
 
 
И как двери ему
Растворяли везде,
И в почетном угле
Было место твое!
 
 
А теперь под окном
Ты с нуждою сидишь
И весь день на печи
Без просыпу лежишь.
 
 
А в полях сиротой
Хлеб нескошен стоит.
Ветер точит зерно!
Птица клюет его!
 
 
Что ты спишь, мужичок?
Ведь уж лето прошло,
Ведь уж осень на двор
Через прясло глядит.
 
 
Вслед на нею зима
В теплой шубе идет,
Путь снежком порошит,
Под санями хрустит.
 
 
Все соседи на них
Хлеб везут, продают,
Собирают казну,
Бражку ковшиком пьют.
 

25 сентября 1839

Посвящена князю

П. А. Вяземскому

 
Затрубили трубы бранные,
Собралася рать могучая,
Стала грудью против недруга —
За царя, за кров, за родину.
 
 
Ты прости теперь, отец и мать,
Ты прости теперь, мой милый друг,
Ты прости теперь, и степь и лес,
Дорогая жизнь, весь белый свет!
 
 
Гей, товарищ мой, железный штык!
Послужи ж ты мне по-старому:
Как служил ты при Суворове
Силачу-отцу, деду-воину.
 
 
Гей, сестра, ты сабля острая!
Попируем мы у недруга,
Погуляем, с ним потешимся,
Выпьем браги бусурманския!..
 
 
Уж когда мне, добру молодцу,
Присудил бог сложить голову,—
Не на землю ж я сложу ее!
А сложить-сложу – на груду тел…
 
 
Труба бранная, военная!
Что молчишь? Труби, дай волю мне:
В груди сердце богатырское
Закипело, расходилося!
 

22 августа 1840

Иван Иванович Панаев^{250}

1812–1862

 
В сельце Валуевке он тридцать лет живет,
В известные часы травник целебный пьет
И кушает всегда три раза в день исправно
С супругою своей Федосьей Ермолавной.
Он после трапезы курит обыкновенно,
Привычкам следуя лет сорок неизменно;
Зевает, кашляет, сморкается, плюет,
Приподнимается – и опочить идет…
 
 
От беспокойных мух прикрыв свой тучный лик,
Он погружается в огромный пуховик
И спит до вечера. И жизнь так льется плавно…
Придет его будить Федосья Ермолавна,
И он поднимется; отекшею рукой
Укажет на стакан с брусничною водой
И выпьет залпом всё; потом почешет спину
И отправляется лениво на крыльцо,
Чтоб освежить свое заплывшее лицо…
Меж тем на водопой пригнали уж скотину,
Уж солнце клонится к закату – и порой
Из саду вдруг пахнет некошеной травой.
Сквозь рощу темную огонь заката блещет,
И каждый лист сквозит и радостно трепещет…
 

1855

Николай Платонович Огарев

1813–1877

 
      Ночь темна, на небе тучи,
Белый снег кругом,
И разлит мороз трескучий
В воздухе ночном.
 
 
      Вдоль по улице широкой
Избы мужиков—
Ходит сторож одинокий,
Слышен скрип шагов
 
 
      Зябнет сторож; вьюга смело
Злится вкруг него,
На морозе побелела
Борода его.
 
 
      Скучно! радость изменила,
Скучно одному;
Песнь его звучит уныло
Сквозь метель и тьму.
 
 
      Ходит он в ночи безлунной,
Бела утра ждет
И в края доски чугунной
С тайной грустью бьет.
 
 
      И, качаясь, завывает
Звонкая доска…
Пуще сердце замирает,
Тяжелей тоска!
 

1840

 
Прощай, прощай, моя Россия!
Еще недолго – и уж я
Перелечу в страны чужие,
В иные, светлые края.
Благодарю за день рожденья,
За ширь степей и за зиму,
За сердцу сладкие мгновенья,
За горький опыт, за тюрьму,
За благородные желанья,
За равнодушие людей,
За грусть души, за жажду знанья,
И за любовь, и за друзей,—
За все блаженство, все страданья;
Я все люблю, все святы мне
Твои, мой край, воспоминанья
В далекой будут стороне.
И о тебе не раз вздохну я,
Вернусь – и с теплою слезой
На небо серое взгляну я,
На степь под снежной пеленой…
 

1840

 
Тускло месяц дальний
      Светит сквозь тумана,
И лежит печально
      Снежная поляна.
Белые с морозу
      Вдоль пути рядами
Тянутся березы
      С голыми сучками.
 
 
Тройка мчится лихо,
      Колокольчик звонок,
Напевает тихо
      Мой ямщик спросонок.
Я в кибитке валкой
      Еду да тоскую:
Скучно мне да жалко
      Сторону родную.
 

1841, 15 декабря

 
Небо в час дозора
      Обходя, луна
Светит сквозь узора
      Мёрзлого окна.
 
 
Вечер зимний длится;
      Дедушка в избе
На печи ложится,
      И уж спит себе.
 
 
Помоляся богу,
      Улеглася мать;
Дети понемногу
      Стали засыпать
 
 
Только за работой
      Молодая дочь
Борется с дремотой
      Во всю долгу ночь.
 
 
И лучина бледно
      Перед ней горит.
Всё в избушке бедной
      Тишиной томит;
 
 
Лишь звучит докучно
      Болтовня одна
Прялки однозвучной
      Да веретена.
 

<1842>

 
Ночь темна. Лови минуты!
Но стена тюрьмы крепка,
У ворот её замкнуты
Два железные замка.
Чуть дрожит вдоль коридора
Огонёк сторожевой.
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.
 
 
«Часовой!» – «Что, барин, надо?» —
«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!
Край родной повидеть нужно
Да жену поцеловать,
И пойду под шелест дружный
В лес зелёный умирать!..» —
 
 
«Рад помочь! Куда ни шло бы!
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюся батожья!
Поседел под шум военный…
А сквозь полк как поведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»
 
 
Шепот смолк… Все тихо снова…
Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
Толь на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить…
Ни ножа! ни пистолета!..
И конца нет сколько жить!
 

1850

 
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,—
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
Измученный рабством и духом унылый,
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный…
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
И всё-то мне грезится – снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Моё неизменное, вечное слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода,—
Сейчас полечу на защиту народа,
И, если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
            Свобода! Свобода!
 
 
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный – в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого,
Товарищ! шепни мне последнее слово:
            Свобода! Свобода!
 

1858