Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Но всё же надеюсь, что дальше будет легче, м. б. даже зимой будет оставаться свободное время на что-то своё, т. к. лето – сплошная подготовка к зиме, и таким образом теоретически зимой должно быть свободнее и спокойнее. Но как только вспомнишь, что зима тоже является подготовкой к лету, так и чувствуешь, что до конца дней своих так и будешь кружиться, сперва как белка в колесе, потом – как слепая лошадь, только не помню где, в чём кружатся слепые лошади, но знаю, что кружатся! Между прочим, кстати о белке, у меня была белка, сразу в клетке и в колесе, т. е. белка в квадрате. Я была маленькая, беличья клетка стояла на окне в моей детской, белка была рыжая с белой грудкой, и смотреть на то, как она крутится в колесе, было совсем неинтересно.

Залето мы с приятельницей, с которой живём вместе, утеплили и оштукатурили домик, в котором живём, сами пристроили к нему сени, которые также оштукатурили, – а это только написать легко! Строительный материал добыть было очень и очень нелегко, т. к. частным лицам такие вещи не продаются, но, в конце концов, притворившись организацией, кое-как купили необходимое количество горбылей, которые по одному нужно было притащить на себе. Потом всеми правдами и неправдами искали и находили гвозди. Потом заказали дверь, которую нам сделали сначала слишком узкой, потом слишком короткой, но потом она как-то разбухла, села, одним словом как-то исковеркалась и стала такой, как нужно.

Потом мучились со всякими замками, крючками, рамами, стёклами, планками, дранками и т. д.

Таскали из леса мох, из оврагов глину, собирали, делая вид, что это не мы, конский и коровий навоз для штукатурки и затирки, «то соломку тащит в ножках, то пушок в носу несёт». Всё это – до и после работы, и плюс к этому – готовка, стирка, мытьё полов и прочие мелкие домашние дела. И всё – на себе, и картошка, и дрова, и вода – всё нужно таскать. И всё нужно рассчитывать и страшно экономить. И несмотря на то, что всё делается своими руками, обходится это «всё» очень дорого. Сейчас я больше всего на свете хотела бы жить в гостинице, желательно в Москве, ходить в музеи, в гости и просто по улицам. Я даже во сне всегда вижу город, города, в которых не бывала, но во сне узнаю, а сельская местность, слава Богу, достаточно надоедает наяву, чтобы ещё сниться.

Но в конце концов получился у нас славный маленький домик, белый снаружи и внутри, чистенький и даже уютный, когда прихожу с работы, всегда радуюсь тому, что угол – свой, никаких соседей и хозяев, тихо, и кругом – просторный берег и во все три окошка видна большая, пока ещё сравнительно спокойная река.

Были в лесу несколько раз, собрали довольно много грибов, насолили, намариновали, насушили. Варенья сварили три банки, можно было бы хоть три ведра, ягод достаточно, но сахар дорог. Ягоды здесь – черника, голубика, есть где-то брусника и морошка, но мест мы не знаем, а слишком углубляться в тайгу боимся, каждое лето кто-нб. пропадает, в этом году, например, заблудилась тёща начальника милиции, её искали и пешком, и самолётами, и так и не нашли.

Домик наш – самый крайний на берегу, под крутым обрывом. Слева есть соседи метров за 300, живут в землянке, справа – никого. Однажды ночью было очень страшно, нас разбудил отчаянный стук, сопровождавшийся отчаянным же матом. Мы не открывали – стук продолжался, потом ночной гость стал ломать дверь, сорвал крючок и ввалился в сени. Я, собрав остатки храбрости, заперла приятельницу в комнате, а сама вышла в сени. Нашла там вдребезги пьяного лейтенанта в мыльной пене и в сметане – когда он ворвался в сени, на него свалилась банка кислого молока, а сам он попал в ведро с мыльной пеной, оставшейся от стирки. На мои негодующие вопросы он ответил, что, по его мнению, он находится в горах на границе, где каждый житель рад приютить и обогреть озябшего пограничника. Я сказала, что кое-какие границы он, несомненно, перешёл, и предложила ему отвести его в такой дом, где его приютят, обогреют и примут с распростертыми объятьями. Сперва лейтенант слегка упирался, считая наиболее подходящим местом для отдыха с обогревом именно наш дом, но потом сдался, я взяла его под ручку и с трудом дотащила до... милиции, где сдала очень удивленному именно моим (у меня скорбная репутация женщины порядочной и одинокой!) появлением дежурному. И правда, одета я была легкомысленно – тапочки на босу ногу, юбка и телогрейка, распахнутая на минимуме белья. И под руку со мной мыльно-сметанный лейтенант. Но такие случаи здесь очень редки, так что, надеюсь, этот лейтенант был первым и последним.

Сейчас мучаюсь с дровами – на зиму нужно 20-25 куб., а у нас – только 5. Купили 5 кулей картошки.

Немножко очухиваюсь только в постели, когда, зажегши лампу, в полнейшей тишине перечитываю самые чудесные места твоего «Фауста» и ещё кое-какие переводы. Ты прав – общий уровень переводов этого сборника – высок, и Гёте освобождён от тяжеловесности переводов прошлого, а также от чужих вариаций на его тему. Какое счастье, что я совершенно лишена чувства зависти и ревности, и совсем беспристрастна и бесстрастно сознаю, насколько я отстала от всяких хороших дел, в частности и от стихотворных переводов. До того заржавела, что сейчас ничего путного не смогла бы сделать, обеднел до ужаса мой словарь. Тем более радуюсь именно богатству словаря этих стихотворных переводов.

Моей приятельнице случайно прислали среди всяких стареньких носильных вещей маленький томик с золотым обрезом – Виньи «Стелло»¹, по-французски. Вещь написана в 1823 г., а не перечитывала я её уже больше двадцати лет. И сейчас перечла как бы заново, вспомнила маму, очень любившую эту книгу, рассказывающую о судьбах трёх поэтов разных эпох, – Жильбера, Чаттертона и Шенье². Помнишь ли ты её? Давно ли читал? Меня немного раздражал разнобой между темой и языком – язык какой-то чересчур «барокко» и весь в жестах, если можно так сказать. Но как страшно было быть настоящим поэтом в те далёкие времена! И о своих современниках, и о своих предшественниках Виньи, пожалуй, справедливо говорит, что «Le Po'ete a une malediction sur sa vie et une benediction sur son nom»⁶⁰60
  Жизнь поэта проклята, имя его благословенно (фр.).


[Закрыть], но зато немало и дикого говорит с нашей сегодняшней точки зрения.

Итак, очень буду ждать хотя бы открыточки. Ты пойми, уже треугольники гусей улетают на юг, и такая неумолимая зима впереди, а тут ещё и писем нет. Крепко тебя целую.

Твоя Аля

Ты знаешь, сегодня день рожденья папы и мамы.

¹ Роман французского писателя Альфреда де Виньи (1797-1863) «Consultations du Docteur Noir. Stello ou Les Diables bleus» («Советы Черного Доктора. Стелло или Синие бесы») написан в 1832 г.

¹ Французские поэты Никола Жозеф Лоран Жильбер (1750-1780) и Андре Мари Шенье (1762-1794). Английский поэт Томас Чаттертон (1752-1770).

Б.Л. Пастернаку

1 октября 1950

Дорогой Борис! Как я обрадовалась, увидев наконец твой почерк на конверте! В самом деле, твоё такое долгое молчание всё время грызло и глодало меня исподволь, я очень тревожилась, сама не знаю почему. Наверное потому, что вся сумма тревоги, отпущенная мне по небесной смете при моём рождении на всех моих близких, родных и знакомых, расходуется мною теперь на 2—3 человека. Тревог больше, чем людей. Я не жду от тебя никаких «обстоятельных» писем во-первых потому, что не избалована тобой на этот счёт, а во-вторых знаю и понимаю, насколько ты занят. Но я считаю, что две немногословных открытки в месяц не повредили бы ни Гёте, ни Шекспиру, а мне определённо были бы на пользу, я бы знала основное – что ты жив и здоров, а об остальном, при моей великолепной тройной интуиции (врождённой, наследственной и благоприобретённой) – догадывалась бы.

У нас с 28 сентября зима вовсю, началась она в этом году на 10 дней позже, чем в прошлом, когда снег выпал как раз в день моего рождения. Уже валенки, платки и всё на свете, вся зимняя косолапость. Всё побелело, помертвело, затихло, но пароходы ещё ходят, сегодня пришёл предпоследний в этом году. Две нестерпимых вещи – когда гуси улетают и последний пароход уходит. Гусей уже пережила – летят треугольником, как фронтовое письмо, перекликаются скрипучими, тревожными голосами, душу выматывающими. А какое это чудесное выражение – «душу выматывать», ведь так оно и есть -летят гуси, и последний тянет в клюве ниточку из того клубка, что у меня в груди. О, нить Ариадны! В лесу сразу тихо и просторно – сколько же места занимает листва! Листва – это поэзия, литература, а сегодняшний лес – голые факты. Правда, деревья стоят голые, как факты, и чувствуешь себя там как-то неловко, как ребёнок, попавший в заросли розог. Ходила на днях за вениками, наломала – и скорей домой, жутко как-то. И белизна кругом ослепительная. Природа сделала белую страницу из своего прошлого, чтобы весной начать совершенно новую биографию. Ей можно. А главное, когда шла в лес, то навстречу мне попался человек, про которого я точно знала, что он умер в прошлом году, прошёл мимо и поздоровался. Я до сих пор так и не поняла, он ли это был или кто-то похожий, если он, значит -живой, если нет – то похожий, и тоже живой.

Здоровье ничего, только сердцу тяжело. Это такой климат – ещё севернее – ещё тяжелее. На пригорок поднимаешься, точно на ка-кой-нб. пик, а ведро воды, кажется, весит вдвое больше положенного – вернее, налитого. Лиля прислала мне какое-то чудодейственное сердечное лекарство, от которого пахнет камфарой и нафталином и ещё чем-то против моли. Я не умею отсчитывать капли, и поэтому глотаю, как придётся, веря, что помогает, если не само средство, так то чувство, с которым Лиля посылала его. А вообще живётся не совсем блестяще, т. к. моя приятельница, с которой я живу вместе, больше не работает, и мы неожиданно остались с моей половинной ставкой pour tout moyen d’exitence⁶¹61
  Единственным средством существования (фр.).


[Закрыть], т. e. 225 p. в месяц на двоих, с работой же очень трудно, т. к. на физическую мы обе почти не способны, а об «умственной» и мечтать не приходится. Как ни тяжелы мои условия работы, как ни непрочна сама работа, я буквально каждый день и час сознаю, насколько счастлива, что есть хоть это. Кроме того, я очень люблю всякие наши праздники и даты, и вся моя жизнь здесь состоит из постоянной подготовки к ним.

Хорошо, что пока мы обе работали, успели подготовить наше жильё к зиме, обзавестись всем самым необходимым – у нас есть два топчана, три табуретки, два стола (из которых один мой собственный, рабочий), есть посуда, вёдра и т. д. Есть 5 мешков картошки, полбочки капусты насолили (здесь у нас не растёт, привезли откуда-то), кроме того насолили и намариновали грибов, и насушили тоже, и сварили 2 банки варенья, так что есть чем зиму начать. Только вот с дровами плохо, смогли запасти совсем немного, а нужно около 20 кубометров. Тебе, наверное, ужасно нудно читать всю эту хозяйственную ахинею, но я никак не могу удержаться, чтобы не написать, это вроде болезни – так некоторые всем досаждают какой-нб. блуждающей почкой или язвой, думая, что другим безумно интересно.

Статьи о «Фаусте» я не читала, а только какой-то отклик на неё в «Литературной газете», писала тебе об этом.

Дорогой Борис, если бы ты только знал, как мне хочется домой, как мне ужасно тоскливо бывает – выйдешь наружу, тишина, как будто бы уши ватой заткнуты, и такая даль от всех и от всего! Возможно, полюбила бы я и эту даль, м. б. и сама выбрала бы её – сама Когда отсюда уходит солнце, я делаюсь совсем малодушной. Наверное, просто боюсь темноты!

Крепко тебя целую, пиши открытки, очень буду ждать. Если за лето написал что-нб. своё, пришли, пожалуйста, каждая твоя строчка – радость.

Твоя Аля

Недавно удалось достать «Госпожу Бовари» – я очень люблю её, а ты? Замечательная вещь, не хуже «Анны Карениной». А «Саламбо» напоминает музей восковых фигур – несмотря на все страсти. Да, ты знаешь, есть ещё один Пастернак, поэт, кажется литовский или ещё какой-то¹, читала его стихи в Литер, газете.

’ Леон Пастернак (1910-1969) – польский поэт.

Б.Л. Пастернаку

10 октября 1950

Дорогой Борис! Сегодня получила твоё второе, почти вслед за первым, письмо, и хочется сейчас же откликнуться, хоть немного, сколько позволит время, вернее – отсутствие его. Твоё письмо очень тронуло и согрело меня, больше – зарядило какой-то внутренней энергией, всё реже и реже посещающей меня. Спасибо тебе за него. Нет, я не читала отзыва в «Новом мире», а только отзыв на отзыв в «Литературной газете». Я и этим слабым отголоском той статьи была очень огорчена, не потому, что «выругали» то, что мне нравится, а оттого, что у критика создалось впечатление, по моему мнению, настолько же ложное, насколько «научно обоснованное», я не поверила в её, критика и критики, искренность, что меня и огорчило главным образом. В твоём «Фаусте» преобладает свет и ясность, несмотря на все чертовщины, и столько жизни и жизненности, даже здравого смысла, что всё загробное и потустороннее тускнеет при соприкосновении, даже, несмотря на перевод, чуть отдаёт бутафорией. (Занятная это, между прочим, вещь – этот самый гётевский здравый смысл, в конце концов, всюду и везде, преодолевающий стиль, дух времени, моду, фантазию, размах. Что-то в нём есть страшно terre-a-terre⁶²62
  Приземленное (фр.).


[Закрыть], иего«бог деталей»¹ сдета-лями вместе взятый – очень хозяйственный дядя, все детали ладно пригнаны и добротны, а остальное – украшение, позолота. Так чувствуется, что именно в «Германе и Доротее» он у себя дома, да и в «Страданиях молодого Вертера», там, где ещё только дети и бутерброды, и самоубийством ещё не пахнет. И фаустовские чертовщины, если разобраться, и не подземны, и не надземны, и сами духи в свободное от служебных дел время питаются здоровой немецкой пищей. (Между прочим, не люблю я Маргариту его, она слабее всех остальных.) Да, так вот, весь этот гётевский здравый смысл, жизненность его, грубоватый реализм даже в нереальном, я впервые узнала именно из твоего перевода (а читала их до этого немало, все были малокровными и многословными), из чего совершенно справедливо заключаю, что именно тебе удалось донести до читателя «передовые идеи» Гёте, и что критик из «Нового мира» плохо вчитался и ещё хуже того написал.

Ты, конечно, ужасно неправ, говоря о том, что «не приносишь счастья своим друзьям» и т. д. И конечно, это просто мнительность (сверх-!) и сверхделикатность по отношению к друзьям. Ты и в горе остаёшься светлым и добрым, именно это в твоих письмах (и в тебе самом!) даёт ту зарядку, когда читаешь их, о которой говорила выше. Трудно это всё выразить, определить, мысли мои, от недостатка общения с людьми, от невозможности писать, ужасно расплывчаты, и, как чувства, плохо поддаются описанию. Но мне думается так – пройдёт время, и внуки теперешних критиков будут писать об оптимистичности твоего творчества, им легко будет доказать её, это будет бесспорным, как бесспорна сейчас возникшая из раскопок древняя Греция. Утешительно ли это, когда живёшь и дышишь именно сегодня, – не знаю, но знаю, что это удел избранных, бесспорный и вечный, как звёздное небо. Почему я так тянусь к тебе, так глубоко радуюсь твоим письмам, так чувствую себя самой собой, когда думаю о тебе и пишу тебе? Не только потому, что ты – старый друг, что твоё имя навсегда связано у меня с маминым, что я люблю тебя за них и сама – и ещё и оттого, что я, ничего не создавшая, зрячая и слышащая, но немая, ничего никогда не сотворившая, тянусь к тебе, как к творцу, тянусь к твоему земному (единственному, в которое верю, наиблагороднейшему, ибо – дело рук человеческих) бессмертию. Очень я люблю и уважаю тебя и за то, что ты не зарыл свой талант в землю, и за то, что ты не сделал ему мичуринской прививки, и вообще за всё на свете. Прости меня за мою проклятую бессвязность и за всю бестолковость, с которой я пытаюсь высказать то, что так стройно складывается в голове! И не думай, что, как ты написал мне однажды, я пытаюсь «завязать роман на расстоянии» (написал-то ты не так, но смысл был приблизительно таков). Нет, это всё вне всяких романов, как окружающая меня сейчас северная ночь, как волочащий льдины на своём стальном хребте Енисей, как тисками охватившее холодную землю небо, пронзённое звёздами.

А всё-таки трудно живётся, честное слово. Жизнь как-то изнашивается, понимаешь, не столько я сама, как именно моя жизнь, так должно быть или перед смертью, или накануне какой-то другой жизни. Мне просто снится иногда, что я вновь в Москве, и никакой иной жизни мне не хотелось бы. Это – единственный город, к которому привязано моё сердце, остальные в памяти, пусть я к ним несправедлива, – как альбомы с открытками. От Москвы начинается моё чувство родины и, описав огромный круг по всему Советскому Союзу, возвращается к ней же. Так у меня было и с мамой, жизнь моя началась любовью к ней, тем и кончится – от чувства детского, наполовину праздничного, наполовину зависимого (от неё же) до чувства сознательного, почти что, после всего пережитого, на равных правах (с нею же).

Сегодня вечером пришёл последний пароход – по тёмной реке, по которой идёт «шуга» – лёгкий светлый ледок, из которого через несколько дней сольётся, спаяется зимний панцирь, противного цвета свежемороженой рыбы. Славный нарядный пароходик, похожий на те, что ходят по Москва-реке, шёл, расталкивая льдины, везя последних пассажиров, последние грузы – до следующей весны. Коротенький промежуток от зимы до зимы, небольшой скачок времени со льдины на льдину, неужели же так оно и будет до конца дней!

Скоро начинается серия зимних праздников, я ужасно много работаю, устала сверх всякой меры, зарабатываю обидные гроши, и, несмотря на это последнее обстоятельство, держу дома двух щенков с их мамашей и кота. Кот никаких мышей не ловит, щенки спят в ящике с песком и гадят везде кроме, что вносит некоторое разнообразие в моё весьма монотонное существование. У нас 1 ч. ночи, у вас – только 9 ч. вечера.

Целую тебя.

Твоя Аля

Если возможно, пришли что-нб. новое твоё, давно ничего не присылал!

' А.С. вспоминает строку: «Всесильный бог деталей...» из стих. Б. Пастернака «Давай ронять слова...».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 октября 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Вы, наверное, уже вернулись с дачи и обессилены переездом и переустройством на зимний лад, чем и объясняю очередное ваше молчание, которое, хоть и не сводит меня ещё с ума, но уже начинает тревожить. Когда соберётесь с мыслями и с силами, подытожьте для меня ваш отдых хоть на открытке, расскажите, удалось ли отдохнуть и подышать воздухом, хороша ли была осень после дождливого лета? Теперь, Лиленька, большая просьба к Вам, перешлите, пожалуйста, прилагаемое письмецо Нюте, адреса которой у меня нет, главное, переписка директеман⁶³63
  Directement – прямо, непосредственно (фр.).


[Закрыть] её, по-моему, не очень привлекает. Я была необычайно тронута и невероятно огорчена, получив от неё на днях телеграфный перевод в 200 р., прямо как громом была поражена, увидев на телеграфном бланке её фамилию. Нютенька, которой самой так тяжело живётся! Я так хорошо представляю себе и её возраст, и условия, и то, что представляет для неё эта сумма! Конечно, помощь эта пришла очень кстати, т. к. именно в этот день подвернулась возможность купить дров с доставкой. Милая Нютя дала мне много тепла физического и ещё больше – душевного. Я чувствую, что старею, Лиленька, не потому, что, скажем, и силы и здоровье не те, что раньше, а потому, что всё глубже, любовнее, внимательнее задумываюсь над судьбами близких, и они, многое пережившие, много выстрадавшие, раскрываются мне и во мне во всём величии (пусть это не прозвучит высокопарно!) своих человеческих жизней. Насколько я была поверхностнее раньше, как невнимательна, несмотря на то, что, несомненно, была и глубже и внимательней своих тогдашних сверстников! (Это не хвастовство, это так и было и иначе вряд ли могло быть, ведь росла я в необычайной семье!) Самое тяжёлое для меня теперь – это то, что волей судеб и обстоятельств я совершенно лишена возможности как-то проявлять ту глубину чувства и понимания, которая проснулась во мне, и не только потому, что многих уже нет в живых. С самого детства и по сей день я не понимала смерти, жизнь ушедших переплеталась во мне с жизнью живущих. Мне всегда как-то думалось о том, что жизнь огромна, смерть – минутна и жизнь хоть бы по тому одному сильнее, жизнь, цепь человеческих действий, и смерть – действие внечеловеческое! Да, я знаю, что ушедших нет больше с нами, но осознать и понять никак не могу, слишком они живы во мне живые. Сейчас это чувство м. б. усугубляется во мне ещё тем, что я так далеко от всех и от всего, от домов живых и от могил умерших, и в памяти моей живы все. И тем не менее, даже тем более, я, из своего прекрасного далёка, ужасно цепляюсь за жизнь тех, кто живы, с какой-то материнской силой чувства желаю им жизни, жизни, жизни, с какой радостью я иной раз думаю о том, что вот сейчас они, наверное, делают то-то и то-то, спят, работают, живут'... В общем, написала вам что-то в высшей степени косноязычное, да и как оно может быть иначе к концу предпраздничного рабочего дня, когда ум за разум заходит окончательно!

Сейчас у нас стоят тёплые, снежные дни, совсем уже коротенькие, светает поздно, темнеет рано. Небо страшно низкое, голубиного сизого цвета, и удивительно – сизое небо кажется тёплым и мягким, периной, начинённой снежинками, а точно такого же оттенка полоска незамёрзшей реки вызывает ощущение холода жестокого, режущего, стального. Не знаю, как будет в сильные холода, но первые, пробные зимние испытания наш «кукольный» домик выдержал, тьфу, тьфу не сглазить, с честью – нигде не дует, не промерзает, стены хорошо держат тепло. Топим пока что один раз в сутки, когда обе приходим с работы. Спасибо всем родным и близким, и в первую очередь Борису, за беленький домик на берегу Енисея! Дорогие мои, если бы вы только знали, как буквально на каждом шагу помогают ваши посылки, всё, от содержимого до обшивки! Одна, например, была зашита в чудесное жёлтое полотно, которого хватило как раз на три непрозрачных, когда смотришь снаружи, чудесного солнечного цвета занавески. И окна у нас три. Ежедневно помогают в работе присланные краски и бумага, уже много сделала красивого для праздничного оформления. Пишет ли вам Ася? Я от неё письма получаю редко, очень тревожит её зрение, которое резко ухудшается, болезнь прогрессирует сама собой, да и условия тяжёлые, по хозяйству приходится работать физически, что совсем нельзя ей. <...>

Б<орис> прислал мне денег, т. ч. смогу докупить дров, картошки, зимнего необходимого.

Крепко целую и люблю, жду открыточки.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

8 ноября 1950

Дорогой Борис! Спасибо тебе, я всё получила, и как всегда, очень вовремя. Не могла сразу отозваться из-за предпраздничных дел – работала ужасно много и ужасно беспрерывно весь октябрь и начало ноября, и сегодня, в первый день, когда можно слегка очухаться, чувствую себя неуверенно и расхлябанно, как после болезни. Большая есть прелесть в донельзя заваленных работой днях, когда всё заданное понемногу поддаётся твоему упорству, прелесть неменьшая, чем в днях сплошного отдыха, когда сам поддаёшься свободному времени, книгам, природе. Только теперь таких дней почти совсем не бывает, вечно угнетает сознание несделанного и неоконченного. Раньше я была несколько менее щепетильна на этот счёт, и лучше было, легче.

Холода у нас нестерпимые, вчера, в день 33-й годовщины Октября, было 52° мороза, так что пришлось отменить митинг и то подобие демонстрации, что бывает у нас в праздничные дни, когда позволяет погода.

А. Эфрон с соседским мальчиком Геной. Туруханск. 1950

Мне было очень жаль, потому что нигде после Москвы я так не чувствую и не ощущаю праздников, как здесь, именно потому, что здесь так глухо и далеко, снежно и тихо, да и вообще в Москве праздновать немудрено, Красная площадь уже сама по себе праздник, ей отроду идут сборища и знамёна, здесь же красные полотнища лозунгов, флагов, знамён радуют как-то особо, как свет в окошке, признак жилья, как признак того, что не только труд есть на свете, а ещё и общая радость, пусть ограниченная сугробами!

И так вот всё время с середины октября – морозы, морозы, морозы. Просыпаемся в морозном тумане, сквозь который, на небольшом расстоянии друг от друга, еле просвечивают солнце с луной и ещё две-три огромных, неподвижных, как в Вифлееме, звезды. Дышать невозможно, глотаешь не воздух, а какой-то нездешний сплав, дырявящий грудь. Всё звенит – и поленья дров, которые, обжигаясь от мороза, хватаешь в охапку, и снег под ногами, и далёкий собачий лай, и собственное дыхание, и дым, вылетающий из трубы. Туман не рассеивается и днём, только светлеет, вечером же опять то же самое, солнце, луна и три ярких звезды, и опять то же самое, только без солнца. Через несколько дней, наверное, начнётся пурга, вместо знакомых, скрипучих, как свежая капуста под ножом, тропинок, встанут горбатые, с острым хребтом, сугробы, и наш домик совсем увязнет в снегу. Несмотря на такие холода, Енисей ещё не совсем скрылся подо льдом, ещё кое-где видна живая вода, почему-то совсем золотая под серебром льда, так что похоже на оклад с огромного образа. И вот эти кусочки фольги – воды-дымятся, от них идёт пар, сливаясь с туманом. Вообще – красиво, только трудно терпеть такой холод.

Тунгуска же стоит давно и прочно, и надолго. Через неё возят сено, накошенное на том берегу и оставленное до морозов, возят дрова, и то и другое чаще всего на собаках. Лайки уже давно обросли зимней непроницаемой и непродуваемой шерстью, и сами похожи на возы с сеном, которые таскают. Спят они на снегу, пряча чёрный нос в белый хвост, когда проходишь мимо, лениво открывают карий круглый глаз и опять дремлют. Они никогда не кусаются и, несмотря на своё название, очень редко лают. У нас тоже есть собачонка, только не настоящая северянка, а так, вроде дворняжки. Шерсть у неё не такая густая, как нужно бы здесь, поэтому она живёт вместе с нами дома, но сторожит хорошо – лает и даже кусается. Есть у нас и сибирский кот Роман, которому живётся неплохо, несмотря на то, что единственная одолевавшая нас мышь поймана и съедена им уже больше двух месяцев тому назад. Вместо мышей он ловит пса за хвост и всякие мои бумажки и рисунки гоняет по комнате. Недавно было у нас три щенка, дворняжкины дети, но так как они вносили чересчур большое оживление в нашу тихую жизнь, мы их благополучно пристроили в хорошие семейные дома и теперь от них и без них отдыхаем.

Ничего мне не удалось ни сделать, ни прочесть за этот предпраздничный месяц. С самого раннего утра и до самой поздней ночи я писала лозунги, и ещё и ещё лозунги, оформляла стенные газеты и доски почёта, и в конце концов выучила наизусть все существующие призывы и проценты выполнения плана по рыбодобыче и пушноза-готовкам, все полагающиеся цитаты и т. д. Около двух недель болела – держалась высокая температура, но работать всё равно нужно было, что с нею, что без, как угодно. В конце концов прошло, как и пришло, само собой. В этом году что-то никто меня не ругал и ничего не заставляли переделывать, сама не знаю почему. Обычно перед праздниками всегда ругают, торопят и всем недовольны, и не потому что «плохо», а потому что «не нравится», причём одному не нравится то, а другому это, и трудно бывает работать в таких условиях. Вообще нелегко. Теперь с 1 -го ноября я буду получать полную ставку, а то уже много месяцев получала только полставки. Так что будет полегче, я очень довольна, хоть и полная моя ставка не ахти, но всё же хорошо. На присланное тобой я купила дров и наняла двух пильщиков, которые дрова распилят, расколят и сложат, хоть и не тяжёлая это работа, но очень одолевает мороз и не хочется делать самой, когда есть возможность. И ещё у меня остались деньги в запас на всякие текущие нужды и дела. Главное, что удалось купить дров, без них здесь в самом деле, в самом буквальном смысле слова не проживёшь. Спасибо тебе, дорогой мой, за всё данное тобой тепло. Как оно облегчает жизнь!

А сейчас я перечитываю – с неизменным удовольствием – «Тома Сойера», хотя с самого детства помню эту книгу не только наизусть, но даже в разных вариантах разных переводов наизусть. Так, например, в той книжке, что была у меня в детстве, в воскресной школе девочка декламирует стишки «У Мери был ягнёночек», а в переводе 1949 г. «У Мери был барашек», одно и то же, а ведь ягнёночек лучше, ибо барашек что-то съедобное, а ягнёночек явно «воскресная школа».

Нам, Туруханску, всё же повезло благодаря ранней зиме: последний пароход вёз ещё дальше на север яблоки и лук, а сгрузил у нас, т. к. боялся не дойти до последней пристани (совсем по-библейски звучит!), и поэтому впервые за долгие годы продавался здесь настоящий лук и настоящие живые яблоки!

В нашем маленьком домике сейчас хорошо, тепло и уютно, я просто счастлива тем, что есть свой угол, без ведьм и домовых в лице квартирных хозяев и прочих соседей. Дров есть около 10 куб., т. е. половина зимнего запаса, есть картошка и даже кислая капуста, и есть грибы, солёные, сушёные и маринованные, и даже немного черничного варенья есть. Так что по сравнению с прошлой зимой всё, тьфу-тьфу, не сглазить, лучше, и всё благодаря тебе. Наша летняя возня по ремонту и утеплению домика оказалась весьма полезной, т. к. пока что нигде не дует и не промерзает, даже в пятидесятиградусные морозы. Тебе, наверное, ужасно скучно читать все эти хозяйственные подробности, я же пишу просто с увлечением, и мне кажется очень интересной тема «покорения Севера», даже в таких миниатюрных масштабах!

Очень прошу тебя, когда будет возможно, пришли что-нб. своё из написанного и переведённого.

Крепко целую тебя.

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

6 декабря 1950

Дорогой мой Борис! Трудно преодолевают наши с тобой весточки все эти снега и пространства – нет писем ни к тебе, ни от тебя. Ты, конечно, беспредельно занят, меня тоже одолевает работа – чуть ли не больше, чем я её. Изо дня в день в спешке по мелочам, без отдыха, с головой, загромождённой всякими неизбывными недоделками и переделками, даже сны из мелочей, как разрозненное лото или головоломка. Оказывается, «бог деталей» – свирепое существо, и я чувствую себя очень несчастной потому, что из мелочей, которым отдаю всё своё время, а, значит, и всю себя, ничего цельного, целого не получается. Всё какие-то черепки. Правда, месяцы сейчас идут самые праздничные, значит – самая работа. Уже в январе будет полегче. Эта зима совсем не похожа на предыдущую. Тогда было сплошь морозно-нестерпимо! а нынче – пурга, бураны, вихри, всё в однообразном движении, за ночь домик наш обрастает сугробами выше крыши, вместо вчерашних тропинок – гора снега, вместо вчерашних снежных гор – какие-то пролежни, голая земля с попытками прошлогодней травы – ветром сдуло. Кажется, совсем рядом, где-нб. на полюсе пустили огромный пропеллер и – вот-вот полетим! Потом небольшая передышка в 2—3 дня – ясных, как настоящий божий день, всё на местах, всё бесспорно и прочно – движутся по белому фону только люди, лошади и собаки. И опять всё вверх тормашками, шиворот-навыворот – подул ветер «с Подкаменной» («Подкаменная Тунгуска» – это река) – опять пурга. И всё это вместе взятое – великолепно. Великолепны небеса лётные и нелётные, звёздные и забитые до отказу облаками, великолепна земля – то прочно звенящая под ногами, то полная снежных подвохов, чудесен ветер, тот самый, пушкинский, «вихри снежные крутя». А чудесно это всё главным образом потому, что в нашем маленьком домике очень тепло и уютно, есть дрова под навесом, и стихии остаются по ту сторону – домика, дров и навеса. В прошлом же году стихии очень легко забирались в дырявую хату, и поэтому любовалась я ими гораздо меньше, чем теперь.