Текст книги "Времена года"

Автор книги: Арпад Тири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Выгнал жену-то?

Петер вздрагивает, смотрит прямо в глаза старику.

– Выгнал, – тихо отвечает он.

Шойом переступает с ноги на ногу. Ему хочется снова сесть на лавку, набить трубку и по-мужски утешить соседа.

– Из-за немца?

Петер чувствует, как в груди у него спирает дыхание. Значит, это известно и старику.

Петер встает, отбрасывает в сторону стул и пристальным взглядом впивается в старика. Убить бы его за такое издевательство.

Старик весь сжимается под суровым взглядом Петера.

– Да... А вам какое дело?

– Никакого... Правда, никакого...

– Вот и хорошо.

Старик в замешательстве теребит свою черную шляпу. Ждет.

– Вероника к нам прибежала, – объявляет Шойом и внимательно следит за каждым движением Петера.

– К вам? – вздрагивает Петер.

Шойом молча кивает. А Петер не знает, что теперь ему делать. Поблагодарить Шойома, что ли? Или ударить? Или тоже выгнать отсюда? Его, наверно, подослала Вероника, чтобы он уговорил его, Петера... Или побежать к Шойому в дом и задушить там Веронику? Зачем старик сказал ему, что Вероника сейчас у них?

Петер кивает, им овладевает чувство неловкости: он даже не знает, что ему сейчас сказать старику.

– Значит, она у вас?.. – мямлит он.

– Да. У нас... И я тебе вот что скажу: такое с каждым может случиться... Война. С одним это тут случается, с другим там...

Петер стряхивает с себя оцепенение, словно его больно ударили по лицу. Он делает шаг вперед и кричит в лицо старику:

– Там?! Ни с кем там такого не было!

Старик, помолчав, тихонько вздыхает.

– Война эта все наделала, сынок. Проклятая война...

Петер выпрямляется, но у него уже нет сил ударить старика, кулак безжизненно падает на стол.

– Кому только нужна эта война? – спрашивает Петер.

Шойом смотрит на него участливо и кротко:

– Ты это у наших правителей спрашивай, сынок, а не у меня.

Шойом выпускает из рук щеколду. Старческим взглядом внимательно следит за каждым движением Петера. Старик делает несколько неуверенных шагов от двери к столу.

– А то, что было... забудь. И не убивайся... Это все равно что град примнет виноградник, а потом из тех же корней взойдут новые побеги.

Петер поднимает упавший стул и тяжело опускается на него. Почему у него нет силы как следует встряхнуть старика? Схватить бы его за горло и держать так до тех пор, пока тот не расскажет подробно все, что знает об этой истории. Какой он был, этот унтер? Толстый и ленивый или стройный и ловкий? Брюнет или блондин? Кто из односельчан видел унтера с Вероникой? И как это все было?

А может быть, и лучше, что нет у Петера сил.

Он ни о чем не спрашивает старика. Зачем лишнее унижение? Он долго и надрывно кашляет.

– Дурак тот, кто любит... Все равно что петлю себе на шею надевает... – задыхаясь, говорит Петер.

Старик бормочет что-то непонятное, смотрит на часы. Половина пятого. Он не знает, что ему делать: уйти или остаться? Он подходит к столу, собирает хлебные корки, потом спрашивает:

– Ты уже обедал?

Петер смотрит на него отсутствующим взглядом.

– Любить надо только землю. Понимаете? Она никогда не изменит. А если в какой год и уродит мало, то это не ее вина. Значит, дождя не было. Земля всегда верна человеку. Когда я сижу на меже, мне кажется, что я слышу, как она дышит.

– Землю тоже можно украсть, отнять, – возражает старик.

Петер хватает старика за руку, хлебные корки летят на стол. Потом бросается к рукомойнику, хватает немецкую кисточку с длинной ручкой, сует ее под нос старику.

– Вот видите? Вы у себя никогда не находили такое рядом со своей бритвой? Смотрите!.. Да знаете ли вы, что испытывает человек, когда у него от боли разрывается сердце? – Замолчав, Петер роняет голову на грудь, потом добавляет тихо: – Молчите?..

Старик отворачивается.

– Уж очень ее этот немец обхаживал.

Петер швыряет на стол кисточку для бритья, поворачивается к старику спиной, опирается на буфет.

– Поверь мне, он не оставлял ее, бедняжку, в покое... У колодца все ее поджидал. Даже ведро воды ей донести до дому не давал. Летом немцы стояли лагерем у опушки леса, пока не наступили декабрьские холода. А на зиму их разместили по домам. У Вероники поместили унтера. Уж к кому она только не бегала: и в управу, и к командиру ихнему, говорила, что у нее на фронте муж, что не станет она под одной крышей с унтером жить. Заставили. Я сам слышал, как они ей внушали, что немцы наши друзья, что мы им многим обязаны...

Петер почувствовал, как кровь прилила к лицу.

– Так он здесь жил?

– Я же сказал тебе...

Петер ощущает удар в сердце и теряет сознание, чувствует лишь медленное тяжелое биение своего сердца. Тихая, успокоительная речь старика доносится до него отрывочно, словно сквозь туман.

– Немец заботился о Веронике. Приносил мыло, консервы, мясо, хлеб... Даже радиоприемник принес. Вот бедняжка и смирилась. Фронт был далеко. А пособия, которое она получала, даже на хлеб не хватало.

– Почему тогда она работать не шла?

– А куда?

– К богачам. На виноградниках у них всегда бывает работа.

Старик сокрушенно покачал головой, устремил тяжелый взгляд на Петера.

– А ты как думаешь, сынок, у богачей мед, что ли? Один раз подрядилась она у Геребьешей батрачить – там старый хрыч в первый же день за ней приударил... С плачем домой прибежала.

– А гитлеровец лучше? – спросил Петер.

Старый Шойом ничего не ответил.

– Молчите? Со своим я бы тут расправился, убил бы – и все... И рассчитался.

Старик покачал головой.

– Чудак ты человек. Себе бы хуже сделал.

Киш закрыл лицо руками.

– А теперь где мне его искать, этого Ганса?

Старик подходит к Петеру и гладит его по плечу.

– Не тоскуй, сынок, не отчаивайся, – мямлит Шойом, сердясь на себя за то, что не может найти других, более доходчивых слов.

День между тем уже клонится к вечеру.

Петер поворачивается к старику, хватает его за борт пиджака, старая ткань трещит.

– Скажите по совести... Скажите мне: любила Вероника того немца или нет... Или только так, по принуждению?..

Старик беспомощно бьется в руках Петера, отворачивает лицо от его жаркого дыхания.

– Немца? – переспрашивает он, стараясь выиграть время.

– Да!

Нет, не выиграть тут ни секунды времени. Петер не сводит с него глаз. Старик неуверенно пожимает плечами:

– Нет... Конечно, не любила...

Петер отпускает старика, идет к лавке и растягивается на ней, словно тяжелобольной.

Старик ждет некоторое время, не сводя взгляда с Петера. Но тот продолжает лежать с закрытыми глазами. Тогда старик открывает буфет, берет чистую тарелку и кладет в нее несколько ложек смальца. Потом присаживается на корточки перед печкой, смотрит на остывший пепел.

– Петер! Я приготовлю тебе чего-нибудь поесть. Ты, должно быть, голодный.

Петер молчит.

Шойом, не поднимаясь с корточек, поворачивается к нему.

– Слышь, Петер? Я тебе поесть приготовлю!

Не поднимая головы и не двигаясь, Петер глухо отвечает:

– Не надо мне ничего.

Старик некоторое время ждет, потом разочарованно отходит от печки. Надевает шляпу и ковыляет к двери, прощаясь, говорит:

– Я к тебе загляну еще, попозже...

Шойом, думая, что Петер заснул, громко откашливается.

– Не надо, – говорит ему, не открывая глаз, Петер. – Пусть никто сюда не приходит.

– Бог велит быть милосердным, сынок, добрым...

Петер срывается с места, во взгляде печаль и ярость.

– Что вам от меня еще надо? Почему вы не уходите? Что вы тут мне проповеди читаете? Это я должен быть добрым? А ко мне кто был добрым? Уж не за мою ли доброту меня и на фронт послали? Все мои товарищи погибли, на нас мины падали, словно дождь. А дома в это время жену обесчестили... И от земли никакой радости, каждую осень вода уносит перегной, одни камни остаются на участке... Так что же вам-то еще от меня нужно?

Старик пятится к двери и робко говорит:

– Может, когда русские придут, и у нас жизнь получше станет... Столько о них разговоров идет, я то уж их знаю, хорошие они – эти русские... Видел я их в первую мировую войну. Три года у них в плену пробыл, с ними жил. Душевные люди. Зря не обидят.

Хлопает калитка, быстрые шаги раздаются по веранде, кто-то стучит в окно:

– Вероника! Вероника!

Киш и Шойом недоуменно переглядываются.

– Звонарь, – говорит старик, отходя от двери. – Он больше всех у нас тут с немцами путался.

– Вероника! Ты дома? – кричит звонарь, продолжая барабанить по оконному стеклу.

Петер садится на лавку, несколько раз глубоко вздыхает, потом поднимается, идет к двери и открывает ее.

На пороге действительно стоит звонарь.

Высокий медлительный человек заглядывает на кухню. Руки его болтаются в воздухе, словно колокольные веревки.

Звонарь узнает Петера и смущенно молчит.

Напряженная, беспокойная тишина. Первым заговаривает звонарь:

– Вот так неожиданность! Вернулся?

Петер недружелюбно глядит на звонаря. Никогда он не любил его. Хорошо бы узнать, зачем он пришел, но по лицу звонаря узнать ничего нельзя. Весь он какой-то скользкий, не за что уцепиться.

– Вернулся! – холодно отвечает Петер.

– Русские здесь!

– Где?

– В роще, у каменоломни.

На околице села слышится треск автоматов. Сумерки уже спустились на землю.

Вот она, война! И сюда докатилась.

Звонарь испуганно бросается в дом, с посиневшим от ужаса лицом прижимается к буфету. Руки у него становятся мокрыми. Ему очень хочется за кого-нибудь ухватиться.

Старый Шойом выглядывает во двор, прислушивается к голосам русских, потом возвращается на кухню. Домой идти нет смысла. Старик садится на лавку, набивает трубку и принимается дымить, пуская белые облака дыма к потолку. Он понимает, что теперь не остается ничего другого, как терпеливо ждать.

Петер облокачивается о дверную притолоку. Война пришла к нему в дом. Как он ни бежал, но так и не смог убежать от нее. Он потерял жену, потерял спокойствие, а теперь беспомощно стоит и ждет, хотя отлично знает, что сюда в любой момент может залететь шальная автоматная очередь. Надо одеться и бежать что есть сил, но сил-то у Петера и нет.

Неожиданно на пороге появляются два русских солдата с автоматами. Солдаты подозрительно обводят взглядом присутствующих.

Прошло всего несколько мгновений, но они кажутся вечностью. Бывает такое, что время еле-еле движется, а человек стареет сразу на несколько лет.

Сапоги солдат испачканы грязью, но движения их легки. У одного из них на лице длинный шрам. Он заходит в кухню. Другой за ним.

Солдат со шрамом нетерпеливо спрашивает:

– Немцы есть?

Старый Шойом еще с первой мировой войны хранит в памяти несколько русских слов. Он силится воспроизвести их, построить фразу. Вскочив с места, выпрямляется по-военному и бодро рапортует:

– Немцев здесь нет!

Солдат со шрамом внимательно рассматривает старика, словно стараясь прочесть за жесткими чертами лица его мысли.

– На всякий случай проверим.

Он идет осматривать комнаты. Второй солдат остается у двери.

Снаружи доносится грохот немецкой артиллерии. Гитлеровцы обстреливают село. Земля содрогается от взрывов.

Старый Шойом молчит, что-то перебирает в памяти.

Рубашка на звонаре сразу потемнела от пота, он беззвучно шевелит губами, молится. Ему хочется еще хоть раз в жизни взять в руки колокольную веревку, встряхнуть колокол. Он вспоминает погибшего на фронте сына.

Петер думает о Веронике. Не о двух хольдах каменистой земли, не о дряхлом отце, которому он всего один раз написал с фронта, не о Телеки, а о неверной Веронике.

Когда-то Вероника была хорошей, верной женой. И поступь у нее легкая, она не ходит, а словно летает. Глаза большие-большие, а ресницы похожи на лепестки заморского цветка. Она всегда любила цветастые платки. Целый год на фронте он слышал ее голос: «...когда же кончится эта проклятая война?..»

Звонарь прочитал про себя одну за другой все молитвы, которые знал. Рядом с ним стоит Петер. Звонарь осторожно поворачивает голову и шепотом спрашивает:

– Петер!.. Ты не боишься?

– Разучился бояться.

Звонарь водит пальцами по стене и корчится от ненависти. Он ненавидит всех – и гитлеровцев, и русских. Он ненавидит таких всезнающих и насмешливых стариков, как Шойом, ненавидит он и Петера Киша за его убогую, бесплодную, как каменистая земля, жизнь, ненавидит и изменившую мужу Веронику.

Звонарь шепчет Петеру:

– Ты много людей убил, Петер?

Петер не отвечает.

Солдат со шрамом осматривает весь дом, лазит по двору, не забывает заглянуть на чердак, в хлев. Успокоенный, с разгладившимися на лице морщинами, он возвращается в дом, весело кивает другому солдату:

– Все в порядке! Здесь действительно нет гитлеровцев!

– Кто из вас был в армии? – спрашивает солдат, обращаясь к венграм.

Старый Шойом показывает на себя.

Солдат со шрамом нетерпеливо отмахивается:

– Не в ту войну, а теперь.

Петер, словно он стоит в строю, делает шаг вперед...

Со склона горы, укрываясь за скалами, стреляют немецкие пушки. Снаряды ложатся прямо на село. Воздух то и дело содрогается от взрывов.

Старуха Шойом беспокойно возится на кухне. Ее маленькие подслеповатые глаза перебегают с предмета на предмет. Время от времени она враждебно посматривает на Веронику, но молчит. Старуха вынимает посуду из стенного шкафа, аккуратно перетирает ее на столе и ставит обратно в шкаф. Ей, собственно, делать нечего, но она перепугана и хочет забыться в работе.

При каждой вспышке за окном, при каждом сотрясении земли под домом сухонькая старушка еще больше бледнеет и дрожит. Крестясь дрожащими пальцами, она с ненавистью поглядывает на Веронику.

Старая женщина застывает на месте, ожидая, когда потухнет очередная вспышка, а земля перестанет дрожать, тогда в наступившей тишине, в полумраке кухни, она степенно поправляет на голове черный платок и глубоко вздыхает, стыдясь своей трусости.

Новая вспышка за окном, под домом дрожит земля.

Старуха испуганно прижимается к двери, ведущей в комнату.

– Господи! Совсем близко...

Она поднимает подол длинной юбки, входит в комнату, где под толстой периной, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от страха, лежат трое ее внучат.

Вероника сидит у окна.

Каждая вспышка болью отдается в ее сердце. Ей и в голову не приходит, что ее могут убить, более того, она даже хочет умереть.

Целый год ждала она мужа, а теперь вот сидит у окна в чужой кухне, откуда не видно ни калитки их дома, ни старой груши во дворе.

Лицо Вероники вытянулось. Нежные маленькие морщинки под глазами углубились. И настроение у нее поминутно меняется: то она чувствует себя спокойной и решительной, то вдруг ею овладевает беспокойство и желание разрыдаться.

Старуха возвращается в кухню.

Вероника смотрит на нее пристально и покорно. В глубине души она удивляется, как у нее хватило сил добежать до избы Шойомов. Как она не упала в тот момент, когда за ней захлопнулась калитка собственного дома? Как не подогнулись у лее ноги, когда она бежала по дороге сюда?

И откуда только взялась у нее решимость все рассказать старикам?

Может быть, потому, что Шойом старый друг ее отца? А может быть, потому, что она просто должна была кому-то все рассказать?

Вероника ушла из дому, и теперь ей кажется, что она никогда больше не вернется туда. Она тихо плачет.

Старуха снует по кухне, останавливается, смотрит на Веронику.

– А немец тот где теперь? – спрашивает она.

– Не знаю, – отвечает Вероника шепотом и отворачивается.

Стыд и ярость сжимают ей горло.

Старуха останавливается перед карточкой мужа, на которой Шойом – бравый солдат первой мировой войны с пушистыми усами вразлет и круглым молодым лицом. Старуха снимает карточку со стены, рассматривает ее и, вздыхая, говорит, глядя на фотографию:

– Мой старик всегда был каким-то сумасшедшим. Для других ничего не жалеет, последнее отдаст, а о семье и не подумает даже... Всегда на последнем месте у него семья... Нет чтобы дома сидеть, когда такое творится... Добегается – убьет его. Сколько раз говорила ему!.. О, господи...

Вероника молчит, считает за окном взрывы.

Один, два... пять... восемь...

Она зябко кутается в старухин платок, зубы стучат мелкой дрожью.

Каждая минута кажется годом.

Безнадежно вздохнув, старуха вешает фотографию мужа опять на стену, а сама косится в сторону Вероники. Маленькие хитрые глазки беспокойно бегают по лицу молодой женщины. Вероника молчит, даже не пошевелится, и старуха разочарованно ковыляет в комнату посмотреть внуков.

Вероника плачет. Она все слышала, все поняла. Она поднимается с места, накидывает на голову черный платок.

Надо идти! Прочь отсюда, пока не поздно, если она не хочет задохнуться среди изображений святых от затхлого, застоявшегося кухонного запаха, от молчаливых презрительных упреков старухи.

Она уходит, даже не простясь.

Идя по улице, Вероника прижимается к стенам домов. Она уже не идет, а бежит. Ей кажется, что она пробежала уже не один километр, а это всего лишь забор третьего от Шойомов дома.

Высоко в чернильном небе гудит самолет, словно затерявшаяся в темноте пчела.

Вероника рыдает, опершись безвольно на забор.

Она всегда любила мужа. Любила еще до того, как они познакомились, и будет любить тогда, когда старухи у гроба станут оплакивать ее короткую и пустую жизнь.

Веронике хочется вернуться домой, но она боится.

Может быть, утром, когда прекратится обстрел? Может быть, тогда и в сердце Петера утихнет ярость? Ведь все проходит, все успокаивается.

Да, утром. Утром, когда все вокруг будут спать, она проберется в дом. Петер тоже еще будет спать, положив голову на смятую подушку, а она тихонько подойдет к кровати, опустится перед мужем на колени, положит голову ему на плечо и будет ждать его пробуждения. А потом, что бы ни случилось, уже все равно. Да, надо подождать до утра, обязательно дождаться утра.

Вероника перебегает от забора к забору.

Новая вспышка на склоне горы. Вероника судорожно цепляется за забор Винце Фаркаша и закрывает глаза, чтобы не казалось, что каждый снаряд ищет в темноте именно ее.

Она вне себя от ужаса.

Вероника вбегает в дом Фаркаша и чуть не валится на пол.

Винце Фаркаш, лесник монастырских лесных угодий, и вся его семья в праздничных нарядах стоят вокруг стола. На хозяине дома черный свадебный костюм, его тощая жена держит в руках молитвенник, на детях белые длинные чулки, блестящие ботинки. Стол накрыт на четыре прибора, в центре лежит хлеб и мясо, стоит вино в плетеной бутыли. Все словно ждут кого-то.

Винце поворачивает голову к двери. Несколько секунд он равнодушно разглядывает вбежавшую Веронику, потом отворачивается от нее. Семья продолжает молиться.

Винце Фаркаш с семьей смиренно ждут прихода войны в свой дом.

Вероника тихонько, не произнеся ни слова, даже позабыв поздороваться, пятится к двери. Она еще раз оглядывает кухню Фаркашей, потом тихонько закрывает за собой дверь, словно увидела там покойника. Еще миг – и она на улице. Ее трясет.

Темнота становится такой густой, что почти ничего не видно. Теперь она идет задами, вдоль огородов. И не знает, куда идет. Идет – и все. Она натыкается на деревья, на изгороди, ее окружают какие-то странные, призрачные тени. Она тяжело дышит и еле переставляет ноги. Обходит одну тень и тут же натыкается на другую.

Вероника не понимает, куда забрела в темноте. Тень огромной старой груши подсказала ей, что она у виноградника Балинта Каши. Вот и винный погреб лавочника. Вероника даже улыбается при мысли, что в другое время ее могли бы принять за вора.

Она останавливается передохнуть, прислоняется к дереву. Пот льет с нее градом. Несмотря на темноту, она разглядела ряды винограда и железную решетку на двери погреба.

Все это собственность Балинта Каши. Крепкий и сухой погреб выстроил себе Балинт, любой бедняк согласился бы в нем жить. Зятя лавочника – рябого Пала не взяли на военную службу. Женщины шепотом судачили, что это дело обошлось Балинту в десять мешков пшеницы.

Вероника обеими руками держится за дерево. Теперь, когда все погрузилось в темноту, одиночество страшит ее. Ей страшновато, но домой она пойдет только утром. А что, если до утра переждать в погребе у лавочника? Может, впопыхах он забыл запереть дверь? А если все же запер, то она залезет на кучу сухих кукурузных бодылий и укроется от ночной прохлады.

А может, все же пойти домой? Нет. Домой она пойдет только утром.

Или попроситься переночевать к соседям? Нет, слишком стыдно.

Или вернуться к Шойомам? Старик теперь наверняка уже вернулся домой. Он-то и расскажет ей, что делается у нее дома.

Нет. Раз уж она решила дождаться утра, значит, надо ждать. Она уверена, что к утру все уладится.

Вероника подходит к погребу. Не успевает она сделать и нескольких шагов, как слышит хриплый мужской голос:

– Вероника?

От страха у нее спирает дыхание, и она закрывает глаза.

Рядом кто-то тихо смеется:

– Голоса моего не узнала?.. А?..

Вероника стоит неподвижно, словно окаменевшая. Она уже узнала голос Балинта Каши, но ноги не слушаются ее.

– Куда ты так поздно? – с ехидством спрашивает лавочник.

Вероника видит, как от входа в погреб отделяется черная тень.

Призрак? Или все же это господин Каша, толстый и белолицый?

– Я спрашиваю тебя: ты куда?

– Никуда... – робко отвечает Вероника.

Балинт подходит ближе.

– А чего тебе тут надо?

– Ничего. Правда, ничего... Поверьте мне... Мне ничего не надо... – скороговоркой говорит Вероника.

– Испугалась?.. – Лавочник самодовольно смеется. – Не женское это дело в такую пору по огородам бродить... Ступай сюда. Сюда, в погреб, а то ведь убить могут... зря погибнешь...

Вероника что-то тихо отвечает, но сама не знает что.

Страх лишь тогда отпускает ее, когда старый Каша после нескольких неудачных попыток зажигает свечу и ставит на пол между двумя большими винными бочками.

Лавочник хозяйским взглядом обводит погреб, поправляет толстую мешковину, которой занавешено окно, запирает дверь на задвижку и лишь потом поворачивается к Веронике.

– Война – она глазастая. Стоит где-нибудь засветиться окну, сразу выстрел по нему...

Вероника опускается на скамью.

Старик в овчинном тулупе и измазанных грязью сапогах ходит взад и вперед между рядами бочек и похотливо поглядывает на Веронику.

– Так что же ты не хочешь сказать, куда направлялась? – спрашивает он.

Вероника сидит, вся сжавшись в комочек.

– Я уже сказала, что никуда.

Балинт задумчиво продолжает разгуливать по погребу. Пламя свечи колеблется, огромная тень старика падает на противоположную стену.

В узком, пропитанном винным запахом погребе Каша выглядит могущественным великаном.

Ему приятно и жалостно смотреть на усталую фигурку женщины, сидящей на скамейке. Вероника ему нравится. Даже теперь, вот такая. Она всегда ему нравилась, но он не из тех, кто затаскивает женщин в темные углы за бочки, подпаивает их вином, чтобы раззадорить. Балинт Каша не любит этих штучек.

Вот уже несколько лет, как он втайне любит Веронику, почти каждую ночь видит ее во сне. Даже когда обнимает жену, то и тогда ему кажется, что рядом с ним в постели Вероника. Когда Вероника вышла замуж, Каша запил, пропьянствовал трое суток, но ни словом, ни жестом не выдал своей душевной боли. Не выдал он себя и позже, когда Вероника не раз нанималась к нему батрачить. Для нее у него всегда находилась работа, но никогда до нее и пальцем не дотронулся.

А вот теперь... Теперь, пожалуй, настал момент. Много лет он ждал такого случая.

Петер Киш вернулся домой, он уже знает, что Вероника была любовницей немецкого унтера.

Вчера гитлеровцы сказали зятю Балинта, что очень скоро перейдут в контрнаступление. Временно они отойдут на склон горы, там у них артиллерийские позиции, и закрепятся на них. Действительно, вот уже полтора часа, как они ведут огонь с этих позиций.

Веронику муж выгнал из дому.

Старик молча стоит, прислонившись спиной к двери, и с любопытством разглядывает Веронику.

Она все еще тяжело дышит, но теперь уже не боится Балинта.

Балинт хороший человек. Она его знает. И Петер его знает. Зять Балинта часто давал им в долг товары из лавки, и она не раз батрачила у старика, и никогда он не зажимал ее в углу. У него она всегда работала охотно. Балинт поддержал ее и тогда, когда она просила, чтобы ей увеличили пособие за мужа.

Хорошо в погребе, тихо и совсем не страшно.

Вероника смотрит на круглое белое лицо лавочника, но в полутьме не видит похотливых огоньков в его глазах. Она вздыхает, доверчиво и кротко, осматривается по сторонам. На вбитом в стену крюке висит старая шуба. Вероника смотрит на нее и думает, что надо попросить Кашу, чтобы он разрешил ей остаться тут до утра. А утром она по дороге домой занесет Балинту ключ от погреба. Ночь переспит здесь, на лавке, закутавшись в шубу.

– Холодно здесь, – говорит Вероника тихо и зябко кутается в платок.

Старик срывается с места.

– Подожди минутку! Я тебе налью стакан вина... – говорит он и тянется за шлангом.

Вероника расцветает неожиданно ласковой улыбкой, но в глазах у нее прежняя грусть.

– Не надо. Я ведь не пью.

Балинт разочарованно спрашивает:

– Не пьешь?

– Нет. Никогда не пила...

– Ну что ж...

Старик снова начинает расхаживать по погребу. Вдруг он подходит к Веронике:

– Твой муж вернулся?

Вероника вздрагивает и перестает улыбаться.

– А вы откуда знаете?

– Видел его утром в роще... Он разве не говорил?

– Нет.

Старик подходит к одной из бочек, наклоняется, берет бутылку, наливает полный стакан вина и залпом выпивает его.

– Выгнал тебя муж? А?.. – спрашивает старик с усмешкой.

Вероника молча плачет.

Балинт присаживается на скамейку рядом с молодой женщиной и участливо спрашивает:

– Бил он тебя?

Вероника всхлипывает:

– Нет. Не бил.

Балинт снова наполняет стакан, пьет залпом. Затем садится опять на скамейку, тесно прижимаясь к Веронике.

– Не горюй.

Вероника молчит. Склонив голову на грудь, она потихоньку всхлипывает.

– Ты ничего не бойся... – откашлявшись, продолжает Каша, – немцы еще, может, вернутся... Они ему покажут... Он ведь дезертир... Не будет он у тебя на пути стоять... С такими, как он, знаешь, что делают?..

Вероника вздрагивает и отодвигается от Каши.

– Немцы придут обратно? – заикаясь, спрашивает она.

– А ты не бойся, его и русские тоже по головке не погладят, – быстро отвечает ей старик. – Он ведь солдатом был, на фронте против них сражался... Увезут в Сибирь. А там, знаешь, что его ждет?.. Мороз, плетка да голодная смерть... Они туда всех военнопленных увозят.

Вероника задыхается, внимательно всматривается в белое лицо старика, словно стараясь понять смысл его слов.

– Кого увозят русские?

Старик смущенно смеется.

– По крайней мере освободишься от него навсегда...

Вероника вскакивает. Она с отвращением всматривается в лицо старика, потом кричит, вкладывая весь свой страх в этот единственный крик:

– Кого увезут русские?!

– Что с тобой, Вероника? – спрашивает Балинт.

Но она уже смотрит на старика с ненавистью, делает шаг назад и прислоняется к бочке. Вероника готова на все.

– Так вы хотите, чтобы русские увезли моего мужа?

Старик поднимается с места, уверенно подходит к Веронике и наклоняется над ней. Она видит крошечные капельки пота на его лбу.

Пламя свечи нервно трепещет от каждого движения мужчины: оно то вдруг становится совсем маленьким, то большим красным языком тянется кверху.

Вероника бросается к двери, трясет запор.

– Выпустите меня отсюда! Пустите!

Балинт догоняет ее. Он любит Веронику, любит жаркой любовью старого человека. Сейчас, в это мгновение, для него ничего не существует: ни войны, ни других женщин, ни артиллерийского обстрела. Нет у него и страха, нет ничего, только она, Вероника, стройная, величавая и неприступная, с грустными заплаканными глазами. Он ее любит, любит всю жизнь. Не может он ее отсюда выпустить. Война вот-вот кончится, и такого случая больше уже не будет никогда.

Балинт умоляет Веронику. Рот у него перекашивается, как у мальчишки, который вот-вот заплачет. Он ломает себе руки, лицо у него кроткое и униженное.

– Не уходи, Вероника!.. Останься!.. Умоляю тебя!..

Она глядит на старика с удивлением и ненавистью. За несколько мгновений она успела проникнуться жгучей ненавистью к нему.

Быстрым движением старик обнимает Веронику за талию, ищет ртом ее губы.

– Не уходи... Я люблю тебя... Понимаешь? Люблю! И всегда любил, с тех пор как увидел... Когда ты выходила замуж, у меня чуть не разорвалось сердце... Все, что у меня есть, будет твое, только останься...

Балинт безжалостно сжимает Веронику в своих объятиях. Она не в силах сделать ни одного движения. Перед ее глазами бледное белое лицо старика с желтыми зубами. От него пахнет винным перегаром. До нее только сейчас доходит смысл того, что старик шепчет ей на ухо. У нее же одно желание – вырваться, убежать из этого погреба. Вероника осторожно ищет за спиной дверной засов, хочет потихоньку отодвинуть его и выскочить из погреба. Выскочить и бежать домой.

– Оставь его, Вероника... – умоляет старик. – Знаю, ты уже давно разлюбила его... Знаю, по твоему лицу знаю... Я всегда любовался тобой, когда ты шла к колодцу за водой, а когда ты приходила ко мне на работу, я был так счастлив, что целый день мог на тебя смотреть...

Вероника хватает руками старика за шею.

– Пустите! Или вы не понимаете? Я не люблю вас!.. Пустите!

Старик сжимает Веронику. А она со всей силой сдавливает пальцами его шею.

– Пустите, я вам говорю!

Старик задыхается, хрипит, отбивается, он весь дышит яростью.

– А почему мне нельзя? Немцу позволяла? А?.. Ты не знаешь, что я стоял у тебя под окном, когда ты немца принимала?.. А?.. А со мной не хочешь?..

Балинт дышит винным перегаром в лицо Вероники, Наконец он разжимает ее руки и впивается поцелуем в губы.

Вероника вырывается. Отбегает от старика и смотрит ему в глаза, в которых клокочет похоть. Но этот человек не кажется ей ни сильным, ни страшным.

– Я мужа своего люблю! Понимаете? Я его всегда любила! Пусть он лучше убьет меня!.. Что угодно, только не вы!

Но старик плохо понимает ее. Еще мгновение, и она, вырвавшись, стрелой выскакивает из погреба и бежит что есть сил к себе домой.

Лишь бы успеть!.. Предупредить мужа! Крикнуть ему с крыльца, через кухонное окно, крикнуть одно лишь слово. В дом она не войдет. Нет, войдет, остановится у двери и скажет ему, что он должен бежать, потому что Балинт Каша натравит на него гитлеровцев, а может, и русских.

А потом пусть он ударит ее, убьет, ей все равно. Она и слова не скажет, опустит голову и будет смиренно ждать удара.

Может, тогда Петер поймет, как она ждала его, поймет, что лишь его одного любила, что вся ее жизнь – в нем.

– Кто из вас служил в армии?

Старый Шойом поднимает руку. Петер Киш делает шаг вперед. Солдат со шрамом смотрит на него внимательным взглядом.

– Долго пробыл на фронте?

Петер не отвечает, пожимает плечами.

Старик протягивает русскому кисет с табаком. Тот отрицательно качает головой.

– Воды! – просит солдат.

Старик поворачивается к хозяину дома.