Текст книги "И будет вечен вольный труд"

Автор книги: авторов Коллектив

И будет вечен вольный труд

Стихи русских поэтов о родине

С думой о родине

Думая сегодня об исторических судьбах своей Отчизны, о ее будущем, прорастающем из великого прошлого, мы непременно обращаемся к наследию нашей классической литературы, к живому, трепещущему нерву ее – к поэзии. Перелистывая страницы лирики, мы вновь подтверждаем для себя правоту Горького, который сказал о наших классиках: «В России каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно упорное стремление – понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, о ее роли на земле». Разумеется, сила их прозрений, их выводы были различны, а порой противоположны. Но, вычленяя самое главное в творческом наследии мастеров прошлого, можно определить основные ценности, которые восславили крупнейшие наши художники слова. Ценности эти суть: Труд, Народ, Отчизна, Воля. Именно ими были определены напряженные раздумья о судьбах своей страны, о доле и долге, о борьбе за счастье, мир. и процветание.

Писатель – будь то прозаик или поэт – всегда ощущал себя тружеником, противопоставляя себя великосветской черни. Слова «враг труда» – это несмываемое, постыдное клеймо. Пусть так несходен труд поэта и главный труд народа – возделывание родной земли, но духовную связь, духовное единство с простым пахарем поэт ощущал снова и снова. Он понимал, что оба служат своим трудом, своим деянием матери Родине, светлому ее будущему, для определения которого было припасено заветное, неявственное, но такое притягательное слово – «воля»…

Не только о труде-творчестве создавались строки лирических стихов, не только о тяжком труде-деянии или о ратном труде во славу России, но и о труде мысли, о постижении грядущего и настоящего, о труде раздумий над судьбами родины.

Традиция восславления труда и обличения праздности, кривомыслия, захребетничества шла на Руси искони, шла бок о бок с традицией призыва на подвиг во имя отчизны. Ведь с самого своего зарождения русская литература была глубоко патриотична – вспомним горестный возглас Игорева дружинника, от которого доселе сжимается сердце: «О земле Руська! Уже за шеломянем еси!» Вспомним плач по украсно украшенной земле Русской, богатство которой погибает в огне Батыева погрома. Вспомним и огромный пласт народного творчества – песни, связанные со всеми этапами, со всеми процессами крестьянского труда. Столетиями звучали они по просторам нашей родины, столетиями создавая и пестуя русский характер.

Колоссальные исторические столкновения начала XVII века, когда на карту было поставлено само существование России, привели к появлению новой, небывалой человеческой личности, вырвавшейся из рамок сословия, обретшей чувство самоценности и осознание своей судьбы. Необходимость определиться относительно самых разных политических сил, стремление принять активное участие в борьбе, ощущение небывалых перемен, творящихся на глазах и при непосредственном участии современников, привели к изменению сознания, к выходу его из жестких средневековых рамок.

И как раз в это время на Московии появляются первые стихотворцы. Впрочем, большинство из них – пришельцы с Запада: и Андрей Белобоцкий, и Симеон Полоцкий, и Феофан Прокопович – поляк, белорус, украинец. Иоганн Вернер Паус, писавший по-русски тонические стихи наперекор утверждавшейся силлабической системе, был выходцем из Германии. С эстетической точки зрения немногое они могут дать читателю (особенно если сопоставить их вирши с бытовавшей тогда народной поэзией, с народной песней). Большинство поэтов были в первую очередь не стихотворцами, а деятелями государственными и культурными (то есть религиозными, как это диктовалось условиями того времени). И в их творчестве, кроме произведений философско-мировоззренческого (то есть опять же религиозного), любовного («Или ты не знаешь, фортунища злая, Коль ми есть сладка та моя милая?») и бытового (всякого рода стихи «на случай») стихотворчества, значительное место занимает поэтическое восславление государства, в первую очередь символизируемого в образе монарха, в символах царской власти:

 
Пресветлый орле Российския страны,
      Честнокаменным венцем увенчанный,
Орле преславный, высоко парящий,
      Славою орлы вся превосходящий…
 

(Симеон Полоцкий, 1667)

Эта тема, тема величия Русского государства, красной нитью проходит через всю поэзию следующего столетия. По сути, это Главная тема в творчестве всех крупнейших поэтов XVIII века.

Для нас восприятие поэзии той поры представляет определенные трудности. Чтобы понять ее достоинства, нужны и вдумчивость, и знакомство с культурно-историческим контекстом, и аванс доброжелательности – условия, увы, редкие в наше торопливое время. Можно сопоставить вообще всю допушкинскую поэзию с немым кино, художественные достоинства которого нам известны в основном понаслышке. Но стоит вчитаться в строки той давней поры, и захватывает дух от количества неразвившихся ростков, от огромного спектра невоплотившихся возможностей.

Грандиозные петровские реформы, прививка самых различных западных обычаев, учреждений, моделей поведения – от административного устройства до покроя одежды – привели к отчуждению новой светской культуры от народных корней, к тому, что обострившееся классовое разделение явственно сказалось в искусстве и жизни. Онемеченный чиновник не меньше отличался от крестьянина XVIII века, чем ханский булгак от русского воина в XIV веке. Дорога русской истории XVIII века – это дорога единения ввозной премудрости и народного начала, слияния живых традиций национальной культуры и преобразуемой русской действительности. Удивительно, что с самого начала традиция народной песни все же звучит в стихах «подлых» жанров. Простота выражения чувств, гармоническая ясность делают «русские песни» Сумарокова, видимо, самой интересной сегодня частью его литературного наследия.

Если же говорить о «высокой» поэзии, то развитие ее шло в XVIII веке под влиянием заемной поэтики классицизма и «обмирщения» выразительных средств, созданных многовековой традицией православия. Становление литературы, укрепление начал реализма в поэзии можно представить себе так. Сначала видится только слепящее солнце-государь, испускающее нестерпимо яркое сияние. Но вот вокруг него становится видно небо с созвездиями – сподвижниками, а там и – земля. На земле – сначала лишь контуры, лишь обобщенные формы, но свет становится мягче, очертания четче, и вот мы уже видим не просто восславляемую Россию, «сияющу в свете», но огромную страну, обретающую реальный облик географический и исторический:

 
Воззри на горы превысоки,
Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет;
Богатство в оных потаенно
Наукой будет откровенно,
Что щедростью твоей цветет.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна,
Где мерзлыми Борей крылами
Твои взвевает знамена:
Но бог меж льдистыми горами
Велик своими чудесами:
Там Лена чистой быстриной,
Как Нил, народы напояет
И бреги наконец теряет,
Сравнявшись морю шириной.
 

(М. В. Ломоносов, 1747)

В поэзии Ломоносова и вообще в поэзии того времени есть при всем несходстве особые черты, общие с некоторыми явлениями советской поэзии первых десятилетий. Это – мажорный тон, ощущение исторического оптимизма – радости от того, что законы истории работают на благо любимой страны. Это и обращение к государству (и государю) как воплощению исторических судеб страны, и учительный (мы бы сказали сейчас – пропагандистский) тон, ощущение полета на блистательном гребне исторической волны, единства судьбы поэта и народа.

Однако по мере того как год за годом двигалась история послепетровской России, по мере того как нарабатывались достижения литературы, поэтическая система все меньше становилась поэзией, все больше становилась системой. Талант Сумарокова эхом отозвался в творчестве Матвея Хераскова, гений Ломоносова эхом эха отозвался в одах Василия Петрова. За пределами поэзии оказывался сам человек, его чувства и мысли. К судьбе своей земли он был привязан узами долженствования, поэзия поучала его, как действовать, а не воспитывала его внутреннюю готовность к действию.

Остановимся на одной фигуре переходного периода, рубежа XIX столетия, поэте небольшого, но истинного дарования, творчество которого являет картину взаимодействия разных литературных явлений начала века.

В один из летних дней в подмосковной усадьбе своих знакомых жаловался на жизнь свою невысокий лысый человек. Уроженец далекого Урала, ныне профессор Московского университета, он сетовал на одиночество, тяготы жизни, неразделенную любовь. Взяв мелок, он записал на зеленом сукне ломберного столика строки, которые и оставили его имя в истории русской поэзии:

 
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте
Цветет, растет высокий дуб
В могучей красоте.
 

Прозвучала в этих не очень-то ловко составленных строках та внезапная безыскусность, которая и является знаком подлинной поэзии. Прием параллелизма, искренность чувства, простота выражения, заимствованные из народной поэзии, оживили эти стихи Алексея Мерзлякова, сделали их подлинно народной песней – одной из первых песен, которая, будучи создана поэтом-профессионалом, вернулась к народу и осталась в живом бытовании.

 
Возьмите же все золото,
Все почести назад;
Мне родину, мне милую,
Мне милой дайте взгляд!
 

В последних двух строках образ милой родины нераздельно сливается с образом милой женщины, возлюбленной. Отметим, что «милая родина» для поэта – это так называемая «малая родина» в нашем сегодняшнем понимании, так же как несколько позже для героя стихотворения К. Батюшкова «чужбиной» оказывается отдаленный край своей земли.

Но вот рядом с этой «милой родиной», на которой только и возможно простое счастье человека, создается тем же поэтом другой образ, который как бы венчает всю громогласную поэзию XVIII столетия и остается, пожалуй, непревзойденным памятником величия страны, народа и прежде всего государства, самого сильного в тогдашнем мире.

 
Се, мощный росс, одеян славой,
В броню стальную и шелом,
Опершись на Кавказ стоглавный,
Стоит, в руках имея гром!
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Он внемлет радостные клики
Усердных отчества детей;
Он видит восхищенны лики,
Поющи радость мирных дней.
 
 
Геройска, тверда грудь мягчится,
Слеза из глаз его катится,
В восторге он перун трясет:
«Кто мир нарушить их дерзнет?..»
 

(1797)

Росс этот списан с Фидиева Зевса, его перуны гремят эхом античного грома. Нужны были еще заемные слова, чужие формы, чтобы рассказать о своем, о главном, о любви к отечеству.

 
Цвети, отечество святое,
Сынам любезное, драгое!
Мы все боготворим тебя
И в жертву принести себя
Для пользы твоея готовы.
Ах! смерть ничто, когда оковы
И стыд грозят твоим сынам!..
 

Эти стихи, которые мы с полным правом можем называть патриотической лирикой, увидели свет в составе своеобразной социально-нравственной утопии Карамзина «Афинская жизнь» (1793), открывающей перед читателем картины добродетельной и счастливой жизни древних эллинов. Выходит, что для того, чтобы научить своих, русских читателей любить свое, русское отечество, поэту надо было показать, как любили свою родину обитатели древних Афин… Вот точная иллюстрация к словам Маркса о том, что историческое явление часто появляется под маской предшествующей эпохи!

Наследие классицизма, сентиментализм, ростки романтизма – все эти ссорившиеся между собой литературные направления русской поэзии оказались в одном стане, когда страна предстала лицом к лицу с наполеоновской агрессией. Война с французской империей прошла сквозь судьбы многих русских поэтов: был тяжело ранен Батюшков, разнеслась партизанская слава Дениса Давыдова, в военном лагере оказался Жуковский, организовал печатную агитацию против Наполеона писатель и адмирал Шишков, покрыл себя воинской славой на Бородинском поле Вяземский, пытался записаться в ополчение, несмотря на преклонные лета, Карамзин. Отклики на нашествие «двунадесяти языков», страстные призывы встать на защиту отечества создали в эти годы совсем юные Пушкин, Дельвиг, Баратынский, престарелые Державин, Дмитриев, Капнист.

Колоссальны бедствия войны. Человек, кажется, должен в этот период ощутить себя пылинкой в урагане событий (тем более что в творчестве современных поэтов были такие мотивы), но нет, он противопоставляет разум, волю, нравственное чувство вихрю обстоятельств, взяв на свои плечи тяжесть решения о прошлом, настоящем и будущем родины. В этот период в поэзии впервые моральный долг перед собой связывается с долгом перед родиной. Эта тема станет одной из стержневых в патриотической лирике последующих лет. Стремление постигнуть все окружающее (даже самые страшные, самые контрастные события) в свете нравственности, извлечь урок для души каждого – в этом видно предуказание дальнейшего нравственного развития русской классики.

Романтическая поэзия – поэзия, которая сопоставляет реальность с идеалом, более существенным для нее, чем обыденная повседневность. Для русской романтической лирики в теме России таким идеалом был древний Новгород. Характерно, что главная оглядка на прошлое была не на «мать городов русских» Киев, первое местоположение сильной централизованной государственной власти, а на Новгород с его вечевыми традициями. Два события новгородской истории – восстание против варягов под предводительством Вадима Храброго и драматические коллизии, связанные с присоединением новгородской республики к Московскому государству, – питали вдохновение многих поэтов прошлого века от Веневитинова до Случевского. Знаменательно, что у Аполлона Григорьева в стихах «Когда колокола торжественно звучат» (1846) появляется прямо-таки пророческий образ: рядом с вечевым колоколом возникает красный флаг:

 
И звучным голосом он снова загудит,
И в оный чудный день, в расплаты час кровавый,
В нем новгородская душа заговорит
       Московской речью величавой…
И весело тогда на башнях и стенах
Народной вольности завеет красный стяг…
 

Но здесь мы забегаем вперед.

Пушкин… В наши дни вокруг его имени складывается тот ореол почитания, который создавали еще лучшие умы России прошлого века – Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Достоевский… Имя его становится в нашем сознании в иной ряд, выдвигаясь вперед по сравнению даже с величайшими именами русских классиков.

Недаром Гоголь считал, что только в будущем появится возможность полностью осознать человеческое величие и поэтический гений Пушкина. Пришло ли оно, это будущее?

Еще ребенком он писал:

 
Великим быть желаю,
Люблю России честь.
Я много обещаю —
Исполню ли – бог весть.
 

Он исполнил. Осознание высокой миссии поэта, глашатая народа, рано пришло к нему. В стихах, написанных в возрасте девятнадцати лет, есть строфа, которую он мог бы повторить и на смертном одре, строфа, счастливо выразившая самую суть всего его зрелого творчества:

 
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
 

Может быть, в жизни великих людей сказываются иные, неизвестные простым смертным законы, может быть, им удается взглянуть на свою судьбу со стороны?..

Творчество Пушкина в главном противостояло и предшествовавшей поэзии классицизма, и современному ему творчеству романтиков. Главное для него – это человек, который сознательно ищет союза с миром – с природой и обществом, с народом, с государством, с историей и современностью. Поэтому так резко отличается угол зрения во многих его стихах – это разные подходы к одной грандиозной проблеме. Пушкину был совершенно чужд появившийся позднее взгляд на художника, согласно которому он «вечности заложник у времени в плену». Нет, Пушкин не чувствовал себя подневольным пленником обстоятельств: «В мой жестокий век восславил я свободу». Век – жестокий, но он мой; век – жестокий, но я восславил…

«Самостоянье человека, залог величия его» – можно считать главным идеалом Пушкина, его завещанием грядущим поколениям, завещанием нам.

Теперь мы подходим к стихотворению, которое, кажется, наиболее полно воплотило искания русской классической поэзии в осмыслении темы родной страны. Лермонтов, «Родина».

 
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
 

Но почему рассудок должен «побеждать» любовь к родине, пусть даже и странную? Не потому ли, что он диктует: любить родину только т а к и никак иначе? Не правы ли те исследователи, которые видят в этом стихотворении полемический выпад против доктрины официальной народности графа Сергея Уварова, учения, ставшего одной из мощных духовных подпор самодержавной власти, средством поставить наиболее возвышенные человеческие чувствования на службу наиболее отсталому режиму Европы, правительству гасителей духа?

 
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
 

Здесь Лермонтов рассчитывается уже не с подоплекой казенного патриотизма, а с воплощением этой идеи в предшествующей культуре. Первые две строки достаточно четко рисуют торжественную суть одической традиции классицизма. Это и есть двойная тема всех торжественных песнопений во славу Русского государства и его коронованных владык – от Тредиаковского до Державина: военная слава и мирное довольство страны. Об этом уже отзвенели златые лиры осьмнадцатого столетия, угол зрения изменился, и мир предстает иным. Это позавчерашний день поэзии.

А «темной старины заветные преданья»? Неужели и они остались за гранью нынешнего дня? Ведь еще так недавно именно в них ощущал Пушкин залог грядущего величия русской литературы? Именно они породили многие достижения романтической поэзии. Именно в них видел Рылеев образцы для будущего гражданского служения отчизне. А сам Лермонтов? Сколько сил отдал он историческим поэмам…

То было в прежнее время, в пору ожидания близких общественных перемен, и образцы далекого прошлого должны были послужить примером для недалекого будущего. А в 1841 году, когда писалась «Родина», сгущалась мгла, крепчала стужа николаевского царствования, у Лермонтова впереди была скорая гибель… Опору нельзя было искать ни в древних доблестях, ни в недавних триумфах. Опору духа надо было искать здесь и сейчас.

 
Но я люблю – за что не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее подобные морям…
 

От этих строк веет холодом гигантских, необжитых, несоизмеримых с человеком пространств. Вот уж поистине «для веселия планета наша мало оборудована», и если человек связан с нею узами любви, рассудком объяснить их он не может: «за что не знаю сам». А дальше о чем речь? О том, что эти безбрежные просторы степей, лесов, водной глади населены людьми, преобразованы, оживлены трудом человеческим, трудом земледельца – человека, который возделывает землю, связан с нею теснейшими узами труда, жизнедеятельности. Узами, сродными тем узам любви, которые связывают поэта с родиной.

Теперь уже не в государстве, а в народе видит поэт воплощение великой идеи родины: «странная любовь» Лермонтова отворачивается от величественных регалий, она направлена на огромную и не очень-то уютную землю и на тех, кто ее возделывает, кто связан с ней своим трудом и мечтами, кормится плодами ее, в нее и возвращается навсегда.

В самом сердце стихотворения – приметы крестьянского труда: «дымок спаленной жнивы, в степи кочующий обоз», «желтая нива», «полное гумно», крестьянская изба, с резными ставнями окно» – все это просто, все это обыденно. Но это и есть мир человека, мир народа, посредством которого и существует, живет огромное земное пространство, необъятная страна…

Если бы не человек, преобразующий ее своим трудом, некому было бы и назвать ее теплым словом «родина». И заканчивается стихотворение совсем уж полемически – и пророчески:

 
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
 

Кто это в густеющих летних сумерках стоит в стороне от разгулявшихся крестьян? Не видно лица, только рубашка светлеет в полумраке да блестит кокарда на дворянском картузе. Тургенев? Успенский? Некрасов? Толстой? Или Бунин?.. Это еще впереди, лет за двадцать и дальше.

И еще одну деталь отметим: «чету белеющих берез». Хоть береза впервые появилась в русской поэзии за полвека до Лермонтова, хотя еще через полтора десятилетия Вяземский утверждал, что «средь избранных дерев береза не поэтически глядит», именно с лермонтовских строк становится белоствольное дерево простым и трогательным символом Центральной России и символом, добавим мы, который в наши дни вконец изработался, стал столь же обязательным в патриотической поэзии, как соловей и роза в ориентальной любовной лирике.

Еще одна страница – поэзия славянофилов. Долгое время остававшееся в тени творчество таких поэтов, как поздний Языков, Иван Аксаков, Степан Шевырев, Алексей Хомяков… Должное им воздал еще Александр Герцен, их давний идейный противник. Он писал: «Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей».

Надо напомнить, что Хомяков в молодые годы был близок с Рылеевым и другими декабристами, что издательская деятельность славянофилов неоднократно сурово пресекалась, что подвергались они преследованиям властей, наконец, что их творчество оказало заметное влияние на лирику таких разных поэтов, как Некрасов и Тютчев, – все это дает им право на нашу благодарную память.

Основные черты гражданской поэзии славянофилов (а гражданская тема, без сомнения, была главной в их лирике) – это высокое нравственное сознание, чувство личной ответственности, обращение к религиозным мотивам как основам мировоззрения и поведения, вера в великую историческую миссию своей страны, которая сочетается с задачей помощи братским славянским народам. Гимном славянофильства можно назвать стихотворение А. С. Хомякова «"Гордись!" – тебе льстецы сказали…» (1839), мотивы которого он неоднократно варьировал и впоследствии. Как и стихотворение Лермонтова, оно построено на противопоставлении жестоковыйной гордости показного могущества и того мудрого смирения, в котором зреют семена грядущего подлинного величия. Конечно, Хомякову как поэту далеко до Лермонтова, он восполняет ораторским пафосом, форсированием голоса то, что давала Лермонтову лирическая откровенность, самодвижение свободно изливающегося из глубин души стиха.

 
«Гордись!» – тебе льстецы сказали: —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом:
Предела нет твоим владеньям… и т. д.
 

Да, казалось тогда, что сама судьба мира решается в Санкт-Петербурге. На памяти была великая победа в Отечественной войне, и никто не знал еще, что война 1812 года будет последней удачной войной царизма, что все остальные на протяжении ста лет будут либо проиграны, как крымская кампания, как японская, либо военная победа, купленная немыслимым кровопролитием, будет наполовину сведена на нет дипломатическими интригами западных держав. Вспоминая великие империи прошлого, утверждавшие себя огнем и мечом – утверждавшие ненадолго, а затем навсегда уходившие с мировой арены, – Хомяков ищет для своей страны залоги, краеугольные камни будущего высокого предназначения. И разве мы, разве наши современники не согласятся с мыслями поэта прошлого столетия о высоком уделе родной страны:

 
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд…
 

Отсутствие стремления возвысить свой народ за счет других доказывает здоровую суть этого мировоззрения, того высшего патриотизма, который зовет не брать, а давать, не господствовать, а служить. Нет, это «наследие», от которого нельзя отказываться!

К чести русской поэзии надо сказать, что ей всегда были чужды аристократическая кастовость, книжное суемудрие. Наоборот, все заметные поэты согласно обращали взоры к жизни народа, к его творчеству. С легкой руки братьев Киреевских собирание русского фольклора захватило многих известных стихотворцев. И в своем творчестве поэты ориентировались на народную словесность – создавали «русские песни», обработки, стилизации. И словно бы согласно ждали, когда же появится подлинный поэт из народа.

Милькеев, Сибиряков, Алипанов, Слепушкин – ныне эти имена известны лишь узкому кругу исследователей русской литературы. Все это были простые люди – крестьяне, мещане, – пробовавшие свои силы в изящной словесности. И что характерно: каждый такой дебют сопровождался градом похвал и одобрений из лагеря «большой литературы». Так создавалась одна из гуманнейших традиций нашей словесности – участливый интерес к писателям-самоучкам, интерес, разделявшийся, наверное, всеми крупными талантами, от Пушкина и Белинского до Толстого и Горького. Но осечка за осечкой! Каждый раз новооткрытый стихотворец не шел дальше неких залогов и обещаний. Казалось, сама атмосфера чрезмерных ожиданий губила их неразвившиеся таланты.

Но вот пришел Кольцов. В ряду великих поэтов прошлого имя его, его творчество способны и доселе вызвать споры. Одни будут отрицать вообще всякое художественное достоинство его стихов, другие, отдавая должное созданным им картинам деревенской жизни, станут стыдливо отворачиваться от его «дум», философских стихотворений. Нашему пониманию Кольцова все еще мешает вульгарно-социологическая оценка его творчества в предвоенные годы, когда он настойчиво противопоставлялся литераторам дворянского лагеря и в вину бедному Алексею Васильевичу ставилось одно: как это он не отразил процессов эксплуатации крепостного крестьянина?

А сам крепостной крестьянин мог ли тогда понять, что его «эксплуатируют»?

Русская душа воплотилась в поэзии Кольцова полной мерой – и не в одном каком-то стихотворении, а в творчестве его в целом. Здесь и покорное следование канонам прошлого (как в «русских песнях»), и стихия бунта, и страстный интерес к загадкам бытия, и покорность судьбе, и очарованное любование родной природой, и стойкая привычка к каждодневному труду… На страницах сборника его стихов соседствуют мещанский романс, лирическое излияние, романтическая баллада, зарисовка деревенской жизни – и рядом поэтическая медитация в духе Гете. Словарь, безыскусный стиль Кольцова кажутся нам устарелыми, порою даже смешными. Но это лишь на первых порах. Кольцов – из тех поэтов, которых нужно читать помногу, в которых нужно вчитываться внимательнее, чтобы постичь их поэтический мир во всей полноте.

За Кольцовым вслед на десятилетия растянулась череда поэтов из народа – крестьян, мелких торговцев, ремесленников, каждый из которых в свой час ощутил неодолимую тягу к слову, тягу ввысь, противостоящую земному притяжению его предустановленной, казалось бы, судьбы. Трудно прожитые, изломанные жизни… Немногими строками отложились они в истории русской поэзии…

Каждое большое поэтическое явление свою оригинальность получает от синтеза предшествовавших разрозненных потоков поэзии. Так, великая лирика Некрасова воплотила и пушкинскую ясность, и высокий дух гражданства декабристской поэзии, и кольцовскую задушевность, и славянофильскую веру в высокое историческое назначение народа. Воплотила и выразила в новом, доселе неслыханном слове. Тема родины, тема России у Некрасова впрямую связывается с судьбой народа, с борьбой за его освобождение:

 
Доля народа,
Счастье его,
Свет и свобода
Прежде всего!
 

И дело не только в том, чтобы указать возвышенную цель – Некрасов в своей лирике раскрыл внутренний мир человека, который сделал делом своей жизни борьбу за эти высокие идеалы, посвятил им себя без остатка. Только такой человек, настроенный на завтрашний день, смог увидеть в современной жизни картины, ускользавшие от взора поэтов предшествующих. Смог разглядеть и давящую прозу городской жизни, и трагическую зависимость земледельца от капризов погоды, стихий, произвола помещиков, смог увидеть подлинно живые типы, живых людей, которые и доселе известны нам, кажется, больше, полнее, чем многие наши реальные друзья и сотоварищи: вроде бы как далеки от нас по времени, по мировоззрению, по жизненному укладу и в то же время как близки, как знаемы и дед Мазай, и Яким Нагой, и Савелий – богатырь святорусский, и, скажем, герой стихотворения «Зеленый шум». Когда сейчас мы пытаемся представить себе деревню прошлого века, мы видим ее сквозь призму поэтического зрения Некрасова. В своих стихах, поэмах о деревенской жизни, в незавершенной эпопее «Кому на Руси жить хорошо» он достиг величайших высот той народности, о которой твердила передовая литературная критика, начиная с декабристов. Поэзия Некрасова – поэзия пророческая в том смысле, что он угадал: историю его страны будут двигать именно эти мужики, именно эти крестьянские дети, многих из которых нужда и безземелье выгонят в город, на заводы и фабрики. И как есть трагична и прекрасна, так и останется такою судьба героя-интеллигента, сочувствующего народу, идущего ему навстречу, жертвующего собою, чтобы облегчить тяжелое поступательное движение истории.

Горестные мотивы, связанные в лирике Некрасова с темой демократа-разночинца, в душе которого порывы самоотверженности сменяются периодами упадка и уныния, были развиты в лирике Надсона. Огромная популярность ее у современников труднообъяснима ныне – ведь, на наш современный взгляд, у этого поэта, пожалуй, не найти ни одного стихотворения без фальшивой ноты. Лирика Надсона отразила кризисность сознания русской интеллигенции в тот период, когда она уже должна была сойти со сцены, уступив путь самому народу.

Не изнутри образованных, культурных классов предстояло прийти великому перерождению России, историческая трагедия народничества закончилась в тупике, и эпитафией ему звучат строки из «Хорошо!» Маяковского:

 
Врали:
          «народа —
                           свобода,
                                        вперед,
                                                    эпоха,
                                                              заря…» —
и зря.
 

Слово так же не давалось Надсону, как дело – его читателям. Интеллигенты-народники оказались как бы в узком промежутке между молотом и наковальней – между угнетающим аппаратом государства и угнетаемой массой народа. Не найдя своего пути, они разделились: «чернопередельцы» ушли в народ, чтобы его учить и учиться у него, «народовольцы» двинулись навстречу сановным каретам с бомбами в холодеющих руках. Поэзия этого периода отражает такую же раздвоенность: народ в ее изображении все более абстрагируется, тускнеет свет реализма в описании его жизни, он превращается в некий горний символ. С другой стороны, все, что существует в России, помимо этого все более загадочного народа, подвергается отрицанию. Лермонтовская «странная любовь» к отчизне становится еще более «странной» у поэтов пореформенной России. Внутренней полемикой с мерзляковским «Россом» (стихотворение, которое вряд ли мог знать поэт-народник) звучат стихи Надсона: