Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Солнце за день нагулялося,
За кудрявый лес спускается;
Лес стоит под шапкой темною,
В золотом огне купается.
 
 
На бугре трава зеленая
Спит, вся искрами обрызгана,
Пылью розовой осыпана
Да каменьями унизана.
 
 
Не слыхать-то в поле голоса,
Молча ворон на меже сидит,
Только слышен голос пахаря,—
За сохой он на коня кричит.
 
 
С ранней зорьки пашня черная
Бороздами подымается,
Конь идет – понурил голову,
Мужичок идет – шатается…
 
 
Уж когда же ты, кормилец наш,
Возьмешь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам-то сыт сухою коркою!
 
 
Зреет рожь – тебе заботушка:
Как бы градом не побилася,
Без дождей в жары не высохла,
От дождей не положилася.
 
 
Хлеб поспел – тебе кручинушка:
Убирать ты не управишься,
На корню-то он осыплется,
Без куска-то ты останешься.
 
 
Урожай – купцы спесивятся;
Год плохой – в семье «все мучатся,—
Всё твой двор не поправляется,
Детки грамоте не учатся.
 
 
Где же клад твой заколдованный,
Где талан твой, пахарь, спрятался?
На труды твои да на горе
Вдоволь вчуже я наплакался!
 

1856

 
Медленно движется время,—
Веруй, надейся и жди…
Зрей, наше юное племя!
Путь твой широк впереди.
Молнии нас осветили,
Мы на распутье стоим…
      Мертвые в мире почили,
      Дело настало живым.
 
 
Сеялось семя веками,—
Корни в земле глубоко;
Срубишь леса топорами,—
Зло вырывать не легко:
Нам его в детстве привили,
Деды сроднилися с ним…
      Мертвые в мире почили,
      Дело настало живым.
 
 
Стыд, кто бессмысленно тужит,
Листья зашепчут – он нем!
Слава – кто истине служит,
Истине жертвует всем!
Поздно глаза мы открыли,
Дружно на труд поспешим…
      Мертвые в мире почили,
      Дело настало живым.
 
 
Рыхлая почва готова,
Сейте, покуда весна:
Доброго дела и слова
Не пропадут семена.
Где мы и как их добыли —
Внукам отчет отдадим…
      Мертвые в мире почили,
      Дело настало живым.
 

1857

 
Ни кола, ни двора,
Зипун – весь пожиток…
Эх, живи – не тужи,
Умрешь – не убыток!
 
 
Богачу-дураку
И с казной не спится;
Бобыль, гол как сокол,
Поет-веселится.
 
 
Он идет да поет,
Ветер подпевает;
Сторонись, богачи!
Беднота гуляет!
 
 
Рожь стоит по бокам,
Отдает поклоны…
Эх, присвистни, бобыль!
Слушай, лес зеленый!
 
 
Уж ты плачь ли, не плачь —
Слез никто не видит,
Оробей, загорюй —
Курица обидит.
 
 
Уж ты сыт ли, не сыт,—
В печаль не вдавайся;
Причешись, распахнись,
Шути-улыбайся!
 
 
Поживем да умрем,—
Будет голь пригрета…
Разумей, кто умен, —
Песенка допета!
 

1858

 
Теперь мы вышли на дорогу,
Дорога – просто благодать!
Уж не сказать ли: слава богу?
Труд совершён. Чего желать?
 
 
Душе – простор, уму – свобода…
Да, ум наш многое постиг:
О благе бедного народа;
Мы написали груду книг.
 
 
Все эти дымные избенки,
Где в полумраке, в тесноте
Полунагие ребятенки
Растут в грязи и нищете,
 
 
Где по ночам горит лучина
И, раб нужды, при огоньке,
Седой как лунь старик-кручина
Плетет лаптишки в уголке,
 
 
Где жница-мать в широком поле,
На ветре, в нестерпимый зной,
Забыв усталость поневоле,
Малютку кормит под копной.
 
 
Ее уста спеклися кровью,
Работой грудь надорвана…
Но, боже мой! с какой любовью
Малютку пестует она!
 
 
Все это ныне мы узнали,
И наконец – о мудрый век!
Как дважды два, мы доказали,
Что и мужик наш – человек.
 
 
Все суета!.. махнем рукою…
Нас чернь не слушает, молчит,
Упрямо ходит за сохою
И недоверчиво глядит.
 
 
Покамест ум наш созидает
Дворцы да башни в облаках,
Горячий пот она роняет
На нивах, гумнах и дворах,
 
 
В глухой степи, в лесной трущобе,
Средь улиц сел и городов,
И, утомясь, в дощатом гробе
Опочивает от трудов.
 
 
Чем это кончится?.. Едва ли,
Ничтожной жизни горький плод,
Не ждут нас новые печали
Наместо прожитых невзгод.
 

1860

 
.
Падет презренное тиранство,
И цепи с пахарей спадут,
И ты, изнеженное барство,
Возьмешься нехотя за труд.
Не нам – иному поколенью
Отдашь ты бич свой вековой
И будешь ненавистной тенью,
Пятном в истории родной…
Весь твой разврат и вероломство,
Все козни время обнажит,
И просвещенное потомство
Тебя проклятьем поразит.
Мужик – теперь твоя опора,
Твой вол – и больше ничего —
Со славой выйдет из позора,
И вновь не купишь ты его.
Уж всходит солнце земледельца!..
Забитый, он на месть не скор;
Но знай: на своего владельца
Давно уж точит он топор…
 

Между 1857 и 1861

 
Жизнь раскинулась вольною степью…
Поезжай, да гляди – не плошай!
За холмов зеленеющей цепью
Ты покоя найти не желай.
 
 
Хорошо под грозою-метелью,
Хорошо под дождем проливным
По степям, в бесконечном веселье,
Тройкой бешеной мчаться по ним!
 
 
Ну ж, ямщик! Пристегни коренную,
Что насупился? Вдаль погляди:
Что за ширь! Ну-ка песню родную,
Чтобы сердце заныло в груди,
 
 
Чтобы вышли проклятые слезы,
Те, что гнетом легли над душой,
Чтобы в даль, под небесные грозы
Нам лететь бесконечно с тобой.
 

Алексей Николаевич Плещеев

1825–1895

 
Вперед, без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
 
 
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед,
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет!
 
 
Жрецов греха и лжи мы будем
Глаголом истины карать,
И спящих мы от сна разбудим,
И поведем на битву рать!
 
 
Не сотворим себе кумира
Ни на земле, ни в небесах;
За все дары и блага мира
Мы не падем пред ним во прах!..
 
 
Провозглашать любви ученье
Мы будем нищим, богачам,
И за него снесем гоненье,
Простив озлобленным врагам!
 
 
Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой,
В заботах тяжких истощил;
Как раб ленивый и лукавый,
Талант свой в землю не зарыл!
 
 
Пусть нам звездою путеводной
Святая истина горит;
И, верьте, голос благородный
Недаром в мире прозвучит!
 
 
Внемлите ж, братья, слову брата,
Пока мы полны юных сил:
Вперед, вперед и без возврата,
Что б рок вдали нам ни сулил!
 

1846

 
Песни жаворонков снова
Зазвенели в вышине.
«Гостья милая, здорово!» —
Говорят они весне.
 
 
Уж теплее солнце греет,
Стали краше небеса…
Скоро все зазеленеет —
Степи, рощи и леса.
 
 
Позабудет бедный горе,
Расцветет душой старик…
В каждом сердце, в каждом взоре
Радость вспыхнет хоть на миг.
 
 
Выйдет пахарь на дорогу,
Взглянет весело вокруг;
Помолясь усердно богу,
Бодро примется за плуг.
 
 
С кротким сердцем, с верой сильной
Весь отдался он трудам —
И пошлет господь обильный
Урожай его полям!
 

1861

 
Блажен не ведавший труда,
Но щедро взысканный от неба.
Блажен не евший никогда
Слезами смоченного хлеба.
Вольней и легче дышит он,
Здоров и телом, и душою,
И не поникнет головою,
Сомненьем ранним удручен.
Светло, разумно и прекрасно
Все в мире кажется ему;
Он волноваться понапрасну
Не даст ни сердцу, ни уму.
Он не растратит духа силы
Средь мелких, будничных забот
И безмятежно до могилы,
Не спотыкаясь, добредет.
Но сколько бедных и голодных
Свой черствый хлеб, свой тяжкий труд
За эту жизнь без скал подводных —
За этот рай не отдадут!
 

1861

 
Отдохну-ка, сяду у лесной опушки;
Вон вдали – соломой крытые избушки,
И бегут над ними тучи вперегонку
Из родного края в дальнюю сторонку.
Белые березы, жидкие осины,
Пашни да овраги – грустные картины;
Не пройдешь без думы, без тяжелой, мимо.
Что же к ним все тянет так неодолимо?
 
 
Ведь на свете белом всяких стран довольно,
Где и солнце ярко, где и жить привольно.
Но и там, при блеске голубого моря,
Наше сердце ноет от тоски и горя,
Что не видят взоры ни берез плакучих,
Ни избушек этих сереньких, как тучи.
Что же в них так сердцу дорого и мило?
И какая манит тайная к ним сила?
 

1861

 
Свесилась уныло
      Над оврагом ива,
И все дно оврага
      Поросло крапивой.
 
 
В стороне могила
      Сиротеет в поле:
Кто-то сам покончил
      С горемычной долей!
 
 
Вон вдали чернеют,
      Словно пни, избушки;
Не из той ли был он
      Бедной деревушки?
 
 
Там, чай, труд да горе,
      Горе без исхода…
И кругом такая
      Скудная природа!
 
 
Рытвины да кочки,
      Даль полей немая;
И летит над ними
      С криком галок стая…
 
 
Надрывает сердце
      Этот вид знакомый…
Грустно на чужбине,
      Тяжело и дома!
 

1862

 
Природа скудная родимой стороны,
Ты дорога душе моей печальной!
Когда-то, в дни моей умчавшейся весны,
Манил меня чужбины берег дальный…
 
 
И пылкая мечта, бывало, предо мной
Рисует все блестящие картины:
Я вижу свод небес прозрачно-голубой,
Громадных гор зубчатые вершины…
 
 
Облиты золотом полуденных лучей,
Казалось, мирт, платаны и оливы
Зовут меня под сень раскидистых ветвей,
И розы мне кивают молчаливо…
 
 
То были дни, когда о цели бытия
Мой дух, среди житейских обольщений,
Ещё не помышлял… и, легкомыслен, я
Лишь требовал у жизни наслаждений.
 
 
Но быстро та пора исчезла без следа,
И скорбь меня нежданно посетила…
И многое, чему душа была чужда,
Вдруг стало ей и дорого и мило.
 
 
Покинул я тогда заветную мечту
О стороне волшебной и далекой…
И в родине моей узрел я красоту,
Незримую для суетного ока…
 
 
Поля изрытые, колосья желтых нив,
Простор степей, безмолвно величавый,
Весеннею порой широких рек разлив,
Таинственно шумящие дубравы,
 
 
Святая тишина убогих деревень,
Где труженик, задавленный невзгодой,
Молился небесам, чтоб новый, лучший день
Над ним взошел – великий день свободы,
 
 
Вас понял я тогда. И сердцу та близка
Вдруг стала песнь моей страны родимой —
Звучала ль в песне той глубокая тоска
Иль слышался разгул неудержимый.
 
 
Отчизна! Не пленишь ничем ты чуждый взор…
Но ты мила красой своей суровой
Тому, кто сам рвался на волю и простор,
Чей дух носил гнетущие оковы…
 

1859–1869

Михаил Ларионович Михайлов

1829–1865

 
Когда-то и я в Петербурге живал,
Писателей всех у себя принимал
И с гордой улыбкой являлся на балах…
Стихи мои очень хвалили в журналах:
Я в них и свободу и истину пел,
Но многих представить в ценсуру не смел.
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
Политикой также заняться любил —
В кондитерских все я журналы следил…
Читал я философов… Сам рассужденье
Писал о народном у нас просвещеньи…
Потом за границей я долго блуждал,
Палаты, Жорж Санда, Гизо посещал.
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
В чужбине о родине я сожалел,
Скорей воротиться домой все хотел —
И начал трактат (не окончил его я)
О том, как нам дорого вчуже родное.
Два года я рыскал по странам чужим:
Все видел – Париж, Вену, Лондон и Рим.
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
Приехавши в Питер, соскучился я…
Казна истощилась порядком моя.
Поехал в деревню поправить делишки,
Да все разорились мои мужичишки!..
Сначала в деревне я очень скучал
И все перебраться в столицу желал.
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
А нынче так, право, меня калачом
Туда не заманишь. И славный здесь дом,
И повар обед мне готовит прекрасный;
Дуняшке наделал я платьев атласных.
Пойдешь погулять – вкруг мальчишки бегут…
(Пострелы! они меня тятей зовут.)
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
С соседями езжу я зайцев травить;
Сойдемся ль – за карты, а после попить…
Прекрасные люди мои все соседи,
Хоть прежде твердил я с презреньем: «Медведи!»
Политику бросил – и только «Пчелу»
Читаю от скуки всегда поутру.
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
Однажды я как-то письмо получил:
Писал мне приятель мой, славянофил,
Чтоб ехал скорее к нему я в столицу —
Тащить меня вздумал опять за границу…
Но я отвечал ему: «Милый мой друг!
В себе воскресил я народный наш дух!»
 
 
Эй, Ванька! скорее собак собирай!
Эй, Сенька! живее мне лошадь седлай!
 
 
«Мне ладно в деревне: здесь сладко я сплю,
Гоняться с собаками в поле люблю.
С житьем не расстануся патриархальным,
Дышу теперь духом я национальным!..
Ко мне, братец, лучше сюда приезжай:
Народность в деревне моей изучай!»
 
 
Что ж, Ванька-каналья! чего же ты ждешь?
Да скоро ль ты, Сенька, Гнедка приведешь?
 
 
С тех пор мой приятель ко мне не писал…
И слышал я, нынче известен он стал
Своими трудами. Знакомцы другие —
Все люди теперь тоже очень большие…
А все отчего? Нет деревни своей:
А то бы гонялись за зайцами в ней!!
 
 
Мерзавцы! уж сколько я вам говорю!..
Постойте! ужо я вам спину вспорю.
 

1847

 
Те же все унылые картины,
Те же все унылые места:
Черный лес да белые равнины,
По селеньям голь и нищета.
А кругом все будто стоном стонет…
И вопрос тоскливый' сердце жмет:
Лес ли то со стоном сосны клонит,
Или вьюга твой мне стон несет,
Изнемогший в вековом томленьи,
Искушенный в вековом терпеньи,
Мой родной, несчастный мой народ?
 

1861

 
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою!
Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем,
Пусть в рудники посылают,
Пусть мы все казни пройдем!
Если погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых,—
Дело, друзья, отзовется
На поколеньях живых.
 
 
Стонет и тяжко вздыхает
Бедный забитый народ;
Руки он к нам простирает,
Нас он на помощь зовет.
Час обновленья настанет —
Воли добьется народ,
Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придет.
Если погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых,—
Дело, друзья, отзовется
На поколеньях живых.
 

1861

Савва Яковлевич Дерунов^{271}

1830(?)-1909

 
Каплет дождичек, брызжет кругом,
Облака потемнели, сбегаются,
Из них грянул раскатами гром,
Небеса полосой растворяются.
 
 
В поле пахарь на лошадь кричит,
Она встала в бороздке, усталая;
Пахарь поднял косулю, стучит,
На лице грусть-забота немалая.
 
 
«Ну, родная», – лошадку махнул,
Пошла лошадь вперед, закачалася,
Пахарь молвил, глубоко вздохнул:
«Что за горе за жизнь навязалася.
 
 
Сколько силы работай, положь —
Прибыль к осени выйдет бросовая,
И сбивайся с копейки на грош.
Не поймешь, что за жизнь бестолковая!
 
 
Отчего же такое житье
Мужик терпит и с ним не справляется,
Неисходное горе свое
Разрешить, извести не старается?
 
 
Иль незнанье всему голова,
Или люди?» Гроза разразилася,
Принагнулась с цветами трава,
Под дождем полегла, наклонилася.
 

1872

Иван Ефимович Тарусин^{272}

1834–1885

 
У стола пустого
Праздничной порою
Думает крестьянин
Думу сам с собою.
 
 
Думает он думу
Про лихую долю,
Что нужды и горя
Натерпелся вволю.
 
 
Поедом заела
Мужика невзгода,
И бедняк не видит
Из нее исхода.
 
 
Первое – с женою
Доля не клеится;
Делает, что хочет,
Мужа не боится.
 
 
Не рачит о доме,
Бросила трудиться;
На уме лишь только
Как бы нарядиться.
 
 
Как бы в хороводе
Павою пройтися,
А изба, хозяйство —
Всё хоть провалися.
 
 
А второе – в лето
Хлеб не уродился,
Хоть не хуже прочих
В поле он трудился…
 
 
Третье ж – срок подушным,
Староста тревожит;
Просто отовсюду
Злое горе гложет.
 
 
Занял у соседа
Хлеб в зерне к посевам,
А отдать не в силах;
Тот стращает гневом.
 
 
Уведет, вишь, лошадь,
Сам хоть в воз впрягайся;
За неверность слову
На себя и кайся…
 
 
У стола пустого
Долго сам с собою
Думал горемыка,
Как тут быть с бедою.
 

1872

Дмитрий Дмитриевич Минаев^{273}

1836–1889

 
В стихах и в прозе, меньший брат,
Мы о судьбе твоей кричали;
О, в честь тебе каких тирад
Мы в кабинетах не слагали!
А там, среди убогих хат,
За лямкой, в темном сеновале,
Все те же жалобы звучат
И песни, полные печали.
Все та же бедность мужиков;
Все так же в лютые морозы,
В глухую ночь, под вой волков,
Полями тянутся обозы…
Терпенье то же, те же слезы…
Хлеб не растет от нашей прозы,
Не дешевеет от стихов.
 

1870

 
В степи, на кургане склонясь,
Спит старый, седой великан;
Спит старый, седой великан,
И стаями птицы, кружась,
Глядят с высоты на курган.
 
 
В кольчуге, в стальном шишаке
Он спит, в мертвый сон погружен;
Он спит, в мертвый сон погружен,
Меч стиснув в железной руке,
Сыпучим песком занесен.
 
 
Он долгие годы проспал,
В недвижности самой могуч;
В недвижности самой могуч,
Он бурь над собой не слыхал,
Не жег его солнечный луч.
 
 
Над ним разрасталась трава,
Песком занесен он до плеч;
Песком занесен он до плеч,
И только одна голова
Осталась открытой да меч.
 
 
Сном скованный много веков,
Однажды раскрыл он глаза;
Однажды раскрыл он глаза,
И в них, как во тьме облаков,
Казалось, сверкнула гроза.
 
 
Казалось, один поворот —
И вспрянет опять великан;
И вспрянет опять, великан,
Насевшую землю стряхнет,
Покинет песчаный курган.
 
 
Дохнул он и – дрогнула степь,
Неведомых звуков полна;
Неведомых звуков полна…
Как будто рассыпалась цепь
Волшебного долгого сна.
 
 
Но вежды сомкнулись опять
И – спит великан прежним сном;
И спит великан прежним сном,
И снова его засыпать
Стал ветер сыпучим песком.
 

Начало 1873

 
Грустная картина:
Степь да небеса,
Голая равнина,
Чахлые леса.
Десятиной скудной
Тащится мужик,
За работой трудной
Над сохой поник.
С мужика пот льется,
Слез и крови пот,
Лошадь чуть плетется,
Солнце в темя жжет.
 Вот лихая тройка
Усача промчит,
Он на труд твой только
Тупо поглядит.
И чужая повесть,
Вечный труд и гнет —
Дремлющую совесть
В нем не шевельнет.
 

Николай Александрович Добролюбов

1856–1861

 
Синее небо, зеленое поле…
В белой рубахе с сохой селянин…
Он размышляет о выданной воле,—
Здесь, на просторе, с природой один.
 
 
Знаю я – труд ему весел и сладок…
Что же? Смягчилась земля пред сохой?
Сил стало больше у тощих лошадок?
Иль не печет его солнечный зной?
 
 
Нет, его поле по-прежнему в кочках,
Лошади – клячи, и солнце печет…
Но уже зрит он в таинственных почках
Воли грядущей живительный плод…
 

1861

 
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю
Верно буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою…
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею.
 

1861

Константин Константинович Случевский

1837–1904

 
Полдневный час. Жара гнетет дыханье;
Глядишь прищурясь –  блеск глаза слезит,
И над землею воздух, в колебанье,
Мигает быстро, будто бы кипит;
 
 
И тени нет. Повсюду искры, блестки;
Трава слегла, до корня прожжена.
В ушах шумит, как будто слышны всплески,
Как будто где-то подле бьет волна…
 
 
Ужасный час! Везде оцепененье:
Жмет лист к ветвям нагретая верба,
Укрылся зверь, затем, что жжет движенье,
По щелям спят, приткнувшись, ястреба.
 
 
А в поле труд… Обычной чередою
Идет косьба; хлеба не будут ждать!
Но это время названо страдою,
Другого слова нет его назвать…
 
 
Кто испытал огонь такого неба,
Тот без труда раз навсегда поймет,
Зачем игру и шутку с крошкой хлеба
За тяжкий грех считает наш народ!
 

 
Какие здесь всему великие размеры!
Вот хоть бы лов классической трески!
На крепкой бечеве, верст в пять иль больше меры,
Что ни аршин, навешаны крючки;
 
 
Насквозь проколота, на каждом рыбка бьется…
Пять верст страданий! Это ль не длина!
Порою бечева китом, белугой рвется —
Тогда страдать артель ловцов должна.
 
 
В морозный вихрь и снег, – а это ль не напасти? —
Не день, не два, с терпеньем без границ
Артель в морской волне распутывает снасти,
Сбивая лед с промерзлых рукавиц.
 
 
И завтра то же, вновь…. В дому помору хуже:
Тут, как и в море, вечно сир и нищ,
Живет он впроголодь, а спит во тьме и стуже
На гнойных нарах мрачных становищ.
 

 
Верст сотни на три одинокий,
Готовясь в дебрях потонуть,
Бежит на север неширокий,
Почти всегда пустынный путь.
 
 
Порою, по часам по целым,
Никто не едет, не идет;
Трава под семенем созрелым
Между колей его растет.
 
 
Унылый край в молчаньи тонет…
И, в звуках медленных, без слов,
Одна лишь проволока стонет
С пронумерованных столбов…
 
 
Во имя чьих, каких желаний
Ты здесь, металл заговорил?
Как непрерывный ряд стенаний,
Твой звук задумчив и уныл!
 
 
Каким пророчествам тут сбыться,
Когда, решившись заглянуть,
Жизнь стонет раньше, чем родиться,
И стоном пролагает путь?!.
 

 
С простым толкую человеком…
Телега, лошадь, вход в избу…
Хвалю порядок в огороде,
Хвалю оконную резьбу.
 
 
Все – дело рук его… Какая
В нем скромных мыслей простота!
Не может пошатнуться вера,
Не может в рост пойти мечта.
 
 
Он тридцать осеней и весен
К работе землю пробуждал;
Вопрос о том: зачем все это —
В нем никогда не возникал.
 
 
О, как жестоко подавляет
Меня спокойствие его!
Обидно, что признанье это
Не изменяет ничего…
 
 
Ему раёк в театре жизни
И слез, и смеха простота:
Мне – злобы дня, сомненья, мудрость —
И – на вес золота места!
 

 
Заката светлого пурпурные лучи
Стремятся на гору с синеющей низины,
И ярче пламени в открывшейся печи
Пылают сосен темные вершины…
 
 
Не так ли в Альпах горные снега
Горят, когда внизу синеет тьма тенями…
Жизнь родины моей! О, как ты к нам строга,
Как не балуешь нас роскошными дарами!
 
 
Мы силами мечты должны воссоздавать
И дорисовывать, чего мы не имеем;
То, что другим дано, нам надо отыскать,
Нам часто не собрать того, что мы посеем!
 
 
И в нашем творчестве должны мы превозмочь
И зиму долгую с тяжелыми снегами,
И безрассветную, томительную ночь,
И тьму безвременья, сгущенную веками…
 

 
О, неужели же на самом деле правы
Глашатаи добра, красот и тишины,
Что так испорчены и помыслы, и нравы,
Что надобно желать всех ужасов войны?
 
 
Что дальше нет путей, что снова проступает
Вся дикость прежняя, что, не спросясь, сплеча,
Работу тихую мышленья прерывает
И неожиданный, и злой удар бича…
 
 
Что воздух жизни затхл, что ржавчина и плесень
Так в людях глубоки и так тлетворна гниль,
Что нужны: пушек рев, разгул солдатских песен,
Полей встревоженных мерцающая пыль…
 
 
Людская кровь нужна! И стон, и бред больницы,
И сироты в семьях, и скорби матерей,
Чтоб чистую слезу вновь вызвать на ресницы
Не вразумляемых другим путем людей,—
 
 
Чтоб этим их поднять, и жизни цель поставить,
И дать задачу им по силам, по плечу,
Чтоб добрый пастырь мог прийти и мирно править
И на торгующих не прибегать к бичу…