Текст книги "Безжалостный Орфей"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Все понял: не думать, искать, зубами грызть… – Коля невольно клацнул, как голодный волчонок.

– Вот и хорошо, на сегодня служба окончена. И никаких «к вечеру преступник будет пойман». Впереди долгая и кропотливая работа…

– Слушаюсь…

– Марш домой!

Подхватив фуражку, гений сыска вылетел быстрее мысли из пещеры ужасов. Ну или как там, в дешевых романчиках, описывают.

Открыв новую жестянку, Лебедев в задумчивости покатал языком мятный леденец. Над мальчишкой легко было одержать верх. Но что делать с собственными мыслями?

Аполлон Григорьевич и под пыткой не признался бы, что ему куда хуже Гривцова. Привыкнув в своем деле не знать поражений, он вдруг понял, что не знает, как связывать разрозненные факты и делать выводы буквально из пустоты. Словно задали математическую задачку, в которой были одни неизвестные. А ответ подсмотреть не дают. И хотя с точными науками у криминалиста был полный порядок, но эта задачка манила в такие темные дали, где заблудиться и пропасть ничего не стоило. Неприятное предчувствие, что его ожидает одно только фиаско, все отчетливее напоминало о себе. Не только фиаско, но и жертвы, появление которых он не в силах предотвратить.

Настроение окончательно испортилось. Требовалось хоть чем-нибудь его развеять. Час для этого как раз подходящий.

* * *

Зима – время аптек. Люди простужаются, болеют, кашляют, ходят за микстурами и порошками, только успевай взвешивать. За один день провизор Маковецкий отпустил столько лекарств, сколько за летнюю неделю. И каждый больной норовил еще получить бесплатный совет. Пить ли горячую водку от простуды? Помогают ли капли «датского короля» от насморка или только от нервов? Надо ли жевать листок алоэ, чтобы при простуде аппетит поднялся? И прочую дикую чушь, рожденную справочниками и пособиями домашних советов, где среди рецептов пирогов и толкования сновидений молодых хозяек учили лечить хвори подручными средствами. А болели в основном барышни и дамы.

Под вечер Маковецкий насытился общением с женским полом настолько, что мечтал о той минуте, когда сможет залечь с томиком Шопенгауэра и отключиться от этой трещащей, требующей и самонадеянной суеты. Он хотел скорее оказаться дома с чашкой чая и баранками.

Дверь опять хлопнула. Перед провизором предстала скромная барышня, закутанная в платок. От большой застенчивости она говорила в нос, и провизор не сразу понял, что ей надо. А когда разобрал, не стал допытываться, для каких целей понадобился хлороформ. Ну, узнала от подруг какое-то совершенное средство от насморка, каким, очевидно, болела, пусть им и лечится. Раз у нас не верят в торжество науки и медицины, а верят шарлатанам и подругам. Что, в общем, одно и то же.

Маковецкий выдал пузырек темного стекла, получил помятую купюру, словно из кармана нищенки, и отсчитал сдачу. Скромная барышня тут же испарилась. И то хорошо, что не надо языком молоть.

На этом тяготы не кончились. В аптеку заглянуло еще одно неземное создание. Хотя и не такое уж неземное. Прямо сказать – крепкого телесного сложения. Созданию потребовалась кислота. Причем соляная. Здесь не химическая лавка, следовало ответить. Но провизор так устал от бесконечных объяснений и по опыту знал, что такие вот – самые приставучие. Он полез в закрома под прилавком и вытащил бутыль, полную наполовину. Маковецкий с тоской представил, как придется отливать опасную жидкость. И на это можно пойти, чтоб только отвязались. Однако барышня взяла всю целиком. Чем пролила целебный бальзам на израненную душу провизора.

* * *

Театр «Неметти» делил Офицерскую улицу с Мариинским театром. Публику они делили соответственно. Кто хотел насладиться надрывом голосовых связок под оглушающий гром оркестра – брел в Императорскую оперу. Те же, кто считал искусство отличным поводом выпить и закусить, со свистом летели в бывший еврейский театр, за строптивость обращенный в кафешантан. Злободневную драму, а тем более пьески с политическим душком начисто вымели с подмостков. На смену пьескам пришли юмористические куплеты, оригинальные номера, фокусники и все то, что так любит отдыхающая публика, особенно цыганские хоры и надрывный романс.

Особая притягательность театра таилась в зимнем ресторане. Выбирать в нем предлагалось между водкой и шампанским, из закусок – соленые огурцы с пирожным, скатерти нечистые, а цены обнаглевшие. Все равно в зале было не протолкнуться. Секрет популярности был прост: за столики позволялось усаживать артисток. Только что дива тронула душу романсом со сцены, и вот уж ее можно было и тронуть самому, и угостить, и наворотить кучу комплиментов. А дальше как пойдет. Продолжение зависело исключительно от способностей поклонников. Здесь вам не публичный дом, а храм искусства. В храме весь вечер играл оркестр за дымкой папиросного дыма, что создавало волнующую атмосферу. Было в ней и тонкое обаяние, и наивность, и дружеская сердечность. Как от такого отказаться.

Аполлон Григорьевич приехал в разгар разврата. Представление перевалило за середину. Добрая часть исполнительниц уже сидела за столиками, а с улицы посторонних не пускали. Дорогим гостям всегда найдется место. Заняв столик, который придерживали для почетных гостей, Лебедев кивнул официанту, что означало «бутылку шампанского с пирожными», и принялся за леденцы. Под грохот скрипок его хруст присмирел. Кругом бурлило веселье. В основном пили за прекрасных, волшебных, обворожительных и просто чудесных дам. Гремели бокалы, разрумяненные щечки подставлялись для скромных поцелуев. Пока скромных. В общем, обычный вечер у «Неметти».

Уже пора бы веселью проникнуть ему в душу и взорваться праздничным конфетти. Но, против обыкновения, Лебедев скучал, лениво кивая знакомым лицам. Не забирало его веселье, и все тут. Непривычно для себя он стал хмуриться и даже не притронулся к шампанскому, из горлышка которого шел дымок. Саднящая тоска впилась занозой под сердце. Он не понимал, отчего настроение стремительно портится на этом празднике жизни. Отчего ему стало противно буйное веселье и господа навеселе. Отчего вдруг захотелось обозлиться на первого встречного и, чего доброго, устроить потасовку. Все было сегодня не так и все раздражало. Хоть бросай и беги. Но Лебедев обязан был ждать.

Отвлекло незначительное происшествие. Посреди зала задержалась дама с открытыми плечами, и не только плечами. Откуда она появилась, Лебедев не заметил. Но, заметив ее, глаз было не отвести. Черное платье с переливом и тяжелое колье лишь подчеркивали блеск, который шел от нее. Она повела головой, словно проверяя, как действует обаяние. Не нашлось ни одного мужского взгляда, который не последовал бы за ней. Почуяв власть, она лениво повела плечиком. Было в этом движении столько животной, необузданной похоти, такой жар она распускала, что мозги начали плавиться. Еще немного, и поклонники, забыв про актрис, бросились бы к источнику наслаждений. Но тут появился юный джентльмен, облитый фраком, цинично обнял даму за талию и увлек за собой. В зале словно потемнело. Господа за столиками вернулись к доступному развлечению.

– Шею не выверни, – ласково сказали над самым ухом.

Лебедев подскочил несколько поспешно и расправил объятья. Поцеловать ему не дали ни ручку, ни щечку, ни плечико. Дама села как могла далеко, обнимая большой букет, и отказалась от шампанского:

– Время зря не теряете, Аполлон Григорьевич…

– Да о чем ты, Тошенька? Я тебя заждался, весь день бегаю как угорелый, представляешь, назначили дежурным по городу, с одного происшествия на другое! Три кражи и пять трупов! Устал как собака. Чуть не уснул тут сидя. Так соскучился, так ждал встречи, и вдруг такая холодность! За что, мой свет?

Излияния криминалиста были приняты. Хотя им не поверили. Слишком умна была женщина, которая пела у «Неметти». Пела лирические куплеты. Звездочка не первой величины, Антонина Лазурская, как сообщала о ней афиша, прекрасно знала, что мужчины всегда врут. А когда не врут, то все равно говорят неправду. Держать их надо в строгости, тогда они становятся шелковыми и послушными. Если, конечно, красота и прочие формы позволяют их держать в строгости. Этим богатством природа щедро оделила Антонину. Даже слишком щедро. Некоторая полноватость талии и пухлость личика не давали протиснуться на самый верх пьедестала красавиц. Но и тем, что имела, Антонина пользовалась умело. Говоря в рифму.

Лебедев торопливо налил шампанского, извинился, что опоздал на ее выход, прибыл без цветов, и спросил, как прошло представление. Пригубив, Антонина капризным тоном заявила, что желает ужинать в ресторане. По счастью, ее желание совпало с желанием Лебедева. Быть может, в другом месте тоска отпустит.

Они поехали к «Палкину». Ужин затянулся допоздна. Антонина простила, расцвела и защебетала. На Лебедева обрушили все сплетни закулисной жизни: кто, кому, про кого и что сказал, кто кому перебежал дорогу и кто подлизывается к режиссеру. Большая часть имен ни о чем не говорила, но Аполлон Григорьевич слушал с глубоким интересом на лице. С каждой минутой он ощущал, как все эти россказни ему глубоко безразличны и даже противны. Совсем не имеют отношения к его мыслям и делам. Как будто из другого мира. Бросить бы канарейку да поехать в родной кабинет, заняться наукой. О подобном фокусе нечего и мечтать: хандра пройдет, но Антонина не простит. И Лебедев мужественно терпел.

Антонина была неисчерпаема. Помахивая бедрышком погибшего рябчика, она не умолкая рассказывала, как актриса М. нашла себе нового любовника, актриса Н. порвала со старым, актриса К. погибла от любви, актриса Л. забеременела и теперь ее гонят со сцены, актриса Е. спивается и, кажется, ее тоже отчислят, а вот ее, скорее всего, пригласят в новое представление, что начнут репетировать завтра. В общем, набор новостей, без которых ужин был бы намного приятнее, а мир чище. Но и это Лебедев выдержал.

Уже за полночь они вышли на Невский проспект. Он растолкал дремавшего поблизости извозчика. По пустым улицам их вихрем доставили на Офицерскую, где Антонина снимала квартиру поближе к театру, а Аполлон Григорьевич намеревался встретить очередное утро. От усталости или нескончаемой болтовни тоска его немного заглохла. Что было не так уж плохо. Другое казалось странным.

Весь вечер у «Неметти», затем у «Палкина» и при возвращении на квартиру у него не проходило совершенно нелепое чувство, будто за ним следят. Словно какая-то фигура неотступно держится в тени, но всегда рядом. На улице он оглянулся. Как и следовало ожидать, Офицерская была пустынна. Вдалеке маячил городовой. Однако что-то такое витало в воздухе. Словно еле заметное электрическое напряжение.

Следить за ним? Это было настолько невозможно, бессмысленно и глупо, что надо счесть расстройством бокового зрения. Или ошибкой нервов. Кому придет в голову шпионить за самим Лебедевым? Сама мысль, что за гением криминалистики посмеет кто-то филерить, была столь смехотворна и бессмысленна, что ее следовало немедленно прогнать с насмешками. Что Лебедев благополучно и проделал.

Облачившись в домашний халат, он подошел к окну и заглянул в щелочку шторы. Офицерская, погруженная в февральскую темень, мирно дремала. На тротуарах гуляли ночные тени. Лишь в дальней подворотне будто кто-то прятался. Лебедеву показалось, что тень смотрит на него. Легкий холодок тронул бесстрашное сердце. Аполлон Григорьевич тут же разозлился, обозвав себя последними словами за то, что поддался подобной чепухе, и занялся более приятными обязанностями, чем высматривать тени в ночи.

* * *

Жажда звала. Звала за собой и требовала слушать ее голос. Это было наяву, и оттого голос ее звучал громче. Нельзя было заткнуть уши. Жажда кричала сквозь пальцы, и каждый палец кричал о ней. Сколько ни затыкай, все равно не помогает. Перекричать нельзя. Начнешь, так кричишь ее голосом. Жажда проникла и напитала каждую ямочку кожи. Она стала самой кожей, и не стало ничего кроме нее. Она шептала, болтала, трезвонила на все голоса, и голосов этих был легион. Некуда от них деться.

Каждый из них был по-своему хитер. Один, ласковый, уговаривал и шутил. Другой обвинял и требовал, как может только судья. А третий приводил разумные доводы и объяснял, что все равно, сколько ни пытайся, конец один будет. И конец этот известен. Ради чего же тогда муки принимать? Все одно сил человеческих на это не хватит. Некуда тебе деться.

Иногда голоса начинали спорить друг с другом, и тогда поднимался гвалт со свистом и воем, в котором не разобрать слов. Словно гудящее облако окутывало и поглощало собой. А потом все затихало, и жажда спрашивала робко: ну же? Как же? Когда же? Тебя ждет то самое наслаждение, какого боишься, но так жаждешь. Я – наслаждение. Я – жажда твоя. Испей меня. Скорей же, скорей!

И не желала ждать и терпеть. Она не верила на слово и только сильнее приникала горячим телом, обнимая, душа и терзая. Ни мороз, ни слякоть, ни ветер не остужали ее. Она смотрела из каждого угла, из каждого темного закоулка и звала. Голосов становилось все больше, они возвращались и кричали хором. Как может звать только жажда. Некуда от нее деться.

А может, это сон? И вот сейчас проснуться – и все кончится? И жажда отстанет. Я сплю? Сплю ли я? Я ли сплю? Или это жажда спит, и я ей снюсь. Ответь, жажда. Не отвечает. Зовет. Вот ведь противная, сладкая, липкая. Что с тобой поделать…

* * *

Платон Макарович собрался откушать утреннего чайку. Уютно подоткнув шелковый халат, он развалился в глубоком кресле и поднес чашечку тонкого фарфора к шершавым ноздрям, чтобы насладиться ароматом мяты, до которого был страстный охотник. Но на лестничной площадке что-то грохнуло, как выстрел, затем раздалась барабанная дробь, под резкие крики, смысл которых приглушала стена. Платон Макарович оценил свежее пятно, которое посадил с испугу на халат, оставил чаепитие и отправился как был, в халате, выяснять, что за безобразие. Второй день в их доме творится какое-то сумасшествие.

Солидный постоялец, не сняв цепочки, приоткрыл створку. В проеме виднелась худосочная фигура в расстегнутом пальтишке, которая со всей молодецкой дури ломила кулаком в дверь. Молодой человек надрывно кричал:

– Немедленно откройте! Я кому сказал, сейчас вернусь с городовым и дверь вынесем! Открывать! Полиция! Кхе-ха-ха…

От натуги юноша раскраснелся, усики встали торчком, а в глазах светилась такая решимость, что Платон Макарович, хоть и был мужчина в чем-то героический, счел за лучшее не вмешиваться.

Почтенная соседка, Амалия Францевна, сдалась, замок щелкнул. Юноша рванул на себя и чуть не вынес даму, которая не отпустила ручку.

– Требую отвечать по существу! – не сбавляя напора, наседал он. – Что знаете? Кого видели? Когда? Где? Любые сведения!

Дама схватилась за грудь, перетянутую шалью, и, как перед расстрелом, прижалась к собственным дверям:

– О мой бог! Все вам сказала… Я ничего не знаю, не видела ее вовсе… Оставьте меня в покое!

– Ах, вот как? Скрытничать? Ну хорошо, вызовем других свидетелей. – И юный герой, как видно потеряв всякий страх, развернулся к соседней квартире. – Эй, кто там прячется, выходите сюда! Вас полиция требует.

Платон Макарович успел захлопнуть раньше, накинул цепочку и побежал в спальню, прятаться в подушках. Сквозь пух было слышно, как к нему ломятся и кричат что-то грозное. Платон Макарович закрыл глаза и приготовился к худшему. Но вдруг все стихло.

Неизвестно, чем кончился бы визит разъяренного юноши, если бы на выручку не подоспел домовладелец Ардамонов. Возвышаясь над скандалистом на две головы, он потребовал объяснений, по какому праву дом разносят на мелкие щепочки. Юноша предъявил книжечку Департамента полиции, заявил, что «для особых поручений», которые заключаются в том, чтобы выяснить любые подробности жизни и смерти госпожи Саблиной. Оценив подергивающуюся губу и лихорадочный блеск в глазах, нервный румянец и срывающийся голос, но более всего цветущий возраст чиновника, Ардамонов приятно улыбнулся, изъявил всяческую покорность властям и готов был отвечать и за себя и за каждого из жильцов, тем самым предлагая капитуляцию и мирные переговоры.

И очень вовремя. Еще немного, и Коля лопнул бы от натуги. Всю ночь он не спал, накручивая себя, не позавтракал и бросился добывать улики любой ценой. Но не рассчитал и растратил весь запал на Амалию Францевну. Сил осталось на донышке. Господин Ардамонов предложил отпустить невинную даму, которая ничего не знала. Коля неохотно согласился, Амалия Францевна упорхнула с большим облегчением и слезами. Он потребовал сведения, не сходя с этого места. Домовладелец не возражал. И пересказал то, что Коля читал в показаниях.

– Но хоть что-то знаете о знакомых Саблиной? – спросил он.

– У нас не принято шпионить за постояльцами. Мы слишком дорожим своей репутацией.

– Квартиру эту она сама сняла?

– Именно так. Платила в срок, никаких жалоб от соседей. Вначале немного играла на пианино, но вскоре прекратила.

– К ней ходил постоянный… гость. Кто его может описать? Откуда он? Что за человек?

– Поймите, господин чиновник для особых поручений, у нас приличный дом. Здесь не принято подсматривать в замочную скважину и совать нос в чужую жизнь. И это устраивает всех. Больше, чем я, вам никто не скажет. Умоляю вас, не мучьте моих постояльцев, они уважаемые и законопослушные люди. Да вы и сами видите со своей проницательностью, что это правда…

Коля солидно кивнул. Проницательность у него, конечно, мощная. Но ведь получается: без толку скандал устроил. Такая досада. И никаких новых сведений. Господин Ардамонов, видя, что полиция растеряла боевой пыл, предложил пройти к нему в гости. Коля сухо отказался. Он просил, если вдруг кто-то что-то вспомнит, немедленно дать знать ему в участок. Ардамонов поклялся, что именно так и будет. И лично проводил такого важного гостя до выхода. На всякий случай. Николя был так занят мыслями, что не заметил восхищенного взгляда Маруси, прятавшейся за дверью. Весь скандал она наблюдала из-за перил, не высовываясь, но проникаясь мыслью: надо выходить за этого героя замуж, явно министром будет.

Под ласковым взглядом Ардамонова Коля свернул за угол на Литейный и наткнулся на швейцара, который так усиленно подмигивал, что не заметить было невозможно. Оглянувшись по сторонам, Медников сквозь зубы процедил важное сообщение и тут же отпрянул, словно с языка у него не слетело ничего, а сам он только и занят, что рассматривает на той стороне лужу. Поддерживая секретность, Коля нарочито отвернулся и сделал такой равнодушный вид, словно ему и дела нет до всяких швейцаров. Но в душе ликовал. Не зря все-таки столько сил потратил. Все-таки нашел кое-что. Протоколом не оформлено, но Лебедев протокола не спросит, ему убийцу подавай.

В приподнятом настроении Коля не поленился обойти окрестные лавки. Везде пришлось тыкать зеленую книжечку, объясняя приказчикам, что некормленый подросток с жидкими усишками – ответственное лицо. Уж больно не походило оно на лицо чиновника полиции. Холености нет, не говоря о сознании собственной власти. К тому же Коля вынужден был на пальцах объяснять, кого он разыскивает. Снимок-то у Лебедева остался. Приказчики задумчиво чесали в бороде, за ухом, в затылках, с трудом, но вспоминали барышню и в один голос уверяли: бывала у них редко, брала еды как для птички, а последних месяца два вовсе пропала.

Теперь совесть его была чиста. Он сделал все, что мог. Надо бы найти тех, кому Саблина давала уроки музыки, но где их найдешь? Не в газете же объявление давать. Размышляя над этой закавыкой, Николя отправился к себе в участок. И вовсе не потому, что соскучился по поручениям старших коллег. Он считал, что в новом статусе от этого избавлен навсегда. Дело в том, что в участке была крайне необходимая сейчас вещь – телефонный аппарат.

Приемное отделение встретило чиновника тишиной. Только коллежский регистратор Штейн, позевывая, читал утренний выпуск «Ведомостей». Оглянувшись на Колю, он не соизволил поздороваться и тут же вернулся к газете. Такой прием не был в новинку. Коля не обиделся, только спросил:

– Куда это все подевались?

– Вам-то что… – глядя в статью, сказал Штейн. – Вы же теперь к департаменту причислены. Так сказать, элита… Хо-хо…

– Странно все же. Одиннадцатый час – и никого.

– А вы угадайте причину.

– На происшествие выехали?

– Какой умный мальчик, далеко пойдете, Гривцов, если шею не сломаете. – Страница с хрустом перевернулась.

– Скажите, что вам, жалко… – попросил Коля.

– Нет, не жалко. Особенно для вас. Сообщили, что барышня какая-то повесилась, так наши специально поехали взглянуть на такую красоту. Довольны? Или желаете присоединиться? Поверьте на слово: не советую. Господин пристав лично поехал, а видеть вас лишний раз он нисколько не желает… Хо-хо…

– Где это случилось?

– Хотите рискнуть? Ну как хотите, герой вы бесстрашный… Гостиница «Центральная». Адрес сказать или сами знаете?

Коля неразборчиво поблагодарил и сделал то, что и собирался: воспользовался телефонным аппаратом, что висел лакированным ящиком.

* * *

Господа в прихожей приятно убивали время. Никто не спешил в участок, назад к конторской пыли и скучным документам. На месте происшествия было куда интересней. И вот почему. По всем инструкциям составлять протокол и заниматься осмотром позволялось до полного выяснения обстоятельств. То есть сколько душе угодно. В этот раз их душам было угодно оставаться подольше. Удачное происшествие: обстоятельства ясны, как новый червонец, и описывать особо нечего. Значит, служебный день проходит в занимательных разговорах. До обеда наверняка хватит. Тем более самовар с чаем принесли, сахар и конфеты. Мило и славно. Сам пристав здесь и разделяет общее настроение легкого бездельничанья. Не все же трудиться, надо и честь знать.

Дружеская атмосфера была разрушена самым неприличным образом. Вспугнув городового, в прихожей появился высокий господин с желтым чемоданчиком. Милое жужжание разговоров оборвалось как отрезанное, свежий чай застыл в чашечках, а сам пристав Бранденбург удивленно поднял бровь:

– Аполлон Григорьевич? Чему обязан столь приятным визитом?

– Заезжал в гости к старому знакомому. Известный анатом, здесь остановился. Вдруг вижу: городовые, участок прибыл. Думаю, может, помощь требуется дружеская. Заглянул на огонек, – сказал Лебедев, посматривая на дверь. Чиновник как будто нарочно загораживал гостиную.

– Сердечно тронут таким усердием, но вашему гению тут делать решительно нечего. – И пристав одарил усатой улыбкой. – В гости со служебным чемоданчиком ходите?

– Мало ли что, вдруг пригодится. Так что тут случилось?

– Не стоит вашего беспокойства. Сущая мелочь, пустяк, бытовая драма. Никакого преступления. Все уже описали, ждем только фотографа.

– Ах, вот как… Позвольте взглянуть, раз уж оказался так удачно и случайно.

– Зачем вам утруждать себя, вот Иван Тимофеевич внешний осмотр провел. Так ведь?

Криминалист участка, он же участковый доктор, хмыкнул с некоторым вызовом. Меньше всего хотелось, чтобы его выводы проверял светило и гений. Вдруг ошибся, вдруг чего не заметил. Позора не обобраться. Иван Тимофеевич готов был стеной встать, но не подпустить к своей жертве чужака. Прочие чиновники с затаенным интересом наблюдали, чем закончится дуэль их пристава со звездой.

Звезда между тем не имела настроения вязнуть в светских беседах. Он попросил пристава в коридор на минуточку. Отослав городового подальше, Лебедев слегка прижал подполковника к стенке и сказал:

– Дражайший друг мой, Адольф Александрович, мне дела нет до ваших делишек и нос совать в них не имею охоты. Говорю для того, чтоб между нами установилось быстрое понимание. Согласны?

Пристав задушенно хрипнул.

– Вот и чудесно, – сказал Лебедев, не ослабляя хватки. – Предлагаю маленький спор. Отказаться нельзя. Играть будем по-честному. Проиграю – меня не увидите. Но если, не сходя с этого места, расскажу, что прячете за дверью, – мешать не будете.

Бранденбург согласно сожмурился. Захват ослаб, он вздохнул с облегчением. Все-таки рука у Аполлона Григорьевича тяжелая, силы не рассчитывает.

– Барышня примерно двадцати трех лет. С виду милая и симпатичная, брюнетка. Повешена на каком-то крюке, быть может от картины. В качестве веревки использовали шнур, отрезанный от шторы. Следов борьбы или насилия над ней нет. Руки не связаны, ран или порезов нет, ногти не обломаны. При этом следов испражнений, какие бывают при самоубийстве, дражайший Иван Тимофеевич не нашел. Он же померил температуру тела и определил, что барышня скончалась часа четыре назад. То есть примерно в девять утра. Предсмертной записки не нашли, но опыт ваш подсказывает, что в случае нервного припадка, в результате которого барышня наложила на себя руки, ей было бы не до записок. Я прав?

Адольф Александрович, конечно, слышал о способностях Лебедева. Но чтобы убедиться на собственном горьком опыте! Такого пристав никому бы не пожелал. Он попал в трудную ситуацию: согласиться и пустить – значит упасть в глазах своих чиновников. Но и не пускать нельзя. Все-таки спор и честь…

– Вы ошиблись, – сказал пристав и нарочно затянул паузу.

Лебедев упрямо ждал.

– Она блондинка.

– Остальное точно?

Пристав выразительно промолчал.

– Мне необходимо осмотреть тело и взять пробы, – сказал Лебедев.

– Но зачем вам это, Аполлон Григорьевич? Дело-то пустяковое, очевидно.

– Вы удивились, если б узнали, сколько очевидных дел с моей помощью превратились в неочевидные.

– Допустим, вы правы и каким-то волшебным способом угадали. Что хотите найти?

– Не так уж много: найти убийцу, – твердо сказал Лебедев.

Пристав искренне не понял и спросил:

– При чем тут убийца? Какой убийца?

– Мог бы второй раз поспорить, но подожду результатов исследования. Оно несложное. Поверьте на слово: ее отравили и повесили уже мертвой.

– Неужели?

– На сомнения остается одна тысячная процента. Если вас это успокоит.

– Что же мне делать? – печально спросил Бранденбург.

– Поступим так…

Чиновники шепотом обсуждали возмутительное поведение зазнавшихся знаменитостей. Ходят по участкам как к себе домой. Особенно возмущался Иван Тимофеевич, хотя и говорил тише всех, прикрываясь чашкой. Дверь открылась, и пристав, широко улыбаясь, сказал:

– Какой вы шутник, Аполлон Григорьевич! Что же сразу не сказали, что это господин полицеймейстер вас лично прислал. Ну и разыграли вы нас! Прошу, прошу…

Сыграл Бранденбург так мастерски, как боролся за свою честь. Чиновники поверили: надо же, верховная власть бдит, не спуская глаз. Чашки были немедленно спрятаны, а дорогого гостя встречали улыбками. За ним отправился только пристав, страшной гримасой припечатав к месту шелохнувшихся чиновников.

Гостиную украшали платья. Весь женский гардероб выкинули из шкафа и побросали где придется. Наряды заняли даже кресла, диванчик и софу. Но обыском тут не пахло. Раскрытые чемоданы указывали, что хозяйка собиралась в путь. Теперь уж последний.

Осмотрев стены, Лебедев нашел пустой крюк, рядом с которым из стены рос бронзовый подсвечник на пять рожков.

– Положили на ковер, – словно оправдываясь перед суровым взглядом, сказал пристав. – Мы же думали, что… Да и чего бедняжке висеть. Фотографу так удобней.

Лебедев не стал упрекать, что место преступления окончательно испорчено, и подошел к телу. Шнур еще сдавливал горло, отчего голова была неестественно скособочена. Раскрытые глаза смотрели прямо и спокойно, но волосы разметались в беспорядке. Чуть пухлое, кукольное личико застыло с открытым ртом, пухлые губки, должно быть, умели шептать приятные словечки и дарить блаженство. Барышня была несколько простовата, но вызывающе симпатична. На таких оглядываются на улице и свистят вслед. И вообще… Она лежала прямо, вытянув руки по швам. Как солдатик. Из огромного выбора одежды девушка напоследок надела простое домашнее платье с глухим воротом. Из-под края юбки высовывался острый носок домашней туфли. Другая осталась у стены, рядом с подсвечником.

Осмотрев тело, насколько позволяло платье, Лебедев спросил, кто нашел.

– Портниха. Заказали платья подшить, причем не позже десяти. Прибегает она, стучит, никто не открывает. Вошла и чуть в обморок не грохнулась. Мы с нее показания сняли, но пока здесь оставили, сидит внизу, слезы льет. Такая чувствительная.

– А это откуда? – Лебедев указал на роскошный букет роз, украшавший белую вазу.

– Посыльный был раным-рано. Принес, отдал и ушел. Половой видел, как барышня за ним закрывала.

– Как ее зовут? Откуда и когда прибыла? Чем занималась?

– Ну, вы уже совсем за следствие взялись, – обиженно сказал Бранденбург. Но перечить не посмел.

Зинаида Ивановна Лукина поселилась в «Центральной» примерно три месяца назад. Разрешение на пребывание в столице выправлено как полагается, выдано в позапрошлом году. Прибыла из Ярославля на заработки, давала частные уроки. О чем и сообщила в гостевой книге. По приезде имела всего один чемодан. Но за последний месяц здесь побывали посыльные из самых дорогих и модных магазинов столицы. Долгов перед гостиницей не делала, платила за месяц вперед.

– Рубликов сто пятьдесят, не меньше, обходилось, – сказал полицмейстер. – Уж не знаю, какие уроки надо давать, чтоб подобный номер содержать.

– Чистописания или русского языка, – ответил Лебедев, рассматривая мраморный бюстик кого-то из великих писателей, которых позволял себе путать. Да и чего их запоминать: все равно для криминалистики никакой пользы. Одно название: преступления и наказания. Только зря время потратил, полная чушь. С точки зрения эксперта.

– Откуда узнали? – не унимался Бранденбург.

– У нее на подушечках пальцев въевшиеся следы чернил. Учительница…

Пристав головой покачал, сокрушенный такой прозорливостью.

– Поступим так, Адольф Александрович. Тело к себе забираете, я через часик-другой загляну, покопаюсь в нем. Иван Тимофеевич не будет возражать? Чудесно. А портниху плачущую ко мне в департамент пришлите. Допросить хочу. Не возражаете?

И хотел бы подполковник возразить, да уж теперь не мог.

* * *

Екатерина Семеновна не справлялась с нервами. Чем ближе подходила, разумно отпустив извозчика за несколько кварталов, тем сильней нарастала в ней паника. Не помогали аргументы и слова, которыми она сначала помогала другим, а затем применяла для себя. Не действовали высокие соображения, ради которых решилась на поступок. Ничего не помогало. Ноги буквально отказывались ее слушаться. Кое-как переступая через ухабы сырого снега, она вдруг не смогла сделать и шага. Напала такая слабость, что высокая и сильная женщина, с волевым подбородком и крепкой, крестьянской костью, вынуждена была остановиться и держалась за стену, как истеричная курсистка.