Текст книги "Времена года"

Автор книги: Арпад Тири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Весной сюда переехала, к мужу. Этот дом он купил, – ответила женщина, а сама невольно вспомнила, как отец холодным ветреным днем перевез на повозке ее незатейливые пожитки. Она вместе с мужем приехала сюда на поезде. В дороге они почти не разговаривали. Муж держал ее за руку, и она не отнимала ее, хотя сделать это ей очень хотелось. Пассажиры, сидевшие на лавке напротив, скромно улыбались, глядя на них. И Флора и ее муж в душе чувствовали, что едут неизвестно куда и неизвестно зачем.

– А что у вас с локтем? – тонким голоском спросила Флора. – Я еще на танцах хотела спросить.

– Это еще с войны.

– А вы были на войне? – удивилась Флора. Голос ее чуть-чуть задрожал. Лицо залила краска, и она судорожно начала раздеваться в темноте...

Флора лежала с широко открытыми глазами, натянув до самого подбородка одеяло. Она чувствовала себя счастливой, как никогда.

«Ты, наверное, думаешь, что я гоняюсь за каждым мужчиной, – хотела она сказать Матэ. – Это неправда, просто ты доставил мне большую радость, и я люблю тебя. О боже, я не знаю, что теперь со мной будет? Как я буду жить дальше?»

– Флора!

Женщина с трудом рассталась со своими мыслями.

– Что?

– Я хочу встретиться с тобой еще.

– Когда?

– Завтра.

– Завтра нельзя. Я должна пойти в село. Отца грозят выселить в Германию, и я хочу повидаться с ним.

– А что он сделал, твой отец?

– Швабы мы.

– Он что, в фольксбунде состоял?

– Да он и мухи никогда не обидел. Больше того, когда фольксбундовцы пришли к нам в дом и сказали, что каждый истый немец обязан вступить в эсэсовскую партию, отец вышвырнул их из дому. Они еще пригрозили ему тогда, назвали предателем. А сейчас его выгоняют из родного села, как какого-нибудь злодея.

Флора тихо заплакала.

– Кто знает, может, еще и не выселят, – неуверенно произнес Матэ.

– В списке он.

– Могут вычеркнуть из списка.

– У нас для этого связей нет.

– А муж твой тоже шваб?

– Нет. Я потому и пошла за него, что он простой шахтер. Мы надеялись, что отца теперь никто не тронет. До сего дня все было спокойно, а утром прибежал братишка и сказал, что все напрасно: отца тоже включили в список немцев, подлежащих переселению.

Флора замолчала, словно рассказ утомил ее. Глаза ее печально поблескивали в темноте.

– Если мужу удастся сделать так, чтобы отца не выселили, я до смерти буду ему верна, – неожиданно сказала Флора и, не получив ответа, свернулась клубочком под одеялом.

Матэ ничего не сказал ей. Лежа на кровати и глядя куда-то в пустоту, он думал о том, как это родные Флоры смогли уговорить ее выйти за старика. Он вдруг почувствовал, что от стен дома и старой мебели пахнет чем-то неприятным, затхлым.

– А ты ничуть не похожа на немку, – сказал Матэ и погладил женщину по плечу.

Некоторое время они лежали молча, пока с улицы не раздался звук чьих-то шагов. Кто-то шел размеренными шагами.

– Муж твой ночью не может вернуться? – беспокойно спросил Матэ.

Женщина побледнела, но, покачав головой, ответила:

– Такого еще ни разу не было.

Не испытывая особого страха и волнения, он встал и, взяв свою одежду, подошел к окошку.

«Я вовсе не хочу, чтобы меня стукнули по голове, – подумал он. – Но прежде чем он меня ударит, я вырву топор у него из рук».

Метрах в пятидесяти от дома, в тени деревьев, промелькнула чья-то фигура. И снова тишина.

«Хорошо еще, что я не показал своего испуга перед Флорой, – вздохнул Матэ. Посмотрев еще раз в окно, он начал одеваться. – Нужно что-то сказать ей. А что? Что я люблю ее и хочу прийти к ней еще?»

Флора тоже встала и оделась. Она уже оправилась от испуга. Ей хотелось, чтобы Матэ остался у нее до утра, но она понимала, что этого не будет, и потому чувствовала себя одинокой. В душе росла неприязнь к Матэ, и потому, расставаясь, она не сказала ему ни одного ласкового слова.

Расстались они сухо, совсем не так, как хотели оба.

Матэ пошел к железной дороге, чтобы в темноте не перебираться через обрыв. Было два часа ночи. Идти домой желания не было, он все равно не смог бы заснуть. Ребята до этого много болтали ему о Флоре, но теперь Матэ не верил им. «Если бы они видели меня с ней, вот бы удивились».

Матэ зашагал быстрее. Его охватило радостное чувство. Впервые в жизни он почувствовал, как хорошо любить. В кустах он остановился и прислушался. Было тихо. Ему показалось, что даже деревья уважительно склоняются перед ним. Он побежал и, когда до дороги осталось совсем немного, остановился, сел под дерево, стал гладить рукой траву. Ночь была темной, тучи затянули небо.

Он вспомнил серебряные блики в темной комнате, когда он лежал рядом с Флорой в постели, и от нахлынувшего счастья не мог заснуть.

«Я могу помочь отцу Флоры не так, как ее муж, – подумал он. – Теперь, после того, что у нас с ней было, это мой долг».

Он встал и медленно пошел к железнодорожному полотну. У желтого здания школы остановился; потом не спеша влез на полотно и спустился с противоположной стороны насыпи, подняв облачко угольной пыли.

Возле каменного моста внизу, опустив голову на грудь, сидел худой мужчина. Лицо у него было небритое и усталое. На левой руке белела свежая повязка. Марля в темноте сразу бросалась в глаза.

– Что-нибудь случилось? – спросил Матэ, остановившись.

– Ничего, – недовольно буркнул незнакомец, подняв голову. – Вот решил отдохнуть немного.

Лунный свет, пробившись сквозь тучи, осветил долину призрачным светом.

– Часы у вас есть? – спросил мужчина.

– Нет, но я примерно знаю, который сейчас час.

– Примерно и я знаю.

Глядя на перевязанную руку незнакомца, Матэ спросил:

– Руку где поранили?

– Ночью топором нечаянно тяпнул. Клин хотел вырубить.

– Тогда почему же с такой рукой домой не идете? – невольно вздрогнув, поинтересовался Матэ.

– До дома далеко, – пояснил незнакомец. – Я за горой живу.

– Что же, у вас здесь нет никого из друзей, у кого можно было бы переночевать?

Незнакомец молчал.

– Хоть бы костер разожгли, – посоветовал Матэ, присев на корточки рядом с незнакомцем. – Скоро роса упадет на землю, замерзнете. Еще простудитесь.

– Оставьте меня в покое! – с раздражением произнес незнакомец и отвернулся от Матэ.

«Должно быть, собачья жизнь у этого человека, – сочувственно подумал Матэ, – если он с разрубленной рукой вынужден ночью спать под открытым небом».

Попрощавшись с незнакомцем, Матэ направился в поселок. От возвышенного настроения, в котором он только что находился, не осталось и следа, напротив, в душе росло какое-то беспокойство.

Чтобы не разбудить мать и сестер, Матэ осторожно нажал на ручку двери и вошел в кухню. Но мать еще не спала. Она сидела в темноте у печки.

Работа в шахте в те годы была тяжелой, а в забоях с тонкими пластами угля прямо-таки адской. Питались шахтеры плохо: продуктов было мало, и потому часто пили воду из фляжки, висевшей у каждого на поясе.

Рабочая смена после свидания с Флорой показалась Матэ нескончаемо длинной. Есть в шахте садились, строго соблюдая ранги: бригадир забойщиков садился на ящик с инструментами, сбоку от него забойщики, подальше их помощники, за ними – откатчики, а позади них – грузчики.

Матэ сел среди забойщиков. Достав хлеб, намазанный смальцем, он начал есть. Иногда его о чем-то спрашивали, он неохотно отвечал, думая о том, что, будь здесь Крюгер, все выглядело бы совершенно по-другому. Было грустно и оттого, что Флора утром уехала к отцу. А без нее, казалось, осиротела вся долина. Моментами Матэ охватывала ревность: «А может, ребята вовсе и не врали про нее?»

Придя домой после смены, Матэ уселся в маленьком дворике, прислонившись спиной к бочке с водой, и погрузился в свои невеселые мысли. Мать еще раз спросила, где он шатался ночью, но Матэ и на этот раз ничего не ответил ей, считая, что она все равно не поймет его. А если он расскажет ей о своих планах, то она и вовсе расплачется, хотя что плохого в том, что он хочет помочь женщине, которую полюбил. Подумав, Матэ решил немедленно разыскать Крюгера и поговорить с ним о Флоре.

Открытое партийное собрание уже началось, когда Матэ подошел к зданию, все стены которого были заклеены политическими лозунгами, написанными крупными буквами, а на крыше красовалась красная пятиконечная звезда. Матэ остановился во дворе в тени каштанов, расстегнул рубашку и обмахнулся, чтобы хоть немного прохладиться, потом через запасной выход вошел в длинное помещение с низким потолком, похожее на склад. Два раза в неделю здесь демонстрировали кинофильмы. Народу собралось много. Все стояли, и только на лавках у стены сидели несколько пожилых шахтеров. Матэ протиснулся к будке киномеханика, прислонился к железным перилам.

Впереди, за столом, накрытым кумачом, стоял Крюгер. Справа и слева от него сидели шахтеры с серьезными лицами. Крюгер говорил с большим воодушевлением, и слушавшие его люди время от времени громкими восклицаниями поддерживали его. Иногда он замолкал, но потом продолжал говорить. И хотя в его речи было довольно много лозунгов, она давала ясное представление о действительном положении в стране и производила на слушателей внушительное впечатление. В голосе Крюгера звучала такая абсолютная убежденность в правоте своего дела, что он буквально зачаровал слушателей. Каждое слово, каждую фразу он произносил с душой, а его слегка хрипловатый голос только придавал этим словам большую силу, и люди верили ему.

Пока Крюгер поносил служителей культа, Матэ улыбался про себя, пытаясь представить прежнего Крюгера, но в голову, как назло, лезла всякая чепуха. Он видел его странным мальчишкой, постоянно носившимся по лесу с игрушечной винтовкой в руках. Вот вдали мелькнул его спортивный костюм, кажется, что и в детстве на нем был тот же самый костюм бледно-синего цвета. А как радостно он кричал во время футбольного матча, когда Матэ получал мяч с хорошей подачи! Матэ любил Крюгера, как старшего брата. Любил за откровение, за нетерпеливость, за страстные порывы и за то, что на него всегда и во всем можно положиться.

Крюгер вытер лицо и продолжал:

– Ну, а что мы прочли, например, во вчерашнем номере газеты «Фюгетлен нен»? – Он сердито сверкнул глазами. – Там мы читаем, товарищи, что у нашего сельского населения имеются свои серьезные заботы. И самая большая из них заключается в том, что они, мол, в долг едят белый хлеб. О бедняги!.. И эта газета дальше осмеливается писать, что те, кто завидует селянам, могут испробовать их положение на собственной шкуре!..

Со скамьи, стоявшей впереди у стены, вскочил какой-то худой мужчина и, смешно размахивая руками, закричал:

– Крестьяне и сейчас жрут белый хлеб! И свиней забивают! А нам и кукурузного хлеба досыта не дают!

В зале началась суматоха, все начали что-то выкрикивать, размахивая кулаками.

– Но мы-то с вами хорошо знаем, что не в каждом крестьянском доме едят белый хлеб! – стараясь перекричать шум, выкрикнул Крюгер. – И в долг им никто ничего не дает! На селе человек, можно сказать, начинается с мелкого хозяина. А у тех, кто только сейчас получил надел земли, черного хлеба и того на столе нет. Их главная забота заключается в том, чтобы раздобыть у богатеев посевного материала да тягло выпросить, без чего не обработаешь и клочка земли и окончательно разоришься!

Худой мужчина повернулся лицом к слушателям в зале и, подняв вверх костлявые руки, сжатые в кулаки, словно посылая кому-то проклятие, что-то сказал, но, что именно, Матэ за шумом не расслышал, а лишь увидел, как из-за стола снова поднялся Крюгер и потряс в воздухе газетой.

– В этой газете, товарищи, есть еще одно предложение, которое нам, шахтерам, особенно не нравится! – выкрикнул секретарь, когда шум несколько утих. – А пишут в ней вот что: «...Если шахтеры, точильщики, разные неучи и цыгане при нужде могут овладеть крестьянскими профессиями, то интеллигентный человек может достичь этого в более короткий срок...».

Выкрикнув эти слова, Крюгер бросил газету на пол и растоптал ее ногой. Глядя широко раскрытыми глазами на стоявших впереди слушателей, он продолжал:

– Слышали вы что-нибудь подобное? Эти господа, видимо, считают, что мы снесем любое оскорбление! Ошибаются! Мы, коммунисты-шахтеры, очень хорошо знаем, что крестьянину в его шкуре нисколько не легче, чем, например, слесарю. Мы никогда не станем оскорблять крестьянина, так как тогда все наши заверения о создании союза рабочих и крестьян останутся пустым звуком. Нам хорошо известно, что, с точки зрения кулаков и священников, мы народ неинтеллигентный, некультурный. Но давайте зададим им вопрос, кто оказывает крестьянам настоящую помощь, мы или они?.. Мы помогали крестьянам, потому что беднейшее крестьянство является нашим союзником в политической борьбе против общих врагов. Когда крестьяне, только что получившие земельные наделы, пожаловались, что они достали молотилку, но у них нет подшипников, наши агитаторы не стали их кормить обещаниями, а взяли да и привезли эти подшипники. Это и есть самая лучшая агитация! Вот я сейчас и спрашиваю вас, товарищи, так кто же на самом деле помогает крестьянам? Где были наши реакционеры, когда крестьянам нужно было достать подшипники? Раскуривали трубки да нас с вами на чем свет ругали? Где они были, когда все горнорабочие делом доказали, что трудятся ради общих интересов? Разве правильно сравнивать шахтеров с точильщиками ножей и с цыганами? Разве они спускались хоть раз в шахту? Глотали угольную пыль? Толкали вагонетку, скрючившись в три погибели?..

Голос Крюгера потонул в рокоте возмущенных шахтеров, которые зашумели, застучали ногами по цементному полу.

– Цены на хлеб подскочили в шесть раз! Пусть власти установят твердые цены! Мы уже все сняли с себя! Куда смотрит демократическая полиция? Почему не приберет к рукам спекулянтов?! – неслись крики со всех сторон.

Крюгер нисколько не растерялся, напротив, он замолчал, давая возможность разгореться страстям. Стоял и думал, что он потом скажет им о стабилизации цен, о национализации, о программе Венгерской коммунистической партии, о мосте Кошута, который уже восстановили в Будапеште и который он три недели назад видел собственными глазами, о крупных землевладельцах, которые в последние месяцы начали потихоньку возвращаться из Австрии и Германии. Оглядев потные, испачканные угольной пылью лица шахтеров, Крюгер вдруг почувствовал, что еще никогда прежде в его голове не было такой ясности, как сейчас.

Вдруг вперед вышел маленький кривоногий мужчина с забинтованной левой рукой. К своему удивлению, Матэ узнал в нем ночного незнакомца, с которым встретился у железнодорожной насыпи.

Шум немного стих. Стоявшие в задних рядах пытались протиснуться вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Переложив топор в перевязанную руку, незнакомец здоровой рукой вытащил из кармана три картофелины и положил их на стол прямо перед Крюгером.

– И ты с богатеями заодно! – выкрикнул незнакомец так громко, что его услышали даже в задних рядах. – Я вот с этими картофелинами каждый день спускаюсь в шахту! Если ты тоже так жрешь да еще в шахте работаешь, тогда валяй – говори дальше! А если нет, то лучше заткнись! – И, крепко прижав к себе топор, мужичишка пошел из зала, шаркая по полу и волоча одну ногу...

После собрания Крюгер вышел во двор и, увидев Матэ, подошел к нему. Было заметно, что настроение у него далеко не радужное.

– Ты искал меня? – спросил он Матэ.

Матэ кивнул. Они пересекли двор, на котором, как на складе, были сложены железные балки и уже успевшие заржаветь запасные части к машинам. Единственным украшением двора был огромный дикий каштан.

Крюгер перелез через покосившийся проволочный забор.

– Хочу подняться к туристскому особняку. Пойдешь со мной?

– А что тебе там делать? – спросил Матэ.

– Так, посмотреть хочу.

Матэ без особого желания пошел с Крюгером, ломая голову над тем, как ему лучше изложить свою просьбу.

Особняк, стоявший на горе, был виден издалека. Высокое здание из белого камня, построенное еще до войны, принадлежало богачу – владельцу многих гостиниц. Несколько месяцев назад этот дом сняли внаем какие-то деятели из Пешта. Позади особняка зеленела дубовая роща. Сначала Матэ и Крюгер шли вдоль виноградных делянок, а затем свернули на старую каменистую тропку, хорошо знакомую им еще с детских лет. Крюгер шел впереди, осторожно ступая по камням, готовым выкатиться из-под ног. Свой синий свитер он снял и нес под мышкой.

Матэ недовольно ворчал, но Крюгер шел не оглядываясь. Не дойдя до особняка, они остановились у развалин часовни, прилепившейся к скале. Из леса на них дохнуло мятой.

– Видел ты мужчину, который выложил мне на стол свою картошку? – спросил Крюгер, вытирая потный лоб.

– Видел.

– Он-то и есть муж твоей присухи, – со злостью бросил Крюгер и сел на плоский растрескавшийся камень.

Матэ нисколько не удивился, словно ждал такого объяснения. Ночью, когда он увидел незнакомца с топором, у него родилась такая мысль, теперь же, точно зная, кто этот человек, Матэ не без содрогания вспомнил слова старика: «Ночью топором нечаянно тяпнул».

– Паршивый он человечишка, – заметил Крюгер. – Да ты, наверное, слышал его выступление?

Матэ промолчал.

Крюгер, положив свитер под голову, лег на траву, глядя широко открытыми глазами в небо. В этот момент ему показалось, что все происходившее с ним до этого не имеет никакого значения...

Откуда-то из глубины памяти всплыло лицо советского офицера, очень похожего на кавказца. Его чисто выбритые щеки отливали синевой...

– Как только линия фронта передвинется дальше, немедленно делите помещичью землю между бедняками! – объяснял офицер. – Я тебя затем и позвал сюда, – обратился он к Крюгеру. – Людей ты знаешь, я выдам тебе специальный пропуск, так что можешь спокойно ходить и ездить, никто тебя не задержит. Самое важное сейчас для вас – это раздел земли.

– Но я по национальности немец, или, как здесь говорят, шваб, – сказал Крюгер и замолчал, ожидая, что ему ответят.

– Именно это и хорошо, – совершенно серьезно проговорил кавказец.

Времени для раздумий тогда не было, так как в бассейне реки Дравы еще шли ожесточенные бои. Гитлеровцы в панике переправились на противоположный берег реки. А Крюгер со своими людьми тем временем уже делил землю в каких-нибудь пятнадцати – двадцати километрах от Дравы. Крестьяне, получившие надел, говорили: «Хватит с меня и одного хольда». А когда вечером из-за реки раздавался артиллерийский грохот, старались отгадать, на сколько же километров продвинулся фронт.

– Сеялка у нас плохая, ничего с ней не посеешь, хоть землю мы и получили, – не без хитрости говорили крестьяне на следующее утро.

– Вот вернемся и починим, – спокойно отвечал им Крюгер.

– И плуги у нас никуда не годные, – жаловались крестьяне.

– Исправим вам и плуги.

– Лошади все раскованы.

– Это ничего, лошадей подкуем.

– И сапоги-то у нас совсем развалились.

– Пришлем вам и сапожников.

– А что с нами будет, если гитлеровцы завтра вернутся?

– Сюда? Да вы что?! Сюда они больше никогда не вернутся!

И все же гитлеровцам на той же неделе удалось переправиться через реку. Крюгер остался с русскими солдатами. Они отсылали его домой, но он так и не пошел. Целый день пролежал в укрытии, наблюдая за гитлеровскими танками. Земля содрогалась от сильных взрывов. В тот же день в шахтерском поселке кто-то распустил слух, что Крюгер улетел на советском самолете в глубокий тыл, а гитлеровцы успешно наступают уже по этому берегу.

Через два дня части Советской Армии окончательно выбили гитлеровцев из той местности. В первый же день освобождения Крюгер снова появился в поселке. Матэ рассказал ему, что о нем тут болтали люди. Утром следующего дня Крюгер пришел на митинг.

– Фашисты уничтожены навсегда! А я, как видите, здесь! – Он улыбнулся. – К слову, не объясните ли вы мне, куда и на чем я улетал?..

– Напиши-ка ты свою автобиографию, – сказал Крюгер Матэ, который, вырывая вокруг себя пучки травы, наблюдал за суетой муравьев.

– Это еще зачем? – спросил он грубо.

– Завтра к нам приедет один товарищ из Пешта, я ему передам ее.

– Брось ты это! – сказал Матэ после долгого молчания. – Кто я такой? Парень из захолустья! Кому я нужен? Выбросят мою автобиографию из окна вагона по дороге в Будапешт. Стоит ли для этого писать?

Крюгер встал и уставился на Матэ:

– Как ты смеешь так думать о товарище из Пешта?!

– Ничего я не думаю, а автобиографию писать не хочу. Мне и здесь неплохо.

– А то поехал бы учиться, – сказал Крюгер и, сунув в рот травинку, начал грызть ее.

– Учиться?

– А чего ты удивляешься? Ты что, никогда не слыхал, чтобы кого-нибудь посылали учиться? Не посылать же нам того старикашку с топором в руках!

– А куда же ты меня хочешь послать учиться, на кого?

– Тебе разве не все равно? – Он пожал плечами. – На какие-нибудь курсы. В конце концов, кого же и посылать, если не тебя? Я уже давно думаю, что мне с тобой делать. И вот придумал! Завтра приедет наш товарищ. Это будет очень удобный случай, чтобы сделать первый шаг.

– Не затрудняй себя, – тихо произнес Матэ. – Не так-то легко мне будет уехать отсюда. Здесь моя мать, сестренки. Кто станет их кормить, если я учиться уеду? Не так-то все это просто.

– Сейчас все просто! – решительно заявил Крюгер. – Как ты себе это представляешь: захотел поехать учиться – и поехал? Так тебя там и ждут! А мы тебе направление дадим, печать райкома поставим. А за своих можешь не беспокоиться: с голода не помрут, поможем.

Матэ молчал и думал: «Вот я уже целый час сижу с Крюгером, а до сих пор даже словом не обмолвился с ним о Флоре».

– И с фамилией тебе что-то сделать надо.

– А что тебе до моей фамилии?

– Мне-то ровным счетом ничего; но звучит она так, словно ты ризничный в соборе. Ты об этом не думал?

– Зато твоя фамилия уж больно хорошо звучит, – со злостью огрызнулся Матэ. – Как будто ты настоящий немец.

На сей раз Крюгер не вспыхнул, как это с ним не раз бывало, когда ему противоречили, а лишь кивнул, словно соглашаясь с Матэ.

– Рано или поздно и я сменю свою фамилию, – согласился он. – Это понятно. Министр внутренних дел меняет теперь названия всех деревень со словом «немецкая». Например, не будет больше Немецкой слободы.

– А что же будет?

– Какое-нибудь другое название, которое ничем не напомнит людям о гитлеровцах.

Матэ мрачно взглянул в серьезное лицо Крюгера.

– Не понимаю, зачем тебе менять свою фамилию? – поинтересовался он.

– Если нужно, я без слова согласен ее поменять, возражать не стану.

Матэ вспомнил, как 19 марта 1944 года Крюгер демонстративно нацепил на рукав национальную красно-бело-зеленую повязку и не отвечал на приветствия эсэсовцев и фольксбундовцев. На второй день пасхи гитлеровцы вызвали Крюгера в комендатуру и жестоко избили его. А спустя неделю, оказавшись на свободе, Крюгер организовал на шахте забастовку, повесив на шахтном подъемнике лозунг: «Смерть гитлеровским фашистам!»

Гитлеровцам не удалось запугать Крюгера. После очередного избиения он снова принимался за свое. В день святого Петра Крюгер перерезал немецкий кабель у моста. Фольксбундовцы выдали его эсэсовцам, и те двое суток с овчарками разыскивали его. А когда поймали, то, сняв отпечатки пальцев, связали руки ремнем, сфотографировали, а затем вытолкали на дорогу.

– Ты хоть и немец по происхождению, но на самом деле – настоящая красная свинья! – кричали ему эсэсовцы и, наезжая на него мотоциклами, заставляли бежать по дороге.

– Беги! – кричали ему эсэсовцы и дико улюлюкали.

Километров десять Крюгер бежал так, что между мотоциклом и им оставалось пространство не более метра. Потом силы оставили его, он упал на дорогу и потерял сознание. Мотоцикл переехал прямо через него.

Из туристского особняка, стоящего на горе, доносились звуки граммофона.

– Неплохо веселятся, а? – махнул Крюгер в сторону особняка и, полуодетый, скрылся в гуще кустарника.

От нечего делать Матэ обошел вокруг часовни, в которой не осталось ни одной деревянной вещи: двери, алтарь – все пошло на топливо в годы войны. Голые стены испещрены надписями. Вспомнив Флору, Матэ решил, что однажды придет сюда с ней вдвоем и выцарапает на стене их имена.

Вскоре вернулся Крюгер.

– Поинтересовался немного, что там творится за изгородью, – проговорил он. Лицо его было злым.

– Небось полно пештских спекулянтов, – заметил Матэ.

– Свиней там полно! В саду под деревьями расставлены столы, на них каких только кушаний нет. Даже не знаю, как многие из них и называются. А напитки! Стоят в серебряных ведерках со льдом. Пей – не хочу! Мы небось и цены-то не знаем этим напиткам.

– Значит, у них водятся денежки.

– Там живут богачи, которые расплачиваются не деньгами, а золотом! И никто их не остановит! Ни полиция, ни власти, ни шахтеры! Жрут прямо на наших глазах!

Матэ рассматривал какую-то надпись на стене часовни и терпеливо ждал удобного момента, чтобы заговорить о переселении отца Флоры.

– Я на свою зарплату могу выпить пять-шесть кружек пива, и только, – как бы между прочим проговорил он. – Как ты думаешь, можно мою зарплату переложить на золото?

Крюгер растирал уставшие ноги.

– Хватит шутить! – бросил он Матэ. – Вчера в северном поселке от голода умерло двое шахтеров-пенсионеров.

– От голода? – удивился Матэ.

– Что, даже не верится?! Да, они так плохо питались, что умерли от истощения. Вот теперь и смотри, кто останется в живых: мы или эти вот буржуи?

У Матэ сердце сжалось, когда он представил себе двух стариков шахтеров, умерших от голода. Эта смерть произвела и на Крюгера сильное впечатление, на душе у него было неспокойно, словно старики скончались по его вине.

– Крестьяне все продукты тащат в Пешт, – со злостью сказал Матэ, – потому что там за них расплачиваются долларами да золотыми наполеондорами! А рабочие последнюю тряпку с себя меняют на жратву! Они приходят ко мне, как к секретарю партии, а что я им могу сказать? Я знаю, что они голодают. Сказать им: вы, мол, товарищи, немного потерпите, да? Месяца через два-три будут введены в обращение новые деньги и тогда вам станет легче? Мол, сам товарищ Ракоши обещал! Можете, мол, мне поверить, что мы выберемся из этого положения. Или же рвануть рубашку на груди и сказать: «У меня самого живот подвело от голода, дорогой товарищ! Можешь дать мне в рожу, если тебе от этого легче станет!»

Начало смеркаться. Матэ чувствовал, что не стоит сейчас затевать разговор с Крюгером о деле Флоры, но и откладывать ему тоже не хотелось, будто, не поговори он сейчас, счастье Флоры будет разрушено раз и навсегда.

– Крюгер, – осторожно позвал Матэ. – Каково твое мнение относительно выселения местных швабов?

Крюгер помолчал.

– Этого избежать нельзя, – коротко ответил он после паузы.

– Да, но в список на выселение попали и те, кто не имел никакого отношения ни к фольксбунду, ни к эсэсовцам.

Крюгер молчал.

– Крюгер?

– Что тебе?

– Ты ведь тоже немец.

– Чтобы я больше от тебя такого не слышал!

– А почему?

– Потому что я тоже с эсэсовцами не якшался. Меня гестаповцы в Дахау хотели упрятать! Если бы мне не удалось сбежать в самый последний момент, меня сожгли бы в концлагере. Несколько суток я просидел в дупле огромного дерева, как зверь какой! Так что ты не имеешь права сравнивать меня со всякой сволочью!

– Ни с кем я тебя не сравниваю, а говорю, что далеко не все немцы с гитлеровцами сотрудничали.

Они стояли рядом, лицом к лицу. Лицо у Крюгера так и пылало.

«Нужно было мне сразу сказать, чего я хочу», – подумал Матэ. Лицо у Крюгера изменилось, он сразу же постарел на несколько лет.

– Ты же знаешь, что немцы не все одинаковы, – упрямо повторил Матэ.

Крюгеру казалось, что, стоит ему закрыть глаза, он сразу же увидит гитлеровских мотоциклистов, мчащихся за ним по шоссе.

– А разве кто-нибудь из местных швабов помог мне, заслонил путь мотоциклу, когда они надо мной измывались? – глухо спросил Крюгер. – Хоть одному из них пришло в голову замолвить за меня словечко перед гестапо? А теперь все они бьют себя в грудь и кричат, что ни в чем не виноваты. А чем же они тогда занимались в фольксбунде? И ты еще смеешь выступать в защиту таких... Тебе делать, что ли, нечего? Кто тебя только надоумил на такое?..

Расстались они на краю поселка.

– Ты вот лучше автобиографию свою к утру напиши, – сказал Крюгер. – А сестренка твоя пусть принесет мне ее.

– Я сам занесу, – сказал Матэ.

Домой Крюгер сразу не пошел, а сделал большой крюк, что с ним случалось, когда он был не в духе. Время от времени он останавливался, задумывался. Он никогда не смотрел на жизнь сквозь розовые очки, никогда не жил, да и не хотел жить легко, но теперь жизнь казалась ему особенно сложной и трудной. Крюгер, конечно, знал, что в списки лиц немецкого происхождения, подлежащих переселению, попало много и ни в чем не повинных людей, но постановление есть постановление. И он сам не раз серьезно переживал, что родился немцем.

Жил Крюгер вместе со своей сестрой, старой неопрятной женщиной, ходившей всегда в неуклюжих платьях. Мать его умерла еще до войны, и с тех пор сестра взяла на себя все домашние заботы. Муж сестры, шахтер по профессии, погиб в Бельгии при обвале в шахте. Сестра была недалекой и немногословной женщиной, голос ее можно было услышать только тогда, когда она звала детишек спать или есть.

Когда Крюгер подошел к дому, сестра поджидала его возле сарая.

– А я уж думала, что ты и домой не придешь, – сказала она. – Хорошо, что оставила тебе немного супа, а то бы дети все слопали.

Крюгер вошел в дом и сел к столу. Сестра подала разогретый суп. Он машинально повертел ложкой, чтобы остудить его, и откусил кусок черствой кукурузной лепешки. Посмотрев отсутствующим взглядом на полки, он вдруг встал, так и не попробовав супа, прошел в комнату. За домом сосед рубил дрова, нарушая тишину. Чтобы не слышать стук топора, Крюгер лег на кровать и с головой накрылся одеялом.

А Матэ, прежде чем пойти домой, перебрался через обрыв и встал за дерево неподалеку от дома Флоры. Огня в доме не было.

«А если бросить камешком в окно? – мелькнула мысль, но в тот же миг перед глазами возникло заросшее густой щетиной лицо старика с топором в руке. – Ведь он тоже не встал бы перед эсэсовским мотоциклом, не заслонил бы Крюгера. Да, я совсем с ума сошел, мне следовало бежать подальше от этого дома, а я стою тут». Невольно вспомнился фронт, землянка, госпиталь, размещенный в здании школы; капитан, который словно хотел о чем-то предупредить его. Воспоминания были образными и яркими, словно война и не кончалась вовсе, а все еще продолжается.

За ужином Матэ задумчиво поглядывал на мать и думал, сможет ли он оставить ее. Сестренки уже лежали в постели. Их смешки доносились даже в кухню. Самой старшей было всего пятнадцать лет. Матэ вдруг пришло на ум, что никто из них не прочел молитву перед сном. В этом доме давно уже перестали молиться. Разве что мать пробормочет что-то непонятное себе под нос. После смерти отца все, казалось, смирились со своей судьбой.