Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Сегодня веселились до упаду. В 12 ч. дня было кино. В столовой набилось людей, как семечек в стакане торговки. Ждём полчаса, час.

Нет напряжения. Наконец оно появляется, легкое, как крылья мотылька. На экране являются бледные тени имён режиссёров, кинооператоров, действующих лиц. Потом показывается какой-то расплывчатый силуэт не то капитана, не то майора, но госбезопасности. Потом всё исчезает с остатками напряжения вместе, из будки доносится явственно голос приезжего кинооператора: «к любимой матери такую работу!» Он является зрителям, как некий полубог, собирает звуковые киноманатки и... исчезает. Вот и вся картина. Называлась она, как говорили знатоки, «Поединок».

Вечером зато был концерт. Участники хоркружка с успехом продемонстрировали нам новогоднюю программу: «Догорай, моя лучина» и «В воскресенье мать старушка к воротам тюрьмы пришла». В заключенье спели ещё «Буря мглою» и руководитель кружка прочёл наизусть полуторачасовой отрывок, озаглавленный «Смерть Иоанна Грозного».

Словом, я давно так не веселилась. Оделась я во всё кобедниш-ное – была прекрасна, насколько возможно в данных условиях и в мои лета.

Теперь я вообще стала чувствовать себя лучше, а то все последние месяцы хворала, боялась, как бы не лёгкие, температура была такая, похожая. Нашла выход из положения, простой и чудесный, – перестала её мерить и над ней задумываться, в стиле «и никто не узнает, где могилка моя». Помогло. А вот с сердцем у меня нашли что-то сногсшибательное – склероз аорты. Единственный мой шанс на спасение и на неправильность диагноза – это то, что ослушавший меня врач, по-моему, просто ветфельдшер, лучше разбирающийся в заднем проходе лошади, чем в человеческом сердце. Работаю пока без всяких перемен, и жизнь идёт, как во сне. Только разве кто, раз в полгода, пришлёт телеграмму, да и то не по собственной инициативе, а так, выпросишь её с великим трудом у Бога и у людей.

Часто, часто думаю о вас всех, и так всё хорошо знаю и понимаю, как если бы мы были вместе, – а м. б. и ещё лучше, из моего «прекрасного далёка».

Совсем темно, и буквы мои, почти для меня невидимые, пляшут.

Крепко вас всех, мои родные, целую, желаю вам хорошо провести праздники, и не только праздники, но и будни.

Ваша Аля

От Аси довольно часто получаю письма и сама пишу так часто, как только возможно.

10.1. Зиночка, родная, вот как долго лежат без движения мои письма! Получила Ваши 2 открытки, последнюю сегодня, где пишете, что в больнице¹. Ешё обидней, что я не дома и не могу помогать Вам. Надеюсь, что теперь Вы уже поправились. Куда уехала Люба?² В Москве, видимо, была проездом? Зина, пожалуйста, пришлите мне Нинин адрес, я его никогда не могла запомнить и в конце концов потеряла. Или как-нб. дайте ей знать, чтобы она его прислала, а то никак не могу написать ей. Только сегодня получила её поздравительную телеграмму. <...> Мулька совсем меня забыл, мне это очень горько, но вполне понятно. Даже не месяцами, а годами исчисляется наша разлука, что же поделаешь! И я писать перестала впустую. Но всё равно время хоть и помаленьку, а идёт, и мы уже довольно скоро должны встретиться с вами. Обнимаю и целую моих родных.

Аля

’ З.М. Ширкевич с детства была больна костным туберкулезом; в результате лишений военного времени у нее началось обострение процесса.

²ЛюбовьЛонгва, отбывшая срок однолагерница А.С., которая до своего ареста была ученицей Е.Я. Эфрон.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 февраля 1946

Дорогая Зина, дорогая Лиля, посылаю на ваше имя письмецо для Нины и прошу как-нб. передать. Адрес её я куда-то засунула так прочно, что разыскать невозможно, а на полученное наконец письмо хочется, хоть коротко, ответить.

У меня всё по-прежнему, только в последнее время стала прихварывать, заразившись Зининым примером. Но надеюсь, что теперь она уже совсем поправилась и давно дома. От Зины получила две открытки, обе из больницы. Теперь жду открытки домашней. У этих открыток Зининых один недостаток – тот же, что и у моих писем, – одни сплошные вопросы и никаких ответов – например: «как вы поживаете? как ваше здоровье? получаете ли письма?» и т. д. А по существу-то очень, очень мало и узнаёшь.

Короче говоря, писать мне решительно нечего. День за днём, день за днём идут настолько похожие друг на друга, настолько ничем не отличаются и не отделяются, что чувствуешь себя каким-то потонувшим колоколом или кораблём и потихоньку обрастаешь Аля с сестрой Ириной. 1919 илом и русалками Никаких звуков извне и никаких лучей. Хочется, наконец, выплыть на поверхность, поближе к солнцу. Хоть немного поплавать, ежели ты корабль, хоть немного звякнуть, если ты колокол. Потом мне хотелось бы послушать настоящей музыки, пусть в исполнении архаического репродуктора, висевшего когда-то у Лили в ногах, но чуть повыше. Потом в театр сходить хотелось бы тоже.

Но всё это пустяки. Живу, в общем, неплохо. Сыта, работаю в тепле, работа лёгкая и даже подчас творческая. А что однообразно – на то остаётся внутреннее разнообразие во всём его неискоренимом великолепии. Но, в общем, есть Бог и для бедных людей. Только успела я пожелать себе немного музыки, как открылась дверь, в неё вошла гитара, а за ней – старый, страшный, но по-своему величественный гитарист, похожий на дон– Кихота в последней стадии. Сыграл мне «Чи-литу», «Синий платочек», польку «Зоечка», вальс «На сопках», незаметно переходящий в «Дунайские волны», и в конце концов «Болеро». Встал, церемонно поклонился и сказал: «Больше ничем помочь не могу». Я поцеловала его в ужасную, морщинистую и колючую щёку и, честное слово, расплакалась бы, если бы слёзы все давно не иссякли. Передайте Нинке мою записочку. Крепко вас всех люблю и целую.

Пишите.

Аля

А.И. Цветаевой

3 марта 1946

Дорогая Асенька! Каждое моё письмо начинается однообразно – от Вас очень давно нет никаких известий, ни письма, ни открытки,

ничего абсолютно. И это тем более меня тревожит, что в них, давнишних Ваших письмах, сквозила большая усталость. Я боюсь, что Вы больны. Или, может быть, что-нибудь в моих письмах Вас рассердило? Последнее, что я от Вас получила, это ответ на моё письмо с фотографией Мура с медведем. С тех пор посылала Вам, среди прочего, свой карандашный портрет и карточку Серёжи и Константина'.

От мужа тоже очень давно не имею известий. Наша переписка прервалась очень вскоре после его приезда ко мне. Получила 2-3 письма, за которыми последовали 2-3 телеграммы нежного, но весьма лаконического содержания – и всё.

Сперва я безумно волновалась, думала, что с ним что-нибудь случилось, с большим трудом (это ведь связано с целым рядом формальностей) трижды телеграфировала Лиле и наконец узнала, что всё в порядке – он жив, здоров, работает на прежнем месте и т. д. Тогда я разозлилась и сама перестала ему писать. Увы, этот мой выпад он принял вполне хладнокровно, ибо так и не написал мне ни единой строчки за несколько месяцев. Очень это все обидно, Асенька!

Но Ваших писем я жду – жду с каждой почтой и не теряю надежды получить сразу много – м. б., они залежались где-нибудь – такой долгий путь от Вас ко мне. Хоть бы знать, доходят ли до Вас мои весточки.

Почти весь прошлый месяц проболела. Был очень болезненный приступ аппендицита – слава Богу, добрый врач разрешил лежать в общежитии и избавил от невыразимого уныния женской больничной палаты. Уход был обеспечен прекрасный, и обнаружилось в этой встряске много отзывчивых людей, почти и даже совсем друзей. Но это ещё не всё – когда успокоились боли (это второй приступ, первый был в Кисловодске, в год Вашего отъезда²), вдруг температура лезет до 39, я – в панике, п.ч. в больницу не хочется. Оказалась обычная мордовская малярия. Очень она меня потрепала за этот месяц. Второй день как я на ногах, худющая и, кажется, ешё длиннее стала, чем раньше была. Сама себе в таком виде и состоянии почему-то очень напоминаю папу.

Почему-то стала какая-то капризная, чувствительная и обидчивая, надеюсь, что это – ещё остатки болезни, а не март месяц.

Вы знаете, когда я ещё болела малярией? Страшно сказать и странно вспомнить: лет 25 тому назад, да ещё больше, пожалуй! Помните, как мы с Ириной³ были в детдоме, и я заболела⁴, мама приехала и забрала меня, а Ирина осталась; маленькая, с крутым лобиком и вьющимися светлыми волосиками, в моём длинном розовом ситцевом платье с крылышком, она ходила среди остальных детей и спрашивала: «А чай пить? а чай пить?» Так она и осталась у меня в памяти в последний раз – больше я её не видела. Я ужасно долго о ней тосковала. Уже большой девчонкой проснусь и вспомню, что Ирины нет, и плачу. Так вот тогда, среди прочего, я и малярией болела. Тогда долго не могли её распознать. Сперва я лежала в каком-то красноармейском госпитале⁵, совсем одна, совсем маленькая девочка среди красноармейцев. Они меня развлекали, как могли, а я страшно тосковала без мамы. Она приезжала, но редко, очень трудно было туда добраться, т. к. это было где-то далеко не доезжая Москвы. Приезжала и привозила какую-то еду, а главное – рассказывала сказки. Помню, именно там я в первый раз услышала «Карлика Носа» и «Маленького Мука»⁶. И книжки мама привозила. Это была мука – руки все в нарывах, все перебинтованы, каждый палец, и страницы переворачивать не могу никак.

Потом мама увезла меня в Москву. Мы жили сперва не на Борисоглебском, а, по-моему, у Веры, в большой, чужой, но тёплой комнате⁷. Мама работала «на службе» и каждый день приносила что-то съедобное, а ведь достать тогда что-нибудь было так невероятно трудно! Но Вы ведь помните, какая я была подлая, я ничего не ела и всё выбрасывала под кровать. Целыми днями сидела и лежала одна, обложенная книжками, потом начала вставать и сама всюду лазить. И так однажды набрела на мамину записную книжку, вроде дневника. Читала-читала, и, наконец, число (не помню какое) и французская фраза, где поняла только одно слово «Ирина», написанное латинскими буквами. Значит, что-то про Ирину, а по-французски – чтобы я не поняла, если я начну лазить по маминым тетрадям. Сразу догадалась. Латинские буквы знала. Слово до Ирины – запомнила. Потом, не сразу, постепенно, начала выспрашивать: «Марина, а как по-французски “лето”? а “зима”? а “ночь”? а “день”? а “жизнь”? а “смерть”?» – ага. То самое слово. Значит – Ирина умерла⁸. А сама молчу. Только перед самым отъездом мама сказала, что Ирины больше нет, и была поражена моим равнодушием. Она не знала про эту записную книжку. И вот столько лет спустя, положенная на обе лопатки той же или почти малярией, я смотрела в бревенчатый потолок и вспоминала всё на свете. Возвращается ветер на круги своя. А мама всё равно со мной.

И Вы, Асенька родная. «Только живите»⁹ —это из её стихов. И – только пишите – это уже моя просьба. Думаю о Вас постоянно. Кофта Ваша связана и положена в чемодан – до встречи.

Целую и люблю.

Ваша Аля

' Речь идет о фотографии С.Я. Эфрона и К.Б. Родзевича.

² В 1937 г. – год ареста А.И. Цветаевой – А.С. Эфрон приезжала к отцу в кис-ловодский санаторий.

³Ирина Эфрон (13.IV. 1917—1920) – младшая дочь М.И. Цветаевой, умерла в кунцевском приюте для сирот, как называет Е.Я. Эфрон в недатированном письме к С.Я. Эфрону это учреждение. Отвезла детей в этот приют М.И. Цветаева 14 ноября 1919 г.

⁴ В Беловой тетради-2 М.И. Цветаева делает запись: «...Алина болезнь (с 27-го ноября 1919 г. по конец февраля 1920 г.)» (Цветаева М. Неизданное. Записные книжки. М., 2001. Т. II. С. 459).

⁵ В записи М.И. Цветаевой от 6 декабря 1919 г. она, упоминая о своем приезде к больной Але в госпиталь, пишет: «Ночью просыпаюсь – рядом говор красноармейцев – “Бедные бессонные солдаты!"» (Там же. Т. II. С. 51).

⁶ Сказки немецкого писателя-романтика Вильгельма Гауфа (1802-1827). Тогда же М.И. привезла дочери исторический роман Гауфа «Лихтенштейн».

⁷ М.И. Цветаева отвезла больную дочь не в предельно выстуженный дом № 6 в Борисоглебском пер., а к подруге В.Я. Эфрон, Василисе Александровне Жуковской (Мерзляковский пер., д. 16, кв. 29).

³ Е.Б. Коркина приводит запись из Беловой тетради-2: «2-го февраля 1920 г. la mort d'lrina– j’^cris en franqais pourque I’enfant ne puisse pas comprendre» (смерть Ирины – пишу по-французски, чтобы ребенок не смог понять») (Там же. Т. II. С. 459).

⁹ «Только живите! – Я уронила руки...» – начальная строка первого стихотворения из цикла «Иоанн» (июнь 1917-го) (I, 357).

А. И. Цветаевой ⁴²42
  апреля 1946
  Дорогая Асенька, наконец, после трехмесячного перерыва, получила от Вас открытку за № 6 с двумя стихотворениями из «Верст» (цикл «Бессонница»). Пока что ничего больше после «Поэмы Горы» от Вас не получала, но ещё надеюсь получить – нас разделяет такое огромное расстояние, письма, видимо, где-то застревают, но в конце концов иногда доходят. «Стихи к дочери» до меня ещё не дошли, посылаю Вам их сама, что и как помнила. Т. е. ошибаюсь – я и «Поэмы Горы» не получала, а только «Поэму Воздуха», как видите, стихи с трудом преодолевают пространство. Так до сих пор и не знаю, дошли ли до Вас мой карандашный портрет, фотография Кости и Серёжи? И вообще – получаете ли мои письма? Пишу Вам постоянно. И вероятно – очень в своих письмах повторяюсь. По этому случаю ещё раз повторю, что связала для Вас очень тёплую верблюжью куртку, только верблюд тот, видимо, был с характером, т. к. шерсть у него довольно-таки колючая, но я выстирала, и стала мягче (куртка и шерсть, конечно!).
  Вы опять спрашиваете меня про Марину и Костю – я ведь очень много про них Вам писала, неужели Вы не получали? Вкратце так:


[Закрыть]

Костя сперва был товарищем мужа, потом другом жены, потом опять товарищем мужа. Марина после «Поэмы» с ним почти не встречалась или очень редко – у неё было другое увлечение, меньше, конечно, чем Константином («так – никогда, тысячу раз иначе!»⁴²42
  апреля 1946
  Дорогая Асенька, наконец, после трехмесячного перерыва, получила от Вас открытку за № 6 с двумя стихотворениями из «Верст» (цикл «Бессонница»). Пока что ничего больше после «Поэмы Горы» от Вас не получала, но ещё надеюсь получить – нас разделяет такое огромное расстояние, письма, видимо, где-то застревают, но в конце концов иногда доходят. «Стихи к дочери» до меня ещё не дошли, посылаю Вам их сама, что и как помнила. Т. е. ошибаюсь – я и «Поэмы Горы» не получала, а только «Поэму Воздуха», как видите, стихи с трудом преодолевают пространство. Так до сих пор и не знаю, дошли ли до Вас мой карандашный портрет, фотография Кости и Серёжи? И вообще – получаете ли мои письма? Пишу Вам постоянно. И вероятно – очень в своих письмах повторяюсь. По этому случаю ещё раз повторю, что связала для Вас очень тёплую верблюжью куртку, только верблюд тот, видимо, был с характером, т. к. шерсть у него довольно-таки колючая, но я выстирала, и стала мягче (куртка и шерсть, конечно!).
  Вы опять спрашиваете меня про Марину и Костю – я ведь очень много про них Вам писала, неужели Вы не получали? Вкратце так:


[Закрыть]<sup>), – это был Марк4343
  А.С. приводит реплику Анри из пьесы М.И. Цветаевой «Приключение» (1919) (III, 465).


[Закрыть]4444
  Марк Львович Слоним (1894-1976) – критик и литературовед, заведовав


[Закрыть], немного журналист, немного литератор, довольно обаятельный, остроумный и чуткий собеседник. С обеих сторон это было только увлечение, перешедшее со временем в прочную дружбу.</sup>

Увлечение Марком помогло Марине легче перенести разрыв с К<онстантином>, которому посвящено много её стихов. После «Поэмы» идет переезд Марины, Серёжи и их дочки из города в деревню, беременность Марины, рождение сына и через 9 месяцев переезд в гостиницу «Франс»⁴⁵45
  ший литературным отделом журнала «Воля России», издававшегося в Праге, по


[Закрыть]^{. Вот после этого промежутка Марина вновь встречается с Костей, приехавшим туда же. К тому времени, по-моему, всё уже переболело и перегорело – оба очень изменились, и обстановка была не та, всё было не то. Казалось, что Костя чувствовал себя немного неловко, Марина была спокойна и далека, – а потом всё вошло в свою колею, Костя женился на очень скучной, очень скупой и немного заикавшейся Муне Булгаковой, у них родилась девочка. Со временем Костя с Муной разошелся, очень увлекся одной из Серёжиных сослуживиц, Верой4, – м. б., Вы её помните? Высокая шатенка с лицом мулатки, умная и грубоватая, пользовавшаяся неизменным успехом у мужчин, подчинявшихся её спокойной воле. С Серёжей у Кости отношения были вполне товарищеские. Марина и Вера -две Костиных любови – были абсолютно, и внешне, и внутренне, непохожи. Общего между ними было лишь то, что обе были женщины с сильной волей, но воля одной ничуть не походила на волю другой. Вера – эгоцентрик, умевшая подчинять себе других, человек ума исключительно практического. Любила общество – любое, успех – любой и умела добиваться любой цели – любой ценой. А Марина -Марину Вы хорошо знаете.}

Значит, у Вас есть «Поэма Воздуха» и «Поэма Горы». А «Поэма Конца» есть? И вообще, Вы её читали? помните?

Асенька, рада, что Вы получили весточку от Андрюши. Рада, что он Вас ждёт и что ждёт Вас комната с балконом. И рада, что ждать теперь уже недолго. Мы с Вами скоро встретимся, все, оставшиеся в живых, будем живы. Я живу по-прежнему.

Асенька, простите, что коротко пишу, – но мои письма – сплошные повторы. Пишите больше о себе – проза доходит лучше стихов!

том в Париже, где много печаталась Цветаева. В своих воспоминаниях он пишет: «В течение трех лет – с 1922 по конец 1925 – мы часто встречались с М.И., часами разговаривали, гуляли и быстро сблизились. Общность литературная скоро перешла в личную дружбу. Она продолжалась семнадцать лет... я считал ее большим и исключительным поэтом...» (Слоним М. О Марине Цветаевой // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М., 2002. С. 94). «...Ей нужно было, как она говорила, “дружественное плечо, в которое можно зарыться, уткнуться – и забыться", надо было на кого-то опереться. Ей показалось, что я могу дать ей эту душевную поддержку...» (Там же. С. 112). М. Цветаева же пишет о М. Слониме О.Е. Колбасиной-Черновой 10.V.25 г.: «Из многих людей – за многие годы – он мне самый близкий: по не-мужскому своему, не-женскому, – третьего царства – облику...» (VI, 743).

³ Речь идет о переезде 31 .Х.25 г. семьи Цветаевой во Францию.

⁴ См. примеч. 11 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 1 .VIII.45 г..

А. И. Цветаевой 7 апреля 1946, Благовещенье

Дорогая Асенька, сегодня, в Благовещенье, получила от Вас письмо со стихами к Блоку и открытку со стихами «Писала я на аспидной доске». Сегодня у нас чудный весенний день, неделю тому назад прилетели грачи, а вчера – скворцы и устраиваются по скворешням, смешные, носатые. Солнце, проваливающийся под ногами почерневший снег, тысячи сверкающих, грязных, напоминающих детство ручьёв и впервые так явственно в этом году слышный разноголосый щебет птиц – скоро запоют и соловьи. Лес совсем близко, он виден и слышен отсюда. Сегодня я видела во сне, будто кто-то положил на стол множество книг – альманахи, сборники 18-х, 20-х годов, я их просматриваю, и в каждом – иллюстрации, портреты писателей, поэтов, и среди них – мамины фотографии с чёлкой и полудлинными волосами. Я показываю её каким-то присутствующим: «Вот это – моя мама» – и плачу. И слёзы эти – какие-то особенные, не только горе, но и гордость.

Не понимаю, Асенька, почему Вы после моих ноябрьских писем ничего не получали. Пишу Вам постоянно и регулярно. Но я сама ничего от Вас не получала около трёх месяцев и очень-очень беспокоилась. Теперь опять получаю письма с верстными¹ стихами и стихами к Блоку и Ахматовой. Не знаю, дошла ли до Вас карточка Константина и Серёжи. Наверное, нет, Вы о ней ничего не пишете.

Вы просите послать Вам телеграмму, но это такая сложная история в нашем захолустье, что, по-моему, письма скорее доходят. Думаю, что за это время Вы получили уже несколько от меня. В одной из открыток Вы спрашиваете меня о моих юных увлечениях и об отношении мамы к ним.

В предыдущем письме кратко ответила, что увлечений было мало, платонические и какие-то бедные. Мама к ним относилась плохо.

А бывали и забавные случаи.

Когда мы приехали с мамой и девятимесячным Муром в город²,

Марина ПОЗНЗКОМИ– Л/ Цветаева с Алей и Муром. Фавьер, 1935 лась с сыном одного

своего, вернее, какого-то общего знакомого, пожилого. Сыну его, Жене, было года 24, он был высокий и светлый, новоиспечённый горный инженер, умница, человек тонкой души и холодного сердца. Жена его, тоже умница и даже красавица, была юристом. У Марины с Женей была короткая лирическая дружба, он сильно ею увлёкся, а потом они как-то разошлись, он уезжал надолго, и потом встречались очень редко, случайно и холодно. Женю я, тогда девчонка, видела в то время всего раз или два, и в памяти остались только общие его черты. И вот прошли годы, мне уже лет 20—21. Марина летом едет на юг с сыном, в полудикое местечко Фавьер, на море, Серёжа – в командировку. Я еду с Серёжей, с которым провожу месяц, а оттуда с попутным автомобилем еду к Марине. Приезжаю под проливным, редким в этой местности, как в Сахаре, дождём. Марина встречает меня необычайно холодно, помещает меня в курятнике с видом, правда, на клумбу с цикадами и с места в карьер предупреждает, что, мол, знаю, зачем ты приехала, берегись! Я в недоумении и в курятнике. Из курятника выхожу на следующий день, а из недоумения – нет. На повороте встречаю Женю, того самого, но не узнаю. Он подходит: «Вы – Аля?» -«Я». – «Я должен с вами поговорить». Идём. Жара, цикады, море. «Аля, я вас совсем не знаю. Помню, видел когда-то давно, девочкой с косичками! Но ведь с тех пор мы никогда не встречались? Правда?» – «Правда». – «Ну вот, я не знаю... не пойму, в чём дело. Вчера, после вашего приезда, М.И. вызвала меня к себе, сказала мне, что знает всё о наших с вами отношениях, потребовала, чтобы они прекратились, – в чём дело?» – «Не знаю и не понимаю сама». Женя приехал в Фавьер, не зная, что там Марина, я – зная, но от этого не легче. Марина нас грызёт, каждого в отдельности. И волей-неволей спасаемся от её гнева вместе, то в горы, а то и в море. Дружим, лирически и платонически, говорим много, а о чём, сейчас уже и не помню, ибо опять прошли годы и от этой дружбы тоже в памяти одни общие черты. Он уже давно разошёлся с женой, есть невеста, о которой он говорит слишком охотно, чтобы это было с горячим сердцем, – потом он уезжает, сперва в столицу, потом в бесконечные командировки, пишет мне часто, коротко и умно. Но летние дружбы -вещь непрочная, впоследствии мы легко теряем друг друга из виду, когда непонятный гнев богини перестаёт тяготеть над нами³. Разгадка? Я её нашла не сразу. Как все девчонки, я вела дневник, как все матери, она его тайком читала. И там и была фраза о том, что мать меня не любит, дома – невыносимо тяжело, – что же делать? Не топиться же, в самом деле, и не выходить же замуж за Женю, сказавшего мне однажды: «Ты милая и тихая – выходи за меня замуж». Это был совсем не тот Женя! Марина его совсем не знала! И фраза его, полушутливая, была случайной и случайно попала в несчастный дневник. Асенька, пока кончаю. Буду писать ещё. Уже теперь скоро мы встретимся, и всё будет хорошо. Ждите терпеливо и спокойно, всё равно доживём.

М. Цветаева на фоне скалы Фавьер, 1935

Целую и люблю. Ваша Аля ⁴⁶46
  <sup>Со стихами из сборника М. Цветаевой «Версты».
  2 То есть в Париж.
  3 Ср. как пишет о Фавьере июля-августа 1935 г. М. Цветаева в письме от 2.IX.35 г. А. Берг: «Был у меня и молодой собеседник – моложе меня на десять лет, – который приходил ко мне по вечерам на мою скворешенную лестницу -<...> сидели на лестнице, я повыше, он – пониже, беседовали – он очень любил стихи – не тйк уж очень, ибо с приездом моей дочери (я не хотела, чтобы она летом сидела в Париже, да и случай был хороший – даром, на автомобиле) -сразу перестал бывать, т.е. стал бывать – с ней, сразу подменив меня, живую, меня – меня, – понятием «Votre maman» [«Ваша мама» (фр.)] <...> Положение ясное: ей двадцать лет, мне – сорок <...>
  Кончилось тем (он нынче уезжает), что вчера он совершенно официально обратился ко мне за разрешением пригласить Алю (Votre fille) [Вашу дочь (фр.)] на прощальный обед в ресторан, на что последовал ответ: “И у a un an qu'elle est majeure". (-“Marina, que dois-je faire dans la vie? Puis-je etre dcrivain? Je ne puis demander cela qu’a Vous. E^tre «Srivain – comme Vous I'etes...» ит.д. – “Soyez grand. Soyez plus grand que nature. Quant a dcrire – personne ne Vous le dira, meme moi: surtout - moi” [«Вот уже год, как она совершеннолетняя». – «Марина, что мне делать в жизни? Могу ли я быть писателем? Только Вас я могу об этом спросить.


[Закрыть]</sup>

Быть писателем, таким, как Вы...» - «Будьте большим, большим, чем есть. А что касается писания, никто Вам этого не скажет, даже я, именно я» (фр.)]. Таковы были первые разговоры. И ,“Marina”, без разрешения – но и без наглости – под наплывом душевной тревоги – к большой птице – под крыло. Было еще и: “Comment ferai-je sans Vous?” Я, молча: “Comme tous”) [«Как я буду без Вас?» -«Как все» (фр.)]. Вот и вышло – comme tous» (VII, 488-489).

В комментируемом письме А. Эфрон и в письме М. Цветаевой к А.Э, Берг речь идет об одном и том же эпизоде июля-августа 1935 г. и весьма вероятно об одном и том же лице, но фамилию «горного инженера» по имени Евгений М. Цветаева не называла ни в письмах, ни в записных книжках. Никто из мемуаристов также ее не упоминает. Я прочитала публикуемое письмо Е.И. Лубянни-ковой, обладающей обширными сведениями об окружении М. Цветаевой в эмиграции. Она назвала несколько Евгениев – сыновей знакомых поэта по Праге и Парижу. Не составило труда обнаружить по каталогам крупных российских библиотек, что один из них, Евгений Сталинский, - автор многократно переиздававшегося в Париже (1936, 1937, 1938, 1939, 1940) руководства по минералогии -книги «Mines» («Шахты» или «Рудники»), Его отец, Евсей Александрович Сталинский (1880-1952), – один из соредакторов журнала «Воля России». Судя попись-мам М. Цветаевой, именно в последние годы жизни в Праге и первый год в Париже (конец 1924-1926) она особенно часто общалась с ним. В ответ на мой телефонный звонок в Париж подруга А.С., Наталья Борисовна Соллогуб, жившая также летом 1935-го в Фавьере, рассказала мне, что Сталинский был последней влюбленностью Али во Франции. Е.И. Лубянниковой удалось выяснить год рождения Евгения Сталинского – 1905 й – и год окончания Ёсо1е de Mines -1928-й.

А.И. Цветаевой

28 мая 1946

Дорогая моя Асенька, только что получила два письма со стихами А.И.⁴⁶46
  <sup>Со стихами из сборника М. Цветаевой «Версты».
  2 То есть в Париж.
  3 Ср. как пишет о Фавьере июля-августа 1935 г. М. Цветаева в письме от 2.IX.35 г. А. Берг: «Был у меня и молодой собеседник – моложе меня на десять лет, – который приходил ко мне по вечерам на мою скворешенную лестницу -<...> сидели на лестнице, я повыше, он – пониже, беседовали – он очень любил стихи – не тйк уж очень, ибо с приездом моей дочери (я не хотела, чтобы она летом сидела в Париже, да и случай был хороший – даром, на автомобиле) -сразу перестал бывать, т.е. стал бывать – с ней, сразу подменив меня, живую, меня – меня, – понятием «Votre maman» [«Ваша мама» (фр.)] <...> Положение ясное: ей двадцать лет, мне – сорок <...>
  Кончилось тем (он нынче уезжает), что вчера он совершенно официально обратился ко мне за разрешением пригласить Алю (Votre fille) [Вашу дочь (фр.)] на прощальный обед в ресторан, на что последовал ответ: “И у a un an qu'elle est majeure". (-“Marina, que dois-je faire dans la vie? Puis-je etre dcrivain? Je ne puis demander cela qu’a Vous. E^tre «Srivain – comme Vous I'etes...» ит.д. – “Soyez grand. Soyez plus grand que nature. Quant a dcrire – personne ne Vous le dira, meme moi: surtout - moi” [«Вот уже год, как она совершеннолетняя». – «Марина, что мне делать в жизни? Могу ли я быть писателем? Только Вас я могу об этом спросить.


[Закрыть], ещё не прочла, не хочу себе этим гоном портить их – и то, что пишу сейчас, – это ещё не ответ, а просто хочу воспользоваться случаем отправить письмо. Не сердитесь, если оно будет «пустее» остальных, трудно сосредоточиться под этот аккомпанемент. Мне вообще очень трудно писать Вам – нужно сказать так много, и не просто «много», а ещё хорошо и правильно сказать, а время так ограничено, и так ограничены возможности. От Вас время от времени приходят очень случайные вести, например, на днях получила письмо за № III, но ни первое, ни второе ещё до меня не дошли. По третьему с трудом восстановила, что речь идёт, видимо, о какой-то Марининой прозе, дошедшей до Вас, видимо, о детстве, ибо Вы защищаете в своём письме маленькую Асю, опять-таки, «видимо», изображенную в этом рассказе не такой, какой она была, или односторонне «такой».</sup>

Видите ли, чем больше и глубже я думаю о Марине, тем больше и глубже вспоминаю когда-то в детстве прочитанный и с тех пор больше не попадавшийся в руки тургеневский рассказ, то ли из «Стихотворений в прозе», то ли из «Записок охотника». Речь идёт о дереве – кажется, липе, пустившей в одну прекрасную весну множество новых побегов у подножья своего старого ствола. Решив, что эти побеги истощают старое дерево, писатель приказал срубить их. А на следующую весну липа высохла. Умерла. И тогда только он понял, что дерево, чувствуя близкую смерть, дало те новые побеги. Дерево не хотело умирать². Так-то, по-моему, и с Марининой прозой.

Я неоднократно писала Вам, что необычайно для неё показательным было чувство смерти – с самых детских стихов и до самого её конца. Она всегда знала, что придёт смерть – к каждому и к каждой, что всё проходит, что всё бренно и тленно, и потому-то, обладая в равной степени чувством жизни, она творила под лозунгом «солнце, остановись!».

Она знала, что никто не напишет о ней так, как напишет она сама. Она знала, что не родится человек, который воскресит её, когда пробьёт её час. И, как та липа, она пускала побеги вокруг своего ствола, из своих корней. Она писала о себе. Она оставляла нам себя во всём своём сиянии, во всём своём великолепии, такую, какой она осталась бы на всю свою жизнь, если б жизнь её была жизнью. Это было, конечно, подсознательным явлением в её творчестве – и отсюда опять-таки подсознательное «умаление» всех остальных действующих лиц её воспоминаний. Всех? нет! если речь шла о «герое», равном ей по силе творческой, она могла стушеваться перед ним – стушеваться, оставаясь всё же сама собою, – как Бет<тина> Арним³ перед Гёте или Бетховеном.

Родная моя, не нужно «обижаться» за маленькую Асю, бывшую в детстве не только плаксой и ябедой. Несправедливость, зачастую жестокость, почти всегда односторонность Марины-прозаика вызвана несправедливостью и жестокостью жизни тех времён по отношению к ней, желанием оставить нам себя пережившей смерть, себя настоящую, а не ту, о которой расскажут люди, которым не дано ни увидеть, ни понять её правильно. Она знала себе цену, и, чтобы донести себя до нас, она «умаляла» окружающих. И всё я вспоминаю липу и её ростки – эту силу жизни, желающей всё равно перебороть физическую смерть.

Вы мне пишете о том, что Ася – тоже Марина, побег от того же ствола, от тех же корней. Я знаю. Я знаю, что в каждом из нас есть что-то от неё, и знаю, что и от нас она вобрала в свои мощные корни, ствол и ветви что-то. Но тем не менее – у нас, из нас – она одна. Гений – это талант плюс волевая трудоспособность, ослиное упорство и божественная целеустремлённость. Всем этим обладала она, только она из всех нас. Человек, ежедневно трудившийся за своим письменным столом, как за верстаком, добывающий рифму и образ с таким же упорством, с каким Микельанджело добывал осязаемую форму из глыбы – ту самую рифму и тот самый образ, – человек, укрощавший вдохновение как необъезженного коня, – вот она. Всю жизнь неотступно такая. А мы? Талантливы, без сомнения. И в какие только земли мы не закапывали свои таланты! Целеустремлённы? да, но к скольким целям стремились! Трудоспособны? о да, но... Одним словом, Ася, будем счастливы, если сумеем рассказать о ней так, чтобы она сама была довольна! Пусть это будет нашей целью, нашей волей – к жизни и творческой.

Крепко целую и люблю. Верю в нашу скорую встречу. Вы со мной постоянно.

Ваша Аля

P.S. Бывает ли гений справедлив? Бывает ли жизнь справедлива к гению?

¹ Неясно, о чьих стихах идет речь.

² В «Записках охотника» и «Стихотворениях в прозе» И.С. Тургенева сходных сюжетов нет. Очень вероятно, что А.С. вспомнился рассказ Л.Н. Толстого «Старый тополь» из его «Четвертой русской книги для чтения». Здесь также дерево погибает, когда вырубают его молодые побеги (Л.Н. Толстой называет их «отростками тополя»), и завершается повествование словами о том, что старый тополь знал, что умирает, «и передал свою жизнь в отростки» (ТолстойЛ.Н. Собр. соч.: В 22 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 10. С. 193-194).

³Беттина Брентано (в замужестве фон Арним; 1785-1859) – немецкая писательница, автор одной из любимейших книг М. Цветаевой «Переписка Гёте с ребенком». Образ самой Беттины – «бескорыстной расточительницы любви», «Бет-тины на скамеечке», снизу вверх взирающей на своего кумира и славословящей его, – постоянно варьируется в творчестве М. Цветаевой.

А.И. Цветаевой

18 августа 1946

Дорогая Асенька! Вчера получила Ваши 2 письма, одно через копирку, второе – от 9-го июля, только мне. Ещё раз повторяю, что «Полынь» и «Гений юмора»¹ получила, письмо про поэта Женю², переписанная проза Марины до меня не дошли, из трёх писем отклика на эту прозу получила только одно, на которое ответила уже давно, дважды.

Этого Женю я, кажется, встречала в Москве, по-моему, он бывал у Лили, странный какой-то, необычайно медлительный, кажется, заикавшийся, постоянно улыбавшийся, потиравший руки, очень большеротый – он ли? По его чудному виду думаю, что он – ваши с

Мариной друзья всегда были необычны – как по форме, так и по содержанию. Странно – думала об этом на днях, – что себя ощущаю Вашей с Мариной современницей, но никак не «представительницей» другого поколения. Или я так сильно слилась с Мариной, что её детство чувствую своим, её молодость – своею (а своей в самом деле почти не было, м. б., потому так чувствую?), – нет, не только поэтому. Виной этому и родство душ, и какая-то особая, тоже только наша, семейная, память, с самого раннего детства связывавшая меня с матерью и сейчас не только не покидающая меня, но ещё более со временем обостряющаяся. Как я помню себя – у меня с детства был какой-то взрослый ум, я ребёнком прекрасно понимала, душой своей ощущала, что вы все – и Марина, и Ася, и Серёжа, и Борис³, и их друзья – необычайно молоды. Иной раз я чувствовала себя – не сознанием понимала, а именно чувством – старше. Молодость родных и друзей передавалась мне уже – опытом их – увлечений – уже горечью их разочарований. Как я вживалась, помнится, и в Маринину тоску о Серёже, и в радость очередного её романа, и в горечь его конца. На опыте Марины я с самого детства, ещё бессознательно, поняла смысл горькой заповеди «не сотвори себе кумира», ибо она вечно творила их и вечно разбивала. Даже из неё я не творила себе кумира, ибо я знала и понимала её больше, чем полагается знать и понимать божество. И таким образом она была для меня больше и ближе неведомого, придумываемого. Человечнее, значит, божественнее. А вот Андрюшу я почему-то чувствовала значительно моложе себя. Вроде Мура. Я знаю, что он должен быть умён, восприимчив и, вообще, иметь много «наших» черт, но всё равно он моложе, и только потом, когда-нибудь он всё поймёт. Такое у меня чувство. Но, может быть, я ошибаюсь, я ведь его почти не знаю. У меня часто чувство и предчувствие, вернее даже чутьё, заменяют знание чего-нибудь – и очень редко мне изменяют. Кроме того – почему он Вам так редко пишет? В данном случае это сын не Ваш, а просто сукин – не сердитесь, но ведь это же ужасное хамство! Как бы там он ни увлекался своим мезальянсом⁴, садом, огородом, производством и возможным потомством, но время на письма у него всё равно есть, мы с Вами это прекрасно знаем. Вот Вам ещё доказательство того, что он моложе, люди нашего с Вами поколенья пишут чаще – Вы не находите? – несмотря на все шутки почты!