Текст книги "Безжалостный Орфей"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Собирались в путешествие?

– Зиночка все это… Упрашивала хоть куда-то вместе съездить. Ну, поддался… Взял билеты в Москву, думал, в «Славянском базаре» поселимся. Она обрадовалась, чемоданы бросилась собирать…

– Что супруге сказали?

– Встреча однополчан… Дело нехитрое.

– Последние дня два за ней не замечали чего-то странного?

– За Зиночкой?

– Я спросил о Серафиме Павловне, – поправил Родион.

– В общем, нет. Немного разве нервная стала… На прислугу кричала, сынишка подзатыльники получил… Но это у нее бывает. Женское, знаете ли…

– Серафима Павловна разнервничалась с 5 февраля.

– Так точно… А до этого все было тихо и мирно.

– Как думаете, она знает о смерти Зинаиды Лукиной?

Полковник только махнул:

– Как же она о смерти ее знать могла, ежели она ее не знала?

Умственное напряжение было столько велико, что Петру Афоновичу ужасно захотелось затянуться. Он вынул спички, но вспомнил, что сигары остались в дебрях клуба. Пришлось облизнуться.

– Вернемся к вашей подруге, – довольно бесцеремонно сказал Родион. – Что именно узнали про ее гибель?

– Так ведь… – Петр Афонович замялся. – Руки на себя наложила. Как ваши говорили…

– Более ничего?

– Честно говоря, в подробности не хотелось вдаваться.

– Что вам Аполлон Григорьевич рассказал?

– Лебедев? – полковник натурально удивился. – Он-то тут при чем? Уж его-то оставьте в покое, милейший человек, только сигарки жуткие курит. Его из-за этого в клуб не приняли. Сказали: или членство, или сигарки. Так ведь он гордый какой…

– Вы боевой офицер, прошли турецкую кампанию. Ранение в ногу. Были на волосок от гибели. Вас нельзя мерить меркой штатского человека…

– Нет, нельзя. При штурме Шипки такого насмотрелся, а был всего лишь ротмистром, как вы… На всю жизнь хватило…

– Все же меня удивляет…

– Что именно, господин полицейский?

– Почему так спокойно приняли ее самоубийство.

Петр Афонович смотрел в пол, скрестив пальцы, и поигрывал желваками. Того гляди гаркнет на всю полковую мощь. Но он, напротив, тихо сказал:

– Что же теперь… Не изменить ничего. Зину не вернуть. Прикажете волосы на себе рвать? Так у меня один сын студент, другой гимназию не окончил. С Зиной было чудесно, но у меня семья… Долг, в своем роде.

– Лукина не говорила, что боится чего-то?

– А ведь я же забыл! – Полковник шлепнул себя по боевой коленке. – Точно ведь Зинка все мне рассказывала, что за ней следят. Я посмеялся и успокоил.

– Прочитали ей полевой устав?

– Говорю: революционные книжки не печатаешь – значит, филеры за тобой не ходят.

– За барышней Лукиной филерского наблюдения не было. Она же запрещенную литературу не преподавала?

– Нет, только русскую… Деткам… Бедная моя Зинка…

– Что же госпожа Лукина? Помогло ваше успокоение?

– Что она… Женщины, вы знаете. Выдумают себе страхов и носятся с ними, как солдат с патронной сумкой. Глупости все это.

– Когда начались ее страхи?

– Буду я всякий вздор запоминать! Недели две тому или нет…

– Зинаида не требовала от вас чего-то большего? – спросил Родион.

– Это чего же?

– Скажем, чтобы целиком посвятили себя ей.

– Развод? Об этом не могло быть и речи! Мы сразу об этом условились. Да и не такая она была, моя Зиночка…

– Вспомните, где познакомились с ней.

– Что тут вспоминать… Все перед глазами. Супруга моя вздумала для младшенького репетитора нанять, подтянуть по языку. Залезла в газету, вычитала объявление. Вот Зиночка и пришла. Я как увидел… Но виду не подал, ушел в другую комнату.

– Сколько уроки продолжались?

– Нисколько. Серафиме Павловне что-то не понравилось, она у меня крутого нрава, так и выставила вон. Я же армейскую смекалку применил, объявление нашел, ну, в общем, понимаете… Тут у нас и закрутилось… Хороша же была моя Зиночка… Жаль, что все так кончилось.

Неторопливо поискав во внутреннем кармане, Ванзаров извлек тонкую стопочку снимков, переложил по порядку и показал верхний:

– Что-нибудь видите необычное?

Снимок был полицейский. Барышню сняли лежащей на ковре, от головы идет шнур. Петр Афонович нахмурился:

– Ах бедная, что натворила… И ведь так готовилась к поездке, прическу новую сделала… Позвольте, так это она в петлю?

Родион тут же убрал снимок:

– Если бы я спросил вас, кто мог убить Лукину, что бы сказали?

– А то бы и сказал… – Кулаки Милягина начали сжиматься когтями коршуна. – Попадись мне такой молодчик, не ушел бы целым…

– Можете указать на кого-то конкретного?

– А? Что… Нет… – Гнев быстро рассеивался, полковник размяк. – О чем я… Кому Зина могла мешать? Глупости. Все от нервов. Показалось что-то, вот и по глупости полезла в петлю… Бедная….

Юный чиновник поблагодарил за важные сведения, а какие именно – Милягин понять не мог, и стал прощаться. Выдержав крепкое рукопожатие армейского, он сказал:

– Хотите совет?

– Что же, если дельный, не откажусь…

– Не верьте в наивность женщин. Супруги знают куда больше, чем вам хотелось бы…

Полковник пребывал в растерянности. Быть может, что-то вроде мысли посетило его крепкую голову: как странно устроена жизнь, никогда не знаешь – ты ли идешь на охоту или охота идет на тебя. Сумрачно все в этом мире. Только сны бродят.

* * *

В обеденный час салон пустовал. Чтобы время не пропадало, Монфлери развлекался взбучкой. Устроившись в парикмахерском кресле, он полировал ногти и учил жизни.

– Что нужно для успеха, Анри? – говорил он под взвизгивание пилочки. – Вам надо усвоить простые правила, юноша. Люди любят, чтобы за ними повторяли их слова и восхищались их остроумием. Ничто так не заставит полюбить вас, как вечная готовность посмеяться над их глупостями. Люди безнадежно глупы и потому ценят, когда их считают умными. Что может быть важнее в нашем ремесле, чем казаться глупее клиента. Это залог успеха. Вы меня поняли?

Анри, занятый взбиванием челки, ответил невразумительно.

– О мой бог! Вам это не грозит! Станьте для них носовым платком, в который они вытрут слезы и сопли. Они будут рассказывать вам глупые шутки и платить за это звонкой монетой. Погрузите их в приятный сон, они не захотят с вами расстаться. Людская глупость обеспечит куском хлеба на всю жизнь. Они будут лететь к вам как мухи на мед. В любой день и час.

В подтверждение слов дверной колокольчик чуть не вырвали с корнем. Ворвался ураган с ледяным шквалом. Еще не успел Лебедев втолкнуть напарника внутрь салона, как Монфлери, быстрее сквозняка, встречал его с объятиями.

– Кого я вижу! Какое счастье! Месье Лебедефф! Это изумительно! Как я соскучился! А кто это с вами? Скорее представьте меня вашему чудесному спутнику!

От напора любезностей Гривцов окончательно растерялся и стоял как гимназист, не выучивший урок. Это состояние великий сыщик (в скором будущем) знал отлично. Не зря чуть на второй год не остался.

– Вот, господин Монфлери, привел к вам дикаря, – сказал Лебедев, прихлопывая чудесного спутника по плечу. – Используйте все свое мастерство, чтобы из этого медведя сделать хоть что-то путное. Чтобы дамы не отводили глаз.

– О, зачем же «что-нибудь»! Молодой человек – как алмаз, которому недостает огранки! Монфлери знает толк в необработанных алмазах! Как зовут этот нераскрывшийся бутон?

– Поздоровайтесь, месье Гривцов. – И нераскрывшийся бутон получил между ребер хороший тычок.

Коля пошатнулся, но пробурчал что-то похожее на «здрсте». И этого было довольно. Монфлери пришел в полный восторг, взмахом полотенца прогнал Анри с глаз долой и усадил необработанный алмаз в кресло. Взлетело белое покрывало, павшее, как первый снег. Шею туго скрутила петля. В зеркале напротив Коля увидел растерянного мальчишку цвета вареной морковки. Монфлери неудержимо болтал, носясь вокруг не хуже перепуганной ласточки. Коля вдруг осознал, что быть шпионом совсем не так просто, как это получалось у его любимых героев. Еще ничего не сделал, а уже столько вытерпел. Что же дальше будет? Надо думать о том, какой он сильный, ловкий, умелый, как проведет коварного убийцу и сам Ванзаров пожмет ему руку от восторга. И потом, быть может, его наградят и представят к следующему чину. Не все же сидеть в самом низу чиновничьей лестницы.

Приятные мысли клубились и сгущались. Над ним летали ножницы, мягкие пальцы парикмахера незаметно массировали темечко, Монфлери журчал ручейком, и от этого однообразного круговорота Коля провалился в легкий сон, из которого замечал смутные тени и размытые пятна. То ему казалось, что парадом идут дамы в бальных платьях, то пролетела вдалеке тень, похожая на дракона, то рассыпалась гора монпансье, то…

С шеи так резко сдернули простыню, словно гонец отменил казнь через повешение. Коля очнулся и увидел перед собой…

Сначала он поверил, что человек в зеркале имеет к нему родственное отношение. Тонкий красавчик с аккуратными височками и романтичным локоном, выбившимся на лоб, был так чудовищно сладок, что хотелось прополоскать рот. Гривцову стало стыдно, что родился на свет. Надо было девятнадцать лет мучиться учебой и маменькиными попреками, а потом страдать в участке, чтобы получить вот это? Что скажут Ник Картер и сам мистер Холмс, когда увидят этот нарумяненный позор? Хорошо хоть не увидят. А вот если бы его гимназические товарищи увидали, во что его жизнь превратила, синяком под глазом не отделаться. После такого ему бы руки не подали и дразнили бы «фантиком» и «леденцом» или того хуже, о чем думать не хочется. На что приходится идти ради торжества справедливости! Только ради этого безнадежного дела Гривцов согласился терпеть модный приговор, вынесенный ему.

– А ничего, хорош, решительно хорош, стервец! – сказал Лебедев, придирчиво и внимательно осмотрев Колю со всех сторон. – Настоящая наживка для барышень. Как думаете, Огюст?

Монфлери поцеловал кончики пальцев:

– Был бы я барышней, влюбился до скончания века! Я же говорил – брильянт!

– Что ж, должен признать: вы не великий мастер, вы уже волшебник.

– О, невозможно, мон шер! Вы мне льстите…

Обмен любезностями пошел на второй круг. А Коля, привыкнув к отражению, стал менее строг к себе. И даже в глубине души стал себе нравиться. Теперь уж решительно и навсегда.

* * *

Полковник сделал комплимент. Серафима Павловна была незабываемо обильна. Природа так щедро одарила ее, что Ванзаров, не самый тонкий в столичной полиции, наконец ощутил себя стройным и поджарым. На фоне госпожи полковничихи любая дама понимала, что ей нечего бояться лишнего пирожного или булочки с кремом. Хуже точно не будет. И не то чтобы госпожа Милягина раздалась вширь неприличным образом. Ее приземистая фигура, словно линза, увеличивала формы выше и ниже талии.

Она пользовалась бешеным успехом у солдатиков. И не потому, что была добросердечна к служивым. В армии женщина как курочка в волчьей стае. В смысле разжигания аппетита. Когда по плацу проплывала приветливая капитанша, потом майорша, а вскоре и полковничиха, настроение рот поднималось до патриотической высоты. Тут уж они и маршировать готовы, и на штурм идти. Неприятеля, конечно. В общем, такая женщина и в бой поведет, и обогреет. Редкой бесценной нужности женщина. Особенно в домашнем хозяйстве настоящего офицера. Всегда прикроет от забот. А теперь Серафима Павловна надежно закрывала своим телом проем. Если бы Ванзаров решил проскочить, затея кончилась бы крахом. Застрял и не вылез. Он и не думал действовать силой.

Его удерживали испуганные глаза женщины, наверное еще не старой, но все отдавшей семье и детям. Когда-то в эти глаза можно было влюбиться. Но нельзя же любить только глаза. Ничего больше у нее не осталось. Даже на полицейской фотографии Зиночка Лукина, мертвая, выигрывала с разгромным счетом.

Родион отогнал неправильные мысли и назвал себя.

– Полиция? – тревожно переспросила Серафима Павловна, хотя прекрасно поняла, что за гость пожаловал. – Чего вам?

– Требуется задать несколько вопросов.

– Не знаю ничего, я жена полковника Милягина… Его спрашивайте… Уходите. – И она потянула дверь на себя. Ботинок уперся и не позволил захлопнуть створку перед носом сыскной полиции.

– Вам придется ответить, – сказал невежливый юноша.

Серафима Павловна насупилась и пробурчала:

– Ну, чего еще?

– Полицию интересует молодая барышня, которой вы… – сказал Родион так громко и медленно, чтобы соседи успели прильнуть к замочным скважинам, а госпожа Милягина успела это осознать.

– Что же на лестнице стоять… Проходите… Милости просим… – Она оказалась на редкость сообразительной.

Родиона провели в маленькую гостиную, хранившую следы женской заботы. Полковнику в этих салфеточках, подушечках и статуэточках жилось как поросенку: сытно, но страшно. Было от чего сбежать в Охотничий клуб.

Хозяйка тщательно прикрыла обе двери, ведущие в комнаты, из которых раздавалось шевеление неведомой жизни. Гостю предложили кресло, такое чистенькое и ухоженное, что страшно помять. Сыскная полиция не испугалась, плюхнулась и бесцеремонно положила ногу на ногу, чтобы всем было ясно, кто тут хозяин. Серафима Павловна смотрела на беспардонность юнца с материнской кротостью, но каждая секунда тишины отдавалась в висках тикающей болью.

– Чего вам? – сказала она так, будто говорила совсем иное: «Зачем вы меня мучаете, разве не видите, какая я домашняя и славная, разве полиции есть дело до такой обаятельной пышки, как я?» Но полиции было дело.

– Простите, если испугал, – начал Родион. – Я не желал этого. Буду с вами откровенен и надеюсь на взаимность.

Серафима Павловна не ответила и даже не моргнула. Смотрела на него покорным, давно потухшим взглядом.

– Знаете, что самое трудное в полицейской службе?

Ему не ответили, и он продолжил:

– Самое трудное – это филерить. Филеров учат года три, как не попадаться на глаза, как оставаться невидимым рядом с человеком. Как делать так, чтобы объект не чувствовал твоего взгляда. Мы не знаем, что способны ощутить чужой взгляд. Только поворачиваемся, будто что-то толкнуло. Это сила прямого взгляда. Филеров учат даже смотреть правильно. Следить за человеком – очень сложно.

– К чему мне это рассказываете, господин…

– Ванзаров… Я обещал вам прямой разговор, как с женой офицера. И потому хочу вас спросить: что делали у «Дворянского гнезда» днем 5 февраля?

Милягина метнулась к правой двери, приоткрыла и крикнула командным тоном:

– Клава, Феденьку немедленно гулять!

Послышались протестующие капризы.

– Я кому сказала: гулять? – таким тоном произнесла Серафима Павловна, что Родион невольно вспомнил детство. Хорошо, что он не знал военной дисциплины. Кто командует в доме и жизни полковника Милягина, не вызывало сомнений.

Мадам села, разгладила юбку и выждала, пока не хлопнула входная дверь.

– Продал-таки служивый… – сказала без всякой злобы.

– Каждый дорожит своим местом как может.

– И как же меня нашли?

– Серафима Павловна, позвольте мне задавать вопросы, – напомнил Родион. – Так что вас привело к меблированным комнатам?

– Вот и я думаю: что я там забыла…

– Поделитесь со мной вашими размышлениями.

– Вы такой молодой… – Она запнулась. – А уже людей допрашиваете. Разве можете понять, что… Что такое жить только семьей и ничего не видеть вокруг. Всю себя отдавать, чтобы муж любимый ни в чем не знал недостатка, а только заслуживал чины…

– Я понимаю…

– Нет, молодой человек, не понимаете. Вы – мужчина. И этим все сказано. Потому не сможете понять. Мне скоро тридцать девять, я уже почти старуха в вашем, мужском понимании… И у меня ничего не осталось. Вот сыночка второго выращу, поставлю на ноги, и там уж внуков нянчить. Все, кончилась жизнь. И не было ее вовсе… Понимает он, видали, каков герой! Эх вы, для особых поручений! Нашли тоже кому поручения доверять… Птенчик желторотый…

– Вам знакома барышня Мария Саблина?

– Впервые слышу. И знать не хочу.

– Но ведь за ней вы филерили.

– Вот еще! У меня и времени нет всякими глупостями заниматься. Весь дом на мне, Клавка, дура, только тарелки бить умеет.

– Зачем же спрашивали про Саблину у швейцара?

– Про кого спрашивала? Ни про кого я не спрашивала…

– Отпираться глупо, он свидетель и может показать…

– Вот пусть и покажет! – Серафима Павловна только чуток возвысила голос, и это показалось окриком: – А я ему в глаза посмотрю, и тогда увидим, кто правду говорит!

Пожалуй, такой эксперимент может закончиться обмороком. И вовсе не госпожи Милягиной. Родион терпеливо перевел дух и спросил:

– Вы знакомы с госпожой Основиной?

– Не имею чести.

– Фамилия Пигварская вам о чем-нибудь говорит?

– Не представлены… Долго еще? Мне прибираться пора.

– Мы не на допросе, и я не хочу, чтобы вы подумали, что…

– Опять на искренность давить станете? Ну, валяйте…

– Как прикажете. Где вы были утром 6 февраля?

Милягина что-то прикинула и сказала:

– Шестое – это когда было?.. Сегодня, значит, восьмое… А, позавчера. Совсем дура стала… Как обычно: Феденьку в гимназию отвела и за покупками. Весь дом на мне. Больше некому…

– У вашего мужа есть любовница? – спросил Родион.

– Наверно, есть, тот еще кобель. Махни юбкой, побежит хвост задрав. Это у вас, мужчин, сорок лет – седина в бороду…

– Много у него было романов?

– Считала я их, что ли? Вот еще занятие.

– Что бы вы сделали, если бы вам в руки попалась любовница полковника?

– Что бы сделала… – мечтательно улыбнулась Серафима Павловна. – Волосенки бы ей повыщипывала да за уши оттаскала. А дальше уж как пошло бы. Характер у меня тяжелый и рука крепкая, могу и зашибить, молодой человек.

– Позвольте кое-что показать вам, – сказал Родион и вынул снимки. – Не удивляйтесь, это полицейские фотографии, снятые на месте преступления. Лица выглядят немного неестественно, но так всегда бывает. Взгляните…

Он разложил веером фотографии.

Рука женщины, которая коня остановит, если мужу понадобится, вздрогнула. Серафима Павловна напряженно смотрела, не шевелясь. Ей очень хотелось зажмуриться, чтобы не видеть весь этот ужас, веревок на шее, неестественно раскрытых глаз. Но она не могла оторваться.

Родион ждал.

Наконец она шевельнулась и спросила:

– Что с ними? – Голос глухой, ни командной, ни властной силы не осталось. Усталая, испуганная женщина.

– Они убиты. Одна за другой, – ответил Родион. – Кого-нибудь узнаете?

– Нет… Нет… уберите.

– Может быть, вот эту… – палец указал на Лукину.

– Не знаю ее! – жалобно вскрикнула Милягина. – Не мучьте, уберите!

Ванзаров не стал испытывать женские нервы. Он собрал карточки и сказал:

– Как странно устроена ваша память, барышня Лукина давала у вас уроки.

– Не помню… Не знаю… Я слабая женщина, дом на мне…

– Жаль, что не помните. – Родион встал и оправил смятый пиджак. – Если бы память вас не подвела, можно было бы спасти еще одну жизнь.

– Чью жизнь?

– Еще не знаю. Но вы могли бы помочь. Надумаете – дайте знать в участок.

* * *

Чемоданы ожидали у портье. Половой доставил их в номер, получил причитаемое и пожелал приятного отдыха. Лебедев, не раздеваясь, плюхнулся на диванчик. Мебель нервно охнула. Он достал жестянку «Ландринъ», хрустнул леденцами и спросил:

– Как рассчитываете ловить убийцу?

Коля небрежно снял пальто, прошелся по мягкому ворсу цветастого ковра, приятно утопая каблуками, словно в густом лугу, и принял гордую осанку:

– Надо дать жару…

– Я вам такого жару дам, что вмиг дурь вылетит… – сказал Лебедев, хрустя так, будто перемалывал Колины косточки. – Чтоб думать забыли про «жар». Ни капли шампанского. Не вздумайте баловаться сигарами, у вас и без них вид глупейший… То есть барышням нравится…

– Но почему?..

– Без почему. Или даете самое твердое и безупречное слово выполнять все, что я говорю, или немедленно отправляетесь домой. Это не шутки и не забава. Вам убийцу надо на себя вытянуть. Голова должна быть ясной и чистой, у вас и так нервы будут на пределе. Я жду…

У него были планы на ловлю, теперь от них ничего не осталось. Да, что же так не везет гениальным сыщикам. Что за жизнь у них такая тяжелая.

– Даю, – обреченно сказал Коля.

– Вы кто будете? – спросил Аполлон Григорьевич, словно они только что познакомились.

– Как кто… – Коля замешкался. – Ну, богатый господин, князь или граф…

– Графа с князем сразу в помойку. Посмотрите на себя: у вас же пять поколений мещанских родственников на лбу нарисованы.

– Тогда наследник… Какой-нибудь богатый.

– Какой именно? Конкретно, биография, подробности.

– Купец, может быть… – сказал Коля и вдруг загорелся: – А давайте буду наследником золотых рудников в Манчжурии!

Лебедев брезгливо поморщился:

– Классику цитируете. Опять за Ванзаровым повторяете. Ладно, это может быть. Скажем, приехали из Иркутска прожигать жизнь…

– А можно еще и брильянтовые рудники? – с тихой надеждой спросил Коля. Он так много читал про алмазные копи и отважных искателей брильянтов, что грех было терять шанс к ним прикоснуться.

– Золотых шахт достаточно, – сказал Лебедев строго. – Как держать себя будете?

– Как-нибудь вот так… – Коля изобразил обнаглевшего мальчишку, хватившего бокал шампанского, отчего ставшего развязным и глупым.

Аполлон Григорьевич с досады швырнул горсть леденцов. Конфетки, что попали на паркет, запрыгали с веселым звоном. Но криминалисту было невесело.

– Вам надо стать не зазнавшимся гимназистом, которому отец выдал сотню на разгул и первую проститутку. Вы еще застесняйтесь мне тут!.. Повадка должна быть, повадка!

– Как это? – растерянно спросил Николя. Он воображал, что наследник золотых рудников должен быть веселым и бесшабашным. Столько денег в кармане, чего же не веселиться.

– Поймите, коллега, вам надо роль сыграть, точно и без помарок. Сразу. Второго спектакля не будет. Что понять надо? Понять надо главное: для вас все окружающие – мусор, песок, который сыпется у вас между пальцев. Все купить можете, ни в чем отказу нет. Вам ли опускаться до всякого сброда? Да вы их с потрохами купите. У каждого на лбу своя цена нарисована. Словно в лавку приходите, где все выложено. Бери, что хочешь – женщин, друзей. Вот что вложить надо!

Как видно, театр потерял в Лебедеве гениального режиссера. Давно кипело и вот теперь вырвалось. Или долгое общение с актрисой каким-то необыкновенным образом проникло ему в кровь. Словно театральный яд и зараза просочились в крепкий рациональный ум из болтовни Антонины. Кто его знает…

– Ничего не просить, все сами принесут, и еще на полусогнутых, – продолжал он. – Вы – хозяин жизни, и держите ее за горло. В каждом движении, во всей походке, в каждом взгляде должно быть презрение к жалким людишкам. Правильно дышать – лениво и медленно. Правильно двигаться. Одной половиной головы стать обнаглевшим негодяем, а другой – запоминать и анализировать. Сможете?

Коля сидел пораженный открывшейся бездной. Как ее перепрыгнуть? Хватит ли сил? Он стал думать и примерять на себя. Одежка была не по росту. И нет такого портного, чтобы подогнал уверенность духа и нужные мысли. Что остается? Самому справляться. И отступить – совсем позор.

– Я постараюсь, – сказал он.

Ответ Лебедеву понравился. Кажется, мальчишку проняло до печенок, взялся за голову, может, и получится. Хотя кто его знает, как там сложится. Эх, ему бы пойти. Да нельзя. Тут же прилетят дружки, каждая собака знает. Только на мальчишку надежда.

– Запомните главное: ваша задача понять, кто перед вами. Там народ веселый, могут запросто к столу подойти знакомиться. Постарайтесь мужчин не задевать отказом, как-нибудь вывернитесь, но особое внимание к барышням.

– Это ясно…

– Что вам ясно, коллега! – вскричал Лебедев. – Вам ничего не ясно. Вам здесь, на ковре, все ясно. А там… Вы для местных девиц как кусок торта с кремом. Каждая будет мечтать откусить. У вас глаза разбегутся. Надо, чтобы среди всего этого сора нашли единственный, наш брильянт.

– Как же… – проговорил Коля и запнулся.

– Вот! Начинаете думать. Это полезно. Все девицы будут предлагать себя, как товар разной степени ценности. И лишь одна будет на вас охотиться. Как почувствуете себя кроликом перед удавом – это она.

– Почему именно она?

– Больно рисковая жулябия. [7]7
  «Отчаянная воровка» – на воровском жаргоне.


[Закрыть]Сама подъедет.

– Буду знать, – очень серьезно сказал Коля и невольно представил эту страшную и коварную женщину, не женщину – кобру прямо-таки.

Жалко честного и старательного мальчишку, который взвалил дело не по силам. Лебедев прекрасно видел, что никакие прически, костюмы и кольца не сделают из бывшего гимназиста сибирского миллионщика. Дух не тот, оборот не тот, все не то. Одна надежда, что барышня, заметив фальшь, решит, что мальчик слишком легкая добыча, растерялся в столице и сам идет в руки. Только на такой выверт можно рассчитывать. Подсунуть хищнику такую очевидную наживку, что ему захочется ее проглотить одним махом. Только на это весь расчет. Только «наживка» знать об этом не должна. Ему и так несладко.

– Времени у вас, коллега, до восьми вечера, – сказал Лебедев, поднимаясь. – Заеду в четверть девятого. Обдумайте, примерьте на себя, попробуйте хоть перед зеркалом наиграть. Сильно не старайтесь, все равно не получится. Главное, точно определить ее, единственную и неповторимую. И главное: полное спокойствие. Если что, я буду через дорогу.

Аполлон Григорьевич поскорее вышел. Чтобы окончательно не запутаться в нехороших предчувствиях.

Оставшись один, Коля первым делом осмотрел новые драгоценности. Но, устыдившись мальчишества, взялся за размышления. Надо было найти зацепку, за которую вытянет из себя наследника золотых рудников. Искать надо глубоко, в бездонных недрах характера. Актерам на это порой не хватает месяцев. У Николя времени до вечера. На то он чиновник полиции, великий сыщик, чтобы справляться с любыми трудностями.

* * *

Визит полиции нервирует обслугу. А частые визиты выводят из равновесия. Ну как тут зарабатывать на хлеб, когда являются господа чиновники? Вроде бы вопросы задают о пустяках. Но кто знает, что у них на уме. Может, это хитрая проверка. А на самом деле подкапываются, чтобы схватить за руку и засадить за решетку. От таких мыслей натруженные ладони начинали нервно потеть и холодеть.

Коридорный Мамаев спрятал руку за спину. Новый визит полиции был ему, прямо сказать, поперек горла. Они-с, конечно, даром предвидения не обладают и не могут знать, что в пиджаке коридорного кое-какие бумажки из чужого кошелька. Но ведь страху не прикажешь. А вдруг уже донесли? И этот, с воронеными усами, так смотрит, будто все ему известно. Только держись, чтобы сдуру не покаяться в грехах!

Мамаев, как мог искренне, улыбнулся неприятному гостю и спросил «чего изволите». Гость изволили получить сведения о даме. Описал ее как даму обширных форм, роста чуть ниже среднего, строгого, но мягкого выражения лица, возраста ближе к сорока. Скорее всего, прогуливалась по коридору мимо номера. Могла дать на чай, чтобы про ее визит забыли, особенно вчера утром.

Если бы дама совершила столь благородный поступок, Мамаев бы от всей души ее забыл. Как назло, никого похожего, особенно вчера рано утром, на глаза ему не попадалось. Тогда юноша шевельнул усами и пожелал узнать: как часто в номере бывал господин высокого роста, армейской выправки и скрытных манер. Быть может, тоже угощал рубликом за забывчивость. Скажем, не появлялся ли он, совсем случайно, тоже рано, тоже утром и опять-таки вчера.

И этого ценного господина Мамаев не замечал. Про себя же подумал: надо быть внимательней с постояльцами. Это сколько же протекло мимо пальцев! Он ощутил приятную тяжесть монет и невольно потер вспотевшие ладони.

Между тем господин полицейский о чем-то задумался. Коридорный не хотел мешать такому занятию и спросил позволения удалиться.

– Откройте номер, – приказали ему.

Желая отделаться от въедливого гостя, Мамаев достал связку и, забыв про строгие инструкции пристава «не пускать никого», гостеприимно распахнул дверь.

Раскрытые чемоданы и разбросанные платья на тех же местах, где их оставили. Цветы источали пряный аромат. В электрическом свете комната казалась вздорной старухой, вывернувшей грязные пожитки. Шторы заправили, но отрезанный ламбрекен болтался сиротливым хвостиком.

Родион не спешил с осмотром. Захотелось уловить первое впечатление.

Гнездышко Зинаиды Лукиной даже близко не походило на пряничный домик госпожи Милягиной. Если уставшее сердце полковника хотело оторваться от быта и окунуться в мир любовной романтики, легкости и блеска, это ему предоставили полной чашей. За его счет, разумеется. Хоть номер был казенный и обои не переклеивали, Зинаиде удалось мелкими деталями создать волнующе-соблазнительную атмосферу. Так мог выглядеть салон дорогой парижской содержанки или недешевой петербургской кабинетной. [8]8
  Кабинетные – зарегистрированные проститутки, работавшие не на улице, а на съемных квартирах или в отдельных кабинетах при ресторанах, банях и т. д.


[Закрыть]Откуда у скромной учительницы из Ярославля такие навыки – теперь останется загадкой.

Судя по чемоданам, полковник Милягин не жалел денег на наряды. Каждый из них как будто служил укором блеклым и скромным платьям Серафимы Павловны. Зинаида предпочитала яркие, сочные и веселые расцветки светло-голубых и розовых тонов. В этом полковник ее целиком поддерживал. Количество платьев, готовых к поездке, вызывало невольный вопрос: как долго затянулась бы встреча однополчан? Уж месяц, не меньше. Или Зинаиде пришлось бы менять наряды три раза в день.

Беспорядок сборов перемешал мебель. Кресло и стулья с резными спинками стояли в художественном беспорядке. Родион тщательно осмотрел каждый, приподнимая платья с софы, диванчика и кресла. Но свежих отметин или следов не нашлось.

На стене торчал подсвечник на пять рожков. Второй, снятый с крюка, положили на пол. Рядом с ним лежала остроносая туфля. Родион нагнулся к самым половицам. Черный волосок, а за ним и другие извивались змейками. Когда ее вешали, ослабшая прядь могла упасть. Наверняка не убийца оставил их.

Отряхнув колени, Родион занялся личными вещами. В новой жизни Зинаида совсем отказалась от русского языка. Ни в гостиной, ни в спальне не нашлось даже клочка, написанного ее рукой. Зато под кроватью возвышалась стопка учебников и тетрадок. На самой верхней, по чистописанию, было накарябано: «Фэдр Мельягин». Сын полковника представлял непаханое поле для учебы. Редкий ребенок сумеет сделать четыре ошибки в своем имени. Наверно, за эту надпись Зинаиду уволили. Какая мать будет терпеть учительницу, пропустившую три ошибки на титульном листе тетрадки. И вовсе не за то, что отец двоечника бросал страстные взгляды на молоденькую. Конечно же, нет! Как ни стыдно такое подумать. Ну да…

Осмотрев богатый выбор флакончиков и пудр у зеркала, а также клубок цепочек и ожерелий в шкатулке, Ванзаров вернулся к крюку. Было в нем что-то странное, что не давалось сразу. Какая-то неправильная деталь, что дразнила и манила разгадать ее. Он представил, как висело тело. Рядом подсвечник. Свечи новые, но верхушка оплавлена, фитилек обуглен. Их зажигали ненадолго. И аккуратно погасили. Зачем? Даже если утром зажечь свет, на это никто не обратит внимания. С улицы вообще никому дела нет, что там, в окнах «Центральной», творится. У половых и коридорных полно других забот, кроме как следить за светом. Для чего свечи зажгли и погасили? И куда делись обгоревшие спички? Лукина не курила. Папирос или коробков с серными спичками в номере нет.