Текст книги "Исповедь палача (СИ)"

Автор книги: Арсений Меркушев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

А несколько часов спустя, когда солнце уходит на половину за линию горизонта, а небо из голубого, превращается в серое – ворота Цитадели ненадолго открываются. Но лишь для того, что бы выпустить из нее несколько галопирующих всадников, а потом с лязгом захлопнуться.

А через две свечи это вновь повторяется. Снова всадники, рвущиеся вперед – из серости вечера в темноту ночи, к своему спасению. И снова глухой лязг захлопывающихся ворот.

Эти то, скорее всего, смогут оторваться от погони и успеют добраться до Обители веры. Но спасаясь сами, они сейчас спасают и Орден, а возможно и нас.

А вечером, когда братья выстраиваются в цепочку, что бы втянутся в длинный подземный ход и уйти, шепчу Савусу – пусть впихнет Ангелу в передовой отряд, туда, где будут идти живчики. Вряд ли мой сисястый ангелочек сильно поможет Савусу при штурме Технограда, а вот у баб, что идут в когорте живчиков, будут шансы успеть дойти до 5-й Цитадели и не попасть в плен. А там…Там видно будет.

Длинная цепочка монахов. Первым в колоне идет Мангума. У многих братьев в руках носилки, пока что пустые, и несколько тележек нагруженных водой. Молодец мальчик – это его идея! Кто-то сказал, что скорость движения каравана определяет скорость движения самого слабого ишака. Так что этого, самого медленного ишака, когда он натрет или подвернет ногу, или его укусит степная гадюка, можно будет и понести, некоторое время, что бы скорость ни падала. Может быть, вас нагонят не на 2-й, а не 3-й или 4-й день. А может, и успеете уйти, дойдя до спасения и уводя за собой погоню. Это важно – тогда у Савуса и его ребят, которые отстоят от Мангумы на сотню человек будет больше времени. Мальчика жалко. И Ангелу. Всех жалко.

– Мангума.

– Да, отец Домиций.

– Постарайся выжить, очень тебя прошу. Это не требование отца Домиция, а просьба старого человека, который хочет, что бы его воспитанник выжил.

Стою и смотрю, как они уходят – одни, что бы успеть пройти несколько сот километров до спасения или попасть в плен через пару-тройку дней. И быть отданными в буквальном смысле слова, на милость врага. Другие, что бы через несколько часов после выхода резко сменить направление и вскоре вынырнутьу периметра Технограда, страшным энцефалитным клещом вцепившись в самое уязвимое место врага, превращая войну в крайне неприятное занятие, когда перед каждым замахом надо оглядываться назад.

Проходит десять минут и от Савуса приходит гонец, совсем ненадолго. Лишь для того, что бы сказать, что колонна вышла благополучно и надо закрывать дверь с моей стороны. Мог бы и не присылать, а вот побеспокоился же. Ну, да в добрый путь!

Брат, совсем юный, но уже с белой повязкой на руке – знак штурмовиков отряда Савуса, убегает назад, и я остаюсь в тишине и почти один. Почти один в первый раз за двадцать лет.

Двадцать лет! Целых двадцать лет тут бурлила жизнь, и меня крутило и кидало в этом водовороте. Савус, Савва, Янек, Игнаций, Ангела, Томаш и многие другие, что или погибли, или ушли сегодня, оставив шкандыбающего отца Домиция прикрыть их отход. А теперь тут лишь два человека – яда наполовину парализованный брат Буонис, вытащенный мною из его кельи. Руки у него, слава Богу, давно включились. А вот с ногами уже, по-видимому, все и навсегда. Вот уж кто рад так это он. Лежать неделями в темной келье, разминать руки, читать старые книги, наворачивать постную перловку с кониной и пить пиво – вот все, что ему оставалось делать. Еще три месяца назад бывший настоятель хотел его причастить белладонной, но, ныне покойный брат Томаш, а потом и я отговорили нашего доброго настоятеля от этого акта гуманизма.

И теперь этот, еще не старый пятидесятилетний человек, чуть располневший, бледный, с начинающей седеть густой бородкой просто лежал на земле посреди внутреннего дворика, раскинув руки и смотрел на звездное небо. Он улыбался.

Даю ему полчаса, что бы прийти в себе, а потом начинается работа. Нас в Цитадели теперь только двое, а работать надо так, как будто тут еще живут две сотни монахов, сестер и полубратьев.

Брат Буонис зажигает плошки, а мне приходится носить их по стене, имитируя походку разных людей. Что особенно трудно, если ты хромаешь. Иногда приходится ронять кастрюлю, бить по казану, делать все, что бы казалось, что уже мертвая Цитадель все еще кипит жизнью, которая только и ждет утра, что бы проснуться. Взять факел, снова пройтись неспешно по стене, снова опрокинуть со стены какую ни будь кастрюлю, обновить плошку с маслом у брата Буониса, снова ударить поленом, снова хлопнуть дверью, снова стена, снова факел и в этот раз идти надо уже чуть пригнувшись – ведь обход проводят разные люди. И так всю ночь. К двум часам ночи сердце начинает скакать, но глоток вина тройной переморозки помогает, и все становится на свои места.

А потом наступает утро и с первым выстрелом становится ясно, что время отца Домиция вышло.

Внутренний дворик, где обычно проводятся посвящения, хорошо прикрыт зданиями и ему не страшен даже самый страшный артобстрел, который уже начался и залп за залпом крушит стены Цитадели.

И двое мужчин внизу.

– Брат Буонис, ты знаешь, почему остался тут? И почему я оставил тебя тут.

– Да. Я тебя понимаю. – Голос брата Буониса спокоен.

– Мне нельзя попадать в плен, а самоубийство страшный грех. Ты должен мне помочь. Готов ли ты пролить кровь, и не дать мне попасть в плен?

– Да, Домиций. Но сначала молитва. Так надо. Мне будет спокойнее, даи тебе тоже.

– Конечно! Давай прочтем молитву, прежде чем…Давай вместе будем читать молитву. Прости меня, что вынуждаю тебя делать это.

– Бог простит.

Двое мужчин во дворе Цитадели. Оба молятся. Один стоит на коленях – гладко выбритый, как и все монахи, второй, с бородкой, сидит напротив него, прислонившись спиной к стене.

Старая молитва «Отче наш», доставшаяся «в наследство» Ордену еще с прошлых времен.

– „Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое…” – батарея из пяти или шести пушек гремит, и ядра летят в сторону Цитадели. Невозможно промахнуться с такого близкого расстояния и стена вздрагивает. Но держится.

– „… да будет воля Твоя и на земле, как на небе..” – новый залп, и по северной башне, там где расположены баллисты начинают ползти трещины. Но глина мягче бетона – стрелять им еще не раз и не два.

– „хлеб наш насущный подавай нам на каждый день…” – Новый залп, и снова удар, и снова пыль над башней. И крик. Крик за стеной слышен даже тут, во дворике. Кричат страшно и радостно. Так кричит охотник, наконец загнавший после долгого гона крупного волка-подранка.

– „и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему…” – все прочие звуки исчезают из мира. Тишина. Нет, пушки дают третий залп, сотни глоток что-то орут возбужденно, но это уже не важно. Потому что один из молящихся правой рукой, легко, как будто почесался, как будто репетировал это движение долгими часам, вынимает из глубокого рукава бритву, и без замаха чиркает второго молящегося по горлу. А потом, уже в одиночку заканчивает, глядя в стекленеющие глаза умирающего – «.. и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь»

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. ШТУРМ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

«Можно ли было избежать такого кровопролития? Я долго думал об этом. Нет, скорее всего, нет. Все шло именно к этому.

Да, мы были лучше и чище Ордена, и не совершали того, что делали братья со свей паствой – не забирали дочерей отцов за неуплату податей, и никто не отвечал за долги и недоимки другого как «один за всех, и все за одного». Но вся наша благость она ведь, в сущности, была от того, что число наше было стабильно, у нас всегда был хлеб, крольчатина и конина, а Голод, настоящий голод, – никогда нам не угрожал.

А еще мы оказались неправы, слишком переоценив значимость Домиция. Его то и свои боялись и держали в черном теле, если конечно термин «черное тело» применим в высшим иерархам Ордена. А мы переоценили его значимость, приняв ладью за ферзя, и сами же сделали ферзем в нашей партии с Орденом.

Наше стремление его устранить, равно как и 7-ю Цитадель, осада, в которой как в огне сгорали люди(потери впрочем, оказались меньше ожидаемых), а что важнее – невосполнимые ресурсы техники, и то, что было после… (об этом мне просто больно писать – тетя, прости, ты меня должна понять). Мы сами создали монстра – монстра, который возможно нас погубит, который…»

Из обрывков дневника командира Первой Штурмовой бригады Технограда Ивана Григорьевича Румянцева

Тюфяками были стволы обычных гладкоствольных пушек – найденных в разрушенных музейных запасниках еще лет 40 назад.

Нормальное орудие, даже поставленное на консервацию, требовало периодической смазки, замены деталей и много чего еще, например площадей для хранения, снарядов и человеко-часов для их обслуживания. И посему, из пары десятков имеющихся со времен Основания в Технограде орудий, по-настоящему в первозданном состоянии было сохранено только одно – знаменитая 76-мм «Большая Берта». Прикрывавшая их Дом со стороны пологого берега Данапра.

Кто такая эта Берта и почему в честь ее назвали это орудие– Иван Румянцев давно забыл. Да и неважно это было. Главное, что остальные стволы, вытащенные из развалин запасников музеев, им очень даже пригодились.

Куда сложнее было найти подходящие по калибру ядра, или самим изготовить их эрзац.

Не стоило им разделять силы. Но их смогли обмануть. Тогда, полтора месяца назад небольшая баржа прошла вниз по течению, мимо стен 7-й Цитадели. И лишь ругань и легкие дротики и булыжники швыряемые со стен, скорее от злобы и бессилия, провожали проходящие мимо суденышко.

Разведка боем показала, что ничего серьезнее плевка или броска булыжника грозные башни 7-й Цитадели выдать не смогут. И потому, вслед за их «разведчиком» уже две нормальные грузовые посудины, громко именуемые «транспортами» смогли протолкнуть к Главной Цитадели Ордена около 400 человек и всю их артиллерию – их «тюфяки». Слишком много для блокады, и слишком мало для победы, – так сказал тогда его советник Яков Тадеушевич.

Следующей ходкой они должны были перебросить огненный припас, еду, и многое из того, без чего нормальная осада Главной крепости противника невозможна. И за неделю закончить эту войну. Не получилось. Ожили проклятые баллисты.

Тогда, чуть больше месяца назад все случилось настолько буднично, что никто даже не понял в чем дело. Первый «транспорт» с красивым именем «Ласточка» благополучно прошел мимо Цитадели, и, оставив ее за кормой уже началудаляться вниз по реке, когда на обеих башнях раздались хлопки и около десятка черных точек стремительно взлетели вверх. Но лишь затем что бы упасть справа и слева от уходящего судна. Очень близко упасть. Новый хлопок – и в этот раз накрытие. Два небольших бочонка с треском разбиваются о палубу. Кажется, что не происходит ничего страшного, но по тому как фигурки людей начинают метаться по палубе «Ласточки» становится ясно, что случилось страшное. На корме и возле мачты, там, где бочонки ударились о палубу – жарко вспыхивает.

Никто не был готов к такому повороту событий, и драгоценные мгновения были упущены. За это время огненная смесь успевает прогрызться сквозь палубу и попасть внутрь. А потом…Столб едкого черного дыма вдруг оказывается на месте их «Ласточки».

А обстрел продолжается. Второй кораблик их маленькой флотилии делает попытку развернуться и уйти из под гибельного обстрела. Капитану «Воробья» это удалось сделать. Почти.

Десяток баллист бьющих уже не прицельно, по пристрелянной площади, а в разнобой, и не страшными бочонками, а обычными булыжникам по 5–6 килограммов вряд ли могли серьезно повредить судну. Но хорошая мысля приходит опосля, да и не разберешь в горячке боя – что в тебя летит – кувшин с огненной смесью или простой булдыган.

Никто не отменял мели, спешку, или невезение, и никто не гарантировал, что все эти три неприятности не случаться одновременно. Капитану «Воробья» просто не повезло. Еще бы чуть-чуть в сторону – и он бы разминулся с той илистой банкой, а если бы сел на мель на сотню метров дальше, то и камни из двух баллист южной башни ему были бы не страшны. А получилось так как получилось – неудачный маневр, и мель превратившая корабль из мишени движущейся в мишень неподвижную, и две баллисты противника на Южной Башне Цитадели едва-едва, но таки достающие на излете «облегченными» булыжниками в попавший в илистый плен корабль.

Гибель «Ласточки» была ужасна. Вместе с ней погибла почти вся команда – два десятка очень хороших людей. А вот то, что происходило с «Воробьем» было тягостно до боли. Никто не пострадал, но в корму корабля сидящего на мели не очень часто, но все же прилетали увесистые каменные плюхи. Едва ли один камень из десятка булыжников выпущенных двумя баллистами, попадал в корабль, а не плюхался рядом с ним. Он мог вообще не пробить доски палубы или борта – слишком малый вес, слишком крепка доска. Но корабль был неподвижен, камней много, а враг пользовался редким мигом удачи.

Стук булыжников по корме их «Воробушка» был как удары молотка по гвоздям в крышку гроба – в крышку гроба их быстрой и легкой победы.

То, что они победят – он не сомневался. Но теперь это будет труднее, дольше и с бОльшими потерями.

Но все же какой то червячок сомнения покусывал его сердце. Нет, он не опасался засады или внезапной контратаки – для этого у осаждённых было слишком мало сил. И самоподрыв Цитадели во время штурма то же был маловероятен – у осажденных просто не было для этого столько пороха. Но все же… Все же… Две группы всадников вырвавшихся из узости ворот Цитадели в степь стоили им очень много. Нет! Из его людей никто не погиб, и даже не был ранен, но сама ночная погоня вымотала несколько десятков человек – практически все их патрули. Это перед самым-то штурмом?! Были запалены их лучшие лошади, израсходованы драгоценные и невосполнимые патроны. И ради чего?! Ради двух трупов в страшных и знакомых всем балахонах отца Домиция. Но двух отцов Домициев по определению быть не могло, а сам балахон еще не делал его носителя – главным дознавателем. И что самое досадное ни первый, ни второй из убитых не был Его Врагом. В первом из убитых опознали брата Савву, а второй, судя по возрасту, мог быть послушником, отроком, молодым братом, но только не 60-летним дознавателем. Обе группы беглецов смогли уйти, потеряв лишь несколько человек, в том числе двух «Домицев». И это Ивану было непонятно. Если бы Враг хотел спасти наиболее боеспособных братьев, то не вечером, а ночью следовало их бросать в прорыв, а тут…Домиций явно хотел устроить знатную погоню. Да такую, что бы они из всех сил гнали лошадей, причем лучших, и что бы его люди устали до чертиков, и что бы они расходовали патроны в надежде завалить тушку главного дознавателя. Только ли эта была его цель, или он хотел чего-то еще? Этого Иван не знал, но вот его червячок – его червячок сомнения грыз сердце и тихо нашептывал, что взятие 7-й Цитадели все еще не стало игрой в одни ворота, и Домиций продолжает играть свою партию.

«Тюфяки» начали работать с первым лучами солнца. Так посоветовал ему Яков Тадеушевич.

– Надо ценить световое время. – Сказал он тогда. – Раньше начнем. Раньше рухнут стены, раньше закончим. Дай Бог – засветло.

И они начали. Три батареи «тюфяков» по шесть орудий каждое начали крошить твердыню, как только первый луч солнца мазнул стены Цитадели. Но обсыпка землей сделала свое дело. Там, где они два месяца назадмогли сделать пару десятков залпов, и затем войти в Цитадель, переступив через рухнувшие стены, теперь приходилось платить большую цену. Грунт у основания стены стал тем войлоком, тем киселем, в котором вязли шлепки их орудий. Приходилось бить по верхней части стены, но и там несколько слоев мешков с землей гасили энергию снарядов. Не полностью, но гасили. Для фанатиков это была не панацея и не спасение, а отсрочка неизбежного. Кажется, Домиций и добивался именн оэтого – не защитить стены своего обреченного паучьего гнезда, а осложнить его взятие. Вынудив их потратить чуть больше времени, чуть больше снарядов, а возможно, и чуть больше людей – короче говоря, чуть больше всего, что они планировали потратить изначально.

А чего хочет он – Иван Румянцев? Взять Седьмую Цитадель? Уничтожить Орден? А может быть вернуться домой героем, победителем, триумфатором? – Нет, потому что это не принесет ему тепла, радости, не раскрасит снова его жизнь яркими красками. Его радость, его счастье, самый близкий для него человечек месяц назад был убит – легко и просто.

Он знал, что эту боль не утолить, она не уйдет, и что время не лечит. Просто со временем она не будет такой острой и тяжелой, а станет чуть легче, но не уйдет навсегда, и вид сломанной куколки натянутой на веревку будет стоять перед глазами до конца его жизни.

Свинцовый вкус во рту, черно-белый мир, стеклянные глаза и холодная логика – так бы он мог сам описать свое состояние. А еще тихая страсть – желание сделать так, что бы упырь просто перестал существовать. Вот чего он желал изо всех сил. Потому что мир сразу после этого станет ярче, и чувства острее, и можно будет вздохнуть полной грудью. И ради того, что бы добраться до его горла, он не пожалеет всего пороха, что есть у него, и снесет Седьмую Цитадель начисто.

А его люди знали свое дело. Если из 5–6 пушек долбить в одну точку, делая первый залп, второй, третий…то десятого может и не понадобиться. Стена рушиться, поднимая тучу черной и желтой пыли. И никакая обсыпка тут не спасет, разве что на пару залпов отсрочит миг, когда трещина мгновенно расползается по стене, и та лопается как стеклянная бутылка, складываясь в кучу глиняных обломков.

– Стрелки, вперед, – кричит командир штурмовой группы, и четыре десятка стрелков занимают позиции у рухнувшей стены. Дула их винтовок смотрят в сторону обвала.

– Гранаты, – снова крики командира, и несколько гранатомётчиков начинают бросать за стену толстостенные бутылки с черным порохом. Иногда огонь на фитиле гаснет и взрыва не происходит. Все же череда хлопков за стеной дает понять, что если там кто и был, то он сейчас убит или ранен. А раненные должны кричать. Но криков нет. За стеной вообще никого нет.

Бросок! Еще бросок, и вот они в воротах. Пусто!

Такое они тоже предполагали. Враг запускает их в развалины крепости, а потом неожиданно атакует – плотной массой и неожиданно, с женщинами и стариками впереди, которые должны принять на себя самые убойные залпы, навязывая ближний рукопашный бой. Разумная идея, но и от нее есть противоядие.

Вперед выдвигаются несколько человек. Вся их задача заключается в том, что бы предупредить крадущихся сзади – с какой стороны ломанет на них вал серых балахонов, и выгадать несколько секунд длядвух ручных пулеметов. Ну аэти-то уж встретят фанатиков кинжальным огнем.

Но в Цитадели было тихо. Нет, это не была тишина толпы изготовившейся к своему броску, когда напряжение буквально звенит в воздухе. Это была мертвая тишина покинутого города. Плача младенцев, хрипа раненных, тихого блеяния коз, – нет всего того, что создает тихий и часто скорее не слышимый, но ощущаемый звуковой фон, тихим шепотом говорящий, что тут есть люди, что город, поселение, дом – живет, что и жизнь тут, хоть и притаилась, но не ушла.

Но это была мертвая тишина. Сильный, неотразимый и всесокрушающий удар 1-й штурмовой бригады Технограда пришелся по пустому месту.

А потом они нашли и тех двоих. Человек в простой рясе брата Ордена с посеченными морщинами и обожженным солнцем лицом сидел на земле почти у самых ворот внутреннего дворика. Тело в знакомой всем страшной черной хламиде, всегда скрывавшей лицо страшного отца Домиция, покоилось на его руках. Только ряса в этот раз была уже не черной, а бурой, – бурой от крови, хлынувшей из горла убитого. Время для мертвых и живых измеряется по разному – для мертвеца с момента смерти прошло не более часа, а живому, как сходу прикинул Румянцев, перевалило за 60 лет. Монах, но из простых. Лицо обожжено стойким загаром, простой плащ, которые носят вернувшиеся доживать свой век в Обитель бездетные полубратья, и покрытые мозолями руки.

А потом он посмотрел и на мертвеца. Наверное, впервые люди Технограда смогли увидеть лицо того, кто все это время скрывался за глубокой тенью капюшона Главного Дознавателя 7-й Цитадели. Кровь, хлынувшая из глотки нелюдя, сильно пропитала грубую шерстяную ткань его балахона, но лицо его было чистым. Боль, страх, страдание казалось, даже не касались лица мертвеца – оно было спокойным, и каким-то благостным и умиротворенным. Могло показаться, что мертвец даже немного улыбается, и это было неправильно. Да, Командир Первой Штурмовой бригады Технограда хотел смерти своего врага. Но только не такой!

Нет, конечно, он сначала бы устроил отцу Домицию экспресс-допрос. И ломанье пальцев, и прижигание огнем было бы в нем не самым худшим из того, что испытал бы на своей шкуре старый упырь. Но пытал бы он его не ради боли или мести, а для получения сведений о враге. А потом бы он просто задушил Домиция. Нет, он не стал бы его жечь на медленном огне, сажать на кол, четвертовать и заниматься прочей ерундой. На это не было ни времени, а главное – желания. Да и он не садист. Но вот взять своего врага, убийцу сестры и многих других его людей, за горло, заглянуть в глаза, увидеть в них страх приближающейся темноты, а потом сжать пальцы до ломоты в суставах и отправить его в ад, вслед за его мертвыми фанатиками – этого Иван Румянцев хотел нестерпимо. Так сильно, что мысль о мести Домицию приходилось гнать от себя, иначе смесь почти животного желания мести и нетерпения сводила его грудь, сбивая дыхание, путая мысли.

Но его враг мертв. И не устроить теперь ему быстрого допроса – ушедшие не говорят, и за горло бери не бери – мертвее он от этого не станет, а по-прежнему будет умиротворенно щерится в небо.

Лицо же монаха державшего голову мертвеца, тоже уже очень и очень немолодого человека с грубым обветренным лицом, было наполнено страданием, а из его выцветших от времени глаз катились крупные слезы. Держа голову усопшего на коленях, он гладил ее, что-то шепча. Прислушавшись к тихому бормотанию старика, Иван понял, что тот читает литанию по усопшему «Со святыми упокой». Впрочем, монах словно почувствовав на себе взгляд командующего, прервал свою молитву, и, как бы извиняясь произнес:

– Отец Домиций решил, что должен идти вслед за своей погибшей паствой и братьями. – Пальцы, покрытые кровавыми мозолями и волдырями, вновь коснулись головы покойного, и бережно, почти нежно погладили седые волосы. – Перед смертью он просил передать вашему командиру вот это. – Взгляд монаха указал в сторону каменного блока, на котором лежал посох покойного – знак власти коменданта Цитадели и небольшая, пожалевшая книжка из бумаги. – Это его дневник. В него он записывал свои мысли. Отец Домиций сказал, что ничего тайного там нет, и вы не сможете их использовать против Ордена, но прочитав его вы лучше поймете, почему он…..Он считал, что после этого вы не будете его проклинать. Хотя бы не будете проклинать. Он был согласен на ненависть, но не на проклятия. Большего он и не желал.

– Почему ты не ушел. И кто ты? Ты знаешь кто я?

– Вы брат той девочки. Той, которую убили по приказу отца Домииця.

– А Ты?!

– А я – брат Буонис, помощник Главного учетчика Цитадели. Если я скажу что в глубине души не одобрял это злодейство, и поклянусь что мои руки не касались веревки – вы же мне все равно не поверите?

– А ты как думаешь?!!

– Я не держал веревку, в душе – я не одобрял это убийство и я был лишь одним из братьев – одним из многих. Но я знаю, что это не оправдание. Я знаю. Отец Домиций перед смертью освободил меня от всех клятв и дал разрешение говорить.

– Почему ты не ушел?

– Я старый человек и не в моем возрасте бегать, особенно с хромой ногой. Да и отец Домиций попросил быть его душеприказчиком, помочь уйти и подарить ему посмертную литанию.

– Ты жить то хочешь?

– Умоляю Вас, не издевайтесь над стариком. Отец Домиций сказал, что вы должны убить всех, кто тут останется. Я остался и я готов к смерти.

– Так ты хочешь жить?

– Но ведь отец Домиций сказал, что вы должны…

– К черту его! Забудь, что он сказал. Ты хочешь жить?!

– Конечно. Всё сущее хочет жить. И я не спешу за край. Но и не бегу от него.

– Тогда слушай меня внимательно, старик. Ты когда-нибудь пел?

– Давно. Очень давно.

– Ясно. А сейчас тебе придётся петь снова. Много петь – рассказывать все что знаешь. И что не знаешь, тоже придётся вспомнить и рассказать. Тогда… Да, тогда ты сможешь еще пожить.

– Спрашивайте. Но я мало что могу сказать. Люди ушли по подземному ходу, еще вчера днем, когда вы только стали выгружать пушки, – и рука брата Буониса машет в сторону провала в стене.

– Сколько их?

– Всего около двух сотен человек, но из них едва ли половина чего-то стоят.

– Винтовки есть.

– Я видел одну или две. Но возможно есть еще.

– А патроны?

– Не знаю. Этого преподобный Савусаил мне не говорил.

Импровизированный допрос над телом убитого длится еще минут 15, но ничего принципиально нового он не дает. Все, что говорил ему этот словоохотливый старик Буонис, Иван уже знал или успел понять. Тем не менее – помощник Учетчика Цитадели был далеко не пешкой в администрации Ордена, и мог знать многое. И потому решение не убивать его было логичным и разумным.

– Янош, Марк, – грузите старикана на повозку и догоняете Старшего оружейника, передаете пленного лично в его руки. И поступаете в его полное распоряжение.

А потом они ушли. Ушли все. И штурмовики, прочесывающие развалины, и старик-учетчик поковылявший к пролому в стене, поддерживаемый под руку Марком, и даже два его вестовых отошли на приличное расстояние. Все словно почувствовали, что их командир хочет остаться наедине с трупом поверженного противника – своего главного врага.

Восковое, мертвенно бледное лицо покойника в этот момент выглядело удивительно спокойным и умиротворённым. Казалось, что он не чувствовал того груза боли, страданий, ужаса, которое несло за собой его страшное имя.

В какой-то момент тучи ненадолго расступились, и тонкий луч света прицельно мазнул по лицу мертвеца, придав ему еще больше умиротворения и благости. Для командира первой штурмовой бригады Технограда это было последней каплей, и он накрыл лицо покойника какой-то валявшейся рядом тряпкой.

А потом медленно сел рядом на небольшой подиум, где лежал дневник и посох покойника. Гнев, тихий сжимающий горло гнев душил его. Да, враг был мертв, но он ушел сам, а не по его воле и не от его руки.

Командир Первой Штурмовой Бригады Технограда Иван Румянцев плакал. Обычно люди плачут от боли или горя, а он, здоровый крепкий мужчина, тихо скулил от ярости, которая его переполняла.