Текст книги "Времена года"

Автор книги: Арпад Тири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Новый воздушный налет противника не был для Матэ неожиданностью: в глубине души он ждал его. Утром гитлеровцы подожгли несколько пустых складов. Горела стоявшая неподалеку от школы церковь, которую в прифронтовых условиях использовали как складское помещение для хранения зерна. Въедливый запах горелого хлеба проник и в школу.

Раненые, которые могли вставать, выглядывали в окна, чтобы получше видеть пожар. Но таких было немного. Обмороженные только и говорили, что об ампутациях.

На этот раз самолеты русских появились с запада. Сначала они бомбили станцию. Грохот стоял невообразимый. Санитары носились по комнатам и кричали, стараясь успокоить раненых:

– Не паникуйте! Мы всех сведем в убежище!

Первыми унесли в убежище четырех тяжелораненых, которые лежали ближе к двери. Матэ лежал с закрытыми глазами, зная, что если самолеты будут бомбить и школу, где лежали они, то живым отсюда никто не выберется. Раненые подняли настоящий вой. Санитары не успевали сносить на носилках вниз новых раненых. Те, кто не мог самостоятельно двигаться, лежали и испуганно смотрели прямо перед собой. Несколько человек истерично рыдали, некоторые молились, чтобы санитары поскорее снесли в убежище и их.

Смерть была где-то рядом. Матэ так близко еще никогда не чувствовал ее присутствия.

«Лишь бы пронесло! Лишь бы пронесло! – шептал он про себя. От испуга и переживаний судорога свела ему желудок, голова закружилась. – Неужели мне суждено погибнуть сейчас, в двадцать лет! Вот вскочу на ноги и помчусь куда глаза глядят!» Но в тот же миг внутренний голос зашептал ему: «Ты останешься на своем месте. Ты сам выбрал этот путь. Упади в обморок, делай что хочешь, только не вставай! Если ты сейчас вскочишь и помчишься вслед за другими ранеными, ты пропал. Тебя сразу же разоблачат и под усиленным конвоем отправят на передовую, но самое главное, что тогда ты и сам будешь чувствовать себя трусом!.. Упади в обморок!»

На следующий день Матэ положили на повозку и куда-то повезли. Над дорогой, которая была забита отступающими войсками, несколько раз в день появлялись самолеты противника. Они сбрасывали бомбы, чтобы помешать отступающим войскам выйти из-под удара. Во время одного такого налета, было это уже под вечер, Матэ вдруг почувствовал резкую боль в руке. Сразу стало тепло-тепло.

«Боже мой, завтра же Новый год!» – мелькнула в голове мысль. Больше Матэ ничего не помнил: он потерял сознание. Очнулся в подвале, где горела карбидная лампа. Ужасно захотелось на солнечный свет.

«Наш капитан, конечно, не пережил этого ада. В лучшем случае он попал в плен, но мне во что бы то ни стало нужно попасть домой», – думал Матэ.

Врач-лейтенант подошел к Матэ, потрогал перевязанную руку.

– Этак и заражение крови может быть, – сказал он и стал разматывать бинт.

Матэ побледнел, увидев свою опухшую руку, по которой разлилась нездоровая синева.

– Отрежете? – с ужасом спросил он.

– Пока еще неизвестно, – ответил лейтенант, внимательно ощупывая руку. Затем ее снова забинтовали, а Матэ сделали два укола. Рана под свежими бинтами начала саднить.

– Скажите, что будет с моей рукой? – глухо спросил Матэ.

Лейтенант сделал неопределенный жест и сказал:

– Я ведь не бог.

Матэ смотрел вслед уходящему доктору, пока тот не скрылся за дверью. На соседней койке лежал унтер, судьба которого уже была ясна: у него были отморожены обе ноги, и он ждал ампутации.

– Не разрешай отрезать руку, – шепнул он Матэ, протягивая ему пол-лимона.

– Не дам, – простонал Матэ, чувствуя, как лицо покрывается каплями пота.

После обеда в подвал спустился начальник госпиталя – полковник лет пятидесяти. За ним шел старший лейтенант – артиллерист. Сделав несколько шагов вперед, артиллерист начал читать приказ по армии. Читал он без всякого воодушевления, усталым голосом, словно это был не приказ, а завещание:

– «...личный состав Второй венгерской армий, за исключением немногих, кто остался верен присяге и воинскому долгу, не выполнил того, чего все мы от него ожидали. Противник значительно превосходит нас в силах, но, если бы наши войска оставили свои позиции, честно выполняя свой долг, это было бы только несчастьем, а не позором. Но то позорное бегство, свидетелями которого мы явились, уронило наш престиж в глазах наших германских союзников и всего отечества. И не без причины.

Каждый из вас должен твердо запомнить, что ни болезнь, ни ранение, ни обморожение не дают вам права покидать позиции. Каждый солдат должен оставаться на своем месте до тех пор, пока не выздоровеет или не погибнет. Я требую навести в войсках строгий порядок и железную дисциплину! Навести любыми средствами, невзирая на должности и звания! Тот, кто отказывается выполнять мои приказы, не имеет права на жизнь, так как покрывает нас позором. Все солдаты и офицеры, включая высокопоставленных начальников, остаются на своих местах до тех пор, пока не получат моего личного приказа на оставление позиций.

События последних дней наглядно показали, что строительные роты, состоящие из евреев, соблюдают порядок, пока находятся под строгим контролем, без которого они превращаются в животный сброд. Приказываю всеми имеющимися средствами навести в этих ротах надлежащий порядок!..

Вполне возможно, что в войсках будут некоторые затруднения с продовольствием. В первую очередь оно будет выдаваться тем, кто находится на передовой. Солдаты, бросившие свои позиции и собирающиеся где-нибудь в тыловых районах, могут радоваться, если им будет выдан такой паек, чтобы они не умерли с голода!

Нас сменяют германские части, которые должны быть обеспечены всем необходимым. Мы не можем на это рассчитывать до тех пор, пока не наведем у себя порядок и не переформируем свои войска, чтобы они снова могли стать боеспособными.

Генерал-полковник Густав Яни.

Январь 1943 г.».

Прочитав приказ, старший лейтенант и начальник госпиталя прошли дальше, чтобы зачитать его и в других помещениях.

Спустя неделю, почти перед самым обедом, в подвале, где лежал Матэ, вдруг появился его ротный. На нем была шуба, лицо заросло густой щетиной. Сощурившись, он смотрел в дальний угол, словно знал, что именно там и лежит его Матэ.

Матэ с трудом открыл глаза и что-то хотел сказать капитану, но только махнул рукой.

Капитан подошел к Матэ, не наклоняясь, пожал ему здоровую руку и тут же отпустил ее. Матэ смотрел на капитана, который в шубе казался очень толстым, и думал: «Это он, я не ошибаюсь».

– Вы меня разыскивали?

– Искал, Матэ, искал, – кивнул капитан.

– А я вас недолго искал.

– Врачи сказали мне, что вас ранило.

– Да, в руку.

– Ну, Матэ, считайте, что вашим страданиям пришел конец. Домой поедем, – сказал капитан.

– Трудно сейчас добраться до дому.

– Никаких трудностей. Через неделю будем там.

– Я не смогу поехать, господин капитан. У меня гангрена, – устало улыбнулся Матэ.

– Именно поэтому и поедете! – капитан немного наклонился к нему. – В одном госпитальном эшелоне поедем. Он уже трое суток стоит на путях. Завтра и поедем.

– У меня еще документы не готовы. В пути я растерял их.

– Достанем тебе документы. Главное, что я тебя нашел и что ты жив.

Матэ захотелось, чтобы капитан присел на край его кровати, чтобы они поговорили, вспомнили о французском шампанском, которое им обещал начпрод перед рождеством, но капитан явно спешил.

– Я вернусь через час, – сказал он и ушел.

Через час он действительно вернулся. С ним пришел незнакомый унтер-офицер. Матэ перенесли на первый этаж, и врач-лейтенант сделал ему перевязку.

– Унтер-офицер будет сопровождать вас до эшелона, – сказал капитан. – Там вы дождетесь меня, а я пока выправлю ваши документы...

Госпитальный эшелон, на котором должны были ехать Матэ и капитан, стоял на втором пути. Остальные пути были сильно повреждены бомбардировкой.

Унтер-офицер посадил Матэ в один из головных вагонов, пробормотав невнятно, что ему приказано вернуться обратно. Матэ хотел попросить, чтобы тот дождался капитана, который принесет его документы, но потом раздумал, решив: «Пусть идет, хорошо еще, что до поезда меня проводил».

Прошел час. На Матэ нахлынули воспоминания. Он вспомнил отца, мать, сестренок, родной шахтерский поселок, пыхтящие паровозы, за которыми бегали они детишками. Потом вспомнил мельницу, где он родился и куда родители раз в году, в день «тела господня», привозили его на два-три дня.

Капитан появился, когда начало уже смеркаться. Он принес с собой документы и бутылку сливовой палинки.

– К завтрашней ночи я достану вам приличное место, – сказал капитан, подавая Матэ несколько шинелей, чтобы укрыться, так как в поезде не топили.

Накрывшись шинелями, Матэ забился в угол купе. Он никак не мог согреться, хотя и выпил палинки.

Им хотелось поговорить, но оба молчали, словно что-то мешало беседе. Лицо у Матэ посерело, он, казалось, сразу постарел на несколько лет.

«Откровенно говоря, – подумал Матэ, – я не очень-то и сожалел, когда потерял капитана».

– Когда вернетесь домой, снова пойдете работать на шахту? – спросил капитан после долгого молчания.

– Как только рука заживет.

– Завидую я вам, Матэ.

– Почему, господин капитан?

– Потому, что руки у людей заживают, а вот душа... – произнес капитан. По его глазам было видно, что он опьянел. Капитан снял пропахшую нафталином шубу, стащил сапоги на меху.

Ему вспомнилось паническое отступление, когда люди проваливались по пояс в глубокий снег, не чувствуя от холода ни рук, ни ног. Кадровые офицеры бежали первыми, сжигая на своем пути все склады с продовольствием и обмундированием.

Вспомнил он и солдат из второй роты десятого батальона, которые лежали в своих окопах, коченея от холода. И вдруг приказ: разостлать на снегу все шинели и одеяла вдоль окопов, чтобы немецкая авиация, которая вот-вот полетит бомбить русских, не ошиблась и не сбросила бомбы на венгерские позиции. Многие солдаты сняли тогда свои шинели и разостлали их на бруствере окопа, а сами получили серьезные обморожения. Но немецкие бомбардировщики так и не прилетели.

Вспомнил капитан и населенный пункт Каменку с огромной мельницей, забитой теплыми вещами: шапками, бекешами, рукавицами. Перед входом на мельницу собралась небольшая группа солдат, которые хотели заменить свое старье на новое. Но появившийся неизвестно откуда пьяный майор начал на них орать:

– Я не разрешаю ничего менять! Убирайтесь отсюда вон!

Спустя полчаса майор собственноручно поджег мельницу, вместе с которой сгорели и бекеши и рукавицы.

Капитан вздрогнул, услышав в коридоре громкие голоса. Кого-то снимали с поезда.

– Самое позднее – через два дня здесь будут русские, – тихо сказал капитан.

– Эти русские какие-то одержимые, – заметил Матэ. – Ничего-то они не боятся!

– Я их видел. Видел их пленных, которых мы заставляли хоронить наших погибших солдат. С меня и этого хватит. Посмотрел на выражение их лиц и все понял. Вид у них был такой, словно они уже сейчас выиграли эту войну и являются победителями.

– Выражение лица еще ничего не значит, – заметил Матэ.

– Лицо – это всегда зеркало души, – возразил капитан.

Матэ ничего не ответил: он плохо знал русских, чтобы пускаться в спор. Посмотревшись в окно, как в зеркало, Матэ увидел, что сильно зарос, давно пора бы побриться, но одной рукой он едва ли справится с этим.

– Знаете, Матэ, о чем я сейчас думаю? – спросил капитан.

– Не знаю.

– А думаю я о том, – начал капитан, глядя куда-то вдаль, – что, окажись мы с вами у русских, мы бы поменялись местами: вы бы были командиром, а я – рядовым. Вам такая мысль никогда в голову не приходила?

К удивлению капитана, Матэ нисколько не смутился. Откуда-то издалека доносились приглушенные звуки артиллерийской канонады.

– Если бы случилось так, я тоже взял бы вас с собой в госпитальный эшелон, – сказал Матэ.

Ротный с некоторым изумлением взглянул на Матэ, и на лице его появилось страдание: он вспомнил прапорщиков, которые один за другим погибли на безымянной высоте. Капитан, надеявшийся сначала, что все же станет хозяином положения, в котором он оказался, постепенно терял на это всякую надежду. Он считал, что война, больше чем что-либо другое, помогает человеку почувствовать ненадежность собственной судьбы. Не пройдет и недели, как человек уже начинает понимать это. Капитан верил, что ему должно вдвое больше повезти, чем Матэ, чтобы вырваться из этого ада.

Эта проклятая война так же ненавистна капитану, как и Матэ. К тому же она отняла у капитана «мерседес», который был его единственным состоянием. Здесь, на фронте, его жизнь находится в такой же опасности, как и жизнь Матэ. Если счастье улыбнется ему и он вернется домой, то сможет наняться на работу агентом в какое-нибудь страховое общество, как-никак он окончил пять семестров юридического факультета. Конечно, если такие общества еще существуют. Но угрызения совести будут мучить его всегда. Он постоянно будет думать о том, сколько людей видел в момент, когда они шли на верную гибель. Такое забыть нельзя...

А Матэ вернется к себе на шахту и будет рассказывать своим друзьям, какие ужасные в России холода, какими скотами были венгерские офицеры, полагая, что именно от простых солдат зависит судьба всего отечества. А ведь никто из офицеров как следует не разбирался в военном деле, орали только на своих же солдат, а гитлеровцы взяли да и стащили венгерских раненых с саней, которые им самим понадобились.

Ко всему этому он, капитан, не имеет никакого отношения. Друзья ни на минуту не сомневались в его порядочности. Начальники же, напротив, ничего особенного от него не ждали. Стоило ему открыть рот и заявить, что эта проклятая война надоела ему до чертиков, что он хотел стать автомобильным гонщиком, как все офицеры полка с презрением отвернулись бы от него. Его тут же разжаловали бы и посадили за решетку. Может, даже расстреляли. А вот такие, как этот Матэ, не верят ни одному его слову. Следовательно, ему не остается ничего другого, как быть верным присяге и, подобно боевому коню, рваться в бой, заслышав бравурные звуки марша.

Капитан погрузился в свои мысли. Сон и палинка сморили его, и он вскоре уснул.

Во сне он увидел свой «мерседес», который вдруг появился откуда-то из-под снега. Капитан так обрадовался, что даже проснулся.

Утром термометр показывал двадцать пять градусов мороза, но настроение у офицеров и солдат было бодрое. Утром всегда как-то надеешься на лучшее.

Перед отправлением эшелона начальник госпиталя приказал разделить между ранеными последнюю бочку палинки. Понемногу досталось всем, некоторые ухитрились получить по две-три порции.

В последний момент перед отправкой эшелона пришла почта. Командир отделения получил сразу тридцать два письма. Эта новость быстро распространилась по всему эшелону, и многие приходили посмотреть на счастливчика.

Матэ ничего не получил. Опечаленный, он стоял у вагонного окна и смотрел на станционное здание. Стоял и думал: «Хорошо еще, что этой ночью не было бомбежки, а то бы мы тут все и полегли».

– До соседней станции километров двадцать, – заметил кто-то из стоявших в коридоре. – До вечера нам нужно до нее добраться, если мы не хотим попасть в руки к русским партизанам.

Начальник станции остановился возле паровоза в клубах пара, потом отправился вдоль вагонов с красными крестами. Пройдя их, он дал знак. Состав сильно дернулся.

Сидевшие с Матэ солдаты как по команде хором запели. Может, их воодушевила выпитая палинка, а может, просто обрадовались, что после трехдневной стоянки их состав наконец-то тронулся домой. Пели дружно и громко. Скоро песню подхватили солдаты из соседнего вагона.

В окно Матэ видел разбитые вагоны и локомотивы, похожие на трупы огромных животных. Промелькнули разрушенный железнодорожный мост, разбитые здания фабрик и сгоревшие дотла деревянные домики. В душе у Матэ все словно окаменело, он даже не радовался, что едет домой. «Как можно было разрушить все, что создано людьми?» – мелькнула у него мысль. Где-то позади остались развалины, когда-то называемые вокзалом. Поезд мчался навстречу снегу, который, казалось, покрыл всю землю без конца и края.

Лето

Из долины в шахтерский поселок вела одна-единственная пешеходная тропинка, бежавшая между кустов. На самой окраине поселка, как смотровая вышка, стоял трехстенный сарай с плоской крышей. Открытая сторона его смотрела на тропинку. Крыша была крыта толем, и в жаркие дни капельки смолы стекали с нее.

Здесь в свободное от работы время собирались мужчины, чтобы поговорить, выпить винца, перекинуться в картишки или поспорить друг с другом. Сидели на грубых скамьях из высохших досок, стоявших вокруг большого, врытого в землю стола.

Прибегали сюда и женщины, когда на шахте случалось какое-нибудь несчастье. Всхлипывая и причитая, нервно перебирая натруженными руками платки, они не отрывали глаз от бегущей к шахте утоптанной желтой тропки, на которой после очередной смены должны были появиться их мужья, отцы или сыновья.

Отсюда хорошо были видны долина и белая каменистая вершина холма, которые в час заката напоминали мрачную картину, нарисованную кистью художника. Горы, склоны которых поросли редкими дубами, окружали долину со всех сторон. Отсюда можно было видеть и южный склон горы, поросший виноградом, вино из которого было кислым, но дешевым, и безлюдную корчму с прогнувшейся крышей.

До войны эта корчма была местом встреч шахтеров, но в сорок четвертом году гитлеровцы за что-то арестовали и угнали ее хозяина. Он так и не вернулся.

Отсюда был хорошо виден и большой крест из белого камня, который установили на том самом месте, где в прошлом веке нашли залежи угля. Долину перерезала железнодорожная ветка, по обе стороны которой все было покрыто густой угольной пылью. В ясную погоду долина тускло отливала густой синевой.

В последние месяцы войны, после того как американская авиация разбомбила в городе все железнодорожные пакгаузы, поднятый на-гора уголь ссыпали прямо вдоль железнодорожного полотна в надежде на то, что в скором времени его погрузят на платформы и увезут.

Выкачиваемая из шахты вода ручьем текла по дну долины. Детишки устраивали запруды и охотно купались в мутной желтой воде. Неподалеку от железной дороги стояло старое, построенное лет сто назад здание школы. В военные годы в нем располагалась фашистская комендатура. Почти все дома в поселке были выстроены из белого камня, который, однако, не только не радовал глаз, но даже, напротив, производил неприятное впечатление. Дома, похожие на сараи, выстроились в семь рядов, как спичечные коробки.

Этот поселок был построен в конце прошлого столетия на средства акционерного общества, владеющего шахтой. Небольшие дворики были огорожены алюминиевой проволокой. Над зелеными грядками полоскалось на ветру выстиранное бельишко. Почва была каменистой, и урожаи с огородов снимали мизерные. Любое растение радовало глаз. Позади сараев были проложены прямые тропинки.

Один-единственный колодец в поселке в самое жаркое время пересыхал, так что было видно его дно. Детишки в такое время садились возле него кружком, словно упорно хотели дождаться момента, когда в нем снова появится вода. Питьевую воду мужчины носили из долины.

Когда какому-нибудь чиновнику из шахтоуправления по неотложному делу приходилось подниматься в поселок, его поражала строгость окрестностей. Зато шахтеры чувствовали себя здесь свободно и весело, а если иногда на кого и находили мрачные мысли, то достаточно было усесться на край скалы и, посидеть на свежем ветерке с часок, как от этих мыслей не оставалось и следа: чистый воздух и близкие горы вылечивали каждого.

Матэ улегся на землю, радуясь, что наконец-то установилось по-настоящему теплое, без частых дождей лето. Сняв полосатую майку, полученную из фонда помощи, наслаждался редкими минутами отдыха. Отработав смену в шахте и вымывшись в большой железной бочке, он лежал на сухой траве, благо завсегдатаи сарая еще не собрались.

Вдруг раздался шорох, и из кустов вышла молодая женщина в черном. Матэ не удивился: большинство женщин в той местности предпочитали ходить в темном. Женщина остановилась и вытерла лоб вышитым платком. Беспокойно оглянувшись назад, будто она ждала кого-то, женщина бросила беглый взгляд на Матэ и тут же отвернулась.

Матэ покраснел и подумал: «Чего ей здесь нужно? Не хватало только, чтобы она подошла ко мне...»

Встать и уйти он уже не мог, ноги словно приросли к земле. Такое же замешательство испытывал он тогда, когда парни, собираясь по вечерам в саду, наперебой советовали Матэ не стесняться и пригласить эту женщину на танец. Однажды он осмелился и пригласил ее. Они кружились на залитом цементом пятачке с полустертым рисунком. Он знал, что эту женщину зовут Флорой и что она живет в долине.

Друзья Матэ стояли рядом и, посмеиваясь над ним, подзадоривали:

– Не теряйся, Матэ! Она на тебя такими глазами смотрит, что нас прямо-таки завидки берут! Не бойся! Муж ее всегда в ночной работает!..

В тот вечер он снова подошел к Флоре:

– Я провожу тебя?

– Муж будет очень доволен, – улыбнулась женщина.

– Особенно, если ты утром скажешь ему об этом, – съехидничал Матэ. – Ты думаешь, я не знаю, что он у тебя работает в ночной?

– Ну а если не скажу? Думаешь, он обрадуется, что его жене делают такие предложения?

Матэ смутился, пробормотав извинение. А Флора, поглядывая на развешанные в парке китайские фонарики, чуть слышно запела какую-то песенку, улыбаясь обворожительно, как известная кинозвезда.

– Больше такое не повторится, – сказал Матэ, еще гуще краснея.

Флора, внимательно взглянув на Матэ, сказала:

– Я вас совсем другим представляла.

Больше они не произнесли ни слова. Матэ подсел к друзьям, хотя ему хотелось остаться одному. Подвыпившие друзья все время о чем-то спрашивали его, и ему волей-неволей приходилось отвечать.

На танго Матэ снова пригласил Флору, но, танцуя, держал ее на таком расстоянии, что на них было смешно смотреть. Флора одаривала своего партнера нежными улыбками, но Матэ делал вид, что не замечает их, хотя сердце бешено колотилось в груди. Кончив танцевать, он еще раз попросил у партнерши извинения и подошел к друзьям.

– Ну и осел же ты, дружище, упустил такую бабу! Всем хорошо известно, что муж у нее старый-престарый.

По дороге с танцев дружки показали Матэ дом, в котором жила Флора...

У железной дороги Матэ заметил неуклюжую фигуру Крюгера в неизменном синем спортивном костюме. Отвернувшись, он махал кому-то. Матэ взял себя в руки и сделал вид, что присутствие женщины его нисколько не смущает.

Флора как ни в чем не бывало спокойно уселась на землю, словно пришла в гости. Медленно текли минуты.

«Если бы я точно знал, что она пришла из-за меня и я что-то для нее значу, я бы подошел к ней, не обращая внимания ни на кого. Подошел, обнял бы и сказал, что на самом деле я такой и есть, каким она меня представляет. А если нет? Откуда мне знать, что ей от меня надо?»

Флора спокойно смотрела на него, и лицо ее было веселым, а в ясных-ясных, как родниковая вода, глазах ни тени злости.

– Зачем вы пришли? – выдавил наконец из себя Матэ, чувствуя, что краснеет.

– Хотела вас увидеть, – просто ответила женщина и встала.

Днем, да еще при солнечном свете нельзя было не заметить, какая она стройная и ладная, разве что росточком могла быть чуть повыше. Дойдя до тропинки, она оглянулась, на лице застыло выражение умиленности.

«Ну подожди, я до тебя доберусь, – подумал Матэ. – Ты еще меня узнаешь...»

В свои двадцать три года Матэ плохо знал женщин, а если с кем и знакомился, то только по взаимной симпатии. Хорошее в этих отношениях было то, что они никого ни к чему не обязывали. Мать Матэ, с укоризной глядя на сына, качала головой:

– Женился бы ты, что ли, сынок. Неподалеку от нас живет одна девушка, дальняя наша родственница, в любое время обручиться можно, а до свадьбы встречался бы с ней раза два в неделю, она противиться не станет.

Но Матэ отклонил совет матери...

Запыхавшись от подъема, появился Крюгер. Он сел рядом, вытянул ноги, вытер рукавом пот со лба.

Чувствовалось, что подъем по крутой каменистой тропке оказался слишком тяжелым для его шестипудового тела.

– К тебе приходила? – спросил Крюгер, кивнув в сторону тропки, по которой только что ушла Флора.

– О ком это ты? – со злостью буркнул Матэ.

– Ты думаешь, я не знаю, что случилось вчера вечером? – Крюгер растирал уставшие ноги.

Матэ вскочил и быстро заходил взад и вперед, нервно размахивая руками.

– Ну потанцевал я с ней, и все! – выкрикнул он. – А ты небось какую-нибудь глупость подумал!

– Ты чего раскричался? – усмехнулся Крюгер, вытаскивая из кармана две последние сигареты. Одну он протянул Матэ. – Будь поосторожнее. У ее мужа немного не в порядке позвоночник, но топором он владеет мастерски.

– Можешь не пугать меня!

Крюгер с наслаждением затянулся и, взглянув на Матэ, почувствовал к нему зависть. Подумал о том, что вот у него, Крюгера, нет свободного времени, чтобы ухаживать за женщинами. Весь день он в делах: то надо идти на собрание, то телефон на его письменном столе в райкоме надрывается, и нужно решать с инструктором массу всевозможных вопросов. Да и вообще, что бы в районе ни случилось, всякий норовит в первую очередь позвонить именно ему.

– А к кому же я должен обращаться, если не к тебе, ведь мы вместе не один год проработали в шахте? – обычно спрашивал Крюгера тот, кто звонил ему и просил помощи.

От таких слов сердце Крюгера билось особенно радостно, и он кричал в трубку:

– Бог я вам, что ли?!

Но он делал это только так, для вида, на самом же деле гордился, что без него не могут обходиться. В свободное время, а его почти не было, Крюгер читал политические статьи; по воскресеньям вместе с бригадами уходил в лес рубить деревья для крепежных стоек или, сев в старенький грузовик, ехал в дальние села, где целый день чинил крестьянам их немудреный сельхозинвентарь.

Почему-то вдруг вспомнилось время, когда он еще спускался в шахту, где у него была даже своя «знакомая» крыса, которая показывалась из-за сундучка с провизией, когда шахтеры во время короткого перерыва садились перекусить. И Крюгер бросал ей что-нибудь. Чаще всего он брал с собой сало или хлеб со смальцем и головку репчатого лука.

– Самое лучшее средство против отравления метаном, – объявлял Крюгер товарищам, с аппетитом кусая луковицу.

Вспомнив шахтерскую жизнь, Крюгер пожалел, что она уже позади, хотя та жизнь была нелегка.

Матэ посмотрел вниз, в долину. Старенький паровоз-кукушка медленно тащил эшелон с углем.

«А вечером я все-таки пойду к Флоре, это уж как пить дать», – подумал Матэ.

Сделав еще несколько затяжек, Крюгер бросил окурок и растоптал его ногой.

– Ты сколько классов окончил, Матэ? – неожиданно спросил он.

– Четыре, – удивленно ответил Матэ.

– Черт бы тебя побрал! – нахмурился Крюгер и недовольно покачал головой. – Почему же ты не выступаешь перед шахтерами с докладами?

– Интересно, на какую тему? – разозлился Матэ.

Крюгер тяжело поднялся, не спуская с Матэ удивленного взгляда, словно и сам никак не мог понять, как это он мог забыть, что Матэ кончил целых четыре класса.

– Мне лично эти доклады и лекции спать не дают, – быстро проговорил он. – У народа возникает масса различных вопросов. Что станет с нынешними деньгами? Будем ли мы выплачивать контрибуции? Отпустят ли домой венгерских военнопленных? Будет ли при демократическом строе достаточно продуктов питания? Повесят ли военных преступников? И на все эти вопросы нам, коммунистам, нужно дать ответ! Очень важно, чтобы люди услышали эти ответы именно от нас! Тот, кто сейчас сможет объяснить им свою цель, окажется победителем. Это уж точно!.. А знаешь ли ты, какие люди пытаются сейчас говорить от имени нашей партии? Они только крутятся вокруг да около, вместо того чтобы откровенно изложить суть дела. А ты окончил четыре класса и ничего не делаешь...

Весь вечер Матэ без дела шатался по поселку и думал: «Не поленилась, поднялась на холм в такую жарищу. Сказала, что захотела увидеть меня, а сама ушла как ни в чем не бывало. Как это надо понимать?..»

Он остановился в самом конце тропинки, заросшей густой травой. Дальше был обрыв, и довольно крутой. Во время войны сюда приходили те, у кого не было желания попадаться на глаза жандармам, когда в поселке проводились облавы.

Отсюда был хорошо виден дом, в котором жила Флора. Матэ не представлял себе, что он скажет ей (в таких случаях у него обычно пропадал дар речи), он только чувствовал, что сегодня вечером он обязательно пойдет к ней. А спустя несколько минут подумал: «Вот она, любовь!»

Вечером, часов в десять, он, перебравшись через обрыв, спрятался за деревом недалеко от дома Флоры. Кругом тишина. Убедившись, что все спят и никто его не видит, Матэ набрал в руку мелких камешков и начал бросать их в окно дома.

В тот вечер Флора приготовила ужин, который состоял всего лишь из нескольких вареных картофелин, политых капелькой постного масла. Поужинав, они с мужем попили чаю с сахарином. Муж Флоры, угрюмый молчаливый старик с кривыми ногами, большую часть времени занимался своими недугами.

После ужина Флора, как обычно, проводила мужа до калитки, где постояла, прислушиваясь к шуму свежего ветерка в кронах деревьев. А когда огонек шахтерской лампы, которую, размахивая, нес муж, скрылся за железнодорожным полотном, вернулась в дом.

Она была абсолютно спокойна, разве что несколько бледнее обычного. События прошедшего дня несколько задурманили ей голову. Утром сломя голову прибежал младший братишка в промокших от росы штанишках. Усевшись в кухне на табурет, он с трудом отдышался и потом со слезами на глазах сообщил:

– Отца занесли в список! Выселять нас будут!

Флора молча вышла во двор. Ей не хотелось будить спящего перед сменой мужа. Подошла к колодцу и остановилась. Перед глазами возникло простое крестьянское лицо отца, с которого вот уже много дней не сходило выражение тревоги и беспокойства...

Услышав легкий стук в окошко, Флора быстро потушила свет и, прильнув к окну, сразу же увидела Матэ, стоявшего у дерева и бросавшего камешки. Сердце ее затрепетало как птица.

«Если четыре раза попадет в стекло, открою окошко», – подумала она с улыбкой.

Несколько долгих минут они молча сидели в комнате, не зажигая огня. Каждый ждал инициативы со стороны другого. Мужа Флоры Матэ не боялся, надеясь на свои кулаки и умение драться.

Наконец женщина встала.

«Вот он и пришел, кого я так ждала, – подумала она. – Пришел ко мне, а я даже заговорить с ним не могу. Мне бы пожурить его за то, что он весь вечер вместе со своими дружками орал песни около моего дома».

– Вы, кажется, недавно живете в этих краях? – спросил Матэ, преодолев смущение.