Текст книги "Исповедь палача (СИ)"

Автор книги: Арсений Меркушев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Но нет. Они смотрят друг на друга. И стальная рыбка смерти, из за спины преподобного, все не летит, и не летит в сторону Тени. Зато его правый палец прижимается к губам и делает выразительное т-сссс. Тень в ответ кивает.

Наконец, словно приняв какое-то решение, преподобный Сервус первым делает шаг назад и сам закрывает дверь. А еще через мгновение из окна второго этажа практически бесшумно выпадает фигура, и, после приземления, прихрамывая, исчезает в ночи.

Через несколько часов, когда уже начинает светать Иеремия прекращает бежать прочь от Обители Веры. Он знал, что ему попало в руки и знал, что это надо сжечь.

Личный дневник Господина. Именно что личный. И Сегодня эта книжка сгорит, потому что нельзя допустить что бы кто то ее прочел.

А еще он, Иеремия, сейчас предаст Человека.

Можно ли предавать из любви? Теперь Иеремия знал ответ – можно, а иногда и нужно.

Человек умирал, а Иеремия хотел успеть понять его до конца, до того момента, как где то вдалеке прекратиться биться его сердца и остановится дыхание.

Старую книгу «Библию» и комментарии к ней известные как «Завет Пророков» братья и святые отцы читали, что бы познать Бога.

Толстая книга тоже была носителем сокровенного – это был личный дневник Господина. Дочитав его Иеремия, наконец, понял, что пытался разглядеть в его лице Господин. А еще понял, что познал дьявола.

Когда полуденные лучи солнца доползли до столешницы Человека, уже не заваленной бумагами, а забрызганной кровью и уставленной инструментами медикуса, произошло сразу несколько событий.

Из просверленной в трех местах головы человека, хрипящей куклой лежавшего на столе, как то быстро и незаметно выскользнул сгусток сукровицы. И практически одновременно с этим больной глубоко вздохнул и впал в спасительное беспамятство. Дыхание его неожиданно успокоилось и стало ровным.

А в десятке километров от Цитадели на дне небольшого каменного распадка вспыхнул небольшой костер. Он горел недолго – буквально пол-свечи, ровно столько понадобилось, что бы сжечь полторы сотни страниц рукописного текста.

Когда огонь погас окончательно, а пепел был развеян, Иеремия зашагал прочь. Его путь шел к 7-й Цитадели и к зловещему отцу Домицию. Он хотел взглянуть в глаза своему дьяволу.

Продолжение «Дьявол и Иеремия». Две недели спустя.

Он смотрит на меня, а я на него. Его взгляд. Спокойный? Уверенный? Не, не такой, а какой еще – не знаю. Но так смотрят не часто, а уж во взглядах я разбираюсь.

«Люк, я твой отец» – замечательная фраза, но только не в этом случае. Этот и так уже знаете кто кому тетка.

С чего же он начнет? С обличения, с вопросов, со слез? Если да, то я буду разочарован. Разочарован, потому что это предсказуемо. Не люблю предсказуемости.

Но нет, мальчик начинает правильно. Мне это уже нравиться.

– Знаешь, отец Домиций, как можно быстро прочистить желудок, если тебя отравили? Или что тапки поутру нужно встряхивать от заползших туда пауков? Всегда! И что укус степной гадюки, подброшенной тебе в кровать, возможно и не ядовит, но рука болит долго.

– Знаю.

– Я всегда подозревал, что у меня есть враг. Враг, который хочет если и не моей смерти, то уж точно моих страданий. С самого детства подозревал, но не знал кто. Догадывался. Это да! Но каждый раз моя догадка оказывалась ложной. Мать Агнежка, Отец Мауриций, Брат Савус…один их них мне вредил, но кто – до сих пор не знаю.

– Ты научился подозревать не доверять.

– Да. Всех. Постоянно. И это твоя работа.

– Моя, и не только моя. И даже не столько моя, сколько матери Агнежки, – вечная ей память, редкой доброты был человек. И покойного Мауриция, и Савуса. Ты с детства учился, тренировал ум, но этот урок ты так и не сдал. Почему ты решил что – он, твой враг и погубитель, что подбрасывал тебе фальшивые подсказки на экзаменах и пауков в башмаки – один из трех, а не все трое? Маловероятно? – Да! Но вероятность не нулевая. А значит возможная.

– Но зачем вы это делали?

– Маркус хотел что бы после его смерти, бразды правления принял человек надежный, подготовленный – свой человек. Тот, кто продолжит его курс, а не будет ломать хребет змее. Ну…например сын его сестры – его племянник.

– И? Только то из-за этого? Не верю!

– «Основная добродетель гражданина есть недоверие» – Максимилиан Робеспьер. Хорошо, что ты сомневаешься…

– Кто это такой это Пьер?

– Да не важно. Слушай внимательно, – делаю паузу и продолжаю, – Лет 20 назад его преподобие Маркус – Добрый потерял все волосы и способность иметь детей.

– Радиация?

– Ну, зачем же все так сложно. Просто с пару десятков градусников разбитых под его кроватью. Его преподобне, тогда, правда, еще не совсем и преподобие, а просто один из Иеерархов, слишком верил людям, слишком доверял. И поплатился за свое доверие. А своего племянника он так постарался вылечить от подобного недуга – от доверчивости и неосмотрительности.

И вот еще что я тебе скажу. Так уж повелось, что глава Ордена имеет к своему имени приставку. Традиция, понимаешь. Гутман-основатель, Феодор-продолжатель, Симеон-острожный, Маркус-Добрый.

Знаешь, почему Маркуса еще при жизни прозвали Добрым? – Не дожидаюсь ответа, продолжаю. – Потому что во имя победы добра он зачморит любое зло. И переступит через кого угодно. Даже через себя. Нет! В первую очередь через себя. И через нас тоже. Когда его отравили, тебя еще и в проекте то не было.

– В чем? – Не важно. Тебя еще на свете не было. И я твою маму только встретил. А сам Маркус, тогда еще лишь кандидат на должность Преподобного, один из нескольких претендентов, лежал, блевал, терял волосы, и …нет, мужчиной он остался, но вот способность зачинать жизнь – потерял именно тогда. А когда пришел в себя, выяснил, что его шансы стать Преподобным существенно выросли. Выборы достойнейшего тогда подзатянулись. И очень многим был удобен больной евнух во главе Ордена который вот-вот и уйдет со своего поста Преподобного на окончательное повышение.

Пауза. Видимо он впервые слышит то, о чем многие переговариваются, шепчутся, но никогда не говорят.

– Отравителя легко нашли. Да он особо и не скрывался. И был готов к смерти – идейным был, понимаешь. Считал, что Маркус, стань он Преподобным, приведет Орден к войне с теханярми. Ну и таким образом пытался убить войну в зародыше, пусть и ценой собственной жизни.

– Почему его не казнили?

– Его свои же единомышленники хотели придушить. Не потому что жалели Маркуса, а просто методов не разделяли. Просто прецедент нехороший не хотели создавать. Вот если бы наш святоша издох от укуса змеи или от несварения желудка – их бы это вполне устроило. А так…

– Я знаю эту историю. Маркус его великодушно простил. С тех пор его зовут Маркусом – Добрым.

– Мальчик, он его не просто простил. Он заявил, что пересмотрел свои взгляды, и признает, что его отравитель был прав в своем стремлении, и он бы поступил так же. И знаешь, конклав сначала прослезился, когда услышал волю умирающего Преподобного – накануне смерти простить своего убийцу и призвать к миру с соседями. А неделю спустя. ммм. лучшее что я могу подобрать так это – вздрогнул. Потому как иерарх поняли, что хоть Преподобный облысел и потерял зубы, но умирать, явно не спешит. А еще, потому что поняли – Преподобный был абсолютно искренен – он действительно простил своего убийцу.

– Это был акт милосердия.

– Мальчик. Такое милосердие пугает больше всего. Если человек облеченный власть…Высшей властью! …Если он прощает такое, не мстит, и все потому, что … Нет! Ты ничего не понял. Маркус тогда всем четко дал понять, но его не сразу поняли, – он прощает, не из милосердия, а потому что Преподобный Феликс действовал из интересов Ордена, а интересы Ордена для него, для Маркуса – превыше всего. Сложная конструкция, но ты уж поверь, те кто умеют думать, подумали и ужаснулись. А прозвище осталось – Добрый. Маркус-Добрый. Впрочем, как ты знаешь, он действительно добрый и мягкий человек и не любит жестокость. А если жесткость в интересах Ордена – это уже не жестокость.

– А что же?!

– Необходимость. Это все, что ты хотел у меня спросить?

– Нет. Еще…Несколько лет назад меня подставили.

– Янус.

– Что?

– Брат Янус. Предатель. Агент технарей. Работал через Якова– купца. Гордыня – страшный грех, мальчик. Янусу было абсолютно все равно, кому подкладывать украденные записи. Ему важнее было отвлечь внимание от себя, так как я уже шел по его следу. И выбор агента технарей пал на тебя. Называй это как хочешь – фатум, случай, невезение…или везение.

И заешь, когда в твоей койке нашли украденные записи у меня было два пути доказать твою невиновность. Или провести правильное расследование, разумно и логически доказать что тебя подставили, и полностью тебя оправдать.

– И? Почему ты это не сделал?!

– Ты знаешь ответ. Остался бы душок, недоверия, чувство, что нет дыма без огня. Маркус имел на тебя виды, и ему должен был человек с незапятнанной репутацией. Поэтому я пошел другим путем.

– Пыткой огнем?!

– И ей тоже. Нужно было Расследование. Но другое. Максимально безжалостное, с нарушением всех норм и правил церкви, такое, что жалобы на мою предубежденность и жестокость стали сыпаться в Высокий конклав как рог изобилия. Что бы всем стало очевидно, что я к тебе предвзят, что ты обвинен безвинно и облыжно. И это всего– то за неделю допросов.

– Ты ведь мог меня убить?!

– Мог, но не убил. Ты был в забытьи и поэтому не помнишь, как на четырнадцатый день дознания прибыл его преподобие Маркус-Добрый, как он орал на меня, упрекал в жестокости и чрезмерном усердии. Кстати, совершенно искренне. И как потом взял с собой нечастного сироту, которого изувечил злой дознаватель Домиций. Уж поверь, мне было тяжело работать тебя целую неделю, да так, что бы все ужасались моей жестокости, при этом не поломать тебя физически и психически, и сделать так, что бы ты не наговорил глупостей. Бедному отцу Домицию пришлось попотеть, пройти босыми ножками по очень тонкому лезвию. И ведь в конечном итоге, все смогли убедиться в твоей стойкости, невиновности, а его Преподобие Маркус получил замечательный повод вырвать тебя из моих грязных потных ручонок, омыть слезами раны оболганного слугу Ордена, и, не привлекая подозрений, сделать…Кто ты там сейчас у него?

– Тень. Одна из четырех.

– По старому – личный Секретарь. Хмм…Видишь как все неплохо получилось. Но ведь это не все, что ты хотел узнать у старого брата Домиция?

– Почему Лешек?

– Потому что он был моим сыном. Они хотел втянуть меня в переговоры, у них не получилось и теперь мой сын скорее всего мертв.

– Я же все знаю! Все! Разве я не ясно выразился. Дневник Преподобия Маркуса. Его личный дневник. Сволочь!

– Такие вещи надо сначала писать, а потом сжигать, как только напишешь. Его Преподобию следовало бы сурово наказать тебя. Да и себя тоже за несдержанность

– Следовало. Он накажет, если сможет. А я приму епитимью…если еще смогу принять.

– Сможет. Его здоровье идет на поправку – уже начал ходить и говорить, и писать. Недавно прислал мне личное письмо с требованием найти и вернуть его Тень Иеремию.

Пауза. Мы оба молчим, а потом следует вопрос. Такой долгожданный, но все равно неожиданный.

– Я сильно на нее похож?

– Маркус очень любил свою сестру. Безумно. А ты ее полная копия. И сложением, и, характером. Та тоже была взрослая девочка и шла куда хотела. Была в моей молодости такая пословица – «Послушные девочки попадают в рай, а непослушные идут туда, куда сами захотят».

– А еще он ненавидел ее мужа.

– Есть такое. Мы могли бы стать …слово друзьями тут не подойдет. А другого слова я не знаю. Могли бы… если бы не смерть Алии – его сестры, моей жены. Есть в характере твоего дяди такое качество – всему должно быть объяснение, следствие и причина, вина и наказание, подвиг и воздаяние.

– При чем тут это?

– Как умерла твоя мама – ты знаешь?

– Родами. Я….Я кажется понял.

– Да. Есть смерть любимого человека. А значит и есть те, кто в ней виноваты. Виновных двое, или один из двоих – ребенок, во время родов которого она умерла, и мужчина, зачавший этого ребенка. Виновные должны быть покараны. Кого бы назначил в виноватые между новорожденным младенцем и 40-летним мужиком?

– Но это же глупо!

– Ты хочешь назвать своего дядю Маркуса, нынешнего главу Ордена – глупцом? Нет, он не глупец. Он прекрасно понимает, что иногда идет на поводу своих чувств, а не разума. Но именно иногда, и только там, где его кажущийся неумным поступок будет объяснен свойствами его натуры. Вот он и нашел повод для очередного «неумного» поступка – в гневе изгнать своего шурина с новорожденным ребенком в 7-ю Цитадель. Подальше от себя, от интриг иерархов Ордена, от тех, кто не стал Преподобием, уступив в подковерных интригах Маркусу. И причем сделать так, что бы казалось, что шурина с ребенком он не спасает, а наоборот – изгоняет, подвергает опале. Он имел основания так поступить. Уж поверь.

– Ты сразу задумал эту штуку с Лешиком? Младенец лежащим в колыбели. Ты сразу отвел ему роль козла отпущения.

– Не я. Маркус попросил.

– Ты хочешь сказать – его Преподобие приказал?

– Нет, его Преподобие Маркус ничего не приказывал. Просто Маркус, дядя единственного 3-х месячного племенника своей любимой покойной сестры ПОПРОСИЛ меня сделать ВСЕ, что бы ты выжил. Попросил. Ты понимаешь, что иногда просьбы бывают сильнее приказов? Неужели ты не понимаешь, что племянник Маркуса-Доброго и сын дознавателя Седьмой Цитадели – это такая фигура…Тот случай когда человек фигурой становится еще в колыбели.

Ты в шахматы играешь?

– Я знаю правила.

– Тогда ты знаешь что там случается с фигурами – пешками, офицерами, слонами?

– Что?

– Их убивают в процессе игры. А маленький ребенок, уж поверь мне, слишком слабая фигура что бы защититься. Пешка, по сути, которая может когда ни будь стать проходной. Но ты уже лет пять варишься в их кухне и знаешь, что паровозы давят пока они еще чайники.

И что бы ты выжил, что бы тебя не могли отыграть или побить – я должен был сделать так, что бы ты перестал быть фигурой на этой чертовой доске. Хотя бы на время.

– И что ты сделал?

– Ты хочешь знать, как мне пришла в голову мысль? И как я коварно задумал подставить невинного мальчика, и подставлял его долгие годы выдавая за своего сына? А не дождешься, сынок! Все было совсем по-другому. Первый раз ты умер через неделю как мы с тобой прибыли в Седьмую Цитадель.

– В первый раз?

– Да. В первый. Младенец твоего возраста очень удачно умер, да простит меня Бог за эти слова, после нашего прибытия в Седьмую Цитадель и я похоронил тебя в скорби и печали.

– И поверили?

– Нет, конечно! Все прекрасно понимали, что один из вопящих сверточков на попечении у сестры Агеншки – мой сын, и племянник Маркуса.

– Тогда зачем?

– Затем, что с этого момента формально у меня не было сына. Вместо единственного – ты стал одним из. Понимаешь?

– Что было дальше.

– Дальше? А дальше случилась эпидемия. Примерно через месяц в Седьмой Цитадели, куда меня отослали, начался мор. Чума, холера, оспа – Всеблагой его знает. Ты, да еще два десятка других детей – грудничков и постарше, были посажены в карантин отдельно от взрослых. Так мы попытались Вас защитить. Впрочем, не вполне удачно.

– И тогда ты решил меня так уберечь? Что бы прирезали или притравили другого ребенка?

– Нет, нет и еще раз нет. Я это уже говорил. Жизнь сложнее. Куда сложнее. Ты бывал на могиле Алии?

– Лешек тайком бывал, когда мы возили грузы в Обитель Веры, а я пару раз его сопровождал. Он думал, что там лежит его мать. А на самом деле..

– Бог его знает, кто его мамаша на самом деле. Я сам рыл яму, сам ложил Алю, сам закрывал ей глаза. Только вот мало кто скажет Тебе, что могила была ей не по размеру. Большую я тогда яму рыл, широкую – для нее, для себя, для тебя. Ту неделю я никогда не забуду – Алечки уже нет со мной рядом, но все еще адски больно, и удавиться хочется, что б только бы с ней рядом, хоть в ад, хоть рай, или просто в землю червей кормить. Куда угодно. Но только бы за ней следом. И ты…Маленький совсем. И выживешь– не выживешь, Бог его знает! А я уже тогда широкую яму копал – думал, если ты не выживешь, то втроем и ляжем. А ты выжил. И тогда, после родов, и несколько месяцев спустя.

– В Седьмой Цитадели?

– Да, во время эпидемии. Нас трое было трое – я, брат Савус и сестра Агнешка. Ты, Лешек и еще с дюжину малышей совсем плохие были, а мы пытался вытянуть вас всех. Но тебя – в первую очередь.

Тяжелый, я тебе скажу, был этот месяц. Савусаил для вас травяные отвары варит, я вас ими поить пытаюсь да молочком, пеленки меняю, клизмочки ставлю, а сестра Агнешка тискает вас.

– Тискает что?

– Тискает. Видно, что ты никогда не сталкивался грудничками. Не всякий знает, что если грудного или совсем мелкого оставить без внимания, только подходить для кормежки или смены пеленок – он очень быстро угасает или находит повод от чего угаснуть. А вот если наоборот – гладить его, почесывать, говорить с ним, агугкать, он тогда чувствует что рядом кто то есть – мама, папа, и чувствует он себя гораздо лучше.

Так вот, как я уже сказал – Савус у очага, я вас подмываю и кормлю, а сестра Агнешка маму для вас играет. А вы уходите. Хорошо если во сне… Мы пятерых маленьких тогда потеряли. И ты, худой совсем, меня ручкой за палец держишь и так в глаза смотришь…

Я для себя тогда так решил, что если ты уйдешь вслед за Алией, то куда два – туда и третий. А ты… А ты взял и не ушел.

– Но когда же тогда? И кто?

– Савус. Ты уже шел на поправку. Ну, насколько мог идти на поправку полугодовалый ребенок, а я несколько недель не отходил от тебя. Видимо переутомился…

– И?

– Когда я потерял сознание Савус уложил меня рядом с маленьким Лешеком. Ни он, ни я, ни принимали такого решения сознательно. Но в тот день с нас решили снять карантин, и первое что брат Буонис и другие увидел, войдя в барак – это меня, спящего рядом с маленьким мальчиком. С Лешеком.

С той поры все кому надо «знали» кто сын Дознавателя, и технари через своих людей, и сам Лешек, наверное.

А мне оставалось малое – лишь иногда просить доверенных людей не сильно нагружать Лешека, позаботится о Лешеке, поберечь Лешека.

И ни разу не задавали вопрос – почему я так забочусь об этом сначала мальчике, а потом парне. Просто понимающе улыбались.

Вот такая история сынок. Что будет с Лешком – я не знаю. Скорее всего он уже мертв. Но у него остались жена и ребенок. Девочка. Я о них позаботился – они в безопасности и не будут голодать. Так ты умер во второй раз.

Нет. Это не Лешек. Тот был отважен, горяч, храбр. А этот. Не отважен, но осторожен, холоден, молчалив. Тот бы сейчас вскочил, а этот молчит. Думает. Решает. А потом примет РЕШЕНИЕ. На мать похож…Та была из той породы девочек, которые идут не в рай, а туда, куда захотят.

– Святая церковь учит, что каждый человек облает свободой воли выбирать.

– Да, мой мальчик.

– Я не мальчик! Я…

– А еще она говорит, что гордыня страшный грех. Продолжай, мальчик.

– Ты выбрал. Я тоже выбираю. Я остаюсь тут.

– Будь я твоим отцом, я бы тебе запретил, но ты бы все равно не послушался. Что такое свобода воли я прекрасно понимаю. Пошли, я отведу тебя к Савусу. Он тут сейчас командует обороной. Скоро, моими стараниями, тут будет горячо и лишний задохлик, умеющий нажимать на спуск арбалета ему не помашет.

Радость? – Однозначно нет. Облегчение от услышанного? – Однозначно! А еще настороженность.

А вот это правильно, сынок. Не стоит так быстро доверять сказанному, пусть даже и родным отцом.

«Иереимя и дьявол» окончание.

Узкий длинный кирпичный коридор, в котором идут двое – шаркающий и подволакивающий правую ногу старик и молодой парень.

Молодой не доверят старику, не знает всех переходов, а потому пропускает старика вперед. Так безопаснее, и так он привык. В незнакомом месте, с опасными людьми, с чужими людьми, да и со своими – лучше не показывать спину.

Старика это не обижает, но на одном из узких поворотов, там, где темно и не сразу отличишь тело от тени, проводник Иеремии вдруг сбавляет шаг, и, не оборачиваясь, делает шаг назад, словно увидел что-то неожиданное и очень опасное. Его протянутая вперед левая рука указывает в темноту, словно предостерегая молодого от того, что может ринуться на них из тьмы, направляя туда его взгляд.

Любопытство не порок, но платят за него и грешники, и святые. Парень не может рассмотреть, что же остановила его поводыря, куда и на что он призывает его взглянуть, когда локоть дознавателя Ордена без замаха коротко врезается парню в солнечное сплетение.

Следующее что он успевает почувствовать лежа на боку и судорожно пытаясь вздохнуть, как сквозь его зубы протискивается горло металлической фляжки и какая то дурманящая горьковатая жидкость начинает заполнять его рот, пищевод, проскакивая в желудок.

Он приходит себя лежа уже не на каменном полу коридора, а на чем-то мягком и на воздухе. Глаза его были закрыты, но открыть их сил у него не было. Свет, пробивающийся сквозь веки, говорил, что сейчас уже день. А тихий плеск воды подсказал, что он сейчас рядом с рекой или уже в лодке.

А еще было слышно, как где то разговаривают двое. Голоса раздавались совсем рядом, и в то же время откуда то из неизмеримого далека. Один из голосов был ему не знаком, а вот второй принадлежал отцу Домицию.

– Как его здоровее?

– Идет на поправку. Но левая рука еще не слушается.

– Мы будем молиться о его здоровье.

– Как и мы. Его Преподобию передать, что-либо от вас лично?

– Передай, что его секретаря следует сурово наказать, за то, что сует нос туда, куда совать не следовало бы. А еще передай, что исповедоваться можно не только бумаге, но и духовнику.

– Разве у его Преподобия есть духовник?

– Думаю, его Преподобию это лучше знать.

– Передам. Это все?

– Нет. Когда мальчик очнется – скажи ему, что свобода воли есть у всех. Но не у всех есть силы воплощать свою волю, будь она хоть трижды свободной. Он поймет. А еще предай – Fais se que dois adviegne que peut (делай что должен, и будь что будет – латынь). Повтори.

– Я знаю, что это означает. Он то – поймет?

– Да. Этот поймет.

– Брат Домиций, а вы его не сильно сурово?

– Ерунда. Вывих колена пройдет за полгода. Зато эти полгода он никуда не убежит. Хромать будет – бегать не сможет, как и я. Только у меня левая, а у него правая. Два сапога – пара.

Они еще говорят, но Иеремия уже не мог их слышать. Зелье, которое в очередной раз вливают ему в глотку снова отрезает его от внешнего мира, отправляя в тьму, где нет ни зрения, ни слуха, а только память и разум.

Он мог только думать, вспоминать и плакать.

И лишь старик, только что хихикавший по поводу их сходства в хромоте, наверное, заметил, как слеза прочертила свой короткий путь по щеке Иеремии.

Ад не принял его, а главный дьявол этой преисподней не пожелал принять жертву и изгонял его обратно – в рай, к жизни, к любящему его дяде, под надежные и крепкие стены Обители Веры, а сам оставался, что бы через неделю или месяц умереть в своем аду.

Ад ответил на все его вопросы, но на прощение, как отравленный поцелуй, как занозу в сердце оставил последнюю загадку – личную и сокровенную. Ту, что не спросишь ни у кого, и ответ на нее никогда не получишь.

Отрава, которую тогда в подземелье силой влили ему в глотку сделала свое дело – парализовала руки и ноги, и превратила лицо в бесчувственную деревянную маску. Но превращение в статую не было моментальным, и кое-что он успел, находясь на грани сознания, почувствовать, запомнить. Или выдумать? Или убедить самого себя в реальности наркотического бреда? Этого он не знал и сейчас отчаянно хотел вспомнить – показалось ли это ему, или действительно, тогда в подземелье, чья-то колючая рука гладила его по изуродованной щеке тихо приговаривая «Прости меня, сынок. Прости!».