История жизни, история души. Том 1

Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:17

Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

Жанры:

Литературоведение

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Никогда не забуду следующего случая: у нас там были друзья, художники по фам<илии> Артемовы⁴, он и она. Они жили в маленьком домике в Кламаре, у них был садик с черешневым деревом, охотничьи собаки, ирл<андские> сеттеры. Они очень нас любили, мама часто бывала у них, читала стихи. Мы там проводили целые дни. Однажды возник спор – что лучше, поэзия или живопись, и мамадо-казывала, страстно и резко, что поэт – выше всех, что поэзия – выше всех существующих искусств, что это – дар Божий, наконец дошли до необитаемого острова, где (мама) «поэт всё равно, без единого человека вокруг, без пера и бумаги, всё равно будет писать стихи, а если не писать, то всё равно говорить, бормотать, петь свои стихи, совсем один, до последнего издыхания» – а Артемова: «а художник на необитаемом острове всё равно будет острым камнем по плоскому царапать свои картины» – и тут мама расплакалась и сказала: «а всё равно поэт – выше!» Мур, молча и внимательно наблюдавший за всем этим, бросился с кулаками на Ар<темо>ву, крича плаксивым (детским) басом: «Дура! Не смей обижать маму!» (а потом к маме, припал к ней, обнял. Было ему что-то около семи лет. Такие да и вообще внешние проявления чувств у него были очень редки, он был чрезвычайно сдержан). Мама его любила больше и иначе, чем меня, но меня любила тоже. Они с Муром [истерто два слова] дружили. Было так: я уехала в марте тридцать седьмого года; папа в октябре или ноябре тридцать седьмого был спешно вызван в Москву. Мама с Муром остались вдвоём, одни, до их приезда в конце июня тр<идцать> дев<ятого >. О их жизни тогда я знала по частым подробным их письмам. Письма эти пропали у меня – <невоз>местимая утрата. Об отъезде [текст истёрт – около 6 слов] расскажу при встрече. Мамины письма были полны Муром, она всегда очень хвалила его. Постоянно упоминается о внимательности, о том, что всегда помогал по хозяйству, что для него, не выносившего хозяйственных дел, было действительным проявлением любви. Она часто бывала у самых больших наших там друзей, Лебедевых <...> нам впоследствии удастся [несколько слов утрачено; карандашом А. И.: «совсем стёрлось»] кусок их жизни. О, эти сборы в Москву, продлившиеся около полутора лет! Покупки на сэкономленные деньги одежды для всех четырёх, подарков для нас с С<ерёжей >, терпеливые поиски мест, где дешевле и лучше <...> одиночество. Подрастающий Мур, которому, скрепя сердце и сжав губы, предоставлялась [относительная] самостоятельность. Он сам ходит по улицам города, сам ходит в кино и театр, по своему выбору покупает и читает книги, журналы, газеты, из Мура постепенно становится Георгием, прощание с молодостью, прощание с городом, начинавшееся прощание с жизнью. О нашей встрече в Москве, о встрече с С<ерёжей> в Болшево писала Вам много и подробно, письмо – письмо о последнем нашем праздничном – о посещении Сельхозвыставки. Вы всё это должны были давно получить. Был сияющий августовский день, ослепительные павильоны и фонтаны выставки. В одном из кустарных киосков купили большого кустарного льва. Маме особенно понравился павильон Грузии, некоторые небольшие (Башкирский и т. д.), из животных – овчарки. Она сказала, что всё -гораздо лучше Международной выставки. Папа, тогда болевший, чувствовал себя хорошо, мы были все вместе, это был последний радостный день. Через три дня мы с мамой простились навсегда. Сквозь спущенное окно машины я махала рукой до того поворота. Они стояли на высокой террасе дачи, мама, папа, Мур, мой муж, наша приятельница Миля и те друзья, семья, к<отор>ые жили с нами на даче. Мама стояла в синей кофте, в к<отор>ой спала, в синей линялой косынке, из-под которой белая прядь, очень бледное лицо. Голова высоко поднята, и глаза сощурены, чтобы лучше видеть. Губы прикушены. Простите за путаность, за конспективность, – нет времени, нет возможности, ничего нет. Могу писать одна <...> нужно писать многим – когда? Но я очень стараюсь—люблю Вас очень, Ася, Вы всё должны понимать. Ловлю каждый случай писать В<ам> хоть по несколько строк наспех.

[Надпись на полях]

Чувствую себя неплохо. Ещё и ещё спасибо за тот портрет. Крепко целую, Аля ³⁸38
  ^{Между строк приписка А.И. Цветаевой: «Лиля имела известия от 4.VII. А. Ц.».

  ² То есть в штрафной лагпункт.

  ³ Живя в Ташкенте в 1942-1943 гг., Г. Эфрон бывал нередко в доме А.Н. Толстого и одно время посещал А.А. Ахматову. Они ему всячески помогали.

  ⁴Георгий Калистратович Артемов (1892-1965) и его жена Лидия Андреевна Артемова (урожд. Никанорова, 1895-1938). В письме В.Н. Буниной от 26.II.34 г. М. Цветаева пишет: «В Кламаре у нас есть друзья Артемовы, он и она (он – кубанский казак и лучший во Франции резчик по дереву. Его работу недавно (за гроши) купил Люксембургский Музей. Она – акварелистка» (VII, 266). В. Каверин в романе «Перед зеркалом» вывел Никанорову под именем Лидии Тураевой. На страни цах романа появляется поэтесса Лариса Нестроева. Ее образ заставляет нас вспомнить Марину Цветаеву. Во время работы над романом автор беседовал и вел переписку с А. Эфрон. Сведения, почерпнутые у нее, отразились в романе в изложении спора о значимости живописи и поэзии: Нестроева говорит, что «недаром сказано: вначале было слово» и что в сравнении с поэзией «все зрительное – второстепенно», «на необитаемом острове художник – только Робинзон, а поэт – бог» (Каверин В. Избранные произведения. М., 1977. С. 213).

[Закрыть]}

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич

1 января 1945

С Новым годом, дорогие мои Лиля и Зина! Дай нам Бог всем остаться в живых и встретиться – нет у меня больше других желаний. Получила уже давно от вас обеих весточки в ответ на мой запрос о Мульке. Своё молчание он мотивировал тем, что вот-вот ждал меня домой. Со дня на день. Я на своём скромном опыте давно постигла, что из дней слагаются годы, и поэтому предпочитаю, чтобы мне писали, и сама стараюсь писать по мере возможности. Сама я рвусь домой безумно, безумно хочется к маминым рукописям, ко всему тому, что от неё и о ней осталось. Память о ней не слабеет, и со временем горе и боль не утихают. Думаю о ней постоянно, то вспоминаю, что было при мне, то каким-то, я уверена, не обманывающим чутьем воссоздаю всё, что было без меня.

И вот мне хочется возможно скорее собрать всё и всё записать о ней – «Живое о Живом», как называется одна из её вещей – воспоминания³⁸38
  ^{Между строк приписка А.И. Цветаевой: «Лиля имела известия от 4.VII. А. Ц.».

  ² То есть в штрафной лагпункт.

  ³ Живя в Ташкенте в 1942-1943 гг., Г. Эфрон бывал нередко в доме А.Н. Толстого и одно время посещал А.А. Ахматову. Они ему всячески помогали.

  ⁴Георгий Калистратович Артемов (1892-1965) и его жена Лидия Андреевна Артемова (урожд. Никанорова, 1895-1938). В письме В.Н. Буниной от 26.II.34 г. М. Цветаева пишет: «В Кламаре у нас есть друзья Артемовы, он и она (он – кубанский казак и лучший во Франции резчик по дереву. Его работу недавно (за гроши) купил Люксембургский Музей. Она – акварелистка» (VII, 266). В. Каверин в романе «Перед зеркалом» вывел Никанорову под именем Лидии Тураевой. На страни цах романа появляется поэтесса Лариса Нестроева. Ее образ заставляет нас вспомнить Марину Цветаеву. Во время работы над романом автор беседовал и вел переписку с А. Эфрон. Сведения, почерпнутые у нее, отразились в романе в изложении спора о значимости живописи и поэзии: Нестроева говорит, что «недаром сказано: вначале было слово» и что в сравнении с поэзией «все зрительное – второстепенно», «на необитаемом острове художник – только Робинзон, а поэт – бог» (Каверин В. Избранные произведения. М., 1977. С. 213).

[Закрыть]}^{. Пока ещё живы сказанные слова, люди, слышавшие их, видевшие её. Непременно напишите мне вот о чем: когда я уезжала с Севера, я оставила там на хранение моей подруге мамины письма и фотографии, зная, что в дороге могу всё растерять. Вчера получила от неё письмо, в к<отор>ом она сообщает, что переслала это Вам, Лиля (по моей просьбе); но от Вас подтверждений в получении не имеет. Ради Бога, Лиля, напишите скорее мне, получили ли Вы или нет, и если да, то что именно? Я ужасно боюсь, как бы это невосстановимое не пропало, а у неё тоже храниться вечно не могло, ведь мы подвержены таким случайностям! Так что подтвердите мне получение или неполучение. Есть ли что-нб. от Мура? Если нет, то наводили ли справки? Я от него за всё время получила одно письмо весною. М. б. и его больше нет в живых. – Да, если получили от Тамары² письма и карточки, передайте их, пожалуйста, Мульке, чтобы он приложил их к}

маминым рукописям. И не показывайте чужим – это не стихи, не для всех. И стихи-то не для всех, а письма – тем паче. Дай Бог, чтобы они до Вас дошли, – вот бы камень с плеч! Пишите мне, я очень одинока. Под Новый год видела во сне Сережу, живого. И сердце мне твердит, что мы увидимся. Неужели и Мур погиб? – Я живу и работаю всё так же. Чувствую себя, за исключением сердца, хорошо и впервые за все эти годы действительно поправилась. Домой хочется.

Крепко обнимаю и люблю. Берегите себя – мы скоро опять будем вместе.

Ваша Аля

' Название воспоминаний М. Цветаевой о ее близком друге поэте М. Волошине, написанных в 1932 г., сразу же, как только она узнала о его кончине.

² Речь, видимо, идет о Тамаре Васильевне Сказченко.

А.И. Цветаевой ¹

6 января 1945

Дорогая Ася, от Мура нет известий с весны, послала о нем запрос. Мои (т. е. Лиля, Зина, муж) пишут редко и как-то безалаберно, ничего толком от них <не>узнаешь. У каждого своя трудная жизнь, и ясно, что мои расспросы о маме, о том, что от неё осталось, не пробивают толщи ежедневных дел и забот. Вы спрашиваете меня насчет наших отношений с мамой. Брата, так на неё похожего, она любила больше, относилась к нему мягче, чем ко мне. Но меня любила тоже, иначе, чем сына, и иначе, чем когда я была маленькой. Не любила во мне внешнее сходство с тетками – медлительность, лень, склонность к «дешевому» (журналы), «газе<тному> чтению», дружбу с бакалейщиками и дворничихами, смешливость и вообще мой смех). Любила во мне ум, быструю реплику, поэтическое чутьё, щедрость, мое рисова-нье и писанье. Очень многое во мне просто раздражало её². По отношению ко мне, по мере того как я росла, <она> делалась все более деспотичной, её раздражала моя пробивавшаяся (впрочем, весьма умеренно) самостоятельность. В наших неполадках всегда формально была виновата она, а по-настоящему я, злившаяся, неподдававшаяся, сравнивавшая свою молодость с её. По настоянию отца я переехала [<нрзб.> 1 слово] в 1935 году летом в опустевшую комнату³. Прожила там [<нрзб.> 1 слово] без мамы, она без меня. Отец с мамой уехали. Потом папа оттуда уехал в [ 1 строка утрачена], отношения по-настоящему не наладились и там. Она подозре<вала> во мне то, чего не было, в каждом моём товарище предполагала совсем не то. Родная мама! Я вижу, с каким молчаливым подозрением она оглядывала меня, уныло возвращавшуюся домой с какой-нб до глупости невинной прогулки! Но это всегда была любовь, принявшая со временем такие формы. Она всегда любила меня, и это всегда была любовь яростная и героическая, её любовь, которая всегда была Выше и больше тех, кого она любила. Её любовь, отдававшая всё, требовала также абсолютного служения, без отклонений и компромиссов, без совместительства. А я, тогда, пыталась совместить свою любовь к ней с дружбой с девчонками и мальчишками, кино, работой, с «самостоятельностью». Она, знавшая себе цену, презирала во мне мелкую разносторонность. Мне тогдашней мать была не под силу⁴. Нужно было самой много выстрадать, чтобы явилась эта огромная сила любви, ей теперь ненужная, попусту сжигающая меня. На самом деле во всей своей жизни, с тех пор, что я помню себя, у меня была только одна любовь – она. Пусть были затмения, отступления, собственная глупость и молодость – ни отца, ни брата, ни мужа я так не любила, а детей у меня не было и не будет. И она меня всегда любила.

С середины 35-го года я стала постепенно готовиться к отъезду. Мама была против, хотя предоставила мне в этом вопросе полную свободу. Я с увлечением занималась общественной работой⁵, писала статьи, много работала. Такая я радовала отца. Мама больше не спрашивала меня, куда я и откуда. Но по-прежнему, <веря> в мой слух и чутьё⁶, она читала мне свои варианты и спрашивала: как лучше, так или так? По-прежнему дарила мне подарки, которые выкапывала в антикв<арных> магазинах и на толкучках, – книги, старинные странные вещи. Всё это время я жила дома. Ей очень не хотелось, чтобы я уезжала. Всю зиму 36-го года она собирала меня к отъезду. Она связала мне одеяло (Вы не знаете, что она научилась вязать и вязала крючком, и только одеяла!). Это одеяло у меня пропало уже во время моей поездки на Север, и как раз в последних числах августа года её смерти. Относилась ко мне как к взрослой, чуть издалека. Слишком много чуждого ей было в моём стремлении уехать. «Вот это передашь Асе, только смотри, сама не носи», – сказала мне, передавая мне два платья, чёрное и голубое. Долго где-то выискивала часы Андрюше, меняла их несколько раз, пока не нашла те, что, по её мнению, должны были ему подойти. Много народу провожало меня на вокзале. Она стояла в кофточке и берете, связанных ей мной, с кошелкой, в которой принесла последние подарки и еду. Она поцеловала меня и неторопливо три раза перекрестила, вглядываясь в меня ясными близорукими глазами. Вложила мне в руку записку, которая у меня пропала. Там было написано о том, что человек везде и всегда важнее всего, чтобы никогда этого не забывала в новой жизни. «Благословляю тебя и целую». Я уехала 15 марта 37-го г., отец приехал ко мне в срочную командировку⁷ зимой этого же года, мама должна была с Муром вот-вот приехать, но это вот-вот откладывалось вплоть до июня 39 года. Мы переписывались с нею постоянно. Многое из её писем помню. Горда тем, что те мои товарищи, к к<отор>ым она относилась когда-то очень критически, оказались на высоте в то время, ко<гда> она там оставалась одна с Муром. (Матерьяльно в то время они жили неплохо.) Они постоянно общались с ней, помогали, кто чем мог, очень уважали, очень любили. Также после нашего с отцом отъезда из Москвы оказались действительно на высоте те немногие люди, с к<ото-р>ыми я была близка, – мой муж (первый и последний), моя подруга Нина, неизменная Лиля⁸, трогательная Зина. Они все очень и действенно помогали, и я считаю, что именно они тогда продлили её жизнь. «У него золотое сердце», – писала мне мама на север про мужа⁹. «Он не только помогал мне, он лез со мной в самое пёкло». «В Лиле сосредоточена вся радость нашей семьи». «Твоя Нина – замечательный человек, трогательно и преданно помогает»¹⁰. «Мама мне подарила свое кожаное пальто. Аля, за что она меня так любила?» – писала Нина после её смерти... «Когда я рассказываю маме о тебе, она с гордостью говорит: “Моя порода!”, она очень любит тебя», – писал мне муж, когда она была ещё в Москве.

Отец приехал ко мне очень <сл>омленный, много переживший. Со слезами на глазах он рассказывал мне о том, как провожала его мама. Нам с отцом дали путевку в Кисловодск, мы чудесно отдохнули там месяц, отец всё время повторял: «вот бы маму с Мурзилом сюда!» Зимой 38-го года отец очень серьезно заболел". Больница, в кот<орой> он лежал, находилась в двух шагах от моей работы, я бегала к нему по несколько раз в день, проводила у него все вечера, дежурила все ночи. Сжилась с этой больницей, где все сестры и санитарки поголовно были влюблены в отца. Читала ему вслух, лепила из хлеба разных зверушек, ко<торые> ему очень нравились. («На столе у меня – твоя кошечка из хлеба, берегу её. Пишу тебе глупости»¹², – писала моя мама в одной из своих открыток в 1941 г.) Потом он уехал в санаторий в Одессу. Я ездила к нему туда на несколько дней. Мы все ждали маму и Мура, переписывались с ними чуть ли не ежедневно. Поправлялся отец медленно, но выглядел, когда вернулся из Одессы, гораздо лучше. Нам дали дачу в Болшеве, недалеко от Москвы. Дача была чудесная, я Вам много писала про нее, про нашу там жизнь, про маму в Болшеве. Вы, наверное, получили. Писала Вам также и про то, что и отец, и мать очень любили моего мужа. (Мне кажется, что он немного напоминает Вашего Мавр<икия>

Ал<ександровича>¹³, – напишите мне, если не забудете, любил ли он стихи? Мой муж лучше разбирается в прозе, и тем ценнее его отношение к ма<ме>, правда?) Ещё до войны, когда мама и Мур после Болшева жили в Мо<скве> на Покровском бульваре¹⁴, муж писал мне: «Очень часто бываю у твоих, произвожу у них разный мелкий ремонт мебели, окон, электроприборов, к<оторы>е рассеянный Мур и поэтическая мама сами починить не в состоянии. Зная мою любовь к тебе, мама рассказывает мне о твоём детстве, и я забываю дела и заботы. Твой брат стал необычайно умным красивым юношей и отменным франтом. Мама много и хорошо работает, все понимает и держится молодцом».

Ася, хотела Вам предложить зарисовать по памяти те комнаты, в которых на Вашей памяти жила и работала мама. Я помню с Борисоглебского и по Болшеву. Это ведь очень важно, так мы сможем восстановить и установить, где, в какой обстановке, за каким столом была написана ею та или иная вещь, был прожит ею данный кусок жизни. Мамина комната в Болшеве была небольшая, с большим четырехугольным окном. Налево пружинный матрас на ножках, обитый коричневой материей, стенной шкаф, над постелью – книжные полки, стол – перед окном. Кру<глый> столик в углу – дверь в нашу комнату (направо) [1 слово <нрзб. >] печь. Два стула, табу<ретка> [1,5 строки утрачено], она устраивалась на ночь, причем пододеяльника не признавала, ложилась в цветной ночной рубашке, сшитой самой. Чи<та-ла>, чуть прищурив левый глаз, и грызла какое-нб «ублаженье». Так и засыпала со светом и с книгой на груди, а когда папа ночью приходил и гасил свет, она сквозь сон говорила: «Серёженька, я не сплю!»

Вставала очень рано, раз<вод>ила примус, подогревала или варила кофе – запас на целый день. Умывалась, как всю жизнь, до пояса, одевалась (неизменный деревенский лифчик, на вытачках, стягивающий грудь, застегнутый спереди на много пуговиц): на голове – косынка, сверх платья неизменный же фартук, синий, с большим одним карманом, в котором – всё, а главное – зажигалки и мундштуки, к<оторые> постоянно терял<а>. Работала всегда с утра. В Болшеве при мне начала переводы, я Вам писала о них. Готовить теперь она доверяла мне, но иногда и сама что-нб варила. С нами на даче жила ешё одна семья, наши старые друзья¹⁵. Ходили вместе гулять, сидели на террасе или в саду, бес<коне>чно разговаривали. Вечерами приезжал с работы мой муж, заезжала моя Нина, раза два был Журавлев, читал нам Пушкина и Кармен¹⁶, приезжала моя сослуживица, бездарная жур<налистка>, безумная поклонница мамы Лида Бать¹⁷. <Я> уехала 27 авг., отец – 10 или 20 октября¹⁸. Мама об <это>м отрезке времени писала мало, сжато. Если отца и брата нет в живых, ничего не остается, кроме нескольких её фраз – о том, как они жили втроём, сбившись в кучку, о том, как ночью на<пу>гала спутанная белая лошадь¹⁹, забравшаяся в сад, всё сломавшая, сожравшая («белая лошадь – смерть»). Ещё <я> привезла маме в подарок живого котёнка, нашего, редакционного. С севера я спрашивала о нём, мама ответила, что котёнок погиб как-то страшно. «Твой муж расскажет тебе, когда приедет. После этого котёнка, спавшего в Ни-колкиной (соседский мальчик) колыбели, у меня не будет уже никакого другого!»²⁰ Ещё писала: «Я тоже читала Лескова²¹. Купила по случаю полное собр. соч., все тома разных изданий, но все – есть. Буду читать и перечитывать всю жизнь, сколько бы её ни осталось, потом достанется тебе». Мамины письма цитирую по памяти, только въевшиеся в память фразы, как они были ею написаны, беру в кавычки. Пока кончаю. Крепко обнимаю, простите за хаотичные письма, написанные всегда урывками, всегда не как хотелось бы. Берегите здоровье.

Аля

¹ В оригинале, хранящемся в РГАЛИ, отдельные слова и строки нечитаемы. Их удалось восстановить по копии этого письма, сделанной А.И. Цветаевой для Б.Л. Пастернака (РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 832). Курсивом выделен текст, написанный рукой А.И. Цветаевой поверх плохо читаемого письма А. Эфрон.

² В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «Аля, прежде всего, “гармоническое существо”, каким я никогда не была и каких я никогда не любила: все в меру: даже ум – в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а – любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. <...> – Какая разумная, плавная, спокойная. И – какая умная. И – какая одаренная. И – как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми... И т. д. И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 76).

³ В письме Н.А. Гайдукевич от 24.IV.35 г. М. Цветаева пишет: «Осенью, постепенно, а в феврале – окончательно ушла из дому моя дочь – не к кому– нибудь, а от меня» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 88-89). В письме В.Н. Буниной от 11.11.35 г.: «Ушла “на волю” играть в какой-то “студии”, живет попеременно то у одних, тоудругих, – кому повяжет, кому подметет...» (VII, 285).

⁴ В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «.. .я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной – душевно трудно. И вечные укоры: ни в одном доме...» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 77).

⁵ И В. Кудрова пишет, что А. Эфрон к середине тридцатых годов «...не только стала активисткой в “Союзе возвращения", но и сумела организовать при нем молодежную группу. И играла в ней видную – если не руководящую роль» (Кудрова И. Путь комет. СПб., 2002. С. 522).

⁶ Сохранилась книга М. Цветаевой «Молодец» (Прага, 1925) с ее дарственной надписью: «Але – моему абсолютному читателю 7 мая 1925 г.». Впоследствии М. И. приписала: «1925-1935 гг.».

⁷ А. С. не могла прямо рассказать о причинах и обстоятельствах побега отца из Франции.

⁸ М. Цветаева в письме к дочери от 29.V.41 г. рассказывает: «Вчера была у Лили, она всю зиму болеет (сердце и осложнение на почки, должна есть без соли и т. Д.), – месяца два не встает, но преподавание продолжает, группа из Дома Ученых, к<отор>ую она ведет, собирается у нее на дому, и, вообще, она неистребимо жизнерадостна, – единственная во всей семье, вернее – точно вся радость, данная на всю семью, досталась – ей» (VII, 755).

⁹ О Муле – Самуиле Давидовиче Гуревиче – М. И. пишет почти в каждом письме. Например, 22.111.41 г.: «Муля только тобой и жив <...> Он был нам неустанным и неизменным помощником – с самой минуты твоего увода» (Там же. С. 745); 16.V.41 г.: «Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пёкло» (Там же. С. 751).

¹⁰ В письме дочери от 18.111.41 г. М. Цветаева пишет: «С Ниной у нас настсо-ящая> дружба, золотое сердце, цельный и полный человек» (Там же. С. 743); от 16.IV.41 г.: «Она – прелестная, только жаль, что хворая <...> Буду летом ездить с ней в Сокольники, она все вспоминает, как вы – ездили, и помнит все семейные праздники и вообще все даты» (Там же. С. 750).

¹¹ Речь идет о тяжелом сердечном заболевании С.Я. Эфрона, диагноз его неизвестен. В 1968 г., когда у Е.Я. Эфрон были сердечные припадки, сопровождавшиеся удушьем и звуками, напоминающими рыдания, А.С. говорила мне (Р.В.у. «Это семейное, такие же припадки были у папы, когда он приехал в СССР».

¹² А.С. цитирует по памяти. Приводим текст письма от 12.IV.41 г. дословно: «...среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка с усами». (Цветаева М. Письма к дочери. Дневниковые записи. Калининград, 1995. С. 42).

¹³Маврикий Александрович /Иинц(1886-1917) – второй муж А.И. Цветаевой, отец ее младшего сына Алексея, умерший от дизентерии в 1917 г. В своих воспоминаниях А.И. Цветаева отмечает его доброту и заботливость, а также его «кротчайший из характеров».

¹⁴ Покровский бульвар, д. 14/5, кв. 62.

¹⁵ Речь идет о супругах Клепининых: Николае Андреевиче (1899-1941) и Антонине Николаевне (Нине; 1894-1941), их дочери Софье (1928-2000) и сыновьях Антонины Николаевны от первого брака: Алексее Васильевиче (19161989) и Дмитрии Васильевиче (р. 1922) Сеземанах. С 1 февраля 1939 г. с ними жила жена Алексея, Ирина Павловна (р. 1921) с новорожденным сыном Николаем (Николкой).

¹⁶ Дмитрия Николаевича Журавлева привозила в Болшево Е.Я. Эфрон. Их связывали дружба и художественное единомыслие. Она была режиссером почти всех его программ. Он мог читать на болшевской даче пушкинские «Египетские ночи», «Медного всадника», «Пиковую даму», отрывки из «Путешествия Онегина» и стих. «Осень». В его репертуаре была также новелла Проспера Мериме «Кармен».

¹⁷Лидия Григорьевна Бать (1900-1980).

¹⁸ Речь идет об арестах. С.Я. Эфрон был арестован 10 октября 1939 г.

¹⁸ В письме дочери от 29.V.41 г. М. Цветаева пишет: «Помнишь огород и белую лошадь, которая в одну из последних ночей все пожрала и потоптала? Как мы ее гоняли! Она была спутанная, страшная, ночь была черная, до сих пор слышу ее топот, Мура тогда подняли с постели, и мы втроем гонялись» (VII, 755).

²⁰ Известие о гибели кошек, живших в болшевском доме, М.Ц. повторяет в письмах от 10.111, < 16.III> и 18.111.41 г. В письме от 12.IV.41 г. она пишет: «...у меня после того, твоего, который лазил к Николке в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем» (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград, 1995. С. 42).

²¹ Об этом М.Ц. пишет в письме от 23.V.41 г.: «...я обменяла своего Брейгеля – огромную книгу репродукций его рисунков – на всего Лескова, 11 томов в переплете <...> Я подумала, что Брейгеля я еще буду смотреть в жизни – ну, раз десять, – а Лескова читать – всю жизнь, сколько бы ее ни осталось. <...> А так -тебе останется, п. ч. Мур навряд ли его будет любить» (VII, 753).

А. И. Цветаевой

27 февраля 1945

Родная Ася, пишу Вам очень мало и очень наспех, чтобы письмо ушло скорее. Вчера получила наконец после приблизительно двухмесячного молчания Ваше письмо на голубых листочках, пропутешествовавшее безумно долго. Я писала Вам уже о том, что фотографию Вашу молодую, увеличенную, получила давно. Она всегда со мною – беру её утром на работу и вечером – спать.

«Ранние поезда»¹ не получила, но они в прошлом году побывали у меня в руках, и очень недолго, так как книга была чужая. Письма Марии Ивановны насчёт мамы² не получала. Спасибо за адрес Бориса – ни от кого, вернее отЛили и Зины, добиться его не могла, а написать очень хотелось. Не читаю ничего – нечего. Там, на Севере, у меня было много книг, главное – были последние мамины напечатанные работы – переводы баллад о Робин Гуде, перевод «Раненого барса» и ещё один замечательный перевод с еврейского³. Меня безумно тревожит одно: последние мною полученные мамины письма я оставила перед отъездом с Севера своей подруге, боясь растерять их (и «растеряла» бы непременно). Завещала ей хранить до нашей встречи или переслать, но только с абсолютной гарантией доставки, Лиле. Получила от неё письмо, где она пишет о том, что мамины письма и фотографии она переслала Лиле уже, видимо, давно, а Лиля их, видимо, не получила, т. к. не отзывается. Лиля с Зиной прошлым летом были на даче, и письма эти могли с ними разминуться и совсем пропасть. С Тамарой моей переписываться очень трудно, т. к. она в постоянных разъездах с передвижным театром⁴, далёко, письма идут долго. Вот уж несколько месяцев не могу толку добиться на этот счёт ни от неё, ни от Лили с Зиной.

Ася, от Мура писем нет уже скоро год. На мои запросы отсюда ответа не получила, также и на запросы мужа – или он не хочет его сообщить.

Ася, боюсь, что Мур погиб. Ася, боюсь, что и папы нет. Я знаю, что мама не написала бы так, знаю, что и Вы не признались бы в этом «боюсь». Но я боюсь, боюсь, боюсь за них. И даже не так самой смерти, как мучительной жизни, ей предшествующей, и того, что никто никогда не узнает, никто никогда не поможет. Я маленькая с мамой спала на нашей Борисоглебской кухне – она меня будит ночью и спрашивает: «Папа умер?» Я не расслышала спросонок и говорю: «Да». Она меня страшно ущипнула и назвала дурой, тогда я проснулась окончательно и говорю: «Нет, нет, он жив, я знаю». Мы обнялись и заснули. А теперь, Ася, я не знаю, живы ли они. С маминой смертью я перестала верить в чудо, а ведь это чудо, чтобы они дожили. Асенька, я часто, почти каждую ночь вижу маму во сне, близко и просто. Каждый вечер, засыпая, думаю, только о ней, и это – как молитва.

Вижу и папу, и Мура.

Знаете ли Вы мамину «Метель»? Это была маленькая пьеса, написанная почти одновременно с «Концом Казановы»⁵. Вот Вам отрывок, с детства уцелевший в памяти:

– «Ну и погода К Новому Году!» —

«И на погоду Новая нынче мода...»

«Эх, в старину...» —

«Снег, верно, сахарным был?» —

«Бывало,

Снегом я личико утирала,

Что твоя роза, сударь, цвела!

Странные нынче пошли дела,

Солнце не светит, не греют шубы,

А кавалеры-то стали грубы,

Ихних речей и в толк не возьму!»⁶

Асенька, пора кончать. Это, конечно, не письмо, а записка, наспех, в шуме и гаме, не сердитесь. И не сердитесь, что пишу редко, чаще не получается.

Да, вы спрашиваете насчет Мусиной дочки, она должна приехать вместе со своей тётей, кажется. М. б., удастся забрать её из детдома⁷раньше, а если нет, то в августе непременно. М. б., тётя заберет её к себе – там видно будет.

Работаю много и хорошо. Чувствую себя неплохо. Молю Господа, чтобы он Вас спас и сохранил и чтобы мы встретились все. Я Вам, как маме, буду кофты, чулки, варежки и всё на свете вязать. Крепко целую и люблю,

Ваша Аля

Целуйте от меня Андрюшу, Мар<ию>. Ив<ановну>. и Бориса⁸. Хорошо, что Борис хоть с Вами-то мил. А к маме его было не затащить и на аркане – я не забыла.

¹ Сборник стихов Б.Л. Пастернака «На ранних поездах». М., 1943.

¹ Мария Ивановна Кузнецова (сценический и литературный псевдоним Гринева; 1895-1966) – близкая подруга А.И. Цветаевой, жена ее первого мужа Б.С. Трухачева. Речь, по всей вероятности, идет о присланной М.И. Кузнецовой копии неизвестного А.И. письма М. Цветаевой от 4.1.10 г.. Это было письмо-завещание семнадцатилетней Марины, решившей покончить с собою из-за несчастной первой любви. А.И. Цветаевой, мучившейся тем, что сестра ушла из жизни, «не окликнув ее», оно было воспринято как весть от Марины.

³ Перевод английской народной баллады «Робин Гуд и Маленький Джон» был опубликован в журнале «Интернациональная литература» (1941. № 6); перевод баллады «Робин Гуд спасает трех стрелков» – в сборнике «Баллады и песни английского народа» (М., 1942); перевод поэмы «Раненый барс» грузинского поэта Важа Пшавелы был опубликован в журнале «Дружба народов» (1941. № 6); из многочисленных переводов М. Цветаевой с еврейского был опубликован лишь «Библейский мотив» Ицхока Лейбуша Переца (1851-1915) в журнале «Знамя» (1941, № 5).

⁴ Речь идет о Тамаре Владимировне Сланской.

⁶ По окончании «Метели» (25 декабря 1918 г.) М. Цветаева принялась за пьесу о Джакомо Казанове «Приключение». Однако под названием «Конец Казановы» было выпущено в свет издательством «Созвездие» лишь третье действие пьесы о Казанове «Феникс» (июль-август 1919 г.).

⁶ Отрывок, который не совсем точно цитирует А.С. Эфрон, – начало «Метели», диалог Торговца и Старухи.

⁷ Здесь А.С. иносказательно говорит о возможности досрочного освобождения, называя себя «Мусиной дочкой», «детдомом» – лагерь, а «тетей» -А.И. Цветаеву (предположение Е.И. Лубянниковой).

‘ Речь идет о Б.Л. Пастернаке.

А.И. Цветаевой

лись с мамой³. Судя по тому, что мама подружилась с Нейгаузом⁴, они должны были и с Борисом видеться.

Мне вспоминается что-то об его, Борисовой, даче, большом огороде и маленьком сыне⁵, но не знаю, не помню, мама ли писала об этом мне, или это было в тот наш последний разговор. Асенька, как безумно жаль всего, что пропало в этой разрухе, из маминых любимых, став<-ших> частицей её вещей, ворохов её мельчайшим почерком <написанных> писем, фотографий, всего того, что забрала <война> [строка утрачена], как жаль пропавших архивов, рукописей, всего невосстановимого, – о людях не говорю, ибо это вне человеческих слов.

Ася, помните ли мамины <стихи к>о мне, маленькой? Они были напечатаны в её сборнике «Версты» – [два слова утрачены] ещё при Вас. М. б., они у Вас есть? У меня [3—4 слова утрачены] строчки, кроме того, что в памяти. Я на неё не очень полагаюсь, т. к. многие слова заменяются, оказываются не теми.

Четвертый год,

Глаза как лед,

Брови – уже роковые.

Сегодня впервые

С кремлевских высот

Озираешь ты

Ледоход.

– Мама, куда лёд идет?

– Вперёд, лебедёнок,

Мимо мостов, церквей, ворот,

Вперёд, лебедёнок!

Детский взор оза<бочен>.