Текст книги "Господин Мани"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Да, сэр, до такой степени; иногда даже казалось, что штабисты побаиваются его. Потом наступило 20 ноября, когда Алленби направил дивизии на восток, к Иерусалиму. Однажды ночью Мани зашел в штаб и обнаружил на столе телефонограмму из Лондона, это была Декларация Бальфура,[50]50
  Декларация Бальфура – декларация о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским устремлениям евреев, направленная на имя лорда Л. У. Ротшильда А. Д. Бальфуром, английским министром иностранных дел, 2 ноября 1917 г. Включена в текст мандата Великобритании на Палестину, утвержденного Лигой Наций в 1922 г.


[Закрыть] он прочел ее и не поверил собственным глазам.

– Да, сэр, я тоже так решил. Документ небольшой, может рассматриваться как частное письмо лорда Бальфура, и я подшил его к делу.

– Очень взволновало, сэр, потому что он не ожидал ничего подобного.

– С тех пор, как он покинул дом и главное сына, к которому был очень привязан, прошло уже три недели, его подхватило и бросило в английскую колесницу, которая, не замедляя хода, прокладывала себе путь по Святой земле. И вдруг такие щедрые обещания, которых ни он, ни, к чести его надо сказать, никто вообще не ожидал. Мысль о возвращении в Иерусалим теперь не давала ему покоя, он просыпался по ночам, бродил среди лошадей, пушек и часовых; уже зарядил дождь, дул холодный ветер, армия Алленби шаг за шагом карабкалась на Иудейские горы, пальто его пришло уже в полную негодность, ему выдали шинель и большие армейские ботинки. В этом одеянии – странная смесь цивильного и военного – он добирался до передовых позиций и оттуда смотрел в бинокль, не уставая удивляться: месяц назад он покинул город, чтобы пробираться на юг, а сейчас он возвращается с запада с армией целой империи, чтобы покорить его во второй раз. А 6 декабря, господин полковник, он оказался вместе с пехотинцами у Неби-Самуэль, там, между прочим, пришлось выдержать нелегкий бой. Оттуда уже открывался прекрасный вид на его родной город, который показался ему теперь маленьким, ершистым и враждебным. 9 декабря Иерусалим, как известно, был взят, и спустя два дня в него вступил сэр Эдмунд, а за ним его воины; звонили колокола и старейшины встречали его хлебом-солью; наш обвиняемый шагал вначале в строю победителей, вглядываясь своими глазами-угольками в толпу, – белая ворона среди волынок и австралийских колониальных шлемов. Возле Яффских ворот он нырнул в переулок и явился домой – как ни в чем не бывало, словно после обычного рабочего дня, – и на неделю залег среди подушек и перин, не выходил из дому, и сын не слезал с его кровати. Друзей, которым он мог бы рассказать о своих похождениях, у него не было, с женой он много не говорил, только часами смотрел в окно, по которому стекали потоки нескончаемого дождя, прислушивался к залпам артиллерии Четвуда, отбивавшего контратаки турок. Линия фронта переместилась уже к Рамалле.

– Да, сэр, контратака была весьма серьезной, но я уверен, что генерал ждет не дождется возможности самолично показать вам район, где велись бои, посвятить во все военные хитрости, и я не хочу отнимать у него пальму первенства, тем более, что в вопросах стратегии я скорее любитель, чем профессионал, да и непосредственно по нашему делу мне надо еще так много рассказать. Когда перед Рождеством небо прояснилось, Мани стал выходить из дому. В городе во всю уже дули новые ветры: были отведены здания под штаб и комендатуру, появилось много колючей проволоки, полиция, разного рода чиновники, политические и прочие деятели – все просто сбиваются с ног, евреи ликуют, арабы в шоке; тем временем опять зарядили дожди, что ни день, то туман, как будто наша армия принесла с собой лондонский смог, и он по-прежнему думал: вот, пожалуйста, – одни иностранцы сменили других.

– Совершенно верно, сэр. Я сам себе неоднократно задавал этот вопрос. А чего, собственно, ждал этот хомо политикус? О чем он думал? Что мы завоюем город, передадим все бразды правления местному населению, раскланяемся и уйдем?

– Вы совершенно правы, господин полковник, потому что это и был самый решающий, может быть, даже роковой момент, когда зерно измены, которое лениво переваливалось с боку на бок, нежась в своей прохладной и влажной лунке, набираясь живительных сил, вдруг лопнуло, раскололось на сотни частиц, как будто на него брызнули кислотой, пустило тысячи тонких едва заметных побегов-паутинок, теряющихся между кочками, и, казалось, достаточно легчайшего ветерка, чтобы их оборвать, но умеющий видеть сразу бы распознал, что на самом деле зерно превратилось в растение – корень и стебель, и отныне будет неустанно и неудержимо расти и расти. Так вот: он является в штаб, где все ему очень рады (в суете первых дней оккупации о нем, таком испытанном переводчике, просто забыли); он, сэр, заходит к начальнику штаба дивизии майору Стенфорду, предъявляет свой английский паспорт, и тот тут же, на месте ставит его на учет, выдает ему форму, пробковый шлем и даже старый пистолет, котелок и медальон с личным номером, ему присваивают чин капрала и устанавливают оклад – четверть фунта в неделю, наш майор Кларк закрепляет все это своей подписью, и отныне он – штатный переводчик в армии Его Величества.

– Конечно, сэр, все документы заверены и подшиты к делу, лежащему перед вами, что очень и очень отягощает его, как в прямом, так и в переносном смысле.

– Совершенно верно, сэр, весьма и весьма неосмотрительно, не проверяя, насколько он лоялен, насколько надежен, – правда, они помнили его но осенней кампании, когда армия Алленби прокладывала себе путь к Иерусалиму; поэтому неудивительно, господин полковник, что очень многие заинтересованы сейчас поскорее покончить с ним и заодно похоронить подписанные ими тогда документы; но как бы то ни было, с того момента он стал своим человеком в штабе, ему даже выделили стол, за которым он переводил приказы губернатора, а вечером он возвращался домой и забирался в кровать вместе с сыном и своей тихой-тихой женой; он закрывал глаза и вспоминал дни, когда он ездил по арабским деревням в сопровождении офицеров и в каждой произносил свою речь; в одну из таких ночей в сердце его, сэр, проснулось сочувствие к арабам…

– Да, сэр, к арабам, но только как повод, не ради их самих, потому что корень жадно всасывал все, что мог найти в недрах земли, чтобы дать силу стеблю.

– Да-да, сэр, я как раз сейчас перехожу к этому. Так в чем же он, собственно, разочаровался и что из этого вытекает? Дни идут, он расхаживает в английской форме и пользуется всеобщим уважением, но по вечерам снимает ее, надевает черный пиджак, берет сына, проходит через Старый город, мимо Западной стены Храма и огромных мечетей, взбирается на Масличную гору, где похоронены его отец и дед, доходит до странноприимного дома «Августа-Виктория» и монастыря Тура-Малка – все эти места я могу показать на карте; там неподалеку небольшое арабское кафе, он сидит, пьет кофе и слушает их разговоры. Оттуда он направляется на собрания своих соплеменников, там звучат речи, появляются достопочтенные гости – евреи из европейских стран, они впопыхах рассказывают всякие ужасы и уезжают восвояси, а на севере время от времени раскатывается эхо пушечных выстрелов, которыми изредка с прохладцей обмениваются армии; но затаившийся в земле корень измены пока еще не представляет, какие побеги он пустит; и так до того дня, когда он вошел в один из кабинетов в штабе, просто случайно, выбросить черновик, комната была пустой, издалека доносился смех офицеров, игравших в футбол теннисным мячиком, а в корзине для бумаг он увидел свернутую в трубочку карту, он взял ее и сунул за пазуху; когда он развернул ее вечером дома, оказалось, что это план наступления Двадцать второго полка в Заиорданье. Он спрятал карту в мешочек с таллитом[51]51
  Таллит – прямоугольная накидка с кистями по краям, которую религиозные евреи надевают во время утренней молитвы (ивр.).


[Закрыть] и в субботу, как обычно, пошел с сыном молиться. Когда служба кончилась, он отвел сына домой, а сам углубился в Старый город, купил абайю, завернулся в нее, вышел из Яффских ворот и шел три часа до этой вот линии – видите ее на карте? Если вы пожелаете увидеть, так сказать, маршрут измены собственными глазами, я с удовольствием вас провожу. Он добрался до городка под названием Рамалла, прошел его насквозь, как лунатик, и вышел в поле. Там палатки, траншеи, но неглубокие, не такие, как под Верденом. Английские солдаты устраиваются на чаепитие. Он миновал их позиции, спустился с холма и поднялся на другой, там его застиг дождь, и вот он уже почуял запах турецких костров и турецкого чая, и увидел турецких солдат в потрепанных мундирах. Вот они перед ним, так сказать, живьем, как в старые времена, ведь он, можно сказать, лицезрел их от рождения в иерусалимских переулках. Сейчас они, проигравшие войну, сидят, греются у огня, пересмеиваются потихоньку, вечно голодные, жуют кончики усов; он подошел и обратился к сержанту, передал ему английские военные планы и попросил позвать офицера, тот явился, но ничего не понял и сказал, что сейчас приведут немца – ведь немец обязательно должен быть. Послали за немцем, а он стоял и ждал, зачарованно глядя в огонь, солдаты пялились на него, разинув рты, вдалеке были видны огни какой-то арабской деревни, какой точно он не знал, судя по карте, должно быть, Ал-Бира, он глотал слюну и ждал, дождь хлестал, а он и не чувствовал, словно промокшая насквозь абайя надета не на нем, а на ком-то другом. Появились трое на лошадях, немец спешился, разгоряченный, проворный; это был Вернер фон Караян, у нас его знают, хитрющий лис; он сразу разобрался, понял, что планы доподлинные, что значение их трудно переоценить, и с жадностью набросился на них; но для разговора с переводчиком потребовался переводчик, и таковой явился – маленький турок в феске, в очках, очень смуглый – ну прямо его близнец; заблистали монеты, но он отказался немедленно и наотрез – он ни разу не брал у них денег, а потребовал, чтобы собрали жителей двух деревень и дали ему возможность обратиться к ним. Они спросили: обратиться с чем? Но он не ответил, даже не посмотрел, а только еще раз сказал: хочу обратиться к ним. Турки согнали людей в один момент, без церемоний, только бич свистел – женщин, детей, стариков, пастухов, феллахов с полей, как были – с мотыгами, вилами, они и спины не успели разогнуть, тут же овцы, ишаки, то там, то здесь красная засаленная феска интеллигента-учителя… Начинало смеркаться, но небо как раз прояснилось и дождь прекратился, последние докрасна раскаленные лучи зимнего, но очень жгучего солнца разбивались о деревенскую площадь, преломлялись в лужах нечистот. Он потребовал стол, в деревне стола не нашлось, ему принесли кровать, положили поверху доску, он сбросил абайю и предстал перед ними в черном костюме и в галстуке – словно из серой бесформенной массы выбился узкий и острый язычок черного пламени. Он взобрался на доску, сэр, вокруг стало тихо, он несколько раз качнулся взад-вперед, будто молясь, и заговорил по-арабски. Сказал он примерно следующее: «Кто вы такие? Проснитесь, пока не поздно, пока еще все не пошло вверх тормашками. Решите наконец, кто вы такие, – он достал из кармана Декларацию Бальфура, которую специально для этого случая перевел на арабский, и зачитал, как она есть, без комментариев, а потом продолжил: – Эта земля ваша и наша. Половину – вам, половину – нам». Он указал на Иерусалим, едва различимый в дымке вдали на горе. «Там англичане, – сказал он, – здесь турки, но и те и другие уйдут, а мы останемся. Пробудитесь, спать больше нельзя».

– Да, сэр…

– Именно, сэр: "Пробудитесь, спать больше нельзя". Это был лейтмотив его речи, которая-то и длилась всего несколько минут, потом он протянул руки турецким офицерам, которые стояли вокруг, переминаясь с ноги на ногу, меся сапогами страшную грязь. Они сняли его с доски и вынесли на плечах, чтобы он не завяз в грязи; толпа не шелохнулась, никто не понял ни слова, никто не издал и звука, так они и стояли, теряясь в догадках, какое новое бедствие свалилось им на голову. Какая земля? Какая страна? Они даже не знали, где начинаются и где кончаются их поля… Он завернулся в абайю, почти стемнело, немец вокруг него прямо так и вился, его проводили до нейтральной полосы, и он обещал, что придет в следующую субботу и принесет еще документы.

– Да, сэр, это все, что он получал в награду, у нас есть подтверждение и с той стороны; и тем не менее, он приходил каждую субботу, весь январь и весь февраль, восемь раз; для него каждый раз готовили с десяток овец – для конспирации на обратный путь: он изображал пастуха.

Но не успевал он пройти и сотни метров, как почти все овцы разбегались, оставалось две-три. Приходил он каждый раз другим путем, и немецкий офицер выделил специальную группу, которая встречала его, откуда бы он ни появился; он сразу отдавал им секретные документы, пренебрежительно роняя: "Вам это, вообще-то, и не причитается". Потом, его с почтением препровождали в одну из арабских деревень, где людей – его аудиторию – сгоняли на площадь спозаранок; о нем уже знали от Рамаллы до Шхема и считали его как бы карой, местью турок за свое поражение, причем, наказание это было, по мнению арабов, настолько странным и подлым, что могло свидетельствовать только о полном бессилии турок. Стол уже был готов, и стул, и доска, и даже стакан воды; он занимал свое место – позади турецкие офицеры полукругом – и начинал, начинал обычно с Декларации Бальфура, потом вывешивал карту, карту Палестины, которую разрисовал яркими красками, включая синее море; они смотрели на карту и не понимали, как это их земля могла уместиться на в общем-то небольшой полоске бумаги; он показывал им синее море, Иордан, Иерусалим и взывал: "Проснитесь!" Они оглядывали друг друга – кто это там осмелился спать, а он продолжал: "Решите, кто вы такие. Все народы выбирают свой путь. Потом будет поздно, потом случится непоправимое". Он доставал ножницы и продолжал: "Половину – вам, половину – нам", – и разрезал карту вдоль, отдавая им горы и Иордан, а себе оставляя прибрежную полосу. Им было немного жалко разрезанной карты, они подходили поближе, некоторые хотели дотронуться до него, но турецкие солдаты, кривоногие, голодные, с вечно слезящимися глазами, наставляли на них штыки, щелкали затворами, потому что немецкий офицер им строго-настрого наказал: не дай Бог, хоть один волосок упадет с его головы; и чем больше он распаляется, пытается их растормошить, бранится, тем расположенной они становятся, по-детски решают вдруг заупрямиться: "Мы тоже море хотим", – и он сначала застывает от изумления, потом еще больше сердится, потом достает из кармана еще одну карту и разрезает ее, но теперь уже поперек.

– Восемь суббот, сэр.

– Во многих деревнях, а также в Шхеме и Дженине; водили его и в дома старейшин, там он вел себя очень упрямо и даже высокомерно, вплоть до того, что и кофе отказывался пригубить, хозяева не понимали ни слова и сочувственно посмеивались, но всегда находился хотя бы один, который слушал его внимательно, и переставал усмехаться, и сильно бледнел – какой-нибудь интеллигент, который учился в Бейруте, или в Хайфе, или в Иерусалиме, в пиджаке, в галстуке, в белых туфлях, по деревне такие ходят как какие-нибудь Вергилии или Платоны, они, эти самые интеллигенты, приходили в ужас, услышав его слова о грядущем нашествии евреев, даже еще не понимая до конца, о чем это он говорит. "Как саранча, – так он говорил, – сейчас они еще где-то в пустыне, а потом как налетят". Наши часовые ни разу его не засекли, как нож по маслу, он проходил наши линии, туда – при свете дня, обратно – в темноте; быстрым и ровным шагом он отмахивал шесть миль, возвращался в Иерусалим к полуночи усталый, промокший и грязный, заходил с севера, попадал в Старый город через Дамасские ворота и исчезал в переулках, безлюдных, отмытых дождем. Луна выходила со стороны Иерихона и шла за ним по пятам. Он поднимался по каменным ступенькам, и женщина, большая и мягкая, открывала дверь еще до того, как он брался за ручку; куда он ходил, откуда возвращался, она понятия не имела, ни о чем не спрашивала, раздевала его, мыла и вытирала, кормила и стелила постель; и только тогда, погружаясь в тепло перин, он начинал дрожать, и луна погружалась в это тепло вместе с ним…

– Извините, сэр…

– Извините, сэр, я опять увлекся, я признаю.

– Гурвиц, сэр. Еще раз прошу прощения.

– Айвор Стивен, сэр. Стивен Гурвиц. Я извиняюсь, увлекся.

– Да, господин полковник.

– Хорошо, сэр.

– Совершенно верно, сэр, я немного устал – уже три недели я день и ночь занимаюсь этим делом, стремление докопаться до самой сути не дает мне покоя, я стараюсь не упустить ничего, ни малейшей детали, сотни раз я побывал у него в доме, прошел весь "маршрут измены" вдоль и поперек, а там, где каких-то звеньев недоставало, я восстанавливал их силой своего воображения, потому что хотел во что бы то ни стало понять эту измену с самого начала и до самого конца.

– Нет, господин полковник, нет и нет, тысячу раз нет. Будь он араб, индиец или непалец, я бы вел себя точно так же; всюду, где простирается наша империя, мне было бы важно понять и докопаться до сути. Однако я опасаюсь, что суд будет скорым, – господин Мани, в принципе, признает свою вину, не отпирается, обвинение, не сомневайтесь, будет сечь, как бритва, подполковник Кипор, майор Джахавалла для себя уже все решили, да и вы, господин полковник, когда увидите, сколько документов он передал врагу, и каких документов, придете в ужас…

– Да, конечно, сэр, список подшит, он перед вами; он собственноручно вел учет, брал расписку в получении каждой бумаги, кроме того, мы проверили и с той стороны, у нас, господин полковник, – но это наш маленький секрет – есть там свой человек, англичанин, который еще с конца прошлого века выдает себя за немца и оказывает Соединенному Королевству разного рода небольшие услуги.

– Вот он, сэр, только я не ручаюсь, что здесь все записано в том порядке, в котором он доставлял это туркам. План форсирования Иордана Двадцать вторым полком и его боевых действий в Трансиордании, дата – 3 января 1918 года; список больных и раненых по бригаде за неделю с 30 декабря 1917 по 6 января 1918 года; рапорт о нарушениях дисциплины в Третьем батальоне, третья неделя января, за подписью капитана Смога…

– Было много жалоб, сэр. График отпусков по дивизии с 30 декабря 1917-го по 6 января 1918 года; проект оперативного плана штурма Дамаска за подписью майора Шлосса от 26 января 1918 года; список гостей на приеме у губернатора Иерусалима по случаю освобождения города, 30 января; два снимка с автографом генерала Алленби, без дат; накладная на продукты, отгруженные австралийцам Пятому батальону; черновик письма подполковника Кипора жене.

– К сожалению, господин полковник, есть еще, и немало. Инструкции по стрельбе из пушки типа Ф-4, без даты и без подписи; просьба о поставке дополнительных боеприпасов; фотография молодой женщины на Виа-Долороза, личность не опознана, скорее всего проститутка; карта Иерихона с обозначением огневых точек на 3 февраля 1918 года. Как раз эти бастионы были захвачены турками во время злосчастного боя в Трансиордании в начале месяца – немецкий офицер считал залпы, он знал, сколько у нас снарядов и, когда они кончились, дал команду: "На штурм!" Там пало сто пятьдесят солдат, но австралийские командиры больше сожалели о пушках, они были совсем новенькими, и скоро таких не получишь.

– Да, все это он нашел в корзинах с мусором.

– Да, скандал уже был, и очень большой, нескольких офицеров отдали под суд, разработаны новые инструкции, был срочно вызван офицер спецслужбы из Каира, он сидит у нас уже где-то с неделю. Завтра, когда побываете с генералом в штабе, увидите сами: в корзинах для мусора нет ни одной бумажки, они просто сверкают; выделен специальный сержант, который вместе с двумя солдатами целыми днями только тем и занимается, что сжигает мусор; возле церкви на Русском подворье вечно вьется дымок, его видно даже сейчас, когда распогодилось, прямо из вашего окна; видно, между прочим, и одного из этих черных воронов, которые наверняка знают о вашем приезде, приезде председателя суда – откуда не спрашивайте; знают и о том, что я явился к вам с докладом.

– Да, сэр.

– Да, сэр.

– Вон там, сэр, если сможете разглядеть.

– Черное пятно, сэр, именно черное пятно; эти черные пятна неотступно следуют за мной третью неделю, потому что знают – опасность

приближается, петля затягивается на шее. У меня уже побывали два их ходока: старенький адвокат и судебный писарь, который умеет связать пару слов по-английски, они попросили устав военного суда, я им сразу же выдал книгу и отвел место в комнате, они просидели целый день, разбирая по косточкам каждое слово, каждую запятую, словно это Талмуд.[52]52
  Талмуд (букв. учение, ивр.) – свод учения еврейских мудрецов. Существуют две версии Талмуда – Иерусалимский (завершен в IV в.) и Вавилонский (завершен в V в.).


[Закрыть] Я принес им чай, но они ни к чему не притронулись; к концу дня, усталые и побледневшие, они вернули мне книгу, держа ее осторожно, кончиками пальцев, словно в ней уже заложена смерть, как бы складная виселица, печально покачали головами, переглянулись и стали спрашивать, не знаю ли я некое семейство Гурвиц в Лондоне, а когда я ответил отрицательно, то начали перебирать Гурвицев во всем мире, ища таких, которых я готов был признать своими родственниками, и они могли бы передать от них привет; потом, так и не найдя, повздыхали и изменили тактику: этот Мани сумасшедший, принялись нашептывать они, разве пристало великой Британии заниматься всякими сумасшедшими, вот и отец его сам наложил на себя руки, может, смилостивитесь? Но я, господин полковник, посмотрел им прямо в глаза и твердо сказал: «Вы ведь прекрасно знаете, что он не сумасшедший».

– Нет, сэр, в нем нет и той малой толики безумия, которая кроется за всякой рассудочностью и вдруг проступает, как кисловатый запах в жарко протопленной комнате. Ни в коем случае. В нем нет даже зародыша помешательства, которое может в конечном счете свести человека с пути. Он абсолютно в здравом уме, господин полковник, и чтобы не творилось у него в душе, рассудка и воли он не потерял и полностью властен над своими словами и над своими поступками – говорит точно, что хочет, чего не хочет – не говорит; я, например, знаю, что он готовит большую политическую речь, с которой он хочет обратиться, но не к нам, а к присутствующим в зале и журналистам, ибо он из тех, которые любят, чтобы аудитория была побольше и слушали бы их затаив дыхание. Он рассчитывает, что я вначале скажу все, что мне положено, а потом он встанет и произнесет речь, которая потрясет Иерусалим, потому что все будут знать, что он после этого взойдет на эшафот. И я уверен, что именно ради этого ноги привели его прямо к заставе солдат Ольстера, хотя он мог без труда обойти ее и справа и слева; ему было мало арабов, которые слушали его по приказу турок, он хотел, чтобы его услыхал весь Иерусалим.

– В этом все дело, сэр. Наверняка я ничего не знаю, но я чувствую, как он затачивает свой отравленный кинжал; я пытался из него хоть что-нибудь вытянуть, но мне, по сути, ничего не удалось. Черновик своей речи он написал на иврите, а когда я попытался наложить руку на эти бумаги, он просто-напросто проглотил их, и теперь речь существует только в его мозгу.

– Вы увидите его завтра, и даже если вам покажется, что он внимательно следит за происходящим, не верьте – он будет думать только над речью, в которой наверняка попытается представить эту землю как вечное и великое поле боя, грозящее великими бедствиями; он будет говорить о тысячах и тысячах, которых здесь еще нет, но которые, как саранча, в какой-то миг поднимутся из пустыни, совершат перелет и сядут на эту землю. На самом же деле, если вы посмотрите вокруг, господин полковник, то увидите одно запустение и жалкую горстку людей. Я говорил ему: "Бросьте, возьмите адвоката, который расскажет о вашем детстве, о том, что вы выросли без отца. Вас ведь повесят, и, разглагольствуя о политике, вы только затягиваете петлю на своей шее". В ответ он только невозмутимо улыбался – хомо политикус в своей политической безмятежности. Да, его действиями руководит политика, но я знаю, и это не дает мне покоя, что есть тут что-то еще, он будто бы мстит кому-то далекому, а политика – это только навязчивая идея, завладевшая им.

– Очень здравая мысль, она приходила и мне в голову, сэр. Как-то раз я приказал оставить в его камере на ночь веревку, а в потолок, как бы невзначай, вбили крюк; охранникам я велел не обращать на него внимания, – может, повесится; но он вывинтил крюк, обмотал веревкой и утром отдал мне все это без единого слова; это означало, что он ни за что не откажется от своей речи. Я хотя и не могу знать точно, что он там скажет, предпочел бы, конечно, чтобы Бог нас миловал, потому что эта речь наверняка будет направлена против нас и породит много толков и пересудов.

– Нет, сэр, его речь, разумеется, не изменит приговора, ему суждено быть казненным, разве что черные вороны доберутся до Букингемского дворца и принесут в клюве помилование, выпрошенное у Его Величества. Обвинение четкое и не допускающее компромисса, вопросов никаких, есть только ответы. Что же касается меня, то не думайте, сэр, это я здесь как будто теряюсь в сомнениях, завтра на суде я буду тверд, как кремень, оба ваших коллеги настроены категорично – подполковник Кипор жаждет крови, спит и видит, как бы повесить этого Мани на одной из пушек, которые из-за него были потеряны в Трансиордании, на меньшее подполковник не согласен… ни за что не согласен. Но, сэр… Сейчас я говорю как гражданин… гражданин Великобритании… если возможно… ведь когда начнется суд, все пойдет очень быстро, так быстро, что мы будем уже не властны… Я считаю, что надо подумать сейчас… тут ведь…

– Простите? Да, сэр, тут уже нашлись доброхоты, которые это проверили, – в крепости есть виселица, оставленная турками, веревок и крюков там столько, что хватит, чтобы перевешать нас всех; если бы турки позаботились о снарядах так, как они позаботились о веревках, я думаю, что победа досталась бы нам со значительно большим трудом; есть и араб, который был помощником палача, он обещает подготовить все в наилучшем виде… Поэтому я и говорю… ведь… я говорю все время… ведь мы видим… видим, что…

– Простите, сэр?

– Ребенок? Какой ребенок? А, ребенок… Я вам рассказывал… Я думаю, сэр… то есть… в каком смысле?

– О!..

– Да, да…

– Сейчас, сэр, конечно, я понимаю…

– Его зовут Эфраим, обвиняемый утверждает, что ребенок его, и нет оснований ему не верить, несмотря на то, что внешнее сходство весьма отдаленное: мальчик светлый, голубоглазый. Мать-то его умерла – не проверишь. Она, по слухам, была из России или из каких-то тех мест, еврейка; он выудил ее из груды баулов и чемоданов, которые сняли с поезда на бейрутском вокзале; уже тогда было видно, что она больна, – чахотка, наверно; революционерка или что-то в этом роде, их ведь не разберешь: иногда учинят что-нибудь против мамы с папой, а воображают, что прямо революцию против властей устроили, и бегут. Как бы то ни было, она прибилась к нему, и он, хотя и был умудрен опытом: у этих бродяг бывает всякая блажь, их лучше остерегаться, но тут не остерегся, а может, их сблизило то, что у нее, как и у него, было сильное политическое самосознание; в общем, она чем-то тронула сердце этого угрюмого закоренелого холостяка. Она же, возможно, хотела от него только ребенка, потому что делать последний шаг к Палестине боялась или не верила, что ей хватит сил, и хотела, чтобы ее что-то привязало к этой земле, – трудно сказать, он не любит распространяться на эту тему. В общем, жили они очень бедно, в этой гостиничке возле вокзала – я рассказывал вам о ней – в западной части Бейрута, в мусульманском квартале; надеюсь, что мы, с Божьей помощью, сможем скоро увидеть все это собственными глазами; прожили они так год-два, а когда пришло время рожать, то в больницу идти побоялись – там спрашивают документы, а турки уже начали высылать иностранных подданных. Он надеялся, что сможет принять роды сам, ведь много лет назад он видел, как рожают, и даже перерезал тогда пуповину, кроме того он еще пригласил повитуху-мусульманку. Мать была очень слабой, да еще потеряла много крови и на следующий день скончалась. Он остался один с ребенком на руках; как я уже говорил, ребенок, может быть, немного медленно развивался и немного заикался, но был не обременительным, и день ото дня становился все краше – он унаследовал предвещающую недоброе красоту матери; когда Мани ее повстречал, она выглядела уже очень плохо, была очень больна, но, глядя на ребенка, раскрывающегося, как бутон, он понимал, насколько хороша собой она была на самом деле, и ее красота возвращается к нему сейчас через ребенка. Вы увидите его завтра, господин полковник, он будет сидеть в первом ряду прямо напротив вас, я разрешил привести его на первое заседание, чтобы в его памяти запечатлелся зал – офицеры, военная форма, чтобы он помнил, что отца его судили по справедливости, а не просто взяли да и…

– Да, сэр, между прочим, обратите внимание, что небо совсем прояснилось, к полудню ветерок из пустыни все высушит и Иерусалим станет приветливым и золотистым, поэтому мне крайне неловко, что я отнимаю у вас так много времени.

– Короче говоря, сэр, инструкции, полученные мной, предельно ясны и точно соответствуют уставу военного суда, параграф десять, пункт номер три: в военное время, на оккупированной территории, английский подданный, шпионаж, угрожающий жизни солдат, – прокуратура должна требовать смертной казни, суд выносит смертный приговор, апелляции нет, но…

– Я понимаю… Да, сэр.

– Да, сэр. Я это и говорю, сэр.

– Несомненно.

– Я понимаю, сэр… Одно следует из другого…

– Потрясающе, сэр. Господин полковник… Конечно, сэр. Другой вопрос… Я так полагал, сэр… Так принято.

– Прекрасно, сэр. Сейчас мы решим…

– Благодарю вас…

– Видите, все сошлось…

– Я вам бесконечно благодарен…

– Простите, сэр, я тронут до глубины души, я не знаю, как вас благодарить за то, что вы выслушали меня до конца, за то, что у вас хватило терпения. Потому что когда мне в штабе дивизии сообщили, что вы, сэр, прибудете из Египта, чтобы занять место председателя суда, я очень перепугался, а, заходя в эту комнату два часа назад, я просто дрожал – я не знал, к кому я вхожу: ваше имя, сэр, не сходит с уст наших офицеров уже несколько дней. Шутка ли – герой битвы на Марне! А когда я увидел вас в этой зашторенной комнате, в темных очках, пустой рукав на подлокотнике, шрамы, у меня защемило сердце: я не знал, что ваши ранения так тяжелы, но в то же время я еще больше испугался: к тигру и очковой змее, которые будут восседать завтра в судейских креслах, добавится раненный лев, наверное, жаждущий мести, а тут еще дело о шпионаже, тяжелом и злостном, в военное время, с явным ущербом для безопасности и даже угрозой для жизни солдат, а обвиняемый – твердолобый еврей, отказывающийся от защитника и готовый идти на висилицу только ради того, чтобы произнести свою твердолобую политическую речь, которая лишь усилит рознь между людьми и народами, и, если начнется суд, то остановиться будет уже нельзя, придется идти до конца, того горького конца, которого я, как прокурор, обязан добиваться всеми силами. Но с этого ли должна начинаться новая страница британской истории на Святой земле – с повешения еврея в Иерусалиме? Однако я сомневался, смогу ли я все объяснить: допустим, я все скажу прямо и открыто, поймете ли вы меня, не возникнет ли сразу у вас подозрения относительно того, чему и кому я больше храню верность? Ведь я не могу скрывать свое еврейство, как некоторые офицеры-евреи в нашей дивизии, да и не хочу, и не только из-за фамилии, внешности, очков, толстых ляжек и низкого таза, быстрого выговора и высокопарного стиля, вызывающих раздражение, которое не смягчает даже кембриджский прононс. Все это заранее гарантирует отношение недоброжелательное, пробуждает к жизни старые предрассудки, тем более, я должен был допустить, что господин полковник сам в какой-то мере заражен антисемитизмом, хотя бы в силу своей социальной принадлежности, своего социального положения, под влиянием общества, в котором он вращается, поэтому я заранее был готов к поражению и даже к строгому выговору, но я помнил слова моей матери: "Не отступай, сынок, ничего не бойся, если твои намерения чисты", – и вот я стою перед вами, и моими устами говорит не только солдат, выполняющий приказы, но и гражданин Великобритании, великой империи, которая предвидит свою скорую и всесокрушающую победу, конец войны и светлое будущее, ожидающее нас и все народы, которые окажутся в пределах нашей империи…