Текст книги "Времена года"

Автор книги: Арпад Тири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

В тот день Матэ долго размышлял, а вечером написал Тако письмо:

«Только теперь я понял, что сделал. Эндре Рауш ничего не знает о том разговоре, который мы вели втроем. Однако я сказал ему, чтобы он поступал так, как считает правильным. Это самое умное, что он может сделать. Я прекрасно понимаю, что настоящий коммунист готов на любые жертвы ради достижения своих идеалов. Должен терпеть, когда по ночам его будят какие-то субъекты, стуча в окошко; должен пить водку из бузины, которой его угощают, когда он ходит по домам и ведет агитационную работу, хотя у него от этого угощения желудок наизнанку выворачивается; должен терпеть, когда ему подбрасывают дохлых кошек, и многое другое. Он должен быть способен на любую жертву. Если потребуется, я, как коммунист, ради наших светлых идеалов готов пожертвовать всем, даже своей жизнью.

Однако я ни за что на свете не соглашусь с несправедливостью. Я лично считаю старика Рауша полностью невиновным, а те действия, которые сейчас совершаются по отношению к нему, бесчеловечными. Я много думал над этим и пришел к определенному мнению. Если в течение долгого времени мы будем задавать себе вопрос, не виновен ли такой-то человек в том-то и том-то, то спустя некоторое время нам самим может показаться, что весь мир давным-давно убежден в виновности этого человека, и лишь мы одни почему-то еще сомневаемся. Только этим могу я объяснить подбрасывание анонимных писем в сад Эндре Рауша».

В тот день Тако рано уехал из обкома домой. Дома он как следует проветрил свою трехкомнатную квартиру, чего никогда не делал раньше. Когда-то эта квартира принадлежала богатому адвокату – военному преступнику. Тако любил подниматься к себе на этаж по старомодной лестнице, идти по коридору, облицованному мрамором. Окончательно переселиться в эту квартиру они с женой решили перед рождеством, а поскольку до него было еще далеко, Тако пока жил в квартире один, занимая комнату, окна которой выходили во двор. Комната эта служила адвокату, по-видимому, кабинетом: по стенам были развешаны выцветшие от времени выдержки из кодекса законов, вставленные в рамки, а в шкафу стояли толстые фолианты по римскому праву.

Большую часть вечеров Тако проводил за письменным столом, запачканным чернилами. Иногда он выходил на кухню, чтобы вскипятить себе чай и как-то скрасить долгие часы одиночества. Сидя за столом и отхлебывая из чашки чай, Тако размышлял. Он пришел к выводу, что душу человека, со слабостями которой он никак не может совладать, уродуют не желания, а возможности.

В феврале жена Тако попала в тяжелую автомобильную катастрофу. Первую ночь она находилась между жизнью и смертью, держалась на одних уколах и переливаниях. Врачи спасли ей жизнь, но женщина осталась навсегда прикованной к коляске. Всю ночь Тако просидел в клинике, подбадриваемый врачами и сестрами. Когда на следующий вечер, после ужина, он, не торопясь, шел заснеженной улицей домой, погруженный в свои невеселые мысли, какое-то странное чувство внутренней раскованности и свободы постепенно охватило его. Сначала он ужаснулся этому, ему стало стыдно перед самим собой. Но освободиться от этого чувства уже не мог, и с каждой минутой его все сильнее и сильнее охватывала радость, что наконец-то он освободился от неприятных переживаний, которые преследовали его до этого. Тако понял, что теперь его уже не будет мучить ревность.

«Как же я жил до сих пор! У меня даже мысли не было, что придет время, когда мне очень захочется подняться по служебной лестнице вверх, в конце концов, не для того же я родился, чтобы всю жизнь работать простым учителем. Я полон сил, в зависимости от обстановки могу быть и строгим, и уживчивым, а если нужно, то и добрым. Только теперь я начну по-настоящему жить. Никому не хочу делать ничего плохого. Просто я хочу подняться выше, чем сейчас, и никто не может меня упрекнуть в этом».

Было совсем поздно, когда Тако пропустили к жене в палату, освещенную синим светом. Жена лежала с закрытыми глазами. Тако остановился у кровати, ожидая, пока выйдет дежурная сестра. Он долго смотрел на измученное страданиями лицо жены, потом наклонился и поцеловал бессильно лежащую руку...

Жена выздоровела, как и обещали врачи. Постепенно Тако обрел душевное равновесие. Он много разъезжал по стране, а когда вспоминал о жене, то горло уже не сжимали спазмы.

Прочитав письмо Матэ, Тако хотел сразу же поехать к секретарю райкома, чтобы успокоить его, но потом решил, что в таком деле сентиментальность не должна иметь место. Забыть о письме Матэ он не мог, то одна, то другая фраза из него настойчиво лезла в голову, словно напоминая о невыполненном обещании. Однако Тако никуда не поехал. Он уселся в старое кресло со скрипучими пружинами, которое стояло у окна. Иногда ему по-настоящему становилось жаль Матэ, потому что в глубине души, несмотря ни на что, Матэ нравился ему за немногословие и умение реально мыслить. Тако не был лишен великодушия и по мере возможности старался забыть инцидент, который произошел два года назад на партийном собрании, но сейчас он не мог молчать. Прочитав письмо, Тако решил, что Матэ вступил на опасный путь.

«Подполковник из госбезопасности наверняка на правильном пути. Вся моя жизнь, моя судьба целиком и полностью зависят от существующей власти и партии, которую я люблю. Я их не отделяю друг от друга. Разумеется, я мог бы сжечь это письмо, никому не показывая, но это мало что даст, так как Матэ, не успокоившись, напишет завтра новое письмо и пошлет его уже в другое место. Сентиментальности здесь не место», – так думал Тако. Свернув письмо, он положил его в бумажник.

Потом долго сидел в кресле, не зажигая света, отдыхая после нелегкого трудового дня, прошел по темному коридору в кухню, чтобы, как обычно, вскипятить себе чай.

Несколько дней Матэ не получал никакого ответа на свое письмо, однако он не нервничал, потому что был уверен в своей правоте. Когда в конце недели ему позвонили из обкома и сообщили, что в понедельник всех секретарей райкомов вызывают на внеочередное совещание, он нисколько не удивился.

Похороны капитана назначили на воскресенье. Матэ стоял позади всех пришедших на кладбище. Оглядев собравшихся, он обратил внимание на то, что Эндре Рауша среди них почему-то нет. Под конец церемонии к нему подошла жена умершего и пригласила зайти на поминки, но, сославшись на занятость, Матэ отказался.

На совещании секретарей райкомов Матэ сидел на своем обычном месте, слушая несколько затянувшийся доклад Тако о международном положении, и думал о своем. Он машинально исчертил весь блокнот. «Вечером вместе с Магдой поедем к матери, посмотрим на молодого шахтера, который просит руки старшей сестры», – думал он.

Откуда-то издалека до него доносился голос Тако. А секретарь обкома говорил:

– Нужно понимать, что мы защищаем его не как секретаря партийной организации, а как коммуниста, как представителя партии. К этому вопросу только так и следует относиться, товарищи!..

«Наверное, это он обо мне», – подумал Матэ.

В перерыве Тако вызвал Матэ из зала заседаний. В кабинете секретаря было сильно накурено.

– Когда вы последний раз были в Югославии? – неожиданно спросил Тако, не предложив Матэ даже сесть.

– Я там никогда не был.

– Неправда! Я знаю, что вы были в Югославии.

– Если бы я там был, то сказал бы вам об этом.

– Бесполезно отказываться!

– Мне не от чего отказываться! – рассерженно произнес Матэ.

– Вы будете отрицать и тот факт, что именно вам было поручено переправить бывшего секретаря обкома за границу?

Матэ задохнулся от негодования. Кровь отлила у него от лица.

– Мне?!

Возле двери, выходившей на балкон, из-за тяжелой бархатной портьеры вышел молодой мужчина в гражданском костюме. Он попытался добродушно улыбнуться, но лицо его сделалось только строже. По неловким движениям мужчины чувствовалось, что он не привык к новенькому, с иголочки, гражданскому костюму.

– Эсек, Загреб, Триест, Италия... Вам не знаком этот маршрут? – спросил мужчина.

«Что ему нужно здесь? Это ведь следователь!» – мелькнуло в голове Матэ.

И тут же на него обрушился поток вопросов:

– Когда вы в последний раз встречались с бывшим секретарем обкома?

– Когда получали от него письма?

– Оружие у вас есть?

Самое страшное заключалось в том, что Матэ не мог вразумительно ответить на эти вопросы: голову словно стянуло тугим обручем. Такое чувство иногда бывает у людей, когда они хотят спастись, но в то же время чувствуют свою беспомощность.

«Это провокация! Самая настоящая провокация! Они и со мной хотят поступить так же, как с Эндре Раушем! Но почему? Почему?!» – билось в голове Матэ.

– Заложите руки за спину, – подойдя к Матэ, спокойно произнес следователь.

– Как можно пройти к вам на квартиру, чтобы не привлечь внимания посторонних? – спросил Тако.

Пятое время года

Прошло четыре года.

Первое, на что Матэ обратил внимание, оказавшись на улице, были освещенные окна домов.

«Сначала зайду в аптеку. Надо купить болеутоляющих таблеток, – подумал он. – Потом поем в корчме, а то ведь до дому не скоро доберешься. С вечерним поездом и поеду домой. Ни много ни мало – километров двести. Выходит, что от старой жизни меня сейчас отделяет всего двести километров».

Закусив в простенькой корчме, Матэ решил: «Теперь можно и на вокзал идти. А если по дороге раздумаю, сойду на первой попавшейся станции и поверну обратно. Но сначала нужно разыскать друга Ива и передать ему письмо».

Отыскав нужный дом, Матэ позвонил у двери. Звонок громким эхом отозвался в запущенном саду, но в маленьком домике по-прежнему было тихо. И только через несколько минут из соседнего деревянного дома вышел толстый мужчина в синем фартуке. Он медленно шел по дорожке, раздвигая руками кусты мокрых от недавнего дождя хризантем.

– Соседей разве нет дома? – спросил Матэ.

– Уехали они.

– Когда уехали?

– Еще прошлым летом.

Не спросив больше ни о чем, Матэ повернулся и пошел в город.

Вокзал встретил его обычной толчеей: взад и вперед расхаживали пассажиры, сновали железнодорожные служащие и возчики в дерматиновых фартуках.

В привокзальном буфете Матэ взял порцию жареного сала с фасолью. Вспомнил: сидя в лагере, не раз представлял себе, как сразу же после освобождения купит себе килограмм свежего, еще теплого хлеба и полкилограмма ливерной колбасы. Откусит сначала хлеба, потом колбасы, потом опять хлеба и так до тех пор, пока не съест все до последней крошки. Потом закурит. Выкурит одну сигарету, потом другую, третью, пока в пачке ничего не останется.

На углу, недалеко от пивного ларька, возчики играли в карты. Матэ видел их в окно. Наверное, они хорошо знали друг друга и потому играли честно, без особого азарта, да и ставка, видать, была небольшой.

Закусив в буфете, Матэ вдруг решил перейти в зал ресторана, где столики обслуживались официантками. Заказал порцию мяса и бокал вина с содовой. Положив локти на несвежую, залитую вином скатерть, разглядывал посетителей. От нечего делать Матэ начал разглядывать женщин. На ум почему-то пришли старые любовные истории.

Рядом с кассой сидела молодая рыжеволосая девушка. На столе перед ней стояла тарелка с едой, но девушка почти не притрагивалась к еде. Время от времени рыжеволосая поворачивалась к кассирше и что-то рассказывала ей. По тому, как вела себя девушка, Матэ догадался, что она всего-навсего ждет удобного момента, чтобы стянуть у кассирши сотню-другую.

«Пожалуй, нужно выручить бедняжку, – подумал Матэ. – А то попадет в неприятность из-за каких-нибудь ста форинтов». И, не отдавая себе отчета, для чего он это делает, Матэ пересел за столик рыжеволосой. Девушка оказалась любезной и попросила заказать ей бокал вина с содовой.

– Целый год я не имела мужчин, – серьезно и просто сказала она, прежде чем дотронулась рукой до бокала.

Матэ молча улыбнулся, не зная, что ответить ей на это. Сидел и молчал, вертя пальцами бокал. До него не сразу дошло, что это женщина легкого поведения. Но стыда не было, напротив, в глубине души появилось чувство, которое всегда охватывало его раньше, когда он делал что-то хорошее и доброе.

– Вас не интересует, почему я такая грустная? – снова заговорила девушка, сделав несколько маленьких глотков и ставя на стол бокал.

– Почему же не интересует? Интересует, – смущенно произнес Матэ. – Именно поэтому я сел за ваш столик.

– Что-то я не заметила этого.

– Именно поэтому, поверьте.

– Но вы же еще ничего не сказали мне.

На Матэ без вызова, но и без равнодушия смотрели большие, как у косули, глаза девушки. Девушка не была красивой, однако было в ней что-то такое, что делало ее привлекательной. Такой она казалась отнюдь не потому, что была молода и неплохо сложена. Взглянув на нее, Матэ вспомнил не только тех женщин, которых когда-то знал, но и тех, от которых в свое время равнодушно отвернулся.

– Я бы выпила еще немного. – Голос девушки вернул Матэ к действительности. – Если можно, конечно. – И, осторожно дотронувшись до забинтованной руки Матэ, спросила: – А что у вас с рукой?

– Ничего особенного, – ответил он. – Сорвал ноготь с пальца.

– О, это, наверное, очень больно! – посочувствовала рыжеволосая.

– Я довольно терпеливо переношу боль.

– Однажды я прищемила палец дверью, так думала, что с ума сойду, такая адская боль была. А потом ноготь был синим, – продолжала она, протянув Матэ руку, чтобы он посмотрел. – Теперь вот и не видно вовсе.

Женщина выжидающе уставилась на Матэ своими крупными влажными глазами. Почувствовав этот взгляд, Матэ поднял на нее глаза. По ее лицу пробежала неловкая улыбка.

– Зовут меня Милка. Здесь поблизости можно найти недорогую комнату.

Матэ ничего не ответил. «Какая она примитивная, циничная, – думал он, – но мне почему-то вовсе не противно в ее обществе». И он положил свою руку на руку девушки, словно она уже давно принадлежала ему.

– Ты меня здорово выручил, – просто сказала женщина. В глазах ее блеснула искорка надежды.

Когда они выходили из ресторана, Матэ заметил, что походка у рыжеволосой несколько тяжеловатая и неровная, словно она шла не по полу, а по песку.

«Наверное, уроженка Альфельдской низменности», – мелькнула у Матэ догадка.

Когда они вышли на улицу, Милка взяла Матэ под руку, словно они давным-давно знали друг друга. Возле железнодорожных складов им повстречалась высокая девушка в туфлях на тонких каблучках, осторожно обходящая лужицы.

Поравнявшись с ней, Милка окликнула ее, показала на Матэ:

– Это мой жених.

Матэ это не понравилось, но он все же улыбнулся высокой девушке и спросил у рыжеволосой:

– Твоя знакомая?

– Мы из одной деревни, – ответила Милка.

Старуха, к которой они пришли, за невысокую плату сдавала влюбленным парам комнату на короткое время. В железной печурке весело горел уголь. Окно комнаты выходило на четырехугольный двор, заваленный ящиками. В подвале дома находился какой-то склад. По террасе прошла женщина с корзиной. Матэ проводил ее взглядом, пока она не скрылась в подъезде.

«У меня еще есть время уйти отсюда», – мелькнула у него мысль.

В этот момент раздался стук. В дверь просунулась голова старухи хозяйки, седая, растрепанная. В руках хозяйка держала старый, видавший виды граммофон. Увидев граммофон, Милка рассердилась: злая гримаса исказила ее лицо. Она быстро подошла к угодливо улыбающейся старухе, сказала:

– Граммофон нам сейчас не нужен. Сидите в своей кухне, пока я не позову, – и выпроводила старуху из комнаты.

– Это что, твоя бабушка? – осторожно спросил Матэ.

– Черту она бабушка, а не мне, – со злостью бросила Милка и заперла дверь на ключ. – Никак не может понять, что сейчас ей в комнате делать нечего.

Подойдя к Матэ, Милка крепко обняла его и страстно поцеловала. Матэ осторожно высвободился из ее объятий.

– Испугался, наверное, что присушу тебя к сердцу? – улыбнулась Милка.

Несколько мгновений она стояла, бессильно опустив руки, словно отдыхала, потом открыла дверцы шкафа, на одной створке которой с внутренней стороны висело длинное зеркало. Покрутившись перед зеркалом, Милка внимательно осмотрела себя, потом начала раздеваться. Сначала сняла чулки, растерев пальцами лиловый след от слишком тугих резинок. Снять широкую юбку не представляло особого труда: как только она расстегнула крючки, юбка упала на пол. Свитер она стащила одним движением; немного посопела, когда распутывала волосы. Комбинации на ней не было. Оставшись в трусах и бюстгальтере, она бросила на Матэ быстрый взгляд, затем достала из шкафа старый сатиновый халатик.

Матэ осмотрелся. В комнате сильно пахло нафталином.

– Нет ли у тебя чего-нибудь выпить? – спросил он. – Ну хотя бы палинки?

Милка возилась с поясом халатика.

– Если обязательно хочешь выпить, я сейчас пошлю старуху, – сказала она. – Через два дома отсюда есть небольшая пивнушка.

– Лучше я сам, – предложил Матэ.

– Ты?

Милка смерила Матэ презрительным взглядом. Захлопнула дверцы шкафа, отчего зеркало зазвенело.

– Раздумал, значит? – резко спросила она.

– Я? – Матэ покраснел.

– По тебе видно, что хочешь уйти.

– Да нет же.

– Зачем ты мне врешь?

– Я не вру, поверь мне.

– Я чувствую, что врешь, – сказала Милка, поднеся руки к глазам, словно желая вытереть их.

– Просто мне захотелось выпить, и все, – объяснил Матэ, но на этот раз уже не так уверенно.

– Выпить! Нашел отговорку.

Грустная, Милка стояла посреди комнаты. Она начала закалывать волосы, которые только что распустила. По лицу блуждала презрительная улыбка.

– Этот трюк не нов, – проговорила она. – Дурочкой меня считаешь? Уйдешь как будто за палинкой и поминай как звали. А я должна тут сидеть и ждать.

– Я тебе что-нибудь в залог оставлю, – сказал Матэ. Он чувствовал себя очень неловко.

– В залог? Ты думаешь, мне от тебя что-нибудь нужно?

Матэ молчал. Ему хотелось с презрением посмотреть на рыжеволосую девушку, но он не мог. Более того, он почувствовал к ней нечто вроде благодарности.

После долгой паузы Милка сказала:

– По мне, можешь уходить, но по крайней мере заплати старухе за комнату как порядочный человек. Ключ в двери.

Милка рукой ощупывала свое лицо, будто ей только что надавали оплеух. Села на диван, отодвинувшись к самой стене, у которой лежали подушечки с вышитыми белыми кошечками. Вдруг Милка разрыдалась, всхлипывая, как обиженный ребенок.

До наступления сумерек Матэ бродил неподалеку от вокзала, не решаясь войти в зал ожидания или выйти на перрон: боялся встретить кого-нибудь из знакомых. Расхаживал перед складом между тележек, пока какой-то железнодорожник не прогнал его.

«Хорошо, если приеду домой на рассвете: когда на улице почти никого не будет», – подумал Матэ и специально пропустил один поезд. Чтобы убить время, он пошел до следующей станции по тропинке, бегущей рядом с полотном... Мимо проносились одинокие паровозы, выбивали дробь колеса товарных составов, но Матэ не обращал на них внимания, шагая по утоптанной тропке. Время от времени встречный поезд ослеплял его прожектором, тогда Матэ закрывал глаза ладонью.

Домой он поехал с ночным поездом. Вагоны были забиты до отказа: рабочие, у которых было два выходных дня, ехали домой. Матэ втиснулся в вагон. Никого не встретил из знакомых. Воздух в вагоне был тяжелый: запах немытых тел и табака смешался с запахом лука и сырой одежды. Севшие в поезд раньше уже дремали. Багажные сетки были заставлены деревянными ящиками и чемоданчиками, перевязанными бечевками. Стекла вагона запотели от дыхания. В тамбуре трое мужчин играли в карты.

Когда Матэ вышел из коридора, один из игроков бросил на него внимательный взгляд, но тут же снова уставился в карты. Играя, он развлекал своих партнеров: рассказывал анекдоты своим хрипловатым голосом заядлого курильщика.

Матэ с трудом отыскал местечко на багажной сетке, чтобы положить свой немудреный багаж. Встал в коридоре, прислонившись спиной к двери.

– Скажите вон тому мужчине, – раздался голос женщины средних лет, – пусть идет сядет, тут еще есть местечко.

– Я пока постою, – отказался Матэ.

Поезд дернулся и медленно двинулся в путь.

В Домбоваре сошли, чтобы пересесть на другой поезд, картежники. Еще несколько минут на путях слышались их громкие голоса: они искали нужный им поезд.

Матэ сел. В окне темнело станционное здание. Когда поезд двигался, Матэ хотелось сойти на первой попавшейся станции, но, едва поезд останавливался, Матэ охватывала такая апатия, что он был не в состоянии даже пошевелиться.

И вот поезд уже гремит на стрелках. В окно видна знакомая долина, туннель...

Заснуть в вагоне Матэ так и не удалось: слишком велико было волнение. Чем ближе подъезжали к городу, тем отчетливее возникали в памяти знакомые люди, события прошлого. Вспомнил он и пребывание на фронте, но на сей раз все, что происходило там, казалось само собой разумеющимся и для одних должно было закончиться смертью, для других – жизнью. Потом перед глазами возникла фигура Крюгера. Он появился где-то далеко-далеко, с каждой секундой приближаясь, но на этот раз он не задавал Матэ никаких вопросов, на которые нужно было отвечать. Вопросы задавал себе сам Матэ: «Что же будет со мной теперь? Через несколько секунд поезд остановится, я сойду. Через час-два смогу обнять жену, если отыщу ее. Но как я буду жить дальше? Со своей прежней убежденностью и принципами? Мне сейчас не хочется встречаться со знакомыми, говорить с ними. Что, собственно говоря, случилось со мной, чего я сам не могу сообразить? Почему-то меня подмывает слезть на какой-нибудь незнакомой станции и раствориться в неизвестности. Смогу ли я жить так же честно и благородно, как жил до того? В чем моя вина? Смогу ли после того, что со мной произошло, продолжать дело, которое делал? Неужели я был в чем-то виноват, или просто кому-то так показалось?»

Сойдя с поезда, Матэ пошел домой по полутемным улицам. Небо на горизонте только начинало светлеть. Ему хотелось поскорее попасть под крышу дома, где он мог чувствовать себя защищенным от любопытных взглядов посторонних. Маленькие улочки предместья уже начинали оживать: здесь люди обычно вставали раньше, чем те, кто жил в центре.

И вот Матэ стоит перед домом, из которого его увели после обыска, не давшего обвинителю абсолютно никаких доказательств его вины, которой он не чувствует за собой до сих пор. Его тело охватила мелкая дрожь. Вот дом торговца кожей, теперь перед ним остановка автобуса, раньше ее здесь не было. На железном столбе, выкрашенном в синий цвет, эмалированная табличка с надписью: «Иштенкультский дом туриста. Последний автобус в 22 час. 40 мин.».

Бросив взгляд на зарешеченные подвальные окна, Матэ вспомнил, что раньше здесь никакого склада не было.

«А вдруг Магды здесь нет?! – больно обожгла сознание внезапно пришедшая в голову мысль. – И можно ли продолжать жить с того самого момента, на котором жизнь здесь остановилась?»

Матэ постучал в третье от угла окошко. Постучал так, как стучал раньше, когда забывал взять с собой ключ, а возвращался поздно: один раз тихо и осторожно, потом еще раз так же, а затем уже мелкой дробью. Секунды показались ему вечностью. В доме было тихо. Но вот белая ставня, которой окно закрывалось изнутри, дрогнула и приоткрылась.

Сердце Матэ бешено заколотилось в груди: «Это она! Она!» Невольно навернулись слезы, и он закрыл глаза. А когда снова открыл, то отчетливо увидел Магду, ее исхудавшее лицо, коротко остриженные волосы.

Магда не проронила ни слова, не заплакала, не вздрогнула. Она стояла оцепенев, вцепившись одной рукой в белую ставню...

Они сидели в кухне. Когда мимо дома проезжали автобусы, стекла в окнах начинали мелко-мелко дрожать.

«Как странно, – думал Матэ, – что ребенок может спокойно спать при таком шуме».

У Магды на уме было свое, чисто женское: «Скоро проснется малыш, проснется и не узнает своего отца, хотя не было ни одного дня, чтобы я не показывала ему фотографию отца...»

Они молчали, не находя нужных слов, не зная, о чем можно безболезненно спросить друг друга. Оба чувствовали, что нужно задать один очень важный вопрос, в котором сосредоточены все сомнения и вся боль, и не могли. Сидели и молчали. Так обычно сидят супруги перед объективом фотографа-самоучки, который лишен малейшей фантазии и не знает, как лучше посадить фотографирующихся. Самое большее, на что Матэ решился, – это взять руку Магды в свою.

На плите грелась вода. Посреди кухни на табурете стоял большой эмалированный таз для мытья.

– Что будет теперь? – спросила Магда.

– Буду привыкать к мысли, что я дома.

– Я знала, что ты скоро вернешься.

– Наверное, Крюгер поторопился написать?

– Крюгер? – удивленно спросила Магда. – Последний раз он был здесь год назад. К рождеству даже открыточки не прислал.

– Странно. – Матэ покачал головой, словно не понимая, о чем идет речь, и начал снимать рубашку. Бросил ее на диван, на котором раньше спали мать и сестренки, когда засиживались у него допоздна и не успевали на последний автобус. Худой и комичный, Матэ стоял посреди кухни, машинально повторяя:

– Год назад? И на роджество даже открыточки поздравительной не прислал...

– Когда он был у меня последний раз, я спросила, что он о тебе знает. Он попросил об этом его не спрашивать, потому что все равно ничего сказать не может. А на рождество даже открыточки не прислал. С тех пор он о себе не давал знать.

– Даже на рождество...

– А ты что-нибудь слышал о нем?

– Я? Абсолютно ничего, – ответил Матэ. – Почти три года ничего.

Несколько секунд оба слушали, как кипит в кастрюле вода, а из-под крышки с тонким свистом вырывается пар. Матэ вспомнил, как когда-то мать устраивала большие стирки. В такие дни в кухне стояло густое облако пара. Сестренки в мокрых платьицах склонялись над корытами, а Матэ помогал им: снимал с плиты большие ведра с горячей водой, выливал ее в таз. И тогда в кухне становилось темно от пара.

Магда заперла дверь на ключ.

– Ты знала, что я должен вернуться? – спросил Матэ, пробуя пальцами воду.

– Знала. Амбруш ко мне заходил.

– Амбруш? – удивился Матэ.

– Он теперь заведует кадрами в угольном тресте.

– Амбруш...

Магда молчала.

– А что ему здесь нужно было?

– Зашел, поинтересовался, не вернулся ли ты. Рассказал, что по указанию ЦК партии сейчас пересматриваются дела всех интернированных, так как в свое время в этом деле много дров наломали. Просил передать тебе, чтобы ты, когда вернешься, шел прямо к нему: для тебя на шахте всегда найдется работа.

Матэ выпрямился, застыл как вкопанный, не чувствуя под ногами пола.

– А, это дело... В шахте мне будет хорошо... – проговорил он после молчания и, взяв в руки ковшик, которым раньше разливали вино во время воскресного обеда, подставил его под кран с холодной водой. Разбавил горячую воду в тазу.

Магда, не вставая с дивана, наблюдала, как Матэ мылся, размахивая руками.

«Это мой муж», – подумала Магда и сама удивилась тому, как спокойно она воспринимает его, будто и не хочет думать, хотя на самом деле... Глядя на обнаженное тело мужа, она вдруг вспомнила свою юность. Вспомнила, как тренировалась на стадионе, как тренер говорил ей, что из нее может получиться неплохая спортсменка, если она серьезно отнесется к тренировкам; стоит ей немного улучшить результат, и она войдет в сборную команду легкоатлетов. Поправив прическу, она подумала: «Боже! Кто знал, что могло из меня получиться?..»

Вечером, уложив малыша спать, Магда заварила чай, приготовила ужин. Все сделала так, как прежде. Поставила на стол плоскую бутылку рома к чаю.

– Там, наверное, такого не давали, – проговорила она как бы безразличным голосом.

Лицо Матэ на миг просветлело.

– Об этом не могло быть и речи, – сказал он.

Больше Магда ни о чем не спрашивала, снова погрузившись в странное, неестественное состояние, в котором находилась с самого утра. Она подыскивала слова, которые следовало бы сказать, жесты, которые были бы уместны теперь, и не находила ни того, ни другого. Когда они с Матэ смотрели друг на друга, оба невольно приходили в смущение.

– А ты? – неожиданно спросил Матэ жену.

– Что я?

– Как ты здесь жила все это время?

– Жила как придется, ребенка воспитывала, работала в универмаге.

– У тебя кто-нибудь был?

– Мог бы быть, но почему-то не завела.

Матэ почувствовал, что побледнел. Он вспомнил длинные мучительные ночи, заполненные ревнивыми мыслями, когда он не раз в душе отказывался от Магды. Он хотел задать жене еще несколько вопросов, но не задал, боясь, что язык не повернется их выговорить.

Магда постелила постель. Весь день ей хотелось задать Матэ один вопрос, но спросила она только тогда, когда они уже лежали в постели:

– Ты мне веришь?

Матэ долго молчал, потом ответил:

– Не очень.

Они лежали неподвижно, боясь даже пошевелиться.

– Там никто не верит своим женам, – наконец выговорил Матэ, словно защищаясь этими словами.

Было темно. Им было не до сна, но оба притворились, будто заснули, хотя каждый знал, что ни один из них не спит.

Наконец Магда пошевелилась, коснулась локтем Матэ, спросила:

– Пойдешь работать на шахту?

– А куда же мне еще идти?

– Разыщи Амбруша. Он поможет тебе. Он же обещал.

– Конечно, поможет.

Магда повернулась к Матэ, чтобы увидеть его лицо, но в комнате было слишком темно. За окном накрапывал дождь. Ветер гремел железным листом, сорванным с крыши.

– Из райкома меня не спрашивали?

– Они ведь не знают, что ты уже вернулся. Ты к ним пойдешь?

– Схожу, а как же...

– Это необходимо?

– Хочу кое-кому рассказать, что со мной было.

– И в Н. тоже поедешь?

Матэ напряженно вглядывался в темноту, представляя себе город.

– Возможно, как-нибудь в воскресенье съезжу, – ответил он. – Если погода будет хорошая.

– А консервный-то завод построили, все сделали так, как ты планировал, – вдруг проговорила Магда.

Матэ вздрогнул, в груди у него заныло.

– Ты видела его?

– Не видела, но читала статью в газете и фотографию завода видела. Построили на рыночной площади.

– На рыночной, говоришь? – пробормотал Матэ. Упоминание о консервном заводе болью отозвалось в душе Матэ. Идея строительства консервного завода, которая роилась в его голове, теперь претворена в жизнь, но не им, а другими людьми, которые, возможно, о нем даже и не вспоминали.

– Утром я тебе неправду сказала, – начала Магда. – Ни в каком я сейчас не в отпуску. Уволили меня из универмага. Завтра вместе с малышом я насовсем уезжаю отсюда.

– Уезжаешь?

– Да, к дяде, который живет на Балатоне. Пока тебя не было, он меня не раз приглашал переехать к ним, но я хотела тебя дождаться. Теперь, когда ты вернулся, я могу спокойно уехать. Ребенка я забираю с собой.

Стало совсем тихо. Магда не шевелилась, словно боялась прикоснуться к Матэ. Он был уверен, он чувствовал, что она ждет его решения, но упрямо молчал. Молчал и думал: «Какое странное состояние: меня это даже не трогает! Ни о чем не хочется говорить. Все воспринимаю так, как будто именно этого и ожидал».