Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Прости меня за медленность – что-то сделалось со временем и со мной. Время существует, но оно никогда не моё, оно меня гонит и гоняет по пустякам, и я совершенно загнана всякой конторской белибердой и домашними «делами» – топкой, от которой никому не жарко, готовкой, от которой никто не сыт, и т. д., и всё надоело, ну и Бог с ним.

Крепко целую тебя, дорогой злой Борис!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

27 ноября 1948

Дорогой Борис! Только сегодня получила твою открытку от 12.11., где ты просишь немедленно выслать книгу: открытка твоя оказалась доплатной, и поэтому долго пролежала на почтамте, пока прислали мне повестку. Книгу я смогу выслать 1-го-2-го декабря – прости за задержку, но пока не получу зарплату – никак не выходит. Мне очень жалко её отправлять, хотелось подержать ещё и порисовать, но на всё это нужно время, которого у тебя для меня нет. А у меня для себя и тем более.

Целую тебя.

Аля

Б. Л. Пастернаку

28 ноября 1948

Дорогой Борис! Вот я и завладела, наконец, той горсточкой времени, которая была так необходима, чтобы поговорить с тобой. Прости заранее за всю последующую хаотичность – я уже писала тебе о том, что после такого долгого периода немоты стала совсем косноязычной, непреодолимо трудно выражать человеческим языком свои – человеческие же – чувства и мысли. Слишком много границ, запретов и рогаток понагорожено во мне, чтобы я смогла передать то, что до слов так ясно и стройно складывается в голове. Для этого, видимо, нужно время, которого нет, или чудо, которого тоже нет.

Впрочем, утешаюсь тем, что косноязычие по сравнению с полной немотой – всё же шаг вперёд.

Сперва расскажу о том, что помешало мне, или о том, что не совсем понятно мне, или о том, с чем я не вполне согласна. Во-первых – теснота страшная. В 150 страничек машинописи втиснуть столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, лишив их совершенно необходимой «кубатуры», необходимого пространства и простора, воздуха! И это не случайность, это не само написалось так (как иногда «оно» пишется само!). Это – умышленная творческая жестокость по отношению, во-первых, к тебе самому, ибо никто из известных мне современников не владеет так, как ты, именно этими самыми пространствами и просторами, именно этим чувством протяжения времени, а во-вторых – по отношению к героям, которые буквально лбами сшибаются в этой тесноте. Ты с ними обращаешься, как с правонарушителями, нагромождая их на двойные нары, как тот Людовик с тем епископом.

Почему так? Желание сказать главное о главном («Живое о живом», как называется одна из маминых вещей), чтобы ничего лишнего, чтобы о сложном – просто? Но вот эта-то «простота» и усложняет всё настолько, что приходится проделывать весь твой путь, a rebours⁵²52
  Наоборот (фр.).


[Закрыть], восстанавливая отброшенное тобой.

Получается концентрат – судеб, эпох, страстей, вмешиваясь в которые читатель – т. е. в данном случае говорю только от своего имени! вынужден добавлять ту влагу, которую ты отжал, усложнять то, что «ты упростил». Получается, что все эти люди – и Лара, и Юрий, и Тоня, и Павел, все, все они живут на другой планете, где время подвластно иным законам, и наши 365 дней равны их одному. Поэтому у них совсем нет времени на пустые разговоры, нет беззаботных, простых дней, того, что французы называют detente⁵³53
  Разрядкой (фр.).


[Закрыть], они не говорят глупостей и не шутят – как у нас на земле. И ни одного смешного происшествия, без которых не бывает юности. Поэтому нет впечатления постепенности их роста и превращений, их подготовленности к этим превращениям.

Патуле, «весёлому и общительному», ты ни разу, с тех пор, что он передразнивал кого-то на манифестации, не дал пошутить. А ведь именно эта его жизнерадостность, витаминность, способность рассмешить и рассеять должны были привлечь тяжело раненную, надорванную Лару – больше, чем его влюблённая перед ней растерянность. А в Юрятине Патуля просто превращается в Юру, чуть ли не с того, ни с сего – ему не хватает только стихов. «Он был умён, очень храбр, молчалив и насмешлив», – говоришь ты о нём на стр. 135, и приходится верить тебе на слово. Если бы ты не сделал этой оговорки, о Патулиной насмешливости никто и не догадался бы.

А ведь эти качества – насмешливость, наблюдательность, юмор – необычайно влияют на взаимоотношения людей, создают друзей и врагов, утешают и злят, именно этого нельзя было обходить в книге, выкидывать из неё.

О Ларе: в неё не то что веришь, как в писательскую удачу, не то что она правдоподобна, она есть, вот сейчас есть, вот сейчас живёт. И поэтому когда я пишу тебе о ней, то не как о героине, а как о живом человеке, чья судьба зависит только от тебя одного. Дай же ей все 365 дней в году, а не только дни больших событий и переживаний! Дай ей самой дойти до выстрела в Комаровского, а не заменяй её несколькими страничками нарочито сухой скороговорки: «...жизнь опротивела Ларе». «...Она стала сходить с ума». «...Её тянуло бросить всё знакомое». «...с намерением стрелять в В.И., если он ей откажет, превратно поймёт, или как-нб. унизит». Ведь не столько, пожалуй, важно действие, сколько то, что к нему подготовляет, делает его неизбежным. В данном же случае неизбежности выстрела нет, и не потому, что без него можно было бы обойтись (– нельзя, Лара не может иначе!), а оттого, что в самом ответственном, в нарастании события ты заменил Лару, рассказал за неё своими (да и вовсе на этот раз не своими) словами, отчитался несколькими фразами за несколько мучительнейших, ответственнейших лет, за весь инкубационный период, пока она вынашивала в себе этот не только не грянувший, но ещё не дошедший до её сознания и уже неизбежный выстрел.

Теперь – вот этот выстрел – освободил ли он Лару от Комаровского, убила ли она им Комаровского в себе?

Если да, то Комаровский не должен, не может появиться на Лариной свадьбе. Это – худшее, невозможнейшее из его, законом не наказуемых, – преступлений, и по отношению к Ларе, и по отношению к Паше, и по отношению к хору гостей, это – дикая бестактность. Да и по отношению к нему самому. Этот тип подлеца-джентльмена может позволить себе грубость – но не бестактность. И нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах он не может по собственному желанию и почину выступить в роли побеждённого, чуть ли не в комической роли. Его «молодые друзья» могут быть для него всем чем угодно, только не друзьями. Паша простить не мог, Лара – Лара могла вычеркнуть из жизни, но – но, если бы он появился ещё раз, Бог знает, какой зверёк зашевелился бы в её сердце, не мог бы не зашевелиться. И она всё что угодно, но только не «громко и невнимательно отозвалась», «...совершенно забыв, с кем и о чём она говорит...».

Потом, знаешь что, мне бы ужасно хотелось узнать, как Ларисауви-дела Комаровского тогда, там, на ёлке. «...Останавливалась и мялась на пороге гостиной, в надежде на то, что сидевший лицом к залу Комаровский заметит её...» Это ведь всё уже после того, как она увидела, узнала его, такого знакомого и чужого в толпе гостей. После многих лет. И уже после этого взгляда и узнаванья его она останавливалась и мялась на пороге. Это может быть и мелочь, но она-то мне очень нужна!

Скажи, как могло получиться, что эта, так глубоко и сильно чувствующая, женщина могла не почувствовать Юрятинского Павла? Сам факт его решения мог оказаться для неё неожиданностью, но не коренная в нём перемена, вызвавшая это решение. Ведь не было же её отношение к нему настолько поверхностным, чтобы она могла настолько всё пропустить, прозевать? И если он так всё чувствовал, то как же она, женщина, да ещё такая женщина, да ещё виновница всего, не почувствовала, что он чувствует? Опять эта теснота, эта ино-планетность, не дающая развиться инкубационному периоду, приводящая нас непосредственно к следующему поступку, следующей вспышке, следующему перелому жизней и судеб.

Всё растущая разница между Павлом и Ларой, определяющаяся, в частности, в разности их отношений к окружающим и окружающему, даже твоё замечание о том, что «даже Лара показалась ему недостаточно знающей» (кстати, опять же – какой недостаток интуиции с её стороны! Женщины вообще-то всегда «недостаточно знают» то, что интересует их мужей, но никогда не показывают вида!), всё это должно было вызвать чуть ли не раздражение Павла, а на самом деле он любит её ещё больше прежнего, и уходит от неё любя. Для того чтобы и эта разница, и эта любовь, и всё это смешение противоречий в их отношениях сделались понятными, неизбежными, опять-таки нужно растворить этот период в большем пространстве – на него не хватает многих и многих страниц книги.

Как относится Павел к дочке? Играет ли он с ней? Смотрит ли на неё спящую? Была ли в доме хоть одна детская болезнь, хоть одна бессонная ночь, хоть одна тревога из-за ребёнка? Если нет, то к чему вообще ребёнок? Только для того, чтобы он (она!) вдруг выросла (или умерла) во второй части книги?

И вот Павел уехал на фронт. И Лара, теряя его, не начинает любить его больше, чем раньше, не оценивает его по-иному, как все мы (и она тоже должна бы!), когда теряем кого-то близкого в середине отношений, не отмершего и не умершего. В таких случаях расстояние и недосягаемость страшно сближают людей, а Лара, когда письма от Антипова прекращаются, «вначале не беспокоится». Да возможно ли не беспокоиться вначале? Иной раз бывает, что переизбыток тревог за человека настолько отравляет, перенасыщает душу, что в один прекрасный день возьмёшь да и перестанешь тревожиться, совсем, начисто, раз и навсегда. Но вначале, вначале она, бывшая, как простая баба, хватавшая мужа за руки и валявшаяся у него в ногах, должна была сходить с ума от отсутствия писем, как-то успокаивать себя днём «развивающимися военными действиями и невозможностью писать на маршах», а ночи – не спать. И чувство её к ребёнку должно было сделаться более смятенным, а не то что «пристроить дочь у Липочки», и в дальнейшем -«бедная сиротка» (кстати, не Лариного обихода эти слова. Так могла бы говорить мадам Гишар, но не её дочь!)

Вообще с детьми у тебя какая-то неувязка. Где же ребёнок Юры и Тони? После замечательно переданных родов Тони (там, где ты так хорошо сравнил её с баркой) – мальчик совершенно пропадает. И – никаких следов какого бы то ни было материнства и отцовства. Когда Юрий Андреевич встречается с Гордоном на фронте, то ни единым словом не вспоминает не только о сыне, но и о жене. Почему? И без слов тоже не вспоминает. Правда, прекрасно возникает в его памяти Тоня там, в госпитале, когда появляется Лара, но возникает таким далёким воспоминанием, как если бы между ними уже всё было кончено раньше, давным-давно, хотя об этом ничего не было сказано, хотя это только может быть в дальнейшем. И последние придирки: куда ты запропастил Николая Николаевича Веденяпина, возведённого тобою в число значительнейших и потом как в воду канувшего, где мать и брат Лары, где чудесно набросанная и не менее чудесно заброшенная Оля Демина? Мать Лары и Родя не могли не возникать время от времени в жизни Лары, пусть чуждые, пусть докучные, но – никуда не денешься, родные Ни свадьба Лары, ни рождение ребёнка, ни отъезд в Юрятин не могли обойтись без какого-то, хоть на расстоянии, участия Амалии Карловны. Ещё более беспомощная и нелепая, постаревшая мать не может не вызывать во взрослой Ларе, Ларе-матери, чувства если не любви, то хоть дочерней жалости.

А Николай Николаевич, растивший Юру умно и любовно, умный и необычный человек, не могущий не влиять на окружающих – тем более на молодёжь, вдруг совсем выпадает из жизни Юры и из своей собственной. Ты не заставил его поссориться, уехать, умереть – так где же он и что с ним? Олю же Демину мне особенно жаль, замечательная из неё вышла бы героиня, или хотя бы героиня-попутчица главных героев, ты же бросил её в той церкви, вместе с Провом Афанасьевичем и его «блаженствами». Выберется ли она оттуда во второй части романа, и если да, то не поздно ли это будет?

Чувствуешь ли ты, бросивший всех этих людей, что винить в этом будут Лару, что всё это делает её гораздо более чёрствой, чем она может, должна быть, есть?

Да, и ещё одно: очень хочется, чтобы как-то были отмечены годы ученичества, студенчества. Узнать, как сочетались страсти с экзаменами, отметками, классами, внутренние бури с внешней дисциплиной. Упоминания о том, что Лара ходила в коричневом платье и была участницей невинных школьных проказ, и взрыва ветра при высадке Наполеона во Фрежюсе мало, мало, мало!

Прости меня за эти придирки, Борис дорогой. Они м. б. страшно мелочны, но дело в том, что я настолько поклоняюсь твоему всесильному богу деталей, так люблю в тебе, в творчестве твоём это сочетание подробного письма и широкого размаха, того твоего простора, в котором сплетаются, расплетаются и разрубаются узлы человеческих судеб, что просто злиться начинаю, когда ты начинаешь заниматься самоукрощением и самоуплотнением и делаешься вдруг не по-своему скупым.

О, какого простора требует эта книга, как она вопиет о нём, и как ты можешь и должен распространить всё это, чтобы был воздух, а не кислородные подушки. Не говори мне о том, что мол знаешь, что делаешь, и делаешь то, что знаешь, поверь мне, что и я (без хвастовства и назойливости) тоже неплохо знаю, что ты делаешь и чего хочешь, и что должен делать и чего должен хотеть. Пусть это не прозвучит нахально, но, честное слово, это так! И я всё это принимаю так близко к сердцу и так горячусь лишь потому, что с первых строк и до последних я полюбила эту книгу, и хочу, чтобы ей было лучше.

Она (за исключением «тесноты» главным образом между картинами и изредка внутри них) очень чиста, ясна и проста. В этом её огромная сила, её преимущество над многим, написанным тобою. Причём, говорю о ясности и простоте не только в смысле «понятности», а о той особой limpidite⁵⁴54
  Прозрачность (фр.).


[Закрыть], которая вообще присуща твоему творчеству, и которая здесь достигает совершенства. Великолепен язык всех героев. При очень большой населённости книги – лишних людей в ней нет. Как хороша старуха Тиверзина со своими невестками у поезда, возле тела Юриного отца, и портниха Фаина Силантьевна, и

Фуфлыгин, и его жена в коляске. Гимазетдин, Выволочнов, Шура Шлезингер, Тышкевич, Маркел с «Аскольдовой могилой», Эмма Эрнестовна, Корнаковы, Руфина Анисимовна, оба Романовых, – да вообще все.

Всегда – и на этот раз – почти пугает твоё мастерство в определении неопределимого – вкуса, цвета, запаха, вызываемых ими ощущений, настроений, воспоминаний, и это в то время, как мы бы дали голову на отсечение в том, что слов для этого нет, ещё не найдены или уже утрачены.

Тонин мандариновый платок, ночь в городе, предшествовавшая той ёлке, да и самая ёлка, Лара на даче – её свидание с лесом и землею, Ларино выздоровление – квартира Руфины, молитва и обморок Юры, вьюга после похорон, стреноженная лошадь на рассвете, битая посуда в номерах, запах конопли в прифронтовой полосе – и тут же не могу не разозлиться, вспомнив, найдя и переписав это противное изложение: «она купалась и плавала, каталась на лодке, участвовала в ночных пикниках за реку, пускала вместе со всеми фейерверки и танцевала». Ну к чему тебе так писать? Да еще о Ларисе!

Борис, замечателен тот пятичасовой скорый, тот «чистенький жёлто-синий поезд, сильно уменьшенный расстоянием», надвигающийся вскоре на нас крупным планом, со всем своим грузом жизней и судеб, из которых одна обрывается на наших глазах, и мы идём, вслед за Тиверзиными, посмотреть на самоубийцу.

Как послушны тебе, как никогда не нарочиты все совпадения и переклички, в которых ты силён, как сама жизнь. Ужасно люблю тебя хотя бы за... «свой рост и положение в постели Лара ощущала... выступом левого плеча»... и её сном, где «не велят Маше за реченьку ходить», когда те же самые «рост и положение» в одном случае являют собой ощущение физического и морального здоровья и равновесия, а в другом – смерть, тлен, плен и не велят Маше за реченьку ходить!

(Да, должна извиниться за Николая Николаевича. Ты ведь отправил его в Лозанну, что явно противоречит моему утверждению, что «ты не заставил его уехать». Но тем не менее эта Лозанна по моему глубокому убеждению является авторской отпиской, а не развитием этой судьбы, которая совсем не заслуживает таких больших, на долгие годы, перерывов в её описании.)

Образы Лары, Юры, Павла больно входят в сердце, потому что мы их знали такими, какими они даны тобою, и мы их любили, и мы потеряли их, потому что они умерли, или ушли, или прошли, как проходит болезнь, молодость, жизнь. Как умираем, уходим, проходим мы сами.

Ещё маленькой я думала: куда же уходит прошлое? Как же это – было и нет, и не будет больше, а было, было ведь, была же другая такая девочка, как я, которая сидела на этой же земле и вопрошала это же небо: а где же то, что было? где та, другая девочка, которая так же была и так же искала вчерашнего дня? И так до сотворения мира.

Те же самые земля и небо связывают нас с ними, и свяжут нас с будущим, когда мы станем прошлым.

Как хорошо, что ты сделал то, что мог сделать только ты, – не дал им всем уйти безымянными и неопознанными, собрал их всех в добрые и умные свои ладони, оживил своим дыханием и трудом.

Ты стал сильнее и строже, яснее и мудрее.

Спасибо тебе.

Не сердись на мои придирки, пойми моё желание большего простора, большей воли для тех, кого я узнала, кого я вспомнила и полюбила благодаря тебе.

Книгу вышлю завтра, несмотря на то, что очень бы хотелось, чтобы она была моей совсем, или хоть по-настоящему надолго.

Это, конечно, далеко не всё, что хочу сказать тебе и ещё скажу -но моё время истекло, и вообще я не совсем уверена, что тебе это интересно.

Целую тебя, родной.

Твоя Аля'

' На этот разбор романа «Доктор Живаго» Б.Л. ответил А.С. 2.XII.48 г.: «...ты мне написала за всех и лучше всех». Однако заметил, что «...современная душа (как и моя собственная) не выносит длинных вещей» и что «...этими же недостатками отличалась проза Рильке, которого я боготворил» (Пастернак Б. Новооткрытые письма к Ариадне Эфрон (Знамя. 2003. № 11. С. 161)).

Б.Л. Пастернаку

4 декабря 1948■

Дорогой Борис! Как всё неудачно получилось – книгу я уже отправила 1-го вечером, а 4-го, сегодня, получила твоё разрешение оставить её у себя надолго. Я просто в отчаянье, до такой степени мне хотелось, чтобы она была у меня. Во-первых, я хочу её иллюстрировать, во-вторых – некоторые места постоянно хочу перечитывать, п<отому> ч<то> память и воображение переиначивают их. В-третьих – вещь эта настолько цепкая, сильная и к тому же замедленного действия, что всё время хочется сличать это самое действие с подлинником, его производящим, понимаешь? Гак на днях я приняла кодеин от кашля, причём не рассчитала дозы и через некоторое время, не сразу, мне показалось, что я умираю. Конечно, умереть от него вряд ли можно, но всё же именно благодаря ему я почувствовала, как это будет когда-то. Немного в этом духе получилось у меня и с твоей книгой – когда я её прочла впервые, меня просто обидел целый ряд мелочей, которые масштабом самой книги возводились на недолжную высоту, и действие которых (от кашля!) я приняла за одно из главных действий книги. А потом я почувствовала себя так, как почувствовал бы Джек, если бы совет Оли Дёминой насчёт толчёного стекла был бы «проведён в жизнь», это начало во мне шириться и расти главное – после того, как я рассчиталась с мелочами.

О многом бы хотелось рассказать тебе, но я настолько утомлена, совсем без сил, что – неожиданное следствие – кажется, скоро буду годна только на то, чтобы воду таскать.

Целую тебя.

Твоя Аля.

Б.Л. Пастернаку

15 декабря 1948

Борис, дорогой! Не ответила тебе на то твоё письмо всё из-за той же занятости и сумбура вообще, но рада была очень, что ты не рассердился на мелочный мой подход к твоей большой книге. Да и сердишься ли ты вообще когда-нибудь? Я – нет, только изредка бешусь, но не сержусь никогда, – впрочем, Бог с ним, я совсем не о том хотела тебе написать. В старой инвентарной книге училищной библиотеки я нашла запись: «Л. Пастернак, альбом, 40 р.», и никаких следов самого альбома в самой библиотеке, в библиотечных карточках. Всё же по наитию разыскала и того человека, у которого уже второй год лежала книга, и книгу. Она, вероятно, есть у тебя, такая большая, в синем переплёте, со множеством репродукций, издание 1932 г., текст Макса Осборна¹. Книга – с надписью: «Дорогим Варе и Осипу с любовью, Леонид Пастернак, Б., 1934 г.» Как она попала сюда, кто такие Варя и Осип?² Никто у нас не знает, да и ты вряд ли знаешь – а м. б. и помнишь Варю и Осипа? Напиши, мне очень интересно. Часть наших книг по искусству были куплены нашим училищем в год окончания войны где-то в Рязанской области, остались они после смерти какого-то старого художника, фамилии которого никто у нас не знает. М. б. это и был тот самый Осип? И ещё – нашла я среди разрозненных репродукций, в нашей же библиотеке, в хламе, несколько архитектурных репродукций, причём некоторые из них были исправлены, видимо автором, тушью (дорисованы деревья, окна, решетки, кое-где заштриховано, перечёркнуто). Я задумалась над этой доработкой, представила себе сейчас же, как, много лет спустя, набрёл он на эти свои старые работы, увидел их со-свежа и несколькими зрелыми и свежими штрихами и линиями всё перестроил и переиначил. Подпись – Ноаковский³, я не знала такого, я вообще совсем не знаю архитекторов. Но эту фамилию я встретила на днях в книге Сидорова о Рерберге⁴ – «крупный архитектор-преподаватель». И вот какая-то установилась во мне связь между работами Ноаковского, книгой твоего отца, Варей и Осипом. Попала ли сюда книга Пастернака из библиотеки Ноаковского? Попали ли сюда репродукции Ноаковского из библиотеки Осипа?⁵ Кто из них – жив, кто умер в Рязанской области в год окончания войны? Или вообще никакой связи нет, и всё это – случайно? Как хороши работы твоего отца, какие великолепные рисунки, задушу хватают. Проницательно и крылато, большое в этом сходство между вами, не сходство, а родство, большее, чем кровное. (Я раньше знала только его Толстого, и твой тот, скуластый, лохматый, одухотворённый портрет, который очень люблю.) Многое из этой синей книги – к твоей последней, и многое и многие.

Вообще же это моё послание – очередной бред сивой кобылы -пытаюсь писать на работе, в шуме и неразберихе, и синяя книга, как птица (одноименная!), тут же, передо мной.

Целую тебя.

Твоя Аля

’ Речь идет о кн. Osborn Max. Leonid Pasternak. Warschau, 1932 (нем. яз.).

² В письме А,С. 29 января 1949 г. Б.Л. Пастернак отвечает: «Осип, брат моей матери, дядя, Варя – его жена (все – уже покойные). Этот дядя, доктор Кауфман, был всю жизнь земским врачом в Рязанской губернии, сначала, в незапамятное время в Туме, а потом в Касимове» (Знамя. 2003. № 11. С. 161).

³Станислав Владиславович Ноаковский (1867-1928), по словам Б.Л., был инспектором Московского Строгановского училища, профессором архитектуры, великолепным рисовальщиком.

⁴Сидоров А.А. И.Ф. Рерберг. М., 1947.

⁵ По свидетельству краеведа из Касимова Г.И. Садко, ряд книг по искусству, принадлежавших Кауфманам, поступил в библиотеку Рязанского художественного училища.

З.М. Ширкевич

26 декабря 1948

С новым годом, дорогая Зинуша! В первую очередь здоровья – в первую очередь Вашего и Лилиного, а потом и всех прочих близких.

Желаю вам от всего своего самого большого в Рязани, сердца. И чтобы всё было очень хорошо.

Ваша Аля

Рязань. 26.12.48

P.S. Изображённый на обороте новорожденный показывает кукиш не 1949-му году, а 1948-му, который полностью, в некоторых отношениях обманул всех нас. Но наступающий будет честнее.

Р

Pit Ц )**{^%*^Л*1*'*^М‘^{Л UA} Iit(« ■

*^{14 Г} ■ 1И}, о ti «4 -

№ k*»i kluU MOAAJUUi. 1«бЪ k*i<.

U -liCieJV, tnt*.w

Г^АлииО.

P<*f^, ‘Ц.цТчу

Рисованная новогодняя открытка. Рязань, 26 декабря 1948

Б.Л. Пастернаку

21 января 1949

Дорогой Борис! Ты замолк, но это ничего. Я надеюсь быть на днях в Москве¹ и видеть тебя – позвоню тебе. Это не письмо, а почти телеграмма, но сейчас экзамены, работаю почти круглые сутки, совсем извелась. Очень хочется увидеть тебя наконец.

Твоя Аля

¹ А.С. смогла на несколько дней тайно, так как сосланным на 101-й километр это было запрещено, приехать в Москву. О посещении квартиры Б.Л. она пишет в письме к нему от 26.VIII.49 г. из Туруханска.

Е.Я. Эфрон

15 июня 1949 Рязань. Тюрьма № 1. Эфрон А.С.¹

Дорогая Лилечка, Вы давно не имеете от меня известий и, наверное, беспокоитесь. Я жива и по-прежнему здорова. Очень прошу Вас позаботиться о моих вещах, оставшихся в Рязани на квартире, а я, когда приеду на место, сообщу Вам, куда и что мне переслать. Простите меня за беспокойство, я надеюсь, что вы обе здоровы по мере возможности. Лилечка, если Вы не на даче и если Вам не очень трудно, то пришлите мне сюда, только поскорее, немного хотя бы сухарей, сахару на дорогу, цельную рубашку и какую-нб. кофту с длинными рукавами и простынку. Можете прислать письмо. Мне ещё очень нужен мешок для вещей – или наволочка от матраца. Но я не знаю, где мои вещи сейчас, ещё в Рязани на квартире или их перевезли к Вам. Лилечка, я надеюсь, что по приезде устроюсь на работу неплохо и смогу Вам помогать, а то всё Вы мне помогаете. Будьте здоровы,

мои родные, очень жду от вас весточки, приеду на место – сообщу подробно о себе. Позаботьтесь о моих вещах и о деньгах, к<отор>ые остались у бабки, где я жила, и к<отор>ые мне будут оч<ень> нужны по приезде. Крепко вас целую всех.

Ваша А.Эфрон

Если можете – пришлите и напишите поскорее. Ещё очень нужен пояс с резинками и майка или футболка.

¹ А.С. была арестована 22 февраля 1949 г.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

25 июля 1949

Дорогие мои Лиля и Зина! Пишу вам на пароходе, везущем меня в Туруханский край, куда направляют меня и многих мне подобных на пожизненное поселение. Это – 1500 километров на север по Енисею и ещё сколько-то вглубь от реки. Точного адреса пока не знаю, телеграфирую его вам, как только прибуду на место. Буду находиться в 300 кил<ометрах> от Игарки, т. е. совсем, совсем на Севере. Едем по Енисею уже 3 суток, река огромная, природа суровая, скудная и нудная. По-своему красиво, конечно, но смотрится без всякого удовольствия. На месте работой и жильём не обеспечивают, устраивайся как хочешь. Наиболее доступные варианты – лесоповал, лесосплав и кое-где колхозы. Всякий вид культурно-просветительной работы нам запрещён. Зона хождений – очень ограничена и нарушать её не рекомендуется – можно получить до 25 лет каторжных работ, а эта перспектива не очень воодушевляет. В Рязани ко мне на свидание пришли мои ученики, они сказали, что мои вещи и деньги перевезены в Москву, я думаю, что они находятся у вас, а не у Нины. Сейчас у меня на руках есть немного меньше 100 р., вначале деньги у меня были, но всё время приходилось прикупать продукты, т. к. везде было очень неважно с питанием. По приезде на место телеграфирую вам и попрошу прислать денег телеграфом, сколько можно будет из тех, что у вас (или у Нины) остались. Кроме того, мне необходимы кое-какие вещи, ибо то, что у меня с собой и на себе, от тюрем и этапов уже пришло в почти полную негодность. Если из Москвы не принимают, то, м. б., можно будет организовать через Рязань. Тася¹ (Кузьма и Нина² её знают) не откажется послать. Мне совершенно необходимо бельё, большая моя простыня, синее платье, то, что покрепче из одежды, и то, что потеплее, – вязаные мои кофточки и оставшиеся клубки и мотки шерсти и ниток, а также мои вяз<альные> спицы и крючки. Очень нужны какие-нб. тёплые штаны, Мурина вроде замшевая курточка, непромокаемый серый плаш. Кроме того, необходимы акв<арельные> краски и кисти раз-н<ых> размеров и возможно больше бумаги писчей и рисовальной, цветные, простые и химич<еские> карандаши, черн<ильный> порошок, чернильница пластмассовая. Всё это у меня имелось в наличии. Теперь – необходим какой-нибудь минимум посуды – кружка и мисочка у меня есть – нужно хотя бы 2 алюм<иниевые> кастрюли с крышкой, 2 миски, 2 вилки, 2 ножа, 2 ложки больших и чайных и что-нб. из пластмассы, какие-нб. тарелочки, завинчивающуюся коробочку, пару стаканчиков. Необходимы ножницы (у меня было 2 пары – маленькие и побольше), иголки, нитки, пуговицы и щипцы для ногтей, кот<орые> у меня тоже были. Посуду придётся купить из моих денег – если они вообще существуют и находятся у вас (было 900 р., кот<орые> прислал мне Борис накануне моего отъезда – я оставила их у бабки). Т. к. нужно отправить много кое-чего, то м. б. принимают посылки багажом, это было бы проще всего. Тогда можно было бы всё послать в 1 или 2 чемоданах. Если Мулька цел и не отказался, то надеюсь, что он поможет организовать отправку вещей. Да, у меня там был кусок сатина, пожалуйста, пришлите тоже, и синенькие босоножки, и вообще не только нужное, а и что-нб. из приятного, п. ч. все имеющиеся в наличии лохмотья совершенно осточертели. Но это, конечно, неважно.

Привет всем друзьям.

Ваша Аля

¹ Таисия Трофимовна Чубукина, сослуживица А.С. по Рязанскому художественному училищу. Она и ее жених, Анатолий Федорович Фокин, студент этого училища, добились разрешения на передачи и свидания с А.С. в рязанской тюрьме.

^г Речь идёт о супругах Гордон: Иосифе Давидовиче (близкие звали его Кузь мой или Юзом) и Нине Павловне.

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич [Дата и начало текста не сохранились]

В который раз приходится просить прощения за эти бесчисленные – в который раз! – поручения. Я знаю, что вы не сердитесь и всё понимаете. Пишу вам это сугубо утилитарное письмо, то есть это письмо в таком сугубо утилитарном стиле, потому что очень надеюсь получить необходимое подспорье, т. к. навигация здесь кончается в пер-

«Wh4

вых числах сентября, и потом наступает зима до начала июня, а перезимовать без необходимого, думается, совсем невозможно. В таких тяжёлых условиях, в какие попадаю теперь, я ещё не бывала за все эти годы, несмотря на то, что пережить пришлось немало. Зимой здесь всё же должна быть почтовая связь телеграфом и самолётом. А ещё на оленях и на собаках. Морозы до 60 гр., сильные ветры, близко Карское море. Всё бы ничего, если бы не пожизненно, очень уж страшно звучит – бедная моя жизнь! Дорогие мои, думаю о вас постоянно, счастлива, что хоть повидаться удалось, многих везут сюда из лагерей без пересадки, люди даже не смогли повидать своих. Мне ещё хорошо, я хоть немного отвела душу и подышала родным воздухом. Передайте Мульке, что я ему напишу 25 п/о до востр<ебования>, чтобы он это письмо непременно востребовал, а то он бывает очень рассеянным по этой части. Передайте мою глубокую благодарность Нине и Кузе за их отношение, пусть на