Текст книги "Безжалостный Орфей"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Как убийство… – пробормотал пристав, в глазах которого в пух и прах разлеталось такое милое дело, а не то чтобы ножи с револьверами исключать. Выходило, что на участок вешалось тяжкое преступление. Так ведь его раскрывать потребуется!

– Но, может быть… – все-таки попытался спастись Бублик.

– Нет, Роберт Онуфриевич, не может, – припечатали его. – Человеческое тело очень живуче. Сопротивляется гибели как может. Если бы барышня полезла в петлю сама, на полу остались бы непроизвольные следы ужина. С этим ничего не поделать. Спасаясь от удушья, она царапала бы стену и ломала ногти. На обоях никаких следов, ногти целы. На шее и лице нет характерных для асфиксии признаков. Далее…

– Но позвольте хоть…

– Чтобы забраться на такую высоту, нужен стул или табурет. Если бы сама повесилась, мебель валялась бы под ногами. Но ее нет. Далее… Шнур аккуратно срезан. Где ножницы или нож? Или в последние мгновения жизни она наводила порядок? Нет, острые предметы валялись бы тут, на ковре. Но их нет.

– Это ужасно, – сказал Бублик, думая о своем.

– Это естественно, – поправили его. – Куда делся главный свидетель?

– Убежал, пока мы добрались. Швейцар говорит, такой крик поднял, весь дом переполошил. Да что с него взять, обычный посыльный.

– В котором часу приходил?

– Значит, так… Швейцар заявился в половине, туда-сюда, выходит, около десяти. А что такое?

– Ерунда… – сказал Лебедев и вдруг нахмурился. – Постойте, вы говорили, что букет валялся в гостиной?

– Лично подбирал.

– Это меняет дело.

– Вот и чудесно! Значит, оформляем самоубийство…

– Значит, посыльному кто-то открыл или…

– Не мучьте, в конце концов!

– С кем барышня квартиру снимала?

– По домовой книге одна жила. Ну?!

– Тогда все ясно.

– Аполлон Григорьевич, пожалейте…

– Не пожалею, а помогу: дверь уже была открыта. Посыльный вошел сам. Цветы надо было вручить. А почему дверь была открыта…

– Почему? – механически повторил Бублик.

– Потому что открытой ее оставил убийца. Самоубийце не до того было бы.

– А может, барышня подумала: умрет, а дверь закрыта, ломать придется… Нехорошо.

– Не заставляйте переменить о вас мнение. Вы же умный человек.

Приставу лесть была приятна. Но что делать с проклятым убийством? Как с ним справиться? Такая неприятность, честное слово. И ведь так хорошо начиналось…

– Аполлон Григорьевич, а если мы тихонько…

– Коллега, не будите во мне… – Лебедев не решил, какое именно чудовище не надо будить в нем, и закусил леденцами.

Все, конец. Бублик сдался. Ничего не поделать, составляй протокол и заводи дело.

– Что же здесь случилось? – с нескрываемой печалью спросил он.

– Умное и тонкое шулерство, – ответил Лебедев, подхватив чемоданчик. – Тело доставляйте в участок, вскоре к вам загляну. Веселее, пристав. Вдруг вам попалось интересное преступление…

Такая перспектива не радовала. Бублик был всего лишь обычный полицейский. Зачем ему интересные дела? Только обуза, честное слово…

* * *

Трактирщик Макарьев дело открыл недавно. На Моховой трактиров немного, прибыток будет. Надо клиента привлечь. А потому фужеры протирал тщательно, чтобы слепили фальшивым блеском. Не пробило одиннадцати, когда дверь чуть не слетела с петель, впуская раннего клиента. Срывающимся голосом он потребовал графин кваса и плюхнулся за ближайший столик. С виду ухоженный, если не сказать франтоватый, одет чисто, явно не с похмелья. Только лицо раскраснелось, как от мороза, и в глазах нечто придурковатое. Отчего не обслужить, каждый гость на вес золота. Макарьев крикнул половому.

Перед юношей появился запотевший штоф и граненый бокал. Он налил до края и жадно выпил не отрываясь. Опрокинул второй, а за ним и третий. И тут же потребовал еще. Макарьев не возражал, наверняка при деньгах.

Странный посетитель разделался с новым штофом так же стремительно и приказал подать новый. Трактирщик имел на людей опытный глаз, иначе нельзя. Но вот этого молодчика раскусить не мог: что случилось и отчего такая жажда человека мучает. Таинственная загадка, одним словом. Не найдя подходящего объяснения, Макарьев стал подглядывать.

Иван отодвинул бокал. Больше пить он не мог. Но мука не отпускала. Беспричинная жажда накинулась, когда выскочил из того дома. Принялась терзать, и погасить ее не было сил. Он вливал в себя, как в бездонный горшок, но напиться не получалось. И только сейчас чуть полегчало. В горле булькало, живот распирало, но Казаров обрел себя в общих чертах. Главное было не вспоминать о том, что осталось там, позади. Иван попробовал думать о чем-то приятном и легком. Но обнаружил, что на ум приходит только пробуждение в каморке.

А что было до этого? Где провел ночь? Он попытался разыскать хоть какие-то ниточки, что связывали с недавним прошлым, но вместо них зияла пустота. Тогда он лихорадочно стал копаться в памяти. Обнаружились жалкие остатки. Какие-то случайные моменты, отдельные, разрозненные, будто не с ним происходившие события. Чем дальше пробирался он в воспоминания, тем четче они становились. Стоило вернуться на день или два назад, да хоть на неделю, как в голове все путалось и погружалось в мутный туман. Казаров просто не мог вспомнить, что делал последние дни. Его проклятье – провалы в памяти, которое победил силой воли и такими жертвами, – вернулось. Снова будет терзать и мучить. Да что же это…

Он стал обшаривать одежду, чтобы найти какие-то следы. В кармане пальто что-то тяжелое. Оказалось – перочинный ножик с прочным острым лезвием, которое пряталось в кожаный чехольчик. Ножик был крупнее, чем надо для зачистки перьев и карандашей. Откуда и зачем взялся, Иван совершенно не мог вспомнить.

Находку отодвинул подальше, на другой край стола. Что же еще при нем? Нашлись оплаченные счета, какие-то кривые записки, разобрать которые было невозможно, немного мелочи и бумажных денег. И еще много одинаковых скомканных бумажек желтого цвета. Казаров развернул одну. Дешевый билет в увеселительное заведение от конца января. И другой такой же, и все прочие.

Что ему делать в театре? Он не мог вспомнить.

Липкий страх, что в этот раз потерял, бесследно забыл свою жизнь, подступил к горлу. Опять жажда раздирает. Надо немедленно напиться.

Графин бился горлышком о бокал. Иван долил кое-как и опрокинул в рот. Жидкость провалилась, встала в горле и ринулась обратно. Спазм свернул узлом. Все, что организм принял, бурным потоком обрушил на струганые доски.

Макарьев так и застыл с полотенцем.

Ивану полегчало. Он резко и отчетливо вспомнил, почему и зачем ходил в театр. А дальше? Что было этой ночью? Было очень важно вспомнить, где и как провел ночные часы, пока не уснул в кладовке. Ведь что-то там было такое, чем-то был занят, раз так устал. И для чего у него появился нож? Это не его, никогда у себя такого не видел.

Ничего не вспомнить. Какое это счастье – иметь воспоминания. Порой они важнее снов. Без них не бываешь целым.

Да и жил ли вовсе? А был ли мальчик Иван? Он не знал. Не помнил. Гаже всего вместо родных воспоминаний перед глазами вставала она – висящая в ярком свете. И не хотела уходить.

Зачем ему досталась эта пытка? Что он ей сделал плохого? И не знал ее вовсе. Так, видел только. Пусть отстанет, пусть сгинет с глаз. Кыш, кыш, уходи! Надо выжить эту мерзость. Надо выяснить, где же был до рассвета. Немедленно, прямо сейчас. Надо бежать.

Швырнув смятые ассигнации на стол, Иван выскочил из трактира.

Крикнуть вслед: «Стой, гаденыш!» Макарьев не успел. Оставалось горестно признать: не все тайны человеческого характера изучил. Вот, например, этот пакостник в приличном костюме так и остался для трактирщика неприятной загадкой.

Прямо сказать – грязной загадочкой.

* * *

Упитанный чиновник трусил робким кузнечиком. Сжимая бланки с грифом Департамента полиции, он бубнил томно и плаксиво:

– Да как же так… Разве ж это допустимо… Мне же потом достанется… Начальство знает, зачем дежурства назначать… Вот извольте, депеша из Первого Выборгского, просят прислать… Да и Второй Казанский вас требует… Что же мне делать, когда вас только желают… Как сговорились сегодня… Ну господин Лебедев, ваше превосходительство… Так ведь нельзя… Вам ничего, а мне попадет… Вы же теперь дежурным назначены… Ну возьмите заявочку, что вам стоит… Да вот хоть в Третий Литейный загляните, здесь же рядом… Мы же канцелярия, обязаны принимать… Ну хоть одну… Ох, что будет?..

Под музыку жалобных стонов господин хладнокровно одолел мраморную лестницу, прошел длинный коридор, полный одинаковых дверей с медными табличками, свернул за угол, взбежал по узкой лестнице, крутыми витками взмывающей на третий этаж, и притормозил перед створками, на которых виднелась потертая табличка «Лебедев А.Г.». Как у всех великих – без мелких подробностей.

Дежурный изрядно запыхался, но продолжал жаловаться и ныть. Потеряв всякую надежду добиться своего, отступить уже не мог. Подгоняли ужасы мелкого чиновника – выговор и лишение премиальных. Потому готов был просить и канючить хоть до обеда. На плечо ему легла тяжкая десница. Чиновник, и так нетвердый в ногах, маленько присел.

– Друг ли ты мне, Ануфрий? – спросили у него. – Друг ли до последнего вздоха?

Чиновник с удовольствием заковал бы такого друга в кандалы, но вынужден был согласно кивнуть.

– Раз друг, уясни: ты спишь, и я тебе только снюсь. На самом деле меня нет. Я видение, сон, миф. Вот уже растворяюсь дымкой в твоих фантазиях. И знаешь, лучше спится без синяков и тяжких увечий. Чего доброго, с лестницы свалишься. Подумай об этом, Ануфрий. Согласен? Вот и молодец. Крепче спишь на службе – быстрее получишь повышение… Какая досада, что я не вернулся с вызова.

Слава Аполлона Григорьевича с некоторых пор работала на него. Он так долго создавал вокруг своей фигуры ореол кровожадного варвара, что в это поверили. Рассказывали истории, как однажды Лебедев выкинул в Мойку городового, что смел ему перечить. Другие клялись, что лично видели, как он отхлестал по щекам пристава. А кое-кто уверял, что в своей лаборатории он растворил в серной кислоте коллежского секретаря, который посмел ему возражать. Никто не рискнул проверить, сколько правды в этих ужасах. Даже высокое начальство, не склонное к суевериям, лишний раз старалось не беспокоить великого. Что было исключительно удобно. Кроме неуемного поглощения радостей жизни, остальные двадцать три часа в сутки Лебедев посвящал науке и криминалистике. Для чего приспособил кабинет.

Мало кому повезло побывать здесь. А кто побывал, возвращались с невероятными историями про пещеру ужасов. Говорили, что тут собрано столько всего, что, если вынуть из шкафов, ящиков и куч, сваленных на полу, гора вырастет выше Департамента полиции. А запах какой стоит!

Доля правды в этом была. Лебедев страдал манией или профессиональным недугом: он не выбрасывал ничего, что попалось ему при расследованиях. Сама собой копилась наглядная история преступлений за последние двадцать лет. Но кроме научного музея человеческих зверств, тут располагалась лаборатория, в которой со всем удобством можно было исследовать все, что пожелаешь: хоть следы пролитого вина, хоть отрезанную голову. Причем всеми доступными и даже недоступными приборами и методиками. Что и говорить, настоящий рай для любого мальчишки от семи до семидесяти лет.

Небрежно скинув пальто на кипу химических журналов, прижатых чьим-то черепом и чучелом крысы, Аполлон Григорьевич извлек из чемоданчика пробирки, плотно укупоренные пробками. Внутри темнели разноцветные жидкости, как на подбор неаппетитного вида. Рассматривая их на свет, Лебедев плотоядно облизнулся, что означало высшую степень интереса.

Предстояло решить мелкую задачку: какой опыт провести первым. Практика указывала, что вначале требуется установить самые простые, то есть распространенные, яды. Чаще всего их находят в крови и выделениях жертв. Время и усилия лучше всего потратить на них. Но этот случай вносил маленькую поправку: на теле барышни и вокруг не нашлось ничего, что указывало на мышьяк, цианид калия или сенильную кислоту. Наверняка применялось что-то другое. На это намекал своеобразный аромат, исходивший от одной из пробирок.

Нюхнув, Лебедев посопел, сравнил с ароматом из другой пробирки и, кажется, остался доволен. Вывод напрашивался простой и необычный. Но согласиться вот так, с ходу, было неправильно.

Кроме непомерного собрания рухляди, Лебедев владел богатством не менее ценным, а именно опытом и интуицией. Что часто определяло исход дела. Вот и сейчас он покопался в накопленных знаниях, спросил самого себя, на чем бы остановиться, и наконец сделал ставку. Порой, в интересных случаях, Аполлон Григорьевич спорил сам с собой. Что было удобно: он всегда оставался в выигрыше. В этот раз спор шел на… Но это уж слишком личное. Вернемся к науке.

Из необъятных запасов он вытащил бутыль фосфорной кислоты, склянку чистого алкоголя, смешал с веществом из пробирки, развел паровую баню – и занялся любимым делом средневековых алхимиков – перегонкой. Усевшись напротив стеклянного змеевика, Лебедев принялся жевать леденцы, убивая время.

Ожидание было вознаграждено. Вскоре на стеклянных трубках начали проступать тяжелые, бесцветные маслянистые капли. Дальнейших опытов не требовалось. Все было кристально ясно. Хотя невероятно.

Казалось бы, пари проиграно и победитель должен предаться веселью. Но проявлений радости, доступных простому смертному, не последовало. Он швырнул опустевшую коробку монпансье, могучим ударом каблука растоптав ее и превратив в лепешку, и глубоко задумался. Что продолжалось считаные секунды. Могучие натуры не способны долго пребывать в покое.

Сорвавшись с места, Лебедев отодвинул занавеску, пробитую жжеными дырками, как мишень в тире. За бесполезным куском тряпки обнаружился крайне полезный ящик. Стоит заметить, что личные телефонные аппараты в столице появились у избранных. А для общего доступа – один на весь участок.

Покрутив ручку и гаркнув в черный амбушюр четыре цифры, отчего барышня на коммутаторе сползла в легком обмороке, Лебедев притоптывал в нетерпении, пока на том конце не ответили. Он кратко поздоровался и потребовал аудиенции. Прямо сейчас.

* * *

В полицейской службе полковник Вендорф больше всего ценил обеды. Первую половину служебного дня он прикидывал, что и где будет вкушать. А вторую с грустью вспоминал минувшие закуски и горячее. Лишь надежда, что завтра будет новый день и новый обед, примиряла его с суровой реальностью.

Нельзя сказать, что Оскар Игнатьевич был особый гастроном или тонкий ценитель кулинарии. Ему было так хорошо и спокойно за столом, накрытым чистой скатертью, на которой поблескивали черенки серебряных вилок, а бокалы подмигивали хрусталем, что прочее казалось серым и скучным.

Обладая властью над одной четвертью всех полицейских участков столицы, полицеймейстер 1-го отделения пользовался этой властью затем, чтобы его как можно меньше беспокоили подчиненные, а наоборот, доставляли поводы для победных рапортов у губернатора и министерского начальства. Внешне приятный характер его не переставал поражать чудесами: предоставляя делам в участках течь, как им вздумается, Вендорф умудрялся быть у начальства на отличном счету. Более того, имел репутацию деятельного служаки. Не зря все-таки угощал обедами нужных людей.

Вот и сейчас пребывал он в сладкой неге, поглядывая на минутную стрелку. Оставалось совсем немного до счастливого мгновения, когда можно покинуть кабинет, оставив адъютанту поручение его не искать. Однако насладиться счастливым мигом обеденного часа было не суждено. В кабинет решительно ворвался господин с желтым чемоданчиком. Дверь за ним адъютант затворил с явным облегчением.

Оскар Игнатьевич изобразил все радушие, на какое был способен на пустой желудок:

– Вот и чудесно! Как раз вовремя. Отобедаете со мной?

Надо сказать, что полицеймейстер предпочитал не просто обеды, а обеды в приятной компании. Что может быть приятнее компании великого криминалиста?

– В другой раз, – ответил Лебедев, не заботясь о дипломатии.

Вендорф искренно огорчился, но печаль смела минутная стрелка. Совсем скоро перерыв.

– Отложим часика на два или на завтра? – спросил полковник.

– Никак невозможно. Дело срочное.

– Вот как? И что же такое… А! Знаю-знаю! – обрадовался Вендорф. – От вас наверняка потребовали нести дежурство по городу. Я прав?

– Вернулся с места происшествия, – сказал Лебедев.

– Неужели согласились дежурить? – неприлично удивился полицеймейстер. – Что ж, похвально. А я думал, вы того… Ни за что… Кто ж вас посмеет запрячь… Какой вы молодец. Надо вам похвалу в приказе объявить.

– Могу изложить факты?

– Конечно, голубчик. Только учтите, у меня вот-вот… – Гостю указали на часы, на которых до обеда оставались считаные деления.

– Ничего, я успею.

Вендорф вздохнул и принял расслабленную позу, всем видом показывал, что будет слушать только потому, что деваться ему некуда.

– В меблированных комнатах «Дворянское гнездо» обнаружено тело барышни, примерно двадцати двух – двадцати трех лет, – сказал Лебедев. – Повесилась на картинном крюке.

– Самоубийство? И что в этом такого? Этим созданиям только дай волю, они все перевешаются от несчастной любви. Что вы хотите: женщины и нервы ведут непримиримую борьбу друг с другом – кто кого раньше съест. На этом все?

– Нет, не все. В доме не обнаружено следов взлома или насильственного проникновения. На теле нет огнестрельных или ножевых ранений, а также следов борьбы.

– Откуда им взяться, если она сама на себя руки наложила?

– Ее повесили мертвой.

– Как? – скорее не понял, чем захотел узнать подробности Вендорф. Осталось-то всего одно деление на циферблате.

– Предварительно отравив.

– Мышьяк?

– Хлороформ, – сказал Лебедев.

С первыми мгновениями перерыва, улетевшими навсегда, Вендорф потерял изрядную часть дружелюбия.

– Разве хлороформом можно убить? – спросил он. – Это же что-то вроде эфира, применяется хирургами для наркоза. Легкий дурман, глубокий сон и пробуждение.

– Убить можно йодом. И хлороформом – проще некуда. Стоит превысить дозу. Кроме врачей, об этом мало кто знает. В теле же, которое осмотрел и взял пробы, доза превышена многократно. Бедняжка нашпигована хлороформом, как гусь яблоками.

Случайный намек окончательно вывел полковника из равновесия.

– Позвольте, – резко сказал он. – С чего вам далось это тело? В чьем ведении расследование?

– Первый Литейный, но…

– Вот пусть Буб… то есть Ощевский-Круглик и разбирается. Ваш совет он, безусловно, выслушает и примет с благодарностью. Но я-то тут при чем?

– Пристав не горит желанием заниматься этим делом.

– Отчего же?

– Упрямо считает самоубийством.

Вендорф заинтересовался:

– Вот видите! А вы спешите. Может, старик прав. Может, ваш анализ ошибочен? Может, так и есть? Чего проще: барышня наглоталась хлороформа и в петлю полезла. Всякое бывает.

– Это совершенно невозможно… – сказал Лебедев и безжалостно вывалил кучу неприятных фактов: и крюк висит высоко, и при наркозе она шагу бы не ступила, и, главное, нет никаких следов удушения. – Бедняжку красиво повесили вместо картины, – закончил он.

– И что желаете от меня?

– Необходимо, чтобы расследованием занялся самый толковый чиновник полиции. Сам таких не знаю. Но на ваше усмотрение. Это крайне необходимо. Со своей стороны окажу ему всяческое содействие.

– Прямо не узнаю вас, голубчик, – сказал Вендорф. – С чего такая инициатива?

– Преступление задумано умно, а совершено отменно. Такого чистого исполнения давненько не встречал. Скажу больше: если бы случайно не приехал и не увидел сам, пристав списал бы на самоубийство. И концы в воду. Подобное мастерство меня сильно тревожит.

– Чем же?

– Убийца поддастся соблазну провернуть такой фокус еще разок. Буду рад ошибиться, но следует ожидать новых жертв.

– Как ее фамилия? – спросил полковник. – Кто родители? Из какой семьи?

Лебедев вздохнул, но ответил честно:

– Пристав наверняка знает…

– Ну вот видите: даже фамилией ее не поинтересовались.

– Мне не до того было.

– Говорите, в «Дворянском гнезде» проживает одинокая молодая барышня? Так-так… Значит, вот что скажу вам, дорогой Аполлон Григорьевич: выкиньте из головы эту историю и позвольте Буб… то есть приставу делать свое дело. Невелика птица.

– Что значит невелика? – возмутился Лебедев. – Убита молодая женщина. И ее смерть пытались выдать за самоубийство. Разве мало?

– Голубчик, при всем вашем таланте в некоторых вещах вы исключительно наивны. Неужели не поняли, кто она?

– Курсистка какая-нибудь, актриса…

– Скорее всего, дорогая проститутка, в лучшем случае содержанка. Родителей нет, семьи нет. Талантов нет. Желания трудиться честно – нет. Но есть смазливое личико. Вот и промышляет своим телом. Вы правы, новые жертвы будут. Рано или поздно все они этим и кончают. Нечего тут расследовать.

– Не согласен. Вот если бы Ванзаров…

– Нет больше никакого Ванзарова. Нет и никогда не будет. Забудьте!

От милого любителя обедов не осталось и огрызка. Оскар Игнатьевич явил другое лицо, тайное и до крайности жесткое. Если не сказать безжалостное.

– Считайте это дружеским советом, господин коллежский советник, – добавил он и тут же переменился: – А все-таки не желаете ли отобедать? Сегодня супчик обещают отличнейший. Нечего дуться, соглашайтесь…

– Благодарю, я сыт довольно, – сказал Лебедев, подхватив чемоданчик, и ушел от греха подальше. В этот миг, дай ему волю, он, пожалуй, в самом деле растворил бы Вендорфа в Мойке. Но если так реагировать на каждую глупость начальства, то в России начальства не останется. В нашей империи надо выдержку иметь.

Подобные рассуждения или сырой воздух Большой Морской улицы пригасили кипение страстей. Выскочив из казенного здания, Лебедев огляделся, словно ища поддержки. Вокруг текла обычная жизнь. Прохожие перепрыгивали лужи. Пролетки обдавали их фонтанами из-под колес. В знаменитом цветочном магазине обновляли витрину. Городовой топтался на углу, грозя кому-то кулаком. Жизнь шла своим чередом. И не было ей дела до какой-то барышни на картинном крюке.

Но кто-то же должен восстановить справедливость. Хоть какой-нибудь завалящий рыцарь без страха и упрека. Аполлон Григорьевич пришел к печальному выводу: на примете имелся только один кандидат в рыцари. Да и то, честно говоря, не кандидат, а так, одно название.

Но выбора не осталось.

* * *

Николя мечтал стать сыщиком с первых страниц. Мятые книжицы по пять копеек в ярких обложках, что валялись на уличных прилавках грудами, стали его учебниками жизни. Учителя были что надо: Ник Картер, Рокамболь, сам Лекок, не говоря о мистере Холмсе. Уроки их были столь интересны, что Николя рисковал остаться в гимназии на второй год. Алгебра с географией казались скучнейшей пыткой по сравнению с охотой на злодеев. Он так спешил влиться в ряды великих сыщиков, что подал прошение в столичную полицию. Юношу, к удивлению, приняли. И, несмотря на слезы матушки, присвоили самый низший чин – коллежского регистратора.

Придя во 2-й Литейный участок, Гривцов рассчитывал, что с его-то опытом ему сразу поручат важнейшие преступления. Но оказалось, что ничего важнее пьяной драки или кражи кошелька у купчихи не имеется. Зато молодого начали гонять в хвост и в гриву, кому как нравилось. Коле поручали бегать в лавку за чернилами, за табаком и сахаром, относить почту, приносить почту, менять мелочь, ну и прочие выдумки чиновных коллег. Гениального сыщика держали мальчиком на побегушках. И никаких перспектив.

А еще Коле крепко не повезло. Его зачислили в друзья личности, которая вызвала у всего участка лютую ненависть, а у пристава Бранденбурга при одном упоминании фамилии Ванзаров начиналась икота. Стоило высокому покровительству закончиться, как мальчику припомнили все. Жизнь Коли превратилась в сущую каторгу. Нет, на каторге веселее. Там срок отсидишь и выйдешь вольным человеком. А тут… В общем, Гривцов серьезно подумывал об отставке и тихой жизни обывателя. Тем более на матушку свалились внезапное наследство и домик в Нижнем.

Мысль эта как раз сейчас разгуливала в юной голове, потому что ничего другого там не было. Сидя перед стопкой дел, которые ему поручили переписать начисто и подшить, Коля отупел настолько, что меланхолично жевал угол лацкана. Еще немного, и сюртук был бы съеден до пуговиц. Но тут из дальнего конца приемной части крикнули, чтобы Гривцов явился к приставу. Немедленно. Коля покорно выбрался из-за стола и отправился на второй этаж.

Полковник глядел так, словно перед ним не живой чиновник, а пустое место. Но вместо придирок и замечаний насчет умственных способностей сообщил, что получена депеша из Департамента полиции. Коллежского регистратора предписано направить для исполнения особых поручений. Что он делает с превеликой охотой. Редкое счастье сбыть с рук захудалый товар.

– Вам надлежит явиться по адресу: угол Невского проспекта с Караванной улицей, первый этаж. Это все. Не задерживаю, – сказал пристав и углубился в газету.

Благодарить Коля не счел нужным. Спустившись в приемную часть, он не заметил группу коллег, живо обсуждавших новость, накинул пальто и с невозмутимым видом оставил поле боя. Удивился Коля, когда добрался до места назначения. Оказалось, что вызвали его не в министерский дом, а в кондитерскую. Заведение г-жи Сокольской он прекрасно изучил в части булочек с кремом и горячего шоколада. Может, ошибка? Надо было у пристава переспросить. А теперь что делать? Какое отношение Департамент полиции имеет к булочкам? Разрешить загадку можно было только одним способом.

Интерьер украшали узкие зеркала и талии симпатичных дам, рассевшихся парочками или в одиночку. Среди тонкого изящества виднелась широкоплечая громада, под которой витой стульчик жалобно пищал. Настроение Коли взмыло вверх, и не раздумывая он бросился со всех ног.

Игнорируя восторги, Лебедев пододвинул стопку эклеров с чашкой ароматного шоколада. И заставил съесть. Сам же грыз леденцы с таким грохотом, что официанты тревожно оглядывалась: кажется, в их заведении сухари не подают. Дождавшись, когда юный организм насытится глюкозой, Аполлон Григорьевич спросил:

– Ну, как вам служится в участке, мой юный и непутевый друг?

С набитым ртом Коля принялся жаловаться на беды полицейской жизни. Но это Лебедева не интересовало. Нетерпеливо отмахнувшись, он сказал:

– Не хотите применить свои таланты на поприще сыска?

Что за вопрос! Коля чуть эклером не подавился. Да он… Да ему… Да только дай!

– Рано радуетесь. Мне нужен помощник, который займется трудными розысками. Сам я, как понимаете, до этого опуститься не могу. Но вот направить вас в помощь участку – запросто. Бублик только рад будет, что с него груз сняли.

– Я готов! – выдохнул Коля так рьяно, что ошметки пирожного испачкали пиджак.

Меланхолично стряхнув их, Лебедев сказал:

– Ваша задача – рыть. Мне нужны факты. Думать вам не придется, это я на себя возьму. Да вы и не умеете. А вот замечать любую мелочь и влезать в любую щель – потребую.

– Угу! – ответили ему.

– Николя, жуйте, что ли, здесь же дамы, а вы как поросенок угваздались.

Гривцов смутился и привел себя в приличный вид.

– Когда начинать? – спросил он, стряхивая кусочек крема на колени.

– Не хотите узнать, что за дело?

– Нет… То есть очень хочу. А что за дело?

Аполлон Григорьевич призвал себя к мудрости: горячность еще не значит глупость. Мальчик скоро подрастет и успокоится. А с такой рьяностью, пожалуй, что-нибудь да раскопает. Коля слушал внимательно, не перебивая и схватывая на лету. Что вселяло надежду.

– Дело непростое, может преподнести пакостный сюрпризец, – закончил Лебедев и заметил, как помрачнел его юный друг. – В чем дело, Гривцов? Не по Сеньке шапка оказалась? Трусите? Уже назад в участок захотелось, к бумагам и кляксам? Если желаете меня разочаровать – не тяните.

– Не знаю, справлюсь ли… – печально, по-взрослому сказал Коля. – Я, конечно, приложу все усилия, но…

– Какие могут быть «но», когда я с вами?

– Родиона Георгиевича теперь нет… Как же мы без него?

Мальчишка настолько искренне наивен, что обижаться на него чистый грех. Лебедев медленно вздохнул и сказал:

– Эта потеря невосполнима. Уже три месяца прошло, до сих пор в себя прийти не могу. Как кусок души отрезали. Поверьте: поимка убийцы будет лучшей памятью Ванзарову. Мы его будем помнить всегда, но раны затянутся. Как ни горько, жить слезами воспоминаний нельзя. Вам еще много чего предстоит сделать. Да и мне, быть может. Пора взрослеть, друг мой. Надо доказать этому индюку Вендорфу, что умный человек… двое умных мужчин могут любую загадку сковырнуть.

Решительно утерев рот, Коля свернул салфетку, сел прямо и сказал:

– Я готов. Можете на меня рассчитывать. Приказывайте, Аполлон Григорьевич.

Лебедев не страдал пороком умиления. И все же что-то такое теплое, что бывает у родителя, когда птенчик впервые сбрасывает пух и машет крылышками, шевельнулось в душе криминалиста. Спуску «бабьим соплям» он не дал. Напротив, строго нахмурился.

– В первую очередь разобраться, кто такая, – сказал он. – Подробности биографии и прочие знакомые. Найдите зацепку, за что могли на крюк подвесить. Выпотрошите ее грязное белье до последней нитки. Ищите и вынюхивайте любую грязь. Ничего не бойтесь, в случае чего валите на меня. Найдем убийцу – с меня горка эклеров.

– Не сомневайтесь: найдем в два счета! К вечеру поймаем и скрутим!

* * *

Да что же это такое! Уже четвертый час ожиданий. Крохотные часики нырнули в ридикюль, махнув хвостом золотой цепочки. Их хозяйка пнула носком сапожка фонарный столб. Будто он был причиной ее досады. Столб дрогнул, но выстоял.

Дама не просто сердилась, дама сгорала от бешенства. Она проголодалась, замерзла, устала, промочила ноги и – самое ужасное – ощущала себя в глупейшем положении. Что для солидной дамы крупных форм злее горчицы. Да и несолидной – не лучше.

Ко всем бедам, на нее подозрительно косился городовой. Дородная фигура невольно привлекала внимание. Жакет с меховой оторочкой, юбка английской шерсти, заколка с рубином и модная шляпка с перышком говорили о благонадежности не хуже паспорта. На коварную бомбистку или проститутку в поисках клиентов она нисколько не смахивала, особенно объемом талии. Но что подумать постовому, когда упитанная особа без видимых причин бродит взад и вперед по Литейному проспекту, косясь на приличный дом? Только и подумать: непорядок какой-то намечается. Вот именно.

Замученная дама отлично знала, как ее прогулки выглядят со стороны. Но что предпринять – решительно не представляла себе. И от полной растерянности закипала. Не в характере Серафимы Павловны, женщины вдумчивой, крепкой телом и духом, достигшей разумных лет, совершать лихорадочные поступки. Нельзя было соглашаться на эту авантюру, какие бы высокие принципы за этим ни стояли. Ведь предупреждала, уговаривала, все без толку. Надо было самой думать. Так легко поначалу показалось, шло как по маслу. И не страшно совсем. Даже некоторый азарт появился: гулять, словно надета шапка-невидимка. Вроде нового развлечения. Отчего же сегодня пошло наперекосяк? Где эта мерзавка застряла? Как посмела не выйти в положенный час? Никакого представления о приличиях. Куда это годится: все дни как по часам, а сегодня и носу не показывает. А время уходит. Уже темнеет.