Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Крепко, крепко целую тебя, поправляйся, мой родной.

Представляю себе, как измучила тебя болезнь и неподвижность! Будь здоров!

Твоя Аля

' В письме А.С. от 19.Х.52 г. Б.Л. Пастернак делился с нею впечатлениями о романе В.С. Гроссмана «За правое дело» и просил ее: «Искренне напиши мне, что ты думаешь».

² Джон Дос Пассос (1896-1970) – американский писатель.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

2 января 1953

Дорогие мои Лиля и Зина! Наконец могу хоть немного поговорить с вами, после многих и многих дней отчаянной работы в условиях отчаянной здешней зимы. Во-первых, огромное спасибо за снег, бахромки и ёлочных зверей (последние пришли как раз 30 декабря в целости и сохранности). Такие очаровательные игрушки, ещё не видела таких. Их я, конечно, оставила себе. К сожалению, снег дошёл не весь, два конверта, в одном из которых, судя по вашему письму, должен был быть счёт, пропали. Очень подозреваю, что пропали они именно здесь, но, увы, доказать ничем не могу. Напишите хотя бы так, без счёта, сколько стоили бахромки и снег, наш директор обещал всё равно оплатить и просит передать вам свою благодарность за внимание к нашему далёкому Дому культуры.

Такой холодной зимы, как эта, мы ещё не переживали здесь. Всё время t° колеблется между 40° и 50°, с достаточно сильными ветрами. Снега пока что, по сравнению с прежними годами, очень мало (по здешним, конечно, понятиям!), что имеет свои преимущества, т. к. ходить можно по хорошо утоптанным дорожкам и тропкам, не проваливаясь то по колено, то по пояс в очередной сугроб. Но холодно почти что нестерпимо, «почти что» потому, что нет такого холода, которого не преодолевал бы русский человек. Так же возят дрова из леса, сено из-за реки, воду из Енисея, так же ходят в школу и на работу. В нашем же клубе как раз в период подготовки к Новому году совсем не было дров, и пока дирекция с величайшим трудом добывала их, мы все работали в помещении, где стояла такая же стужа, как на улице, только разве что без ветра. Больше всего доставалось мне, которой почти всегда приходится работать на полу, т. к. обычно размеры рисунков, плакатов, лозунгов, декораций не

позволяют расположиться на столе. Краски и вода замерзали немедленно, кисти превращались в ледяные, несгибаемые, да и сама я превращалась в сосульку. На всё огромное здание горела одна железная печурка, да и то с большими перерывами. В таких тяжёлых условиях пришлось готовить всё новогоднее, праздничное, сказочное, весёлое оформление. Только в последние дни декабря удалось наладить отопление, и теперь всё слава Богу! Со всеми своими «оформительскими» задачами справилась, правда, с большим трудом и напряжением. Ведь вы представьте себе – после 12—14 часов работы на таком морозе приходишь домой, где тоже всё застыло, колешь дрова, затапливаешь печь, с нетерпением ждёшь тепла, а оно приходит так медленно! И надо ещё и готовить, и стирать, и прибрать, и всё на свете! А тут ещё под конец года у нас оказались по всем статьям израсходованы все средства, очень задержали зарплату – одним словом, всё одно к одному. Ада тоже работала очень много, приходила поздно, бились мы, бились и, наконец, кое-как спровадили этот несчастный холодный декабрь. Теперь верим и надеемся, что 1953 будет для нас всех тёплым, добрым, милостивым!

Сегодня у меня, наконец, выходной день, после стольких дней рабочих. Я сижу в одной ночной рубашке и пишу вам, ожидая, пока согреется вода (вернее – талый снег!) для мытья головы и всей собственной персоны. Время – уже двенадцатый час, но пишу ещё при лампе. День начинает немного прибавляться, о чём знаем пока что из календаря, а так, простым глазом, ещё не видно. И всё же скоро настанут белые ночи, вернее – сплошные, круглосуточные, дни, которые так же надоедят, как сплошная зимняя ночь.

Новогодние праздники у нас в клубе прошли удачно, своим оформлением я, в общем, довольна, т. е. на нём нет и следа тех климатических трудностей, которые приходилось преодолевать, осуществляя его. С большим трудом, чуть ли не со «слезьми» удалось выпросить в одном магазине 30 метров коричневой оберточной бумаги по 5 р. килограмм. (Другой бумаги вообще в природе нет!) И вот на этом фоне я расположила маскарадные фигурки, пляшущие вокруг ёлок, пляшущих же Дедов Морозов, разбрасывающих подарки, звёзды и всякое новогоднее волшебство. Так были украшены большими панно все стены фойе; в зале же были просто флажки да снежки, нанизанные на нитки и поднятые к потолку. Ёлки были две, по обеим сторонам сцены. Украсить их удалось неплохо, а вот с освещением их вышло неважно, т. к. были только обычные, комнатные лампочки, слишком для ёлки яркие, заглушавшие все игрушки и украшения. На сцене повесили два задника – на первом, тёмном, был 1952 год – Дед Мороз, уходящий – и большой листок календаря с датой 31 дек<абря>. В полночь этот задник отдернули и на втором, красном, появился Новый год – ребёнок, летящий на самолёте в сопровождении голубей мира, и листок календаря с датой 1 января.

Особенно удачно прошёл у нас вчера детский бал-маскарад. Чудесны были праздничные, умытые ребятишки, с такой радостью игравшие во все игры, так тепло встречавшие наших артистов, с таким восторгом теребившие Деда Мороза! Были чудесные костюмы, Крокодил, Слон, Заяц, Охотник, Рыбак, ну и, конечно, множество Голубей мира, Снежинок, Снегурочек и т. д. Сами дети тоже много выступали, читали, пели, плясали, некоторые очень хорошо. В общем, все остались довольны и у меня как-то потеплело на сердце после этого праздника – без пьянки, без хулиганства, без всего того, что в здешней глуши так часто уродует каждый праздник.

Причём были все возрасты детства, и такие товарищи, которые еле-еле выучились ходить самостоятельно, и мальчуганы с ломающимися голосами и пробивающимися усиками, и девочки, робко и гордо несущие свою пробуждающуюся девичью красоту, и милые существа в марлевых костюмчиках, существа с одинаково угловатыми движениями, одинаково звонкими голосами, не мальчики и не девочки, а просто «дети».

Новый год мы с Адой встретили вдвоём, начерно, усталые, но дружные, немножко выпили, немножко закусили и легли спать сейчас же после того, как Новосибирск поздравил нас с Новым годом по радио. Собираемся ещё раз встретить его хоть по старому стилю, по-настоящему, с ёлкой, чистые, отдохнувшие и даже нарядные. Надеемся, что нам это удастся. Ведь из-за моего расписания работы мы никогда ничего толком не празднуем!

Вот сколько наговорила вам всякой всячины. Пора заканчивать. Спасибо вам, дорогие, за подарки, письмо, за новогоднюю телеграмму. Всё пришло как раз к празднику. Ещё раз поздравляю вас с Новым годом и желаю большого, большого счастья. Спасибо вам за всю вашу доброту, за всю вашу любовь, за вечно молодое и отзывчивое ваше сердце, за то, что вы – моя семья.

Очень продолжаю беспокоиться о Борисе – хоть и радуюсь вестям о том, что он поправляется, но какая это мучительно-долгая история и как ему, наверное, тоскливо в больнице!

Крепко целую вас и люблю. Пишите!

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

28 января 1953¹

Борис мой родной, наконец получила первую твою, уже домашнюю, весточку². Спасибо тебе! Я не сразу почувствовала облегчение, слишком велика была во мне тяжесть твоей болезни, мне ещё нелегко и сейчас, я ещё страдаю по инерции, но вместе с тем и наступает в душе рассвет дня твоего выздоровления. Как я вымаливала тебя у тёмного, северного неба, у ледяной северной реки, у всех четырёх ветров, у всех суровых северных стихий, как будто бы именно они держали тебя в плену, как будто бы от них всё зависело! Я не молюсь, я не умею, я не верю – несмотря на все Асины заклинания! но в час горя, в час беды, я вся по-язычески растворяюсь в небе, не в том, что выдумали люди, а в том, что над головой, я чувствую, как и моя судьба включается в вековечное движение судеб всех светил и всех стихий – боль утихает. Нет больше ни времени, ни пространства, ни условностей, я вхожу в твою палату и беру в руки твоё сердце. – Но как недолговечна эта анестезия! И опять бьёшься головой об стенку – единственный вид реальной помощи, которую я способна оказать себе и другим! Живу я всё так же, по-прежнему очень много работаю, по-прежнему последние крошки времени отнимает здешнее мудрёное хозяйство, и всё самое нестоящее стоит больших усилий, а на самом-то деле самым главным всё время была твоя болезнь, да и не то что болезнь – жизнь твоя.

Очень хорошо, что вы поедете в санаторий, и очень хорошо, что ты уже дома, и очень, очень хорошо, что ты мне написал, и всё очень хорошо. Где ты будешь отдыхать, далеко или где-нб. под Москвой? И как хорошо, что вместе с Зиной³. Какая дикая вещь, собственно говоря, что тебя я знаю почти наизусть, гораздо больше и глубже, чем любая мать своего ребёнка, – а её и о ней – совсем ничего. И о том, что её зовут Зиной, узнала недели три тому назад, из Асиной открытки, где было сказано, что Зина пишет о том, что тебе лучше.

Я помню только, как тогда, давно ты приезжал к нам на несколько дней⁴, мы сидели среди книг и апельсинов у тебя в гостинице, и ты был страшно влюблён (в Зину!) и нечленоразделен. Потом мы ходили с тобой в магазин и покупали ей маникюрный прибор и платье, и ты пытался объяснить мне её рост и размер на моём росте и размере, и в это время глядел на меня, но мимо и сквозь. Так с того самого дня Зина, с её ростом, размером, цветом волос и глаз, сущностью, со всем тем, благодаря чему она, именно она, стала твоей женой – остаётся для меня полнейшей тайной. Одним словом

«жена – есть жена», сказал Чехов. Всякая.

В том числе и Зина.

Родной мой, поправляйся хорошо, крепко, не торопясь, не обольщаясь хорошим самочувствием и не пугаясь плохого, я знаю, что должно пройти ещё порядочно времени, пока всё в тебе уравновесится и успокоится.

Как всегда, прошу тебя не удивляться бреду моих записок, я всегда пишу ночью, почти во сне, и, вероятно, не бредовым и не сонным остаётся одно, основное – я очень люблю тебя, настолько, что вот ты уже и дома, а не В больнице. Мы все ОТСТОЯЛИ И отпросили _А, Эфрон в Доме культуры тебя, и Зина, и Ася, и все те, кого я не знаю, – и я тоже.

Крепко целую тебя, мой родной. Поправляйся.

Твоя Аля

¹ В кн.: Эфрон Л. О Марине Цветаевой (М., 1989. С. 405) письмо это ошибочно датировано 28.I.52 г. М.А. Рашковская и Е.Б. Пастернак – публикаторы новооткрытых писем Б, Пастернака Ариадне Эфрон. (Знамя. 2003. №11)– передати-ровали его в соответствии с оригиналом.

² В письме от 12.1.53 г. Б. Пастернак пишет А.С. «Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной. Я – дома...» (Там же. С. 171).

³Зинаида Николаевна Пастернак (1888-1966) – жена Б.Л. Пастернака.

⁴ Речь идет о приезде Б.Л. Пастернака в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры 24-27 июня 1935 г.

Б.Л. Пастернаку

25 февраля 1953

Дорогой мой Борис! Сегодня я видела тебя во сне (это начало не сулит ничего путного, и сейчас же вспоминается Ася в худших её проявлениях, т. е. в видениях и снах!). Но всё равно я расскажу. Мы шли с тобою рядом, и слева был бледно-зелёный и сверкающий ледоход, он же – море, и ты говорил о том, что всё – условно, что те же сосны в Туруханске и в Крыму, а я плохо слушала и смотрела на твой профиль, тёмный против солнца, и была отчего-то преисполнена гордости и лукавства. Мы шли, и нас обгоняли грузовики-цистерны с волго-донской водой, потом был город, у входа в который ты остановил грузовик и попросил у шофёра воды – запить лекарство. Лекарство было в маленьком четырёхугольном флакончике, и принимать его нужно было четыре раза в день. Мы искали стакан, и смеялись над тем, что ищем его, и ты запивал свой порошок из моих ладоней, я смотрела на твой затылок свысока и с нежностью. Потом ты похлопал цистерну по боку, как коня, и сказал, что вода – святая и живая. «Привет!» – сказал шофёр, и святая и живая вода уехала. Ещё потом, когда мы уже шли по городу, ты вдруг как-то очень по-простецки сказал: «Нужно всё-таки будет отхлопотать тебя у мамки!» Потом подумал и добавил: «Голову преклонить негде. Положу её тебе на колени». И я подумала о том, что всё тебе идёт, даже говорить «мамка» (это про мою-то маму!) и «отхлопотать». Я проснулась с чувством, что ты и в самом деле был рядом, вот уже вечер, а чувство радости оттого, что я встретила тебя, не растворилось, не иссякло. Вполне наяву я сбегала на почту и получила твою открытку из Болшево. Слава Богу, что ты чувствуешь себя лучше. Ты и не представляешь себе, как я извелась за твою болезнь и какое это счастье – вновь держать в руках твои весточки! Только не работай слишком много, не переутомляйся. Ведь ты, наверное, и не замечаешь усталости, работая. Я устаю только от хозяйственных дел, и безумно – от разговоров, так что вполне понимаю тебя с твоей жаждой одиночества во время прогулок. Вообще же под старость лет меня, видимо, одолевает мания величия, мне всё кажется, что только я одна «разговариваю», а остальные – «болтают». Впрочем, избегаю и того и другого.

Так значит ты в Болшеве. Да, мы все жили там, наша дача была недалеко от станции. Я там была по-настоящему счастлива, и сознавала, что счастлива. Но потом, путём сравнения, поняла, что то было счастье, а так просто – жила, и каждый день был сознательным, вернее – осознанным счастьем. Невероятно! И ведь та же самая я!

Работаю я по-прежнему много, но успеваю читать и думать о прочитанном.

Кстати, читал ли ты в «Правде» рецензию Бубеннова о «Правом деле» Гроссмана?¹ (как правильно: рецензию «о» или «на»? Эпитафия, я знаю, «на». Рецензия тоже, наверное!)

Это письмецо я рискну послать тебе в Болшево, хотя точного адреса не представляю себе. Значит, ты там!

Помнишь, как мы сидели с тобой в сквере против Жургаза и тебе было так тяжело, а я была полна своего «осознанного» болшевского счастья? Ты говорил, что завидуешь мне, что я молода и что у меня всё так просто в жизни. Это, кажется, был единственный раз, что ты меня обманул!

Дни у нас становятся длиннее, теплее – около —15—20°. Приближается моя сороковая весна, но с точки зрения чисто женской меня это мало трогает, т. к. здешний климат сохраняет молодость даже мамонтам! Крепко целую тебя, поправляйся!

Твоя Аля

¹ Статья М.С. Бубеннова о романе В. Гроссмана «За правое дело» была опубликована в «Правде» (1953. 13 февраля № 44).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 марта 1953

Дорогие мои, как была счастлива, получив вашу телеграмму, ведь с самого начала года не имела от вас ни строчки и безумно волновалась. Слава Богу, что вы, поелико возможно, здоровы, а больше мне ничего и не нужно от вас, лишь бы были здоровы! Хоть и знаю, что здоровье ваше состоит из сотни болезней, а всё же обрадовалась.

У нас потеплело, мороз около -15°, и кажется – жарко, душно, трудно дышать – честное слово! Солнце начинает пригревать, дни – длиннее, скоро прилетят первые здешние птицы – снегири, похожие на белых воробьёв, трогательные предвестники той необычайной катавасии, которая здесь называется весной. Сейчас, пожалуй, самое для меня приятное время года – уже не холодно, ещё не тепло, не тревожат душу плеск воды, шум птичьих крыльев, гудки пароходов, мороз уже не сковывает, ночь не угнетает, день не будоражит. И было бы хорошо и тихо на душе, если бы тихо было в мире. Но увы, это совсем не так...

Эти дни особенно много работала над декорациями к пьесе «За вторым фронтом»¹, которая у нас вчера, наконец, была поставлена. Декорации, учитывая наши весьма ограниченные возможности, получились неплохие, но я никогда не бываю вполне довольна своей работой, хоть и лезу из кожи вон, чтобы сделать хорошо. Меня до сих пор выручают присланные вами краски, кисти. Ваша забота всегда со мной. Спасибо вам за всё.

9 марта мы вместе со всей страной провожали в последний путь товарища Сталина. Всё население села собралось на маленькой площади перед трибуной, слушали траурный митинг на Красной площади, и Москва была близко, как никогда. Всем было очень грустно, многие плакали, особенно во время речи Молотова. Странным казалось всё это, нереальным, и эти траурные знамёна, и имя Сталина в сочетании со словом «смерть» – взаимоисключающие слова! Вообще же смерть я пойму, наверное, тогда, когда сама умирать буду. А так -все ушедшие мне дорогие всё равно живут, во мне и со мною.

На душе у меня всё время грустно-грустно, хоть я и бодра и, вероятно, даже внешне жизнерадостна. А как хотелось бы посидеть рядом с вами, поговорить и, может быть, даже помолчать, просто побыть рядом. Тут ведь так далеко, так отчуждённо и одиноко!

Сейчас уже поздняя ночь, очень тихая и тёмная. И звезда с звездою говорит. Крепко целую вас и люблю, мои дорогие. Всегда всей душой с вами. Пишите хоть открытки, хоть изредка, я ведь очень о вас беспокоюсь. Скоро напишу ещё и, надеюсь, менее непутёво.

Ваша Аля

¹ Пьеса украинского драматурга Вадима Николаевича Собко (1912-1981).

В 1997 г. составителю этой книги в Туруханском доме культуры рассказывали о впечатлении от декорации к этой пьесе – витраже, который А.С. сделала из маленьких кусочков слюды, раскрасив их и подсветив.

Е.Я. Эфрон

6 апреля 1953

Дорогая моя Лиленька! Ваше письмо с цикламенами получила в субботу накануне Пасхи. Очень ему обрадовалась – ещё бы! Первое письмо за этот год! Но зато огорчило состояние Вашего сердца и этот припадок. Т. к. сейчас опять все медицинские светила на своих местах¹, надеюсь, что сердцу Вашему будет лучше! Моему, определённо, стало легче. Страшно было представить себе возможность существования такой дикой группы в наше время и, главное, в нашей стране. И радостно, что сумели разобраться и что виновные будут наказаны.

Лиленька, Вы пишете об амнистии и о том, чтобы я написала о себе Ворошилову. Амнистия ко мне не относится, и Ворошилову я писать не буду. Я не одна в таком положении, и «дело» моё никого не заинтересует. Кроме того, по-честному говоря, я не считаю, что вообще могу подойти под какую-либо амнистию, т. к. вины никакой за собой не знаю и «простить» меня нельзя! Но вот Асе может быть облегчение, т. к. я слышала (но не знаю ещё, насколько это достоверно), что инвалиды будут иметь право на выезд. Это было бы чудесно, ей ведь там так тяжело живётся! И Юз должен получить «чистый паспорт», у него ведь срок был всего 5 лет. Придётся Нине «обратно» менять свою квартиру², а это ведь очень сложное дело! <...>

Весна приближается. Два дня у нас было чуть выше нуля, начало таять, мы все растерялись – рассчитывали ещё на по меньшей мере месяц морозов. Светло уже до 8'/₂ вечера, можно лампу не зажигать. И солнце сквозь стёкла подогревает, зелёный лук растёт вовсю. А главное, и небо и снег днём наливаются какой-то особой, спелой, сливовой синевой, и чувствуешь – вот-вот вода, вот-вот весна!

Снег покрыт тонкой корочкой льда, и ребятишки ожесточённо катаются с гор на санках. Уже настолько тепло, что на свет божий выбираются самые малыши, бледные, как картофельные ростки. Здесь ведь зимы настолько суровы, что самые маленькие от осени до весны безвыходно сидят дома.

Пасху мы немножко справили – Ада спекла куличик, наши две несовершеннолетние курицы снесли за три недели три яйца, и в субботу удалось достать немного творога, так что всё было честь честью, даже с вашими цикламенами.

Читать не успеваю, в кино не хожу, нигде, кроме работы, не бываю, но зато постоянно мысленно говорю с вами и, выговорившись, сажусь за письмо. Ну и выходит, что писать почти нечего.

Крепко целую вас и люблю, дорогие мои, постоянно с вами и, здравому смыслу вопреки, всё равно верю, что мы встретимся!

Ваша Аля

¹ 4 апреля 1953 г. в «Правде» было помещено сообщение Министерства внутренних дел о реабилитации группы врачей, обвинявшихся «во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей советского государства». В числе реабилитированных был упомянут проф, П.И. Егоров, в течение многих лет лечивший Е.Я. Эфрон.

² После повторного ареста И.Д. Гордон был отправлен в ссылку, а Нина Павловна обменяла свою московскую комнату на красноярскую и поселилась там вместе с мужем.

Б.Л. Пастернаку

Туруханск, 6 мая 1953

Дорогой мой Борис! Устала, как здешняя собака (именно здешняя, т. к. на них всю зиму возят воду и дрова), и поэтому только сейчас в состоянии написать тебе немного, и поблагодарить тебя за неизменную твою заботу. Спасибо за всё, мой родной! Я писала тебе по какому-то фантастическому адресу в Болшево, когда ты там отдыхал, но не знаю, дошло ли письмо, если нет, то беда очень невелика. Да, этот год полон событий и перемен¹, я немного понимаю это умом, но ничего не успеваю осознать как следует. Я настолько, видимо, перенасыщена «прожитым и пережитым», что всё последующее как-то не достигает души, если её у меня хоть сколько-нибудь осталось? Вернее всего, я просто дико устала, немного отойду и снова начну всему удивляться.

Опять весна. Здесь она, до явного начала лета, горностаевая, белая с проталинками чёрной земли. Вначале эта необычная весенняя масть трогала меня, а теперь я привыкла и надоел этот бедный полу^тР^аУР, раскинутый на тысячи километров, на десятки дней. Преснота, грозная по своим масштабам, что может быть противнее? И потом, сколько ни живи, а сирени всё равно не дождёшься. Птицы не поют, цветы не пахнут, куры не несутся, всё назло, всё наоборот. А между тем весна здесь, как и всюду, самое доброе время года. Что же скажешь об остальных?

Изредка, с чувством нежности и досады, получаю Асины письма на нарочитых клочках бумаги, без начала, без конца, где под копирку, где – оригинал, какие-то скифские могильники. Роешься, роешься, пока набредёшь, да и то не всегда, на какое-нибудь бронзовое украшение, да и то не угадаешь, где и зачем его носили. В ней очень много маминого, но искривлённого и изуродованного до неузнаваемости, они схожи и несхожи, как здешняя корабельная сосна и карликовое японское деревцо. Маму я всегда как-то гордо люблю, а Асю совсем не так, иначе. И потом Ася со всем её бесспорным благородством, цепка и гибка, чего в маме совсем не было. Лиля тоже пишет и тоже редко, и мало, но меня всегда бесконечно радуют её письма. Она полна тепла и света, полна – ну как бы сказать? материнства, что ли? Пожалуй, именно материнства – и в отношениях с людьми, и в отношении к работе, к жизни: добро и чувство ответственности перед всеми, за всё. Я только с ней да с тобой чувствую себя родной кому-то, а так сколько лет хожу в падчерицах, и как это опротивело! Главное, внешне к этому привыкаешь, а внутренне – невозможно. Да к тому же падчерицы приемлемы, ну, скажем, до двадцатипятилетнего возраста, а к сорока сами ведь-меют. И медведеют.

Оторви хоть маленький кусочек своей милой, подмосковной весны в мою пользу, напиши мне, как сердце и как работа. Я знаю, насколько ты – оправданно – скуп в отношении времени, и, следовательно, писем, но всё равно напиши мне немножко. Я тоже ведь почти роман (отменно длинный, длинный, длинный...), не весь же век мне ходить в Брокгаузах, и потом может быть всевышний автор придумал мне всё же не слишком грустную развязку? (Это я к тому, что я вполне заслуживаю письма!)

Да, я почти не заметила, как в этом году прошли здесь майские праздники – только видела много очень живописных пьяных. Один из них даже выбил лбом стекло в нашем клубе, чтобы подышать свежим воздухом. Выбил и ушёл, т. ч. свежим воздухом пользуемся мы.

Крепко тебя целую, будь здоров. Спасибо бесконечное за всё.

Твоя Аля

¹ 5 марта 1953 г. умер И.В. Сталин. 27.III.53 г. была объявлена амнистия, однако на «политических» она не распространялась. 10.IV.1953 г. Б.Л. Пастернак писал А.С.: «Много ведь перемен, они, верно, и тебя коснутся».

А.И. Цветаевой

28 мая 1953

Дорогая Асенька, получила Ваши два письма с фотографиями. Спасибо большое. Раньше я только представляла себе всё, а теперь увидела. Скоро пришлю Вам наше с Адой жильё, нарисую, как только позволит погода – у нас до сих пор так холодно, что заниматься хотя бы подобием зарисовок с натуры немыслимо. На днях пошёл лёд и сейчас всё идёт и идёт – на том берегу Енисея стоит пароход, который из-за льда Тунгуски никак не может подойти к нашей пристани. Ледоход у нас в этом году необычный – где-то выше нас образовался затор, когда он, дней через шесть, прорвался, то вынесло такую уйму льда, что я и во сне и наяву ничего подобного не видывала. На берег вытолкнуло настоящие айсберги, выше наших скромных домиков! Боялись, что всё сомнут и раздавят огромные льдины, но они, слава Богу, остановились, где за метр, где за два от жилья. Так шутил Енисей, а после него с большим опозданием (обычно они идут почти одновременно) пошла Тунгуска. Она идёт буквально со скоростью курьерского поезда (смотришь на воду и голова кружится) – тащит свои льдины и по дороге прихватывает Енисейские береговые айсберги. Всё это под свинцовым небом, при северном ветре и часто присыпанное снежком. На днях на моих глазах утонул мальчик – ловил лес-плавник, цепляя его железным крюком, прикреплённым к канату. Один конец каната он привязал к себе, крюк случайно зацепился не за проплывающее бревно, а за огромную льдину, которая сдёрнула мальчика с берега и утащила, и всё это с такой быстротой, что никто ничего не успел сделать, хоть и кинулись спасать. Страшная, страшная здесь река, и каждый год много жертв. Я с самого детства боюсь воды, причём только речной – с морями и океанами чувствую себя за панибрата, а глядя на реку – утопленницей, и именно эта смерть кажется мне самой страшной, как будто бы не всё равно – смерть!

Новостей у меня никаких, по-прежнему много обе работаем и возимся с хозяйством, скоро начнём возиться с огородом (он у нас крохотный, но возни с ним много, т. к. здесь – береговая галька и землю носим вёдрами), скоро начнём штукатурить, внутри и снаружи, в прошлом году перестроенную кухню, и т. д. Пользуясь «большой водой», которая плещется сейчас под самыми окнами, перестирала очень многое, но ещё не всё – остались коврики (половики) и одеяла, но вода ещё совсем ледяная, руки коченеют. С продуктами это время было туго, старые приели, новых ещё не подвезли, и соседние колхозы не могут из-за «весновки» (предледоходный и ледоходный период) подвозить хотя бы молоко. Но на днях, надеемся, навигация откроется и всё наладится.

Рада тому, что Вы пишете об Андрюше. Очень надеюсь на то, что он не будет слишком задерживаться и скоро сможет приехать. Насчёт же того, вместе или врозь будете жить в дальнейшем, сейчас загадывать трудно – всё остальное в нём, каков он, а не в ней, ибо она, по-моему, неизменна, ни лучше, ни хуже не будет. И от него зависит, какое место она займёт в доме. Всё это покажет будущее. Крепко, крепко целую Вас, моя дорогая, желаю Вам здоровья и удачи, всегда люблю Вас и помню. Привет Нине, поцелуйте детей.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

29 мая 1953

Дорогой мой Борис! Я очень скучаю по тебе, хоть и пишу так редко. Не только время моё, но и всю меня, как таковую, съедают неизбывные работы и заботы, вернее не съедают, а разрознивают, разбивают на мелкие кусочки. И в редкие минуты, когда я собираюсь воедино, всё равно чувствую себя какой-то мозаикой. Или – «лебедь рвётся в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду» – в одном лице. В таком состоянии трудно даже письмо написать.

Кончается май, а сегодня у нас первый весенний день, голубой и холодный. Холодный оттого, что лёд идёт. За окном настоящий океанский гул, мощный и равнодушный. Меня с самого детства потрясает равнодушие водных пространств – в любом живом огне больше темперамента, чем в Енисее, впадающем в океан, и чем в океане, поглощающем Енисей. Вода равнодушна и сильна, как смерть, я боюсь и не люблю её. Вчера у меня на глазах утонул мальчик, ловивший с берега лес-пловун. На одном конце верёвки – железный крюк, другой держат в руках, когда подплывает «лесина» – сильно размахиваются, бросают канат, крюк впивается в дерево. Мальчик же привязал канат к себе, крюк с брошенного им конца зацепился не за дерево, а за проходившую мимо льдину, которая стащила его с берега, уволокла за собой. В двух шагах от берега, от людей его закрыла чудовищная неразбериха ледяных кувыркающихся глыб – и ничто не остановилось ни на секунду, ибо «минуту молчания» выдумали люди! Так же неизбежно шла

вода и дул «сивер», и растерзанные, неприбранные косо летели облака, и Бог не сделал чуда, и люди не спасли, и с глинистого обрыва голосила мать, рвала на себе кофту. Лицо её, голые, только что от корыта, руки, грудь были белы, как расплавленный металл, и люди отводили глаза. Смерть и горе всегда голые и на них стыдно смотреть.

Борис, родной, мне даже здешняя весна опротивела, не из-за этого мальчика, а вообще. Небо здесь то слишком густое, то пустое, вода -бездушна, зелень – скупа, люди – давным-давно рассказаны Горьким. По селу ходят коровы, тощие, как в библейском сне, и глаза у них всех одинаковые, как у греческих статуй. Они объедают кору с осиновых жердей на огородах и трутся спинами обо все телеграфные столбы. По мосткам ходят лошади, отдыхающие перед пахотой, и люди шарахаются в грязь. На завалинках сидят «ребята» и рассматривают проходящих «девчат», на которых надето всё, что можно купить в здешнем магазине, так что каждая вторая – в крапинку, каждая третья – розовая, каждая четвертая – в крупных цветах, как лошадь в яблоках, и все – в голубых носках. Над всем этим – слабый, доносящийся из-за реки, запах черёмухи и такие же приторные звуки всепобеждающей гармони.

Сегодня пришёл первый пароход. Среди пассажиров, как мне рассказывали девушки, совсем не было молодых и интересных. Один, правда, сошёл молодой и хорошо одетый, но поскольку он оказался инструктором крайкома, приехавшим проверять результаты политучебы в первичных комсомольских организациях, то интерес к нему угас, уступив место священному трепету.

День у нас уже круглосуточный, но от этого не легче.

Крепко целую тебя, будь здоров!

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон

15 июня 1953

Дорогая Лиленька! Сегодня, наконец, после очень долгого перерыва, получила сразу от Вас две открытки и письмо, а также письмо от Нюти. Спасибо сердечное Вам обеим за вашу неизменную заботу и любовь. Насчёт заявлений, о к<отор>ых вы пишете, скажу вот что: во-первых, многие уже отсюда писали и уже получили ответ, отрицательный, все, как один. Во-вторых, моё «дело», как таковое, лично моё, конечно, существует, соответствующим образом оформленное много лет тому назад. Тем не менее моё твёрдое убеждение таково: это «моё дело» – пустая проформа, всё заключается в

том, что я дочь своего отца, и от отношения к нему зависит и отношение ко мне. Я не сомневаюсь в том, что до этого, основного, дела доберутся, как и до тех, кто его в то время разбирал или запутывал. Тогда, и только тогда, решится и моя участь. Писать же об этом я не могу, т. к. дела не знаю совершенно, могу лишь догадываться. Моё же дело настолько стандартно, что я рискую только получить стандартный же отказ и на том успокоиться. Так что, короче говоря, нету меня ни малейшего желания писать, ибо это будет не по су-Е.я. Эфрон. 1933 шеству, а написать по существу также лише