Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Асенька, обо мне не беспокойтесь, чувствую себя в самом деле неплохо, питаюсь вполне прилично, бытовые условия и условия работы хорошие, никакие аппендициты больше не тревожат. Несколько дней назад у нас провели радио, чему я очень рада. Хоть и тихая, но всё же настоящая музыка. Это – большое душевное подспорье. На днях передавали «Алые паруса» Грина, я вспомнила Вас. Когда я к Вам пришла как-то в Москве, вы спросили меня, люблю ли я Грина, я ответила – нет, но я имела в виду французского писателя Жюльена Грина⁵, а этого Грина не знаю совсем, как, видимо, Вы – того. Не так давно прочла «Алые паруса» и поняла, почему он Вам нравится. Мне тоже. Я тоже не люблю Стендаля и Бальзака. Целую и люблю.

Ваша Аля

' Поэтические произведения А.И. Цветаевой.

²Евгений Николаевич Сомов (Сомов-Насимович; 1910—1942). А.И. Цветаева в неопубликованном письме рассказывает о нем как о талантливом поэте, «шахматном композиторе и... месмеристе», то есть обладателе способностей к гипнотическому внушению. Местом его службы было издательство «Известия», где он работал корректором. Знакомясь с А.И. в начале 30-х гг., он представился ей как поклонник творчества М. Цветаевой, затем увлекся ею самой (об этом см. гл. «Искушение юностью» романа А.И. Цветаевой «Amor»). А.И. привела Е. Сомова к Е.Я. Эфрон, где он после возвращения М.И. на родину встретился с ней. Летом 1940 г., в дни, когда М.И., уехав из Голицына, металась, пытаясь найти жилье в Москве, Е. Сомов помогал ей в поисках и, более того, предложил поселиться в его комнате. В письме к Е.Н. Сомову от марта-апреля 1941 г. М. Цветаева благодарит его: «...исключительность Вашей привязанности, просто ставя Вас (в несуществующем ряду) на первое место – одинокое место – единственное», «...всей справедливостью моей, не терпящей, чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю: Спасибо Вам!» (VII, 707).

³ Речь идет о первом муже А.И. Цветаевой Борисе Сергеевиче Трухачеве.

⁴ За время пребывания на Архвоенстрое А.Б. Трухачев увлекся работавшей в столовой молодой вдовой Ниной Андреевной Зелениной, женился на ней, и в 1947 г. у них родилась дочь.

⁵Жюльен Грин (1900-1998) – французский писатель. Автор повести «Алые паруса» Александр Грин (Александр Степанович Гриневский; 1880-1932) – русский советский писатель.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

7 ноября 1946

Дорогие мои Лиля и Зина! От Зины получила в прошлом месяце две открытки, одну совсем старую, другую – новее, но обе ещё с дачи. Как-то вы живёте, мои дорогие? Ваши, такие редкие, весточки всегда очень сдержанны на этот счёт, остаётся только предполагать, а я, как чуткая натура, всегда предполагаю правильно. Очень, очень я по вас стосковалась. Ведь так давно мы не виделись, и особенно в последнее время я чувствую вес всех этих лет. Сегодня праздник, 29-ая годовщина великой октябрьской социалистической революции. Своевременно поздравить вас не успела, т. к. была очень занята, много работы было в связи с предоктябрьским трудовым соревнованием. Теперь полегче, и вот – пишу.

Живу я по-прежнему, перемен особых нет, только разве что пайки изменились. Работаю так же и там же, считаю дни, недели, месяцы, надеюсь на встречу с вами, впрочем, довольно проблематическую, приехать к вам не удастся, разве что когда отпуск дадут, а до отпуска ещё с августа год работы – разве можно так далеко заглядывать и загадывать? Но надежда меня всё равно не покидает, из меня её и палками не выбьешь, всё же в самой глубине души, приблизительно на уровне левой пятки, если ещё не глубже, я – оптимистка.

Очень попрошу вас написать мне о Мульке. Писем от него не имею больше года и ничего о нём не знаю. Если не трудно исполнить мою просьбу – позвоните ему, узнайте, как его дела, и напишите мне. Я ведь очень беспокоюсь, я даже не знаю, жив ли он или нет, я помню, как меня мучили с маминой смертью, всё скрывали, вот мне и кажется, что и тут – скрывают. Мне по сути дела во всей этой истории только и важно, чтобы он был жив и здоров, ибо только смерть – непоправима. О себе, о своей судьбе и о прочем «о» уже и не думается. Прошлое вспоминаю, а в будущее не заглядываю, оно всё равно придёт само.

Но всё же все силы приложу к тому, чтобы, как только будет возможность, малейшая, – встретиться с вами.

Уже заблаговременно заготовляю скромные подарки – вяжу вам носки, варежки тёплые, м. б. удастся на кофточку, шарф пряжи подобрать. Если не смогу сама привезти, пришлю с кем-нб.

Здоровье мое ничего, если бы не грызла постоянная тревога за последних моих оставшихся в живых. Всё же пишите почаще, хоть по несколько слов. Дай вам Бог здоровья и сил. От Нины не получила ни письма, ни телеграммы. Передавайте ей от меня сердечнейший привет, пожелайте счастья и покоя. Напишите о ней и Юзе, что знаете. И простите за постоянные поручения! Целую и люблю.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

30 ноября 1946

Дорогие мои Лиля и Зина! От вас, конечно, опять давно вестей нет, а я за столько дней не могу привыкнуть к вашему равнодушию к эпистолярному искусству и тревожусь – о вашем здоровье и состоянии. У меня всё та же пустота и одиночество – среди стольких людей!

Постоянное ожидание чего-то, сама не знаю – плохого или хорошего. Вчера видела сон – глупо сны рассказывать, ещё глупее в письмах писать, но хочется поделиться: я в большом городе, вроде того, откуда я к вам приехала¹, ишу кладбище, где мама похоронена. Спрашиваю у встречного почтальона – «где кладбище бедных и самоубийц?» Он мне указывает – «туда, на юг». Приезжаю, нахожу – между четырёх улиц – вроде пустыря, но там не земля, а пепел, прах. Ничем не огорожено. Разыскиваю сторожиху, спрашиваю про могилу, причём во сне правильно указываю дату маминой смерти. Та отвечает: «О, так давно... тела вы не найдёте, мы их всех вместе хороним, тела сжигаем, а пепел – вон он!» Я ищу в пепле – нахожу только черепа, но не те, страшные, а маленькие, тёмно-восковые лики, похожие на лики мощей. Но мамы – нет. Подходит папа, спрашивает: «Нашла?» -«Нет». – «Ну, мы тогда откупим у города это кладбище и сделаем одну большую могилу, поставим один большой памятник – маме и всем тем, кто умер, как она». Мы идём с папой по улицам большого города, он говорит: «Всё вышло, как она хотела. Ни ограды, ни могил, ничего, что душит. Этот пепел разойдётся по всему миру... Она ведь писала: “Схороните меня среди – четырёх дорог”»². Вот и всё. Самое удивительное, что приблизительно такие строки есть среди её стихов. Я проснулась с мирным, хорошим чувством, сон был не горек и не страшен, просто мама дала мне знать, что делать, если я не найду её тела. Я ведь не знаю, где её могила и есть ли она, а Мура, который знал, нет с нами...

Живу я по-прежнему, немного труднее. От Мульки ничего не получаю, наверное, и не получу. По этому поводу мне более чем грустно.

Чувствую себя ничего, только даёт себя знать большая усталость всех этих лет. Но теперь осталось не так-то много, авось доживу как-нб. Не представляю себе только, куда деваться потом, видимо, предоставлю себя воле Бога и администрации, куда пошлют совместно!

Целую вас крепко – да, забыла поблагодарить за телеграмму, она дошла. Привет Коту и Нине.

Аля

' Из Парижа.

² У М. Цветаевой в стих. 1916 г. «Веселись, душа, пей и ешь!..»: Веселись, душа, пей и ешь!

А настанет срок -Положите меня промеж Четырех дорог. (I, 276)

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич

28 января 1947

Дорогие мои Лиля и Зина, получила вчера Лилину открытку, где она поздравляет с Новым годом. Открытка обрывается на полслове, т. ч., возможно, в ней есть ещё продолжение, затерявшееся где-нб., или это просто эпистолярная незавершёнка. Так или иначе, я очень обрадовалась этому привету, т. к. довольно давно вестей от вас не имею.

Пишу вам в рассветной мгле, т. к. со светом и свободным временем у нас туговато, работы много, письмо настоящее написать то некогда, то негде. И вот тороплюсь написать хоть немного, пока рассветёт окончательно.

Итак, если всё будет благополучно, мы с вами скоро встретимся, дай Бог! Правда, сейчас ещё не представляю себе толком ничего, не зная даже, отпустят ли меня по истечении договора, задержат ли в той же должности и в том же положении¹, как бывает со многими. Если дадут уехать – то куда ехать? Нигде никого у меня нет, да, в общем, что вам рассказывать, я думаю, что вы сами представляете себе моё положение.

Но, так или иначе, непременно хочу прежде всего постараться увидеться с вами, посмотреть на вас, услышать ваши голоса, рассказать о себе, и чтобы вы многое, многое мне рассказали. Время идёт быстро, дело уже к весне, а этой осенью, дай Бог, будем – или побудем – вместе.

Я всё мечтаю о том, как я буду работать, а главное – зарабатывать, как буду вам помогать и дарить вам много-много, присоединив к своей любви к вам и ту, глубокую, постоянную и горячую, которую ношу в своём сердце, – любовь к ушедшим, отсутствующим.

На это Рождество устроила я хорошую ёлку в нашем общежитии и радовалась не только ей, но и тому, что она, слава Богу, последняя здесь!

Желаю вам обеим здоровья и вечно тревожусь, зная почти наверное о том, что в этот самый момент болеет либо одна, либо другая, либо обе вместе.

Целую и люблю.

Ваша Аля

¹ То есть заключенной в лагере.

Е.Я. Эфрон

9 марта 1947

Дорогая Лиленька! На днях получила вашу бандероль – каталог выставки и Пушкина, а сегодня – открытку от 21 февраля. Спасибо, дорогие, за память. Рада была узнать, что Вы, Лиля, чувствуете себя несколько лучше, а вот о Зинином здоровье ничего на этот раз не написали. Надеюсь, что тоже терпимо, а то написали бы. Спасибо Борису¹ за привет, он сам знает, что я в последнее время особенно о нём думаю, хоть и вообще никогда не забывала. «Ромео и Джульетта», «Антоний и Клеопатра», «Ранние поезда» всегда со мною и имеют очень много читателей и почитателей. <...>

Жизнь моя всё та же, неинтересная и скудная какая-то во всех отношениях. Здоровье тоже сдаёт, всё прожитое и пережитое сильно даёт себя знать, и все недохваты переносятся с гораздо большим трудом, чем раньше, ибо глуше звучит та «высокая нота», которая раньше помогала всё преодолевать, заглох какой-то внутренний двигатель. Видимо, просто очень устала. И сознаю, что очень глупо с моей стороны уставать тогда, когда так нужны силы, целый аварийный запас сил – на предстоящее, т. к. после трудностей, переживаемых теперь, ожидают новые, на каком-то, ещё неведомом мне, новом месте.

И в самом деле, скоро выберусь я из своей усадьбы, покину чудотворные леса (здесь недалеко Сэров, где некогда обитал Серафим Саровский²) и – куда направлю стопы свои, одному Богу известно. Как ни фантазируй, ничего не угадаешь. Признаюсь, раньше я в какой-то мере рассчитывала на Мульку в этом вопросе, а теперь, видимо, расчёт может быть только на собственные силы – которых уже нет. Но – не буду преждевременно предаваться меланхолии, какая-нб. кривая да вывезет!

Лиля, если возможно, пришлите в конверте несколько марок, у меня совсем не осталось, и, бандеролью, парочку газет на курево.

Ещё раз спасибо за всё. Дай вам Бог здоровья и сил! Целую и люблю.

Ваша Аля

¹ Борису Леонидовичу Пастернаку.

² Имеется в виду Саровская Успенская пустынь – мужской монастырь, основанный в XVIII в. на границе Нижегородской и Тамбовской губ. и прославившийся канонизированным в 1903 г. чудотворцем Серафимом Саровским.

! I

В***-

Рисованная новогодняя открытка. Декабрь 1947

Е Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 февраля 1948

Дорогие Лиля и Зина! Сегодня получила Лилину открытку и сейчас же оценила, какая я свинья: не написала вам о результатах всех моих предварительных хождений по мукам¹, правда, Мулька, с которым я говорила по телефону, обещал вам позвонить, но, конечно, обманул.

У меня пока что всё в порядке: завуч в конце концов вернулся и все мои дела оформил очень быстро. На моём паспорте красуется долгожданная печать «Областного Рязанского художественного училища», я зачислена на работу с 1-го февраля и даже уже получила вчера свою первую зарплату – около 200 рублей. Ставка, как видите, небольшая, 400 с чем-то, но не в этом соль на данном этапе!

Преподаю графику на всех четырёх курсах. Первые занятия были мне, как сами представляете себе, очень трудны, т. к. не только никогда не преподавала, но и училась-то очень мало. А нужно сразу было взять нужный тон – кажется, это мне удалось.

Задача моя очень усложняется необычайно пестрым контингентом учеников – от совсем маленьких мальчиков и девочек до бывших фронтовиков на одном и том же курсе – причём все – очень различных уровней развития, художественного и вообще. А главным образом усложняется она тем, что сама я очень плохо подготовлена теоретически, да ещё этот многолетний антракт. Книг и пособий у меня никаких, а между тем такую ответственную область графики, как шрифты, я не знаю совсем. Это просто ужасно меня тревожит. Просила Мульку помочь мне с литературой, но пока результатов никаких. Мне нужны были бы пособия по шрифтам и по методике графики. Страшно обидно будет, если из-за этого сорвётся вся моя, на данном этапе такая удачная, работа. Ваши обе книги я основательно изучила, но практического материала там мало и, кроме того, они

порядком устарели. Но тем не менее они очень мне помогли. Нужны ли они вам? Я могу вам выслать бандеролью, а не то сама привезу в свой следующий визит.

Время от времени получаю <...> письма от Аси. Она хочет летом ехать со мной в Елабугу. А.С. Эфрон с Юзом и Ниной Гордон А я – совсем не хочу. Хочу по-

Под Рязанью, 1948 ехать сама или с Ниной, но ни

как не с Асей. Моё горе – иного диапазона и иных проявлений – да тут и объяснять нечего, вы и так всё знаете и понимаете. Для меня мама – живая, для Аси – мёртвая, и поэтому мы друг другу – не спутники в Елабугу. Но как написать, как отговориться – не представляю себе.

«Счастье – внутри нас» – пишете Вы, Лиленька. Но оно требует чего-то извне, чтобы проявиться. И огонь без воздуха не горит, так и счастье. Боюсь, что за все те годы я порядком истощила запасы внутреннего своего счастья. А чем их пополнить сейчас – не знаю ещё.

Пока целую вас обеих очень крепко, жду весточки.

Ваша Аля.

Сердечный привет Коту.

И Нюрке-«анделу»² тоже привет!

¹ 27 августа 1947 г. закончился срок заключения А.С. и, получив паспорт с ограничением мест проживания, без права жить в Москве и во всех крупных городах, она приехала в Рязань. Там жил отбывший пятилетний срок заключения на Колыме Иосиф Давидович Гордон, её приятель еще с парижских времен, с матерью Бертой Осиповной Гордон. Жена И.Д. Гордона Нина Павловна, подруга А.С., курсировала между Рязанью и Москвой. Гордоны пригласили А.С. поселиться с ними вместе в 14-ти метровой комнате.

² Нюрка-«андел» – Анна Егоровна Серегина, домработница соседей Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич по коммунальной квартире.

Н.Н. Асееву

3 мая 1948

Многоуважаемый т. Асеев, насколько мне известно, в августе 1941 г. Вы были в г. Елабуге с эвакуировавшейся туда группой Литфонда. Там же в это время находилась моя мать, Марина Ивановна Цветаева, погибшая 31 августа 1941 г.

Обращаюсь к Вам с большой просьбой¹: сообщите мне, пожалуйста, где и как она была похоронена, т. е. на кладбище ли или в другом месте, была ли чем-нб. отмечена эта могила (крестом, решёткой, камнем и т. д.) и где она находится, т. е. приблизительно на каком участке кладбища, и как, по каким признакам и приметам её можно было бы теперь разыскать.

Если эти подробности Вам не известны, то не откажите в любезности назвать мне кого-нб. из лиц, бывших там в это время и могущих ответить на эти вопросы. Я хочу во время отпуска побывать на могиле матери и очень боюсь, что не удастся разыскать её после стольких лет.

Мой брат Георгий, который писал мне о помощи, которую Вы оказали ему и нашей матери, погиб на фронте.

Очень прошу ответить мне по адресу: г. Рязань. Почтамт, до вос-требованья, Эфрон Ариадне Сергеевне.

Уважающая Вас

А. Эфрон

' А.С. обращается к поэту Н.Н. Асееву, потому что он (наряду с К.А. Треневым) возглавлял группу эвакуированных из Москвы в Чистополь писателей. Кроме того, А.С. было известно из писем брата, что весной 1941 г. М.И. Цветаева бывала в Москве у Асеева.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

10 мая 1948

А.С. Эфрон в канцелярии Рязанского художественного училища. 1948

Дорогие мои Лиля и Зина! Получила от вас две хворые открытки и очень огорчилась вашим болезням. Надеюсь, что теперь, с солнышком, стало полегче или хотя бы веселее на душе. Очень огорчена, что моё поздравле-нье не дошло до вас – я посылала такую же «хворую» двадцатикопеечную открыточку, т. к. совсем не было времени самой нарисовать что-нб. приличествующее случаю. Ваша телеграмма пришла как раз к празднику и очень обрадовала меня. Вообще на этот раз у меня получился настоящий праздник, т. к. на три дня приезжала Нина, привезла чудный кулич, а пасху я сделала сама и даже на базаре достала пасочницу и покрасила несколь-

ко яичек. Мы с Ниной ходили к заутрене, в церковь, конечно, и не пытались проникнуть, а постояли снаружи, и было очень хорошо, только жаль, крестного хода не было, т. к. рядом какая-то база с горючим и не разрешено. И погода все эти дни была чудесная. Мне вообще кажется, что для того, чтобы поправиться, мне нужно только солнце, много-много солнца и воздуха. Чтоб выветрился и исчез весь мрак всех тех лет. Да и вообще я, как и все сумасшедшие, очень сильно реагирую на погоду. И какая погода, такое и настроение, и самочувствие. А когда я в пятницу была в церкви, то там пасхи святили, такая огромная вереница куличей и пасох и огромная толпа народу. Я стояла позади и смотрела, как старенький батюшка кропил пасхи, и вид у меня, наверное, был самый радостный, потому что батюшка, случайно взглянув на меня, из всей толпы подозвал меня, дал крест поцеловать, благословил и поздравил с праздником. И я вспомнила того Ивана Сергеевича, о к<отор>ом вам рассказывала, и почувствовала, что это как бы он меня благословил. Пока кончаю, скоро напишу ещё, так живу ничего, только бедность слегка заедает. Крепко вас целую.

А. Эфрон. Рязань, 1948

Ваша Аля

Н.Н. Асееву

26 мая 1948

Многоуважаемый т. Асеев! Вы простите, ради Бога, но я забыла Ваше отчество, кажется мне, что Александрович, но ведь это только «кажется», а спросить здесь не у кого!

Я бесконечно благодарна Вам за то, что Вы откликнулись на моё письмо и сообщили то, что Вам удалось узнать насчёт маминой могилы.

Вадиму Сикорскому¹ я написала, но чувствую, что трудно, а может быть, даже и невозможно будет её разыскать.

Я давно, уже много лет назад, видела во сне, что ищу эту могилу в чужом городе, спрашиваю у чужих людей, и всем всё равно, и никто ничего не знает. А потом кто-то говорит – «а вот оно, кладбище всех самоубийц» – и я вижу просто высокую гору пепла на перекрёстке. Рядом со мной оказывается отец и говорит – «не плачь, она сама хотела так, помнишь, “схороните меня среди – четырёх дорог” – и тут как раз четыре дороги»...

Я и сейчас не знаю, её ли это строки:

«Схороните меня среди

Четырёх дорог» —

или это так приснилось тогда².

Когда я прочла Ваше письмо, то расплакалась здесь же, посреди улицы и среди бела дня, хотя всё это, и эта смерть, и эта могила не из тех событий, которые вызывают слёзы, а наоборот, сушат их вплоть до самого их источника.

В общем, это как могила Неизвестного Солдата, только Триумфальная Арка здесь – дело воображения – или будущего.

Неизвестная могила Поэта.

Вы знаете, у меня все близкие умерли, и ни одной могилы! Ни могилы отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Точно живыми на небо взяты!

Где твоё, смерть, жало?³

Ещё раз спасибо Вам.

Искренне уважающая Вас

А.Эфрон

P.S. Пришлите, пожалуйста, какие-нибудь книги.

’ Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) – сын поэтессы и переводчицы Т.С. Сикорской (см. о ней в примеч. 1 к письму от 19 ноября 1949 г.). В Елабуге Георгий Эфрон дружил с ним, у него провел первую ночь после самоубийства матери.

² См. письмо к Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 30 ноября 1946 г.

³ «Где твое, смерть, жало; где твоя, ад, победа?» – «Слово святителя Иоанна Златоуста», читаемое на пасхальной заутрене.

Н. Н. Асееву

6 июня 1948. Рязань

Дорогой Николай Николаевич!

Ваше письмо застало меня в разгар такого лютого и неожиданного, первого в жизни приступа печени (как далеко не всё, что в жизни случается в первый раз, – приятно!), что я боюсь, как бы мой ответ на него, на письмо т. е., не приобрёл бы, волей судеб, противного печёночного оттенка. Простите за каракули и за карандаш, пишу лёжа. Во-первых, мне очень не хотелось бы, чтобы Вы меня называли «глубокоуважаемой», так же как не хочется звать Вас «многоуважаемым», хоть это и правда. Потому что так и просится вслед «вагоноуважатый», раз, и потому что я сейчас, как душевно, так и территориально, нахожусь очень, очень далеко от всякого рода Версаля, два. Во-вторых, мне бы очень хотелось, чтобы Вы мне писали хоть изредка, но не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, «временно изолирована» и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно – пятном.

Говорят, что горностай – самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дёгтем, так, что он не сможет её отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя – отмыть не дают, потому что я «выросла за границей», одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я и внутри вся беленькая была – иначе я сюда и не приехала бы.

Вот Вы пишете, что поэт «жив в слове». Конечно, «поэт» и «могила» и, расширяя, «поэзия» и «смерть» – несовместимы, как и нериф-муемы. Но, говоря о данной могиле, тоскуя о ней, я думаю не только о поэте, но и, одна на свете, о матери. Не об отвлечённой, поставленной смертью на пьедестал Матери с большой буквы, а о маме. Которая ещё так недавно растила, кормила, обижала и обожала меня. А вот, знаете, теперь (как всегда, слишком поздно) я сама люблю её не дочерней любовью и не по-дочернему понимаю всё в её жизни и всю её, а по-матерински, всеми недрами, изнутри, из самых глубин. Как всегда, слишком поздно. Руки её, каждую трещинку, лицо – каждую морщинку. И каждый седой волосок. Как «и в небе каждую звезду»¹.

Поэтическая наследственность? Николай Николаевич, я не пишу стихов. Мне даны глаза поэта и его слух, но я – немая и вряд ли будет со мной, как с Валаамовой ослицей, хоть раз в жизни, да возговорив-шей! Т. е. Валаамовой ослицей я как раз была, т. к. возговорила однажды в детстве⁴⁷47
  <sup>Стихи семилетней Али (К. Бальмонт характеризовал их как «совершенно изумительные») были включены М. Цветаевой под названием «Стихи моей дочери» в книгу «Версты. Стихи» (Вып. 1. М., 1922), а также в книгу «Психея. Романтика» (Берлин, 1923). 27 мая 1923 г. М. Цветаева писала Р. Гулю, что намеревается выпустить в свет книгу «Земные приметы» – 2-й том этой книги должны были составить детские записи Али. «Такой книги еще нет в мире, – писала Цветаева. -Это ее письма ко мне, описание советского быта (улицы, рынка, детского сада, очередей, деревни и т. д. и т. д.), сны, отзывы о книгах, о людях, – точная и полная жизнь души шестилетнего ребенка» (VI, 527-528). Книга эта не была издана, но ряд сохранившихся детских записей А.С. включила в свои «Страницы воспоминаний» и «Страницы былого».


[Закрыть], но потом замолкла, как ослице и полагается. Поэтом я не буду, действенного поэтического начала нет у меня. Стихи я действительно понимаю и действительно люблю. И Ваша высокогорная книжечка4848
  Видимо, Н.Н. Асеев прислал А.С. свою книгу «Высокогорные стихи» (М., 1938).


[Закрыть] очень меня обрадовала. Тех гор, откуда она взяла своё начало, я не знаю. Я только Альпы знаю – швейцарские, сочетание первозданности с человеческой аккуратностью – необычайно аккуратными дорогами, гостиницами и воздушными железными дорогами, и французские, менее цивилизованные. Радость розовых утр над снежными вершинами, несмолкающая шопеновская болтовня ручьёв и коровьих колокольцев, неправдоподобные пастбища и стада везде – с географическими пятнами на лоснящихся боках у коров земных и белоснежные стада небесные – похищение Европы, превращение Ио, творимые неведомым, но несомненным божеством.</sup>

Почему я в Рязани? Потому что в Москве таких горностаев не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут. Что делаю? Преподавала графику в местном художественном училище, а в летние месяцы приняла школьный секретариат. Тошнит от папок, скрепок, ножей, «принято к сведению» и «сдано в архив». А главное – нужно сидеть на месте все положенные часы – самые солнечные. Как живу? Да так вот и живу. Плохо, в общем.

Окружение моё – гоголевское и чеховское. Только без них самих. Сам городок – хорош. Но когда подумаешь, что – может быть – на всю жизнь, то тут-то печень и начинает пухнуть.

В Рязани очень много цыган, нищих, есть даже настоящие юродивые, среди них одна особа в рубище, которая изъясняется то матом, то по-божественному. По преданию, она жена прокурора. Утром и вечером по улицам города идут коровы; на колхозном рынке бабы в клетчатых юбках и при «рогах» обдуривают офицерских жён в буклях и с «плечиками». Вечерами молодёжь гуляет по Почтовой – местному Охотному Ряду.

Вот пока и всё. Если будете писать мне, то непременно расскажите про море.

Всего Вам хорошего.

А.Э. ⁴⁹49
  <sup>Строка из стих. А.К. Толстого «Иоанн Дамаскин».


[Закрыть]4747
  Стихи семилетней Али (К. Бальмонт характеризовал их как «совершенно изумительные») были включены М. Цветаевой под названием «Стихи моей дочери» в книгу «Версты. Стихи» (Вып. 1. М., 1922), а также в книгу «Психея. Романтика» (Берлин, 1923). 27 мая 1923 г. М. Цветаева писала Р. Гулю, что намеревается выпустить в свет книгу «Земные приметы» – 2-й том этой книги должны были составить детские записи Али. «Такой книги еще нет в мире, – писала Цветаева. -Это ее письма ко мне, описание советского быта (улицы, рынка, детского сада, очередей, деревни и т. д. и т. д.), сны, отзывы о книгах, о людях, – точная и полная жизнь души шестилетнего ребенка» (VI, 527-528). Книга эта не была издана, но ряд сохранившихся детских записей А.С. включила в свои «Страницы воспоминаний» и «Страницы былого».


[Закрыть]4848
  Видимо, Н.Н. Асеев прислал А.С. свою книгу «Высокогорные стихи» (М., 1938).


[Закрыть]</sup>

23 июня 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич! Спасибо сердечное за лист письма и за лист в письме. Видимо, моё предыдущее послание было и в самом деле «печеночным», судя по тому, что Вы меня почти ругаете то ли за тон его, то ли за содержание. Правда, я очень болела тогда, когда писала Вам, и потому, что, сверх всего прочего, я испытывала в это время боль физическую, всё казалось мне значительно более больным, чем обычно. Ибо бессмертная душа значительно быстрее отзывается на боль, испытываемую телом, чем последнее – на душевную. А Бог её знает, бессмертна ли она, в конце концов? На десяток, ну на сотню душ, переживших тело, сколько тел, переживающих душу! Насчёт же того, что «везде есть люди» (т. е. «души»!) – как Вы мне пишете, то для меня это совершенно не требует доказательств. Я их встречала в самой преисподней. Они меня – тоже!

А.С. Эфрон со своей сослуживицей Т.Т. Чубукиной Рязань, 1948

Но кое-что в Вашем письме мне неясно. Почему я должна радоваться хлебниковской цитате о Пушкине и Лермонтове и считать, что это – тоже «Рязань» или – что «Рязань» тоже это?¹ Нет, это не «Рязань», ибо это непоправимо, а Рязань, в конце концов, может быть, и да. Непоправима только смерть, а все прочие варианты включают в себя какую-то долю надежды. Правда, что касается меня и Рязани, то я не надеюсь – но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это – на всю жизнь, понять это – ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда – всерьёз!

И потом – почему мы с Вами должны драться на рапирах, как мушкетеры или суворовцы? Я совсем не хочу драться, я очень миролюбива! Не деритесь, пожалуйста, и Вы! В своём предыдущем письме Вы говорили о «приятно и приютно», а в этом – уже вооружены. Да ещё рапирой.

А ещё мне хочется «внести ясность» вот во что: совсем не ужасно, когда «люди бросают то место, в котором они воспитывались», если это место не является их родиной по духу. Франция, которую я очень люблю, такой родиной для меня не была и быть не могла. И я никогда, в самые тяжёлые минуты, дни и годы, не жалела о том, что я оставила её. Я у себя

дома, пусть в очень тяжёлых условиях – несправедливо тяжёлых! Но я всегда говорю и чувствую «мы», а там с самого детства было «я» и «они».

А С. Эфрон и Тася Чубукина. Рязань, 1948

Правда, это никому не нужно, кроме меня самой...

Вот мама – это совсем другое. Пожалуй, она не должна была бы приезжать. Но судить об этом трудно. Всё это было суждено не нами.

Дорогой Николай Николаевич, ран своих я не растравляю, ибо ни они, ни я в этом не нуждаемся. Мы просто сосуществуем.

А жара стоит ужасная. Маленькая Рязань раскалена до неузнаваемости – представляю себе, что делается в Москве. Хорошо, наверное, только там у Вас, на берегу тихого моря. Здесь цветут, точно медом облитые, липы, но воздух так зноен, что кажется, что и липы, и цвет, и я сама находимся в грандиозной духовке. Почти в печи крематория. Городок живёт своей летней жизнью. Табунки коротконогих девушек со стандартно низкоклонными причёсками² вечерами ходят по местному Охотному Ряду – бывшей Почтовой, а ныне улице Подбельского. И ни одна из них не знает, что это за Подбельский. Вообще никто не знает. В летнем саду выступают артисты сталинградского театра оперетты. Как они выступают, я не имею понятия, но волоокие первые любовники и не сдающие позиции отцы семейства (бывшие благородные) частенько заходят в помещение, где я, изнывая от жары, меланхолически тюкаю пальцем на машинке. Дело в том, что наш бухгалтер является каким-то уполномоченным «Рабис’а»³ по финансово-профсоюзным делам. Вот тут-то и начинается оперетта. В воздухе летают произносимые осанистыми голосами жалкие слова «аванс», «по бюллетеню» – «мы с женой и тёшей по вызову Комитета по делам Искусств», «недоплатили», «позвольте» и «я буду жаловаться министру», смешиваясь с нашими местными, привычными «зачёты», «отчёты», «стипендия», «зарплата». А в это время сталинградские дивы, ожидая результатов переговоров, стоят под знойными липами. У них пустые глаза, окаймлённые роскошными ресницами, оранжевые губы, волосы цвета лютика. Одеты они в хламиды райских расцветок, обуты во что-то бронзовое на подошвах из отечественной берёзы под американскую пробку. Курсанты местного артиллерийского училища, проходя мимо них, сбиваются с шага.

На стенах и воротах старинных особняков бьются афиши: «Гастроли дипломанта сталиногорской эстрады Леаса Святославского», «В Областном Доме офицера выступление смешанного хора учащихся 1-ой мужской и 13-ой женской школы под управлением Лидии Заливухиной», «В ТЮЗе “На дне” Горького. В роли Костылёва – Станислав Барабанов, заслуж. артист Бурят-Монгольской АССР, Барона – Самуил Иванов, заел, артист Кара-Калпакской АССР, Насти -Аделаида Спиридонова, заел, артистка Марийской АССР».

Совершенно физически здоровые граждане в растерзанных одеждах сидят в тени всё тех же лип. Они жуют белые булки, бренчат гривенниками и выкрикивают: «Подайте сиротам», «Работник науки, не будьте скупым» или «С Божьей милостыньки не обеднеешь». При виде разомлевшего от жары милиционера в сильно выцветшей форме вышеназванные рыболовы быстро сматывают удочки.

И над всем возвышается розовый, несмотря ни на что, собор в стиле украинского барокко. Он стоит на чудном месте, над речушкой Трубежом, окружённый великолепными остатками старинного Кремля. В одном из соборов (более мелких, их много в здешнем Кремле) помещается областной архив МВД, в другом – автобаза, в третьем – кооператив и т. д. В бывшем архиерейском доме – краеведческий музей. Там торчит какой-то областной ихтиозавр, окружённый портретами Павлова и Мичурина, а в тихих залах со скрипучими половицами расположились чучела волков, зайцев, приказных, крепостных и даже один настоящий скелет, весь в позеленевших бляхах и бусах. Представляю себе «в двенадцать часов по ночам» встречу духа архиерея с духом ихтиозавра!