Текст книги "История жизни, история души. Том 1"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Лилечка, известно ли Вам что-нб. насчет Сережи?¹ Я пыталась навести о нём справки отсюда, но ответа пока не имею. Сами можете себе представить, как мне хочется узнать, что с ним, где он? Я очень о нем беспокоюсь.

На днях получила письмо от Мульки, из Куйбышева, и таким образом кое-что узнала насчет мамы² и брата, от которых тоже не имею известий с начала войны. Мулькино письмо очень меня обрадовало – я уж не знала, что о нем и думать. С ноября прошлого года уже все регулярно получали письма, только моя семья упорно молчала. И из-за этого молчания я чуть в самом деле с ума не сошла. Стала было такой вспыльчивой, такой нестерпимой злюкой, что никто меня не узнавал. А с тех пор, что получила первые весточки от Нины и от Мули, поуспокоилась и опять стала, как:

Оглянитесь, перед вами ангел кротости стоит, осыпает вас цветами, незабудку вам дарит, —

как было написано в Зинином альбоме.

Зинуша, дорогая, как-то Вы живёте? Напишите мне хоть несколько строк – я знаю, как Вы с Лилей долго собираетесь писать ответы на самые срочные вопросы, но, может быть, на этот раз по знакомству просто возьмётесь за карандаш и, не откладывая в долгий ящик, напишете мне.

Дорогие, есть к вам большая просьба – если возможно, пришлите чего-нб. почитать – журналов, газет, что найдётся. Центральных газет не получаем, и вообще насчёт какого бы то ни было чтения чрезвычайно слабо. И, если у вас есть карточки – Серёжи, мамы, брата, ваши собственные, м. б., даже мои, – пришлите, пожалуйста! М. б., у вас осталась часть моих фотографий, тогда это вам будет нетрудно.

Вчера и сегодня у нас, после самой настоящей зимы и почти без перехода, началось вдруг лето. Грянула самая наилетняя жара – а берёзки стоят абсолютно голые!

Между этой последней фразой и той, что пишу сейчас, прошло несколько часов, и за эти несколько часов берёзы зазеленели буквально на глазах. Вообще о северном лете (не говоря уж о зиме!) можно писать целые книги. Такого неба, звёзд, луны, солнца, как здесь, я в жизни никогда не видала. Это – баснословно красиво. Зимой наблюдала северное сияние, лунное затмение. Сейчас у нас уже белые ночи – на светлом, дневном небе красная и ужасно близкая луна.

Живу я, дорогие мои, неплохо, обо мне не беспокойтесь, только об одном прошу – пишите хоть по несколько слов, но почаще. Думаю о вас всех бесконечно много, с любовью, тоской и тревогой. Сама тоже буду писать почаще – навёрстывать потерянное. Не забывайте и вы меня.

Крепко-крепко обнимаю вас и целую.

Ваша Аля

' Сережей А.С. называла своего отца Сергея Яковлевича Эфрона. О его аресте (10 октября 1939 г.) она узнала во время следствия (сама А.С. была арестована 27 августа того же года), а о том, что 16 октября 1941 г. он был расстрелян, -только в 1956 г.

² С.Д. Гуревич не сообщал А.С. о самоубийстве матери. Вот что он пишет Е.Я. Эфрон 24 июня 1942 г.: «До сих пор я писал Але, – и моему примеру следует Мур, – что Марина совершает литературную поездку по стране. Все это, я знаю, ужасно дико. Но надо щадить душевные силы Аленьки...»

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич Ракпас, 13 июля 1942

Дорогие мои Лиля и Зина! Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчанки по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость!

Очень прошу вас написать мне обстоятельства её смерти – где, когда, от какой болезни, в чьём присутствии. Был ли Мурзил при ней? Или – совсем одна? Теперь: где её рукописи, привезенные в 1939 году, и последние работы – главным образом переводы – фотографии, книги, вещи? Необходимо сохранить и восстановить всё, что возможно.

Напишите мне, как и когда видели её в последний раз, что она говорила. Напишите мне, где братишка, как, с кем, в каких условиях

живет. Я знаю, что Мулька ему помогает, но – достаточно ли это? Денег-то я могла бы ему выслать.

Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть. Я никогда не думала, что родители – смертны. И всё это время – до мозга костей сознавая тяжесть обстановки, в которой находились и тот и другой, – я надеялась на скорую, радостную встречу с ними, надеялась на то, что они будут вместе, что, после всего пережитого, будут покойны и счастливы.

Вы пишете – у вас слов нет. Нет их и у меня. Только – первая боль, первое горе в жизни. Всё остальное – ерунда. Всё – поправимо, кроме смерти. Я перечитывала сейчас её письма – довоенные, потом я ничего не получала – такие живые, домашние, такие терпеливые... Боже мой, сколько же человек может терпеть, и терпеть, и ещё терпеть, правда, Лиля, а потом уж сердцу не хватает терпения, оно перестает биться. Напишите мне про мамины рукописи – это сейчас самое главное.

Крепко обнимаю вас и целую обеих. Жду от вас писем. Благодарна вам бесконечно за всё то добро, которое мы все от вас видели.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 июля 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, писала вам два раза с тех пор, что получила ваше письмо с известием о смерти мамы. Не знаю, дошли ли до вас мои письма. Ещё раз повторяю вам большую мою благодарность за то, что вы всё же решили сообщить мне об этом. Родные мои, я всегда предпочитаю знать. И недаром говорит пословица: «много будешь знать – скоро состаришься». Сколько у меня теперь седых волос!

В каждом письме задаю вам один и тот же вопрос: знаете ли вы, что с мамиными рукописями? Очень прошу ответить. И ещё прошу – если есть какие-нб. фотографии – мамы, папы, брата, мои собственные, пришлите, у меня тут только две карточки мамы с братом.

От Мульки получаю известия более или менее регулярно, знаю, что и вам он написал. Он как будто бы собирается, если удастся, съездить на месяц в Москву. Вот бы хорошо. Я бы тоже очень хотела, но пока не могу! Но всё же не теряю надежды. Обо мне не волнуйтесь, родные мои. Я нахожусь в полной безопасности, работаю, сыта – значит – жива. Что эта жизнь, особенно по нынешним временам, никак меня не удовлетворяет, вы и сами знаете. Не могу сказать, как мне больно и обидно, что всё это время я была не с мамой, не с вами, что была не в состоянии вам помочь. Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть её креста, и он не раздавил бы её. Но всё, что касается её литературного наследия, я сделаю. И смогу сделать только я.

Родные мои, переживите как-нибудь всю эту историю, живите, -как мне хочется отдать вам все свои силы, чтобы поддержать вас. Но сейчас я ничего не могу сделать. Зато потом я сделаю всё, чтобы вы были спокойны и счастливы. И так будет.

Напишите мне про родных – Мишу¹, Веру, Кота, Нюру, Лизу, известно ли что о Сереже, пишут ли Ася и Андрей?² Что с Андреем? Ему уж пора быть дома – или на фронте. Что Дима и Валька? Напишите!

Обнимаю вас и целую, родные мои.

Ваша Аля

¹ Речь идет о муже В.Я. Эфрон Михаиле Соломоновиче Фельдштейне.

² Анастасия Ивановна Цветаева (1894-1993) – сестра М.И. Цветаевой. Была арестована 2 сентября 1937 г. и в 1942-м находилась в заключении. Андрей Борисович Трухачев (1912-1993) – сын А.И. Цветаевой. Был арестован одновременно с матерью в Тарусе вскоре после окончания архитектурного института. В 1937-1942 гг. также находился в заключении, летом 1942 г. мобилизован и как инженер-строитель направлен в Архвоенстрой.

З.М. Ширкевич

5 августа 1942

Дорогая моя Зина, получила сегодня Ваше письмо от 14.7, отвечаю немедленно. Спасибо Вам и Лиле, родная, за вашу любовь, память, за ваше большое сердце. Дня два тому назад отправила вам маленькую записочку с двумя рисуночками¹. Вы, верно, её уже получили. Боюсь, что в тот же конверт случайно попал черновик моего заявления в Президиум Верховного Совета – если да, не удивляйтесь. Моя рассеянность безгранична, вместо того, чтобы положить названный черновик в пустой конверт, я, видимо, сунула его в письмо – не то к вам, не то к Мульке.

Сердце моё, мысли мои рвутся к вам. Вас обеих, всю вашу жизнь в эти страшные дни и месяцы я представляю себе так, как если бы разделяла её с вами². Много-много думаю о вас, и ужасно хочется помочь вам, снять с вас часть всех этих внеплановых тягот – но, к сожалению, я совсем беспомощна, могу только думать о вас да писать вам.

Моя жизнь идёт всё по-прежнему, так же и там же работаю, работа не тяжёлая, я свыклась с ней. Вы беспокоитесь о моих лёгких, но производство не вредное, скорее наоборот – мы производим зубной порошок, и от меня приятно пахнет мятным маслом, а хожу я в белом халатике, как медсестра. Я рада, что работаю теперь не на швейной машине, – мне гораздо легче, меньше устаю, чувствую себя лучше.

I ОМ)|САМ US'iv

ей «- l» •

cuC UgAfrM* o.ni • Qyc л/> -

■£Г

hA WLK* t4 йл>

fA'k

r

Hmim 6бАиЛ

1T11U1

«-ЬС.’’ C.

_

Письмо А. Эфрон от 1 августа 1942

Отчего вы ничего не пишете мне насчёт Димки? Мне очень за него тревожно – что он, где? Напишите, пожалуйста. Грустно мне было узнать о смерти маленького своего племянника³, какой он был славный и странный мальчик – как, впрочем, и все мальчики в нашей семье. Я помню, как любила его Лиля.

Очень прошу вас, дорогие, написать мне про мамины рукописи – пишу вам об этом в каждом письме, прислать адрес брата и, если есть, фотографии, кроме того, напишите, что известно вам про Андрея и Асю. Как обидно, что Асе не пришлось увидеться с мамой!

Мамину смерть как смерть я не осознаю и не понимаю. Мне важно сейчас продолжить её дело, собрать её рукописи, письма, вещи, вспомнить и записать всё о ней, что помню,– а помню бесконечно много. Скоро-скоро займет она в советской, русской литературе своё большое место, и я должна помочь ей в этом. Потому что нет на свете человека, который лучше знал бы её, чем я. Я не верю, что нет больше её зелёных глаз, звонкого, молодого голоса, рабочих, загорелых рук с перстнями. Не верю, что нет больше единственного в мире человека, которого зовёшь мамой. Но на всё это не хватает слов, вернее – трудно писать об этом так, как пишу я это письмо – наспех, за обшим столом в общежитии. Об этом я впоследствии напишу книгу, и тогда хватит слов и все слова встанут на место.

От Мульки и Нины получаю письма не особенно часто, но регулярно. Я очень люблю их обоих и очень рада, что оба они оказались друзьями на высоте, друзьями в тяжёлые дни. И Серёжа и мама также очень любили их, да и вы к ним относитесь неплохо.

Ужасно мне надоело здесь, в глубоком тылу. Ужасно силой судеб оставаться в стороне, когда гитлеровские бандиты терзают нашу землю. Все наши горести – их вина. Не знаю, помогут ли мои заявления, но почему-то надеюсь.

Крепко обнимаю и целую обеих. Пишите.

Ваша Аля

¹ Видимо, речь идет о письме от 1 .VIII. 1942 г.

² В письме Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1.VIII.1942 г. А.С. пишет: «...недавно видела в кино Москву и разбитый памятник Тимирязеву – какой ужас, ведь вы так близко!» Они жили в доме № 16 по Мерзляковскому пер., недалеко от Никитских ворот, где стоял памятник Тимирязеву, пострадавший во время бомбардировки.

³ По дороге в эвакуацию из блокадного Ленинграда А.Я. Трупчинская с тяжело заболевшими внуками Мишей Седых (р. 1934) и Сашей Прусовым (1939 – 1941) была снята с эшелона в Котельниче; в местной больнице младший мальчик умер.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 17 августа 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, пользуюсь нашим выходным, чтобы написать вам несколько слов. Недавно получила Зинино большое письмо, которое очень обрадовало меня. Спасибо вам за вашу любовь, память, чуткость. Очень люблю вас обеих, очень мечтаю вновь увидеть вас, я так по вас соскучилась! Я ничего не написала Зине по поводу её утраты¹. Да вы сами понимаете, что ни писать, ни говорить по этому поводу нельзя, вернее – можно, только потом, когда мы, наконец, встретимся и сможем крепко обнять, поцеловать друг друга. Всё это более чем горько, более чем обидно. Смерть – единственное непоправимое.

Живу я всё по-прежнему. Так же встаю в 5 ч. утра, в 6 выхожу на работу, перерыв от 12 до 1 ч., кончаем в 7. Прошла уже пора, странная пора белых ночей. Казалось, именно в такую пору библейский герой приказал солнцу остановиться – и всё замерло. Теперь – обычные летние ночи, тёмные и короткие. Лето-то уж кончается. Была как бы долгая весна, и сейчас же за ней – осень. Деревья, длинные наши «пирамидальные» берёзки, вот-вот пожелтеют, так и чувствуется, что уже последние дни стоят они в зелёном уборе. За это лето мне удалось три раза сходить в лес по ягоды. Ходили бригадами по 25 человек. Лес – не наш, почва – болотистая, ягоды – черника (разливанные моря, всё черно!), морошка, брусника, клюква. Но в лесу – тихо, как в церкви, и вспоминаются все леса, в которых я бывала. В которых мы бывали с мамой. В первый раз, что я попала в лес, – 12 часов на воздухе (впервые за три года!), я буквально заболела от непривычного простора, солнца, от необычности такой, по сути дела, привычной обстановки. Последующие два раза было просто очень приятно.

Т. В. Сланская перед арестом

О работе своей уже писала вам – работа легче, чище и приятней предыдущей. Сейчас работаю на производстве зубного порошка, пропахла мятой и вечно припудрена мелом и магнезией.

Окружающие люди относятся ко мне очень хорошо, хотя характер мой – не из приятных, м. б. именно потому хорошо и относятся. Я стала решительной, окончательно бескомпромиссной и, как всегда, твердо держусь «генеральной линии». И, представьте себе, меня слушаются. Есть у меня здесь приятельница², с к<отор>ой не расстаёмся со дня отъезда из Москвы. Она – совершенно исключительный человек и очень меня поддерживает морально. – Лилечка, Вы уже давно обещали мне прислать карточки. Сделайте это, если Вам не трудно. Видаете ли Мульку? Известно ли что про Серёжу, Асю, Андрея? Лиля, если паче чаяния будет какая-нб. оказия ко мне, пришлите мне, пожалуйста, верхнюю кофточку вязаную, просто кофточку вязаную, юбку и блузку, белья и чулки (всё это должно быть в моём сундуке) – да, и резинки, а то я обносилась окончательно. Хорошо бы ещё и платок, а то впереди такая холодная зима! Хотя вряд ли такая оказия представится.

Крепко обнимаю и целую вас обеих.

Ваша Аля

' В блокадном Ленинграде умерли от голода мать З.М. Ширкевич Ольга Васильевна и сестра Антонина Митрофановна, по дороге в эвакуацию – десятилетняя дочь Антонины Митрофановны Галя.

г Тамара Владимировна Сланская (1906-1994) – в 1925-1929 гг. была работником советского торгпредства в Париже. По возвращении в СССР жила в Ленинграде, работала в Совторгфлоте, училась на факультете иностранных языков Гос. педагогического института им. А.И. Герцена, пела в самодеятельности. Перед самым арестом была приглашена на роль Снегурочки в одноименной опере А.Н. Римского-Корсакова в Ленинградский Малый оперный театр. Арестована в тот же день, что и А.С., – 27 августа 1939 г. Во время следствия ее настойчиво расспрашивали о С.Я. Эфроне и его дочери, которых она не знала. А.С. расспрашивали о Сланской, пытаясь «сшить дело» о шпионской группе. Впервые они увидели друг друга, когда их отправляли из Бутырской тюрьмы на этап. Вместе проделали долгий, тяжелый путь к Севжелдорлагу, вместе устроились на соседних нарах в лагере на Княжпогосте. А.С. очень страдала от голода, и ТВ. находила возможность делить с нею свою пайку. В ней, маленькой, хрупкой, были непоказная сила, доброта и благородство. В лагере ее называли, как говорила при мне (Р.В.) А. Эфрон, «наша совесть».

Е.Я. Эфрон

21 августа 1942

Г.С. Эфрон. На обороте его рукой: *Чистополь, 11-го сентября 1941г.*

Дорогая моя Лилечка, получила Ваши открытки от 8-го и 3-го VIII. Известие о том, что мамины рукописи целы, обрадовало меня невероятно. Не могу передать Вам, до какой степени благодарна Вам за них – и за неё. То, что Вы пишете мне о Мурзиле, меня не удивляет, хотя мне и кажется, что многое Вы преувеличиваете. Его письмо к Муле, пересланное мне, огорчило меня и удивило невероятной практичностью и расчётливостью, а также полнейшим отсутствием мамы, она как бы действительно умерла в нём! Но я Мурзила знаю давно и хорошо и знаю, что никто не способен забраться в самую глубину мальчишьей души. Ну, обо всём поговорим, когда, Бог даст, встретимся. Письма со стихами, о к<отор>ом Вы пишете, я не получила ещё.

У меня всё по-прежнему – работаю, здорова, рвусь ко всем вам. Чувствую, как вы измучены и устали, несмотря на самые оптимистические ваши письма. Слишком хорошо вас всех знаю, да и обстановку учитываю. Как мне хочется наконец увидеться с вами! – Пишет ли Нине Юз?

Крепко, крепко целую вас обеих.

Аля

Ракпас, 25 августа 1942

Дорогая Лилечка, дорогая Зинуша, получила вчера Лилину открытку, где она ещё раз подтверждает существование маминых рукописей и, хоть несколько слов, рассказывает о своей работе. Я очень рада, что вы мне пишете [часть текста утрачена] я соберу всех вас вместе, в один прекрасный день или вечер, тогда я действительно окажусь «дома». Я удивлена, что Лиля не получает моих писем, я пишу часто, хоть по несколько слов, хотя писать особенно нечего, всё убийственно по-прежнему, и, в общем, всё неплохо. Послезавтра будет ровно три года, что я в последний, действительно в последний раз видела маму'. Глупая, я с ней не попрощалась, в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. Вся эта история, пожалуй, ещё более неприятна, чем знаменитое «Падение дома Эшер» Эдгара По – помните? Это не По, это не Шекспир, это – просто жизнь. В общем-то, мой отъезд из дому – глупая случайность, и от этого ещё обиднее.

Ну, ладно. Здоровье мое неплохо, лучше, пожалуй, чем раньше. Первое время, первые месяцы, даже, в общем, первый год здесь, на Севере², мне было довольно тяжело в непривычной обстановке, после того уединения, в котором я находилась последние полтора года в Москве³. Я всё, всё время хворала, температурила и всё время работала. А теперь приспособилась, да и работа легче последние три месяца. Окружающие относятся хорошо. Бытовые условия вполне приличные, ибо наш комбинат – образцово-показательный. Но как-то скучно обо всём этом писать, хочется домой, вот и всё. Мне ещё тоскливее на душе, чем раньше, из-за того, что творится на свете, и полной невозможности именно сейчас работать продуктивно и быть полезной.

Крепко-крепко целую вас, дорогие мои, и с нетерпением жду обещанных фотографий. Буду иметь возможность переснять их – есть фотолаборатория. Пишите и, если какие неприятности, – не скрывайте, раз на самом деле любите меня.

Ваша Аля

' То есть в день ареста.

² Из московской тюрьмы в лагерь на станцию Ракпас А.С. прибыла 16 февраля 1941 г.

³ Имеется в виду тюрьма.

Ракпас, 3 сентября 1942

Дорогая Зинуша, получила Вашу открытку от 17.8, спасибо, что не забываете. Каждое письмо, каждая весточка – такая радость!

Часто-часто перечитываю мамины письма и всё не могу себе представить, что больше никогда не открою конверта, надписанного таким родным, таким живым её почерком. Она не выходит у меня из головы, а говорить о ней – не с кем.

Живу и работаю по-прежнему. Некоторое – приятное – изменение в нашей судьбе принесло введение 10-ти часового – вместо 12-ти часового – рабочего дня. Остается побольше времени для сна, для своих мелких делишек, штопки, стирки. Со всем этим ужасно хочется домой. Очень тоскливо на сердце, тяжело. Муру писала, от него пока ничего не имею, кроме письма, ещё мартовского, Мульке, которое он и переслал мне. И за него очень беспокоюсь. У нас тоже было холодное лето, я даже не заметила, что оно прошло. Жалко, что так идёт время.

Теперь уже деревья пожелтели, уж небо осенью дышало. Необычайное здесь небо. Только с ним говорю о маме.

Крепко, крепко целую вас обеих. Пришлите карточки, вы же обещали!

Ваша Аля

З.М. Ширкевич

Ракпас, 21 сентября 1942

Дорогая моя Зинуша, только что получила Ваше большое письмо, где Вы рассказываете про маму. Спасибо Вам большое, больше всяких слов, за письмо – и за всё. Родные мои, передать вам не могу, как мне тревожно за мамин архив – я всё пишу и пишу Мульке на этот счет, – что я могу сделать ещё отсюда? Но всё же, как ни тревожно, как ни тяжело на сердце за труд всей маминой жизни, не могла удержаться от смеха, узнав, что мама (милая!) не могла найти ничего лучше, кроме сумасшедшей и паралитика¹, чтобы охранять её архив и библиотеку! Остальные вещи – в конце концов Бог с ними, ибо рукописи и книги для неё были дороже всего. Я не сожалею о носильных вешах, хотя были среди них такие, что я сохраняла бы всю свою жизнь, как память о маме – в частности те кофточки, которые я ей вязала, когда сама была ещё тринадцатилетней девочкой, и с которыми она никогда не расставалась, которые носила всегда... Но то, что я никак не могу понять, перед чем я совершенно теряюсь, это перед продажей маминых, действительно составлявших неотъемлемую часть её самой, её живой, вещичек, безделушек, которые для неё не были безделушками. Серебряные кольца, цепочки, браслеты, не имеющие никакой денежной ценности, но огромную ценность семейную, человеческую – как у брата рука могла подняться! Я просто в каком-то недоумении, честное слово, из-за этой всей истории с вещами, – как курица, высидевшая ворону! Но ни о чем судить не хочу, и его не хочу судить так издалека, и зная так мало. Выглядит это распродажа крайне несимпатично (вы меня прекрасно понимаете, дорогие, и говорю не о вещах вообще, а о вещах в частности, о какой-то горстке вещей, реальной ценности не имеющих, но с которыми не рассталась бы никогда (особенно имея возможность кое-что привезти к вам), а если бы и рассталась, то скорее бы подарила, бросила, сожгла, но не продала'.)

Ну ладно, довольно об этом. Я так радуюсь вашим весточкам, хотя радостного в них мало, да и какая может быть радость в эти страшные дни! Кажется, писала вам о том, что подала в Президиум Верховного Совета ходатайство о пересмотре своего дела, и, хотя надежды на хороший исход у меня мало, все же надеюсь. Так мне хочется выбраться отсюда, чтобы ещё принести какую-то реальную помощь родине! – И своей семье также, вам в первую очередь, мои дорогие.

18-го сентября был мой день рожденья. Здешние мои подруги и товарищи подарили мне много подарков и подарочков, получила я чудесную записную книжку, большую, с переплётом, на котором вытиснены мои инициалы, кисет с табаком и такой книжечкой, где спички и бумажка, бархатную чёрную подушечку с двумя жёлтыми утятами и мухомором, коврик с белым мишкой, очаровательным! – кусок туалетного мыла, и вообще много кое-чего. Но, к сожалению, из дому не получила ни одного письма, и это слегка испортило мне настроение. Не знаю, отчего пришла мне такая фантазия, именно в этом году «праздновать» своё рожденье, но так вот захотелось, так и сделали.

Боже мой, сколько вас можно просить о том, чтобы вы прислали мне фотографии, ведь кое-что из карточек у вас сохранилось, а мне так хочется хоть одним глазком взглянуть на то, что было, на тех, что были, да и на самоё себя, какая я была – т. к. я изменилась очень, и сейчас даже как-то не верится, что это – я. Очень и очень, ещё и ещё прошу вас об этом, дорогие, вы же сами знаете, как это дорого, ценно! И, конечно, простите меня за то, что я такая нудная, и всё пристаю с поручениями и просьбами, вот и вся помощь, что вы от меня видите – пока что.

Живу я по-прежнему – дни идут за днями. Вокруг нашего забора отцветает золотая, великолепная осень, на которую больно смотреть. На всё, на всё решительно – больно отзывается сердце. Но оно же чувствует и верит в то, что дальше будет хорошо, что будут ещё светлые, радостные дни, – годы!

Крепко, крепко обнимаю вас обеих, крепко крепко целую, всем сердцем всегда с вами.

Ваша Аля

' Речь идет о Борисе Александровиче Садовском и его жене.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 11 октября 1942

Дорогие Лиля и Зина! Довольно давно не писала вам, а от вас получила две фотографии – мамину и ту, где мыс Мурзилом на помосте для нырянья. Большое спасибо вам обеим. Это было очень приятно. Мулька пишет мне реже, вероятно, очень занят, а от Мурзила письма приходят регулярно, и, как правило, – письма очень умненькие. Лилечка, у Вас там остались папины вещи, кое-что из них нужно продать для Мурзила, принимая во внимание, что вещи – восстановимы и что мальчишке, который вот-вот будет призван на фронт, необходимо обеспечить нормальное существование. Речь идет, конечно, о вещах новых, т. е. имеющих ценность объективную, а не семейную. Я написала Мульке насчёт своих вещей, но они все порядочно потрёпанные, и навряд ли удастся что-нб. на них выручить. В общем, всю эту операцию следовало бы поручить Мульке, а Вас лично я бы только попросила выбрать из папиных вещей то, что там наименее папино и наиболее магазинное. Я бы, конечно, не затрагивала ни этого вопроса, ни этих вещей, если бы не военное время. Не сегодня-завтра Мурзил попадет на фронт, и неизвестно, увидим ли мы его. Поэтому и хочется, чтобы последний его ученический год прошел бы для него без всяческих материальных забот. Оказывать ему какую бы то ни было помощь отсюда я не в состоянии, т. к. зарабатываю настолько мало, что об этом и говорить не стоит – мне-то хватает, т. к. я – на всём готовом, но вообще-то зарплата ерундовская.

Вы не сердитесь на меня за то, что я касаюсь этих дел, но по Муль-киным намекам я догадалась, что на Мурзилином фронте не всё благополучно. Ну, ладно.

У меня всё идет по-прежнему. Налаживается новое производство, которое очень меня интересует, – игрушечное. Игрушки делаются из отходов швейного цеха – тряпья, ваты, тряпьё превращаем в пластмассу для кукольных голов, в частности, а из ваты, которую я превращаю по изобретенному мною способу тоже в своего рода пластмассу, делаются очаровательные ёлочные украшения. Мне ужасно жаль, что вы не можете на них посмотреть, они бы вам действительно понравились. Я писала уже вам, что нашим драмкружком руководит режиссёр Гавронский', которого Вы, Лиля, должны помнить, т. к. он Вас прекрасно помнит, равно как и всех артистов Завадского². Он – человек одарённый и культурный, работать с ним приятно, ибо эта работа что-то даёт. Первый наш спектакль – две ерундовских пьески и одна не ерундовская («Рай и ад» Мериме, знаете?) прошли с небывалым у здешней публики успехом. Оформление (по принципу «из ничего делать чего») – моё. Снисходительный режиссёр нашёл у меня «настоящий драматический дар» и сулит мне роль Василисы в «На дне». Я её когда-то играла, но была, как говорится, молода и неопытна, с неопределившимся ещё характером, и роль делала наугад, на слух и на ощупь. Теперь – не так, я чувствую, что внутренне доросла. Как бы не перерасти, чёрт возьми!

Дни стоят великолепные, и ночи тоже. Днём – всё голубое, даже снег, ночью – всё чёрное, даже снег. А такое звёздное небо, как здесь, не над каждой страной бывает. Слежу за тем, как передвигаются и перемещаются созвездия – Орион, например, летом пропадает вовсе и возвращается лишь поздней осенью. Это – одно из моих любимых созвездий, совершенно правильное. Жаль только, что в карте звёздного неба перестала ориентироваться – позабыла. А ребёнком знала её настолько прилично, что вряд ли было что, видимое простым глазом, чему я не знала бы названия.

Вновь появилось северное сияние – оно, между прочим, гораздо менее красиво, чем я представляла себе по сказке Андерсена «Снежная королева».

Ответа из Президиума ещё не получила, но по срокам он должен прибыть вот-вот. Вряд ли он что-нб. изменит в моём существовании. Лилечка, а где Пастернак?³ Вы про него ничего не писали, а я, кажется, не спрашивала.

Если будет минуточка времени, напишите мне о своей работе, давно Вы мне ничего о ней не сообщали.

Пока крепко, крепко целую обеих, жду известий.

Ваша Аля

' Александр Иосифович Гавронский (1888-1958) происходил из семьи богатейших чаеторговцев Высоцких. За революционную деятельность был приговорен царским судом к смертной казни, бежал за границу. Окончил философский факультет Марбургского и филологический Женевского университетов, а также Институт Ж.-Ж. Руссо. Автор работ «Логика чисел» и «Методологические принципы естествознания». В 1916-1917 гг. работал режиссером Цюрихского и главным режиссером Женевского театров. По возвращении в Россию в 1917 г. был режиссером Незлобинского театра, а затем ответственным режиссером Гостеатра-студии им, Шаляпина. Один из первых режиссеров советского кино. Арестован в 1935 г.

² В 1924 г. молодой режиссер Юрий Александрович Завадский (1894-1977) с группой из шести актеров, в числе которых была и Е.Я. Эфрон, ушел из Студии Е.Б. Вахтангова и начал строить новый театр. В 1924-1931 гг. Е.Я. Эфрон была режиссером этого театра и педагогом студии при нем. В 1931 г. из-за тяжелой болезни ей пришлось выйти на инвалидность.

³ 14 октября 1941 г. Б.Л. Пастернак выехал в Чистополь к семье, но с конца сентября по 26 декабря 1942 г. находился в Москве по издательским делам.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 12 апреля 1943

Лиленька и Зина, родные мои, пишу вам наспех, чтобы письмо поспело к именинам¹. Как бы хотелось встретить их вместе с вами и как следует отпраздновать, радостно, по-весеннему.

Весна и у нас чувствуется, снег осел (не осёл, вы сами догадались!) – и почернел, ночью подмораживает чуть-чуть слегка, а днём на солнышке тает. Дальний лес насторожился, чувствует весну. Месяц совсем молодой, такой тоненький, такой хорошенький, остророгий. Вот месяц я люблю, а луну – нет, таким от неё для меня веет холодом, даже в летнюю жару. И свет у неё не настоящий. Она для меня как постоянное напоминание о смерти – душу леденит.

Живу без перемен. Всё живу, всё надеюсь на что-то хорошее. И верю, что хорошее будет ещё. А что касается каждого сегодняшнего дня – знаю, что бывает лучше, но что бывает и значительно хуже, и не унываю.

Хочется вас всех видеть очень, хочется говорить с вами, утешить, когда грустно, и рассмешить даже, ибо этой способности я ещё не утратила. Я ведь ещё очень весёлая, родные мои, узнав много горя, я всё равно не разучилась смеяться и даже радоваться. И это мне помогает вынырнуть из любого убийственного настроения.

Родные мои, целую вас нежно-нежно обеих, всем сердцем всегда с вами.

Пишите мне – ведь от вас так давно ничего нет, да и от Нинки тоже.

Простите за краткость и несуразность, тороплюсь, следующее письмо будет большое и подробное.

Обнимаю вас.

Ваша Аля

' Именины Е.Я. справлялись 7 мая и 18 сентября.

Ижма, 26 декабря 1943

Дорогой мой Мурзил, не писала тебе целую вечность, и от тебя за всё время получила только одно письмецо, да на днях вернулось мне на Каменку одно посланное мною тебе месяца 4 тому назад, ещё в Ташкент, письмо. Только от Нины узнала, что ты жив, приблизительно здоров и работаешь на заводе. Новая страница в твоей биографии. Что касается меня, то я наконец выбралась с чудесной Каменки, которую ввек не забуду. Выбиралась я оттуда целый месяц – 26 ноября прибыл на меня наряд в Княжпогост или, выражаясь по-почтовому, в посёлок Железнодорожный. И вот с тех пор я всё ехала – с сельхоза Каменка до станции Каменка и обратно. То вытряхну сено из матраса, то опять набью. То соберу вещи, то опять разложу. Издергалась до крайности, совсем перестала спать, бегала ко всем начальникам и заместителям, молилась всем богам и святым, и наконец уехала, как всегда бывает – неожиданно, прямо с работы, в мокрой одежде и обуви. Ехала в самом настоящем поезде, на самой верхней полке, с ещё двумя девушками (каменскими) и с бойцом, а вокруг дремала коми-молодёжь, белокурые ребята, будущие ученики военной школы. Они шли пешком 600 километров до поезда, из самых глубин Коми-республики, и как сам себе представляешь, намерзлись и устали, а поэтому спали, как убитые. Я ехала, радовалась и мечтала, что еду домой. А ведь должен настать и этот день, правда?