Текст книги "Безжалостный Орфей"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Ах, да-да… кажется, припоминаю… – сказала его любовь отменно ледяным тоном. – Что вам угодно? Я занята, у нас репетиция…

– Позвольте представить моего коллегу, господина Ванзарова. Из сыскной полиции.

Антонина что-то такое помнила, как какой-то Ванзаров героически погиб, исполняя службу. Но этот стоял живой и здоровый, к тому же выглядел так мило, что если б ее сердечко не было занято, ну пока еще занято, она бы поддалась слабости, и кто знает… Уж больно вкрадчиво и сладко поглядывал этот юноша, так что невольно стало тепло где-то под сердцем. Антонина забыла про обиду и сошла по приставной лесенке, отказавшись от протянутой руки мерзкой личности. У нее мгновенно созрел план, как воткнуть дюжину иголок в его самолюбие.

Актриса протянула руку для поцелуя.

– Очень приятно, господин Ванзаров, мы не могли где-то встречаться?

Юноша легко наклонился, чуть коснувшись губами ее пальцев, очаровательно улыбнулся и сказал:

– Я бы запомнил такую встречу навсегда.

Ах, как хорошо! Негодник уж надуваться начал, сейчас запыхтит и конфетки начнет трескать. Ну ничего, будет знать! И это только начало.

– Антонина Павловна, позвольте задать вам несколько вопросов, – сказал негодяй глухим и печальным голосом.

Переживает! Как мило.

– Я вас слушаю… – сказала Антонина, глядя только в голубые глаза юноши. А ведь правда, хорош. Есть в нем что-то такое, какая-то загадка, какую любой женщине так хочется разгадать ну или покопаться в ней.

– В вашем театре не так давно, не более недели назад, произошел несчастный случай.

Антонина нахмурилась: совсем не такие беседы ей хотелось вести с юношей. Да и не было ничего, разве только рабочий сцены пьяным свалился в оркестровую яму. В чем тут интерес сыскной полиции?

Видя ее замешательство, Родион пояснил:

– Речь идет о самоубийстве некой актрисы.

– Ах, это… – Антонина даже платочком махнула, который приготовила для слез. – Ужасная трагедия. Так жалко Ольгу.

– Как ее фамилия?

– Кербель… Ольга Кербель.

– Сценический псевдоним или по паспорту?

Вопрос застал врасплох. Антонину не интересовало, у кого что написано в паспорте. Показать незнание перед молодым человеком было невозможно. Она задумалась, незаметно поглядывая на чудовище. Чудовище покорно сопело и топталось, не зная, куда деть руки с чемоданчиком. Будет в следующий раз думать…

– Имя точно настоящее, – решила она.

– Крайне признателен, – Родион светски поклонился. – Где проживала госпожа Кербель, в какой части города?

– Кажется, снимала номер в «Эрмитаже».

– Вы нам очень помогли. Могу ли еще обеспокоить вас?

– Конечно, конечно, сколько угодно! – Антонина одарила юношу одной из самых сладостных улыбок. Ей так нравилось, как Аполлоша пыхтит. Того гляди, лопнет. Бедный малыш, даже жалко стало.

– Что заставило госпожу Кербель полезть в петлю?

– О, это такая история! – Актриса промокнула сухие глаза платочком. – Она полюбила молодого человека, и молодой человек полюбил ее. Но они не могли пожениться, потому что он происходил из аристократической фамилии, а она – простая актриса. И вот однажды она приняла сильное снотворное и глубоко заснула. У молодого человека были ключи от ее квартиры, он вошел, увидел ее спящую, не услышал ее дыхания и решил, что она покончила с собой. Он закричал в отчаянии и бросился вон. Купил яду в аптеке и покончил с собой. А Ольга проснулась от сна и стала его ждать. Он все не приходил много дней. И тогда она отправилась к нему домой. И узнала, что ее любви больше нет. Она страшно закричала на всю улицу, вернулась в номер, сказала слова любви и прощания и что она идет к нему. С этими словами она накинула на себя петлю и повесилась, покончив с собой… Ужасная история.

– Но позвольте, откуда же… – начал Лебедев.

– Действительно, какой ужас! – перебил Родион, спасая друга от худших кар. – Кто был ее любовник?

– Разве о таких вещах говорят? – удивилась Антонина.

– Но ведь в театре все про всех известно…

– Ольга… Она была такая скрытная во всем, что касалось ее личной жизни.

– Но любовник был?

– Это невозможно скрыть: новые платья чуть не каждый день, украшения, она щебетала как птичка. И такая трагедия.

Лебедева наградили многозначительным взглядом: вот как некоторые относятся к своим подругам. Не то что дрянной букет и бутылка шампанского… Мученик воспитания тяжко вздохнул.

– Ваши сведения бесценны, – сказал Родион и еще раз поклонился.

– Ах, я вспомнила одну мелочь!

– Любая мелочь может быть бесценна.

– Ольга жаловалась, что за ней следят. Все ей казалось, что кто-то ее преследует.

– Она называла, кто именно?

– У нас, актрис, так сильно развита фантазия. Порой мы выдумываем всякие небылицы. Ну кому она была нужна, чтобы преследовать? Не звезда вовсе, и поклонников у нее не было. Так, жалкий букет за представление, не больше. Не стоит слишком серьезно относиться к этим страхам.

Антонина кокетливо улыбнулась, дала ему ручку для поцелуя, не дала руку тому противному, сама поднялась на сцену и, стоя в огнях рампы, сказала:

– Приходите к нам на спектакль…

– Благодарю! – хором ответили мужчины.

Выйдя в пустое фойе, Лебедев вытер вспотевший лоб, фыркнул, как загнанный конь, и принялся за конфетки.

– Такая женщина стоила принесенных в жертву сигарок, – сказал Родион. – Видно, сильно вы провинились.

Аполлон Григорьевич только охнул. Ну что тут скажешь! Вздорная актриска, и все.

– Какую же ахинею она несла! – возмутился он.

– Совсем не ахинея. Нам исполнили в вольном пересказе «Ромео и Джульетту». По-моему, очень мило. Как раз в расчете на умственные способности чиновника полиции. Наверняка она Джульетту играла. Так ведь? Все логично…

– Да она просто набитая ду… – Лебедев запнулся на полуслове и резко сменил тему: – Что думаете про слежку? Это серьезно?

– Антонина Павловна ясно сказала: у актрис богатая фантазия.

– Вот и хорошо. Не будем верить бабьей болтовне. Куда теперь?

– Гостиница «Эрмитаж» к какому участку принадлежит?

– Кажется, к 3-му Литейному.

– Съездите к ним, барышня Кербель наверняка во льду хранится. Скорее всего, пристав дело закрыл. Проверьте ее на предмет хлороформа. И фото возьмите. Потом обязательно к Юнусову.

– Гоните… – печально сказал Аполлон Григорьевич.

– Не гоню, это крайне важно. Вечером встречаемся у меня в участке. Договорились?

– Только за выкуп.

– Что поделать: грабьте, дорогой друг.

– Признавайтесь: что за барышня мне… меня… муню… Тьфу ты, меню для автографа подсунула? Кто она такая?

– Так, ерунда, – легкомысленно махнул Ванзаров. – Обаял селянку для пользы дела. Бескорыстный помощник сыскной полиции.

– Ох вы и… – начал Лебедев, но так и не нашел приличного слова для такого случая. А «жулик» – явно маловато.

* * *

Коля не пожалел последнего рубля. Переплатил пятикратно, как лихой гусар. Извозчик подивился, с чего это мальчишка деньгами швыряет, вроде трезвый и без барышни. Но обещал домчать стрелой.

Лошаденка тащилась по февральской распутице, как хватало ее силенок. Колеса проваливались в ямы, скакали на ледяных ухабах и скрипели отчаянным воем. И хоть «ванька» грозно махал кнутом и подгонял кобылку, быстрее не получалось. От такой езды Коля весь извелся. Сначала он сидел на диванчике. Потом стал подпрыгивать и глядеть вперед, словно от этого лошадь побежит шибче.

Пролетка завернула на Офицерскую улицу, он не вытерпел и вскочил на подножку. Когда же приземистое здание показалось за три квартала, спрыгнул и побежал. Извозчик только усмехнулся. Экий нетерпеливый пассажир.

В такой час театр закрыт наглухо. Гривцов обошел здание вокруг, но все двери были заперты. Он подергал парадные, за стеклами которых виднелась чернота, нашел облезлую и глухую и еще какие-то широкие амбарные ворота. Войти незваному гостю не дали.

Столкнувшись с препятствием, которое было не по силам – не ломать же двери, – Коля счел, что его миссия выполнена. Театр на месте, до вечера никуда не денется. А вечером все детали похождения юного князя узнает и Ванзарову доложит. Вот уж удивится Родион Георгиевич его прыти.

Только успел Коля додумать эту приятную мысль, как увидел зрелище, потрясшее его до глубин юной души. Парадные ворота театра сами собой открылись, а из них вышли Ванзаров с Лебедевым. Простившись, каждый из них сел в свою пролетку. И разъехались в разные стороны.

Это что же получается? Это получается, что Ванзаров все разузнал. И зачем тогда было давать поручение? Ни во что его не ставит, не доверяет. Только для вида дал задание, чтобы отослать. И вот пожалуйста, сам уже все разнюхал.

Коля подумал, а не плюнуть ли на все и не вернуться к себе в участок. Там хоть доверяют за папиросами сбегать. В довершение горьких размышлений его толкнули, не извинившись. Какой-то посыльный спешил с букетом, укутанным в белую бумагу с золотыми волнами. Он затарабанил в стекла, и парадная дверь отворилась.

Николя окончательно пал духом. Только гора шоколадных пирожных могла спасти. Вывеска кондитерской манила издалека.

* * *

Семь этажей «Эрмитажа» возвышались над самым оживленным перекрестком Невского проспекта. Напротив – Николаевский вокзал, с толпой извозчиков и приезжих. Рядом – Знаменская церковь, всегда полная народа. Гостиница занимала выгодное место на пересечении множества потоков. Имела репутацию недорогого, но чистого заведения.

Портье Аникин в наглаженном пиджаке поклонился и спросил, чего желает гость, прибывший налегке, без чемоданов.

– Неделю назад в одном из номеров покончила с собой барышня. Она могла быть записана под фамилией Кербель, – сказал гость, приятно щурясь в усы.

Аникин помедлил, оценивая визитера на предмет, имеет он право задавать такие вопросы или пронырливый репортер. И пришел к выводу, что молодой господин – персона официальная, коллежский секретарь, не меньше. Глаз-то наметанный, столько народу проходит.

– Совершенно верно. Третий этаж, нумер двадцать семь.

– Кому-то сдали?

– Если бы… – Портье вздохнул. – Теперь уж долго пустым простоит. Как узнают, что в нем барышня повесилась, ни за что не поселятся. И пристав приказал еще три недели не отпирать.

– Вещи на месте?

– Ничего не трогали, пылинки не смахнули.

Гость сказал, что ему необходимо осмотреть номер, и представился чиновником полиции. Мог бы и не говорить. Аникин и так понял, что важная шишка. Он провел на третий этаж, открыл ключом номер и отошел в сторонку.

Повеяло затхлым, сладковатым духом, к которому примешивался кислый душок сгнивших цветов. Родион постарался не дышать носом.

Обстановка была не тронута, даже шторы задернуты. На левой – сиротливо болтался ламбрекен. К пыли действительно не прикасались.

Он включил электрический свет. В желтоватом освещении красная обивка мебели казалась насыщенной засохшей кровью. Номер не из лучших, но для актрисы без громкой славы вполне сносный. Ваза с завядшим букетом на приметном месте. Бумагу с вензелем «R&S» не сняли, а только освободили цветы.

Место, где ее нашли, было отмечено пустым крюком. Картина из сельской жизни итальянских крестьян, которая висела до барышни, была поставлена в угол. До крюка ей самой не дотянуться. Родион поднял руку и еле достал кончиком среднего пальца. Но вот табурета или стула, с которого Ольга могла добраться, не оказалось. Зато домашняя туфля с узким носиком лежала где упала.

На толстом ворсе ковра еще виднелся примятый след. Словно что-то тяжелое волоком тянули к стене. Ванзаров нашел угол, с которого след был виден отчетливо. Начинался от кушетки с витой спинкой. Под ней, кроме пыли и мелкого мусора, нашлась другая туфля. А вот на обивке, почти у края, оказалась небольшая полоса, словно от ожога ткани. Родион поскоблил ногтем: гарь легко отслоилась и растерлась в пыль. Сгоревшие нитки. Вытерев руки, он подошел к крохотной конторке.

Чернильница высохла до дна. Перья покрылись ржавым налетом. А среди бумажного беспорядка счетов, квитанций и старых билетов на городскую конку лежало незаконченное письмо.

К адресату Ольга обращалась: «Дорогая Маша!» Почерк неуверенный, детский, но разборчивый. Актриса сообщала последние театральные сплетни, жаловалась на коллег, особенно на мерзкую выскочку Лазурскую, которая неизвестно что о себе думает, и прочие женские глупости. В конце письма шла жалоба, что в последнее время она стала бояться преследований. Ей все кажется, что за ней кто-то ходит и следит. Застать следящего не смогла, но только его чувствует и потому сильно волнуется, кто бы это мог быть. Далее шла фраза: «Друг мой надо мной смеется и называет иллюзией женских нервов. Но я-то знаю, что за мной следят. Ты не представляешь, как это неприятно. Я положительно стала бояться одна выходить из театра после представления…» На этом письмо обрывалось.

На хлипкой жардиньерке [4]4
  Этажерка для комнатных цветов и прочей растительности в горшках.


[Закрыть]Ольга устроила вернисаж. Барышня очень любила сниматься. Она принимала самые эффектные позы и смотрела вдаль томно и задумчиво. Как актриса с неудавшейся судьбой. Снимки были разные, разных ролей и костюмов. Но среди них не нашлось ни одной мужской фотографии. Ее «друг» не пожелал оставить любимой свое изображение. Какой предусмотрительный мужчина. Выбранный портрет отправился в карман.

Поблизости оказалась шкатулка фигурной эмали. В ювелирных тонкостях Родион разбирался слабо. На его взгляд, украшений для дорогой любовницы было преступно мало. Несколько колечек, скромное колье да мелкие сережки. Не особо-то Ольгу баловали.

Он занялся шкафом. Но и здесь изобилия нарядов не нашлось. Десяток платьев, три шляпных коробки, короткая шубка и несколько стоптанных туфелек. Любовь не сделала ее богаче. Антонина-то расписала. И как после этого верить актрисам?

Столь сложным вопросом Родион не стал себя мучить. Увидел достаточно. Спустившись к портье, он спросил, кто нашел жертву.

– Горничная постучалась убирать, потом ее каплями отпаивали, – сказал Аникин.

– Утром кто-то к ней поднимался?

– Посыльный от Ремпена прибегал. Может, кто еще был, мне не докладывают. Вон сколько народа приезжего. Не уследишь…

* * *

В кафе Сокольской было не принято глазеть по сторонам. Собеседница за столиком имела право делить внимание только с шоколадной чашкой. Да и то тихим и приличным полушепотом. Чтобы не мешать другим столикам. Никто этому не учил, никто не обязывал, но у настоящих завсегдатаев так было принято. И считалось хорошим тоном. Случайные посетители вели себя как им вздумается. Пришли и ушли, какой с них спрос. Свои – служили шоколаду. И тихой беседе под терпкие глотки.

Дама, зашедшая в кафе, знала традиции. Она заказала чашечку, села скромно в сторонке и стала ждать. Подали порцию со взбитыми сливками и стаканом воды. Она поблагодарила официанта и опустила глаза. Быть может, она рассматривала волнующуюся пенку, что еще испускала последний вздох пузырьков? Или вдыхала ароматы корицы? Кто знает, что было у нее на уме.

Дама вдруг резко встала, нарушила тишину, жужжащую приличным разговором, бросила на столик купюру и быстро вышла. Она знала, что вслед ей устремлены удивленные взгляды, но поделать ничего не могла. Остаться здесь и пить шоколад, будто ничего не случилось? Или дождаться? Нет, это было выше ее сил. Она пришла с четкой целью и знала наверняка, что стоит подождать, и они встретятся…

Но что дальше? Что она скажет? Как посмотрит в глаза? О чем будут говорить?

Все это было слишком тяжело и горько, чтобы залить эту горечь горячим шоколадом. Екатерина Семеновна торопливо скрылась в сумерках зимнего дня.

* * *

Аполлон Григорьевич исполнил поручение честно. Заехал в 3-й Литейный участок, навел ужас на пристава Сыхру, который понять не мог, какое тело требует великий криминалист, а потом переполошился, что в закрытом деле начали копаться из самого Департамента полиции. Ничего толком не объясняя, Лебедев взял пробы из остывшего тела Кербель, забрал из тонюсенькой папки дела снимок жертвы и хлопнул дверью. Капитан Сыхра не знал, что и подумать: то ли ревизия министерская, то ли гений совсем дурит.

Зато в 1-м Казанском к визиту были готовы. Изъяв у Юнусова пробы и даже спасибо участку не сказав, Аполлон Григорьевич добрался до своего кабинета.

Механически-быстро он провел исследование тела девушки. Хотя материал был старый и времени со смерти прошло немало, результат оказался предсказуем. Лебедев усмехнулся, предчувствуя, как торжественно предъявит недоверчивому коллеге неоспоримые выводы. Будет знать, как ставить под сомнение честное слово Лебедева. И вообще, характер его изрядно попортился после возвращения с того света. Секретничает, фокусы показывает и вообще стал дерзким и решительным. Тот еще Орфей!

Но как на него смотрела Антонина! Если бы это был не Ванзаров, уже бы схватил красавчика в охапку и так хорошенько… Ревновать к Родиону так же глупо, как к невинному младенцу. А вдруг там…

Криминалиста посетила мысль, которую он повертел так и эдак, но ходу ей не дал. Все-таки Ванзаров его друг, какой бы жулик он ни был. И без него было так плохо, что уж лучше с ним живым мучиться, чем без него. И вообще, его жизнь – это его жизнь. Нечего в нее нос совать любопытный. Он же не Антонина…

Развлекая себя подобными размышлениями, Лебедев между тем прогнал кровь Юнусова через стеклянный змеевик. Он так ждал результата, что поначалу не мог понять, отчего его нет. Аполлон Григорьевич присмотрелся к перегонному аппарату и не увидел крохотную капельку. Результат на хлороформ был почти нулевой.

Это было настолько невероятно, что он провел тест второй раз, а затем поставил третий опыт. Не веря глазам своим, повторил эксперимент с пробой Кербель. Там было все как полагается. Значит, с методикой все в порядке. И он ничего не напутал.

Или все-таки совершил ошибку? Столько лет ни разу не ошибался, и вдруг… Это выходит за любые рамки. Так быть не могло. Но это случилось. Что делать? Надо исправлять ошибки. Особенно ошибку гения.

Сосредоточенно и строго Лебедев взялся за кровь Юнусова.

* * *

Слухи бегут резво. 4-й Казанский участок присмирел, изготовившись к явлению почившего. Стол вычистили от пыли и мусора, который скидывали на него, и даже переставили удобней к свету. Чиновники Редер и Матько обменялись мнением, что и виду не покажут, словно ничего и не было. А чиновник Кручинский заявил, что он о чем-то таком догадывался. Наверняка господин Ванзаров был на особом задании и теперь заслужил особую благодарность начальства. Чему он искренно рад. Не менее рады этому обстоятельству оказались и Редер с Матько.

Один только Савелий Игнатьевич не радовался. Не то чтобы мертвый Ванзаров нравился ему куда больше живого. Хотя не без этого, конечно. Хитрость заключалась в том, что пристав «забыл» снять с довольствия штатную единицу. Для всех мертвый Ванзаров по бумагам чудесно получал жалованье. Как выкрутиться из этой ситуации, подполковник не знал. Не совать же негоднику жалованье за три месяца отлучки? Вот ведь беда. А как хорошо было: целых сто рублей ежемесячно из воздуха капало. То есть с мертвой души. Теперь вот разбирайся. Пристав, именуемый коллегами Желудем, решил пока на глаза не показываться. Может, как-то уляжется.

Ванзаров вошел в участок как в отчий дом. И хоть не всегда ему тут сладко приходилось, но хорошо знакомый запах и знакомые лица навели на лирическое настроение. Просто и без лишних слов он поздоровался с чиновниками, которые слегка вздрагивали от его прикосновений, поблагодарил за чистый стол и сел за работу. Как ни в чем не бывало.

В империи так повелось, что чиновников держали на учете не хуже крепостных. Каждый шаг их карьеры, чины, награды, отличия, переводы и даже семейный статус государство отмечало и заносило в особые справочники по министерствам. Словно боялось, что подчиненные люди могут разбежаться. Хотя куда служивому из России деться, страна-то маловата будет, негде спрятаться. Да и где еще в обитаемом мире найти чиновнику такую благодать и укромные места. Ну, да ладно…

Родион обложился стопками министерских ежегодников. Он изучал последние десять лет. Но никаких связей между коллежским советником Основиным, полковником Милягиным и чиновником Пигварским найти не удалось. Каждый из них шел по лестнице чинов и назначений самостоятельно и независимо. Что тоже результат.

Изучение затянулось. Около семи, когда коллеги попрощались, а пристав проскользнул тенью, Родион остался один. Если не считать дежурного городового, отдыхавшего с чаем на лавке.

Ровно в семь дверь распахнулась. Лебедев протолкнул Колю, слегка упиравшегося.

– Привел вам красавца, – сказал он, легким тычком отправляя юного сыщика на стул. – Идти не желал. Характер показывает.

– Да кому я нужен, – с горечью сказал Коля. – И так уже раньше меня успели.

Родион посмотрел на обиженную личность внимательно:

– Очевидно, князь Юнусов последний вечер у «Неметти» проводил?

– Ну вот, все знаете, пойду я…

– Николя, вы раздобыли ценные сведения, но сделали неправильные выводы. Вы заметили наверняка, как мы с Аполлоном Григорьевичем вышли из театра? Но это не значит, что я знал про Юнусова. Это вы про него узнали. Не спешите судить об очевидном, не торопитесь с выводами.

– Правда не знали? – недоверчиво спросил Гривцов.

– Чистая и кристальная. Молодец, быстро разобрался. Садитесь, вы нам нужны.

Слова эти легли на страдающую Колину душу как фунт шоколада. Нет, как два фунта шоколада! Не меньше…

– Ваши предположения подтвердились? – спросил Родион.

Лебедев открыл новую жестянку с леденцами, закрыл и спрятал в карман:

– С Кербель – без сомнений.

– А Юнусова отравили чем-то другим.

– Уж не знаю, какими силами прозрели… – Аполлон Григорьевич тяжко вздохнул, – …но хлороформа в нем совсем мало, небольшие следы. А цианида калия – сколько угодно. От души всыпали, не пожалели.

– Следовало ожидать.

– Вот как? Может, и записку с угрозами объясните?

– Какую записку? – спросил Родион.

– Вчера в департамент подкинули. Угрожают. Если не брошу это дело, будет мне совсем яман. [5]5
  «Будет плохо» – на воровском жаргоне.


[Закрыть]

– Угрожают вам?

Лебедев даже обиделся:

– А что, мне и угрожать нельзя? Если не вылезаю из лаборатории, то уже не человек?

– Но это же совершенно бессмысленно… Извините. Покажите записку.

– У меня ее нет… И не надо так смотреть! Я как получил, в сердцах швырнул под стол. Сегодня все обыскал – нету. Мыши утащили.

Это было невероятно! Лебедев, который хранил всякую ерунду от давно прошедших дел, жадина и скопидом, потерял важнейшую улику, касавшуюся его лично. Поверить в это было невозможно. Но мрачная физиономия криминалиста надежды не оставляла.

Коля боялся шелохнуться.

– Пусть только попробуют еще раз, руки повыдергиваю!

– Пришлют другую, не выбрасывайте, – попросил Родион. – Оставьте мне.

Аполлон Григорьевич пригрозил незримым врагам жуткими карами и добавил:

– Кругом одни негодяи. И этот гладкий Иван Васильевич врал как сивый мерин.

– Конечно, врал.

– Вы же с ним не знакомы?

– Когда мужчина так высокопарно говорит о своей любви, «куске» сердца и прочее, скорее всего, он жутко устал. Именно от этой любви. И то сказать: напряженный ритм, три свидания в неделю. Не молодой уже человек. Врал и выкручивался на ходу.

– Ну, вам виднее. Я не про то… Это я рассказал ему про Саблину… – признался Лебедев.

– С какой стати?

– Не так чтобы сказал впрямую, обмолвился про трагический случай. Он выводы сделал. Прямо вскочил с кресла.

– В ресторане общались?

– В салоне мужских причесок Монфлери. Зашел освежиться, и вот…

– Кто еще это слышал?

– Да все слышали, кто был…

– Но взволновался только Основин, – сказал Родион. – Инспектор с тонкой душевной организацией… Это мило… Фотографии принесли?

На стол легли три фото мертвых граций.

Ванзаров сдвинул их, рассмотрел и сказал:

– Надо нам поторопиться. Николя, завтра выясните все про актрису Ольгу Кербель. Она проживала в «Эрмитаже». Последние дни перед убийством замечала за собой слежку. Надо разобраться, кто мог за ней следить.

– Постараюсь, – сказал Коля, оглушенный новым заданием. Это, получается, искать того, не знаю кого? Это с какого же бока браться… Вот уж новость…

– Аполлон Григорьевич, вас прошу разобраться со своими друзьями.

– Что значит: разобраться? Кровь у них взять или попытать легонько до смерти?

– Выяснить, не появилась ли у кого-то из их подруг мания преследования.

– А с Юнусовым что делать?

– Там все просто, не будем тратить на это силы… – Родион встал. – Простите, у меня глаза слипаются, пойду в гостиницу.

И Ванзаров ушел как ни в чем не бывало.

Коля в некотором сомнении глянул на Лебедева – дескать, одному ему показалось или…

– Я, конечно, понимаю, он оттуда вернулся, устал, но… – сказал Коля, тщательно подбирая интонацию, – …так и будем бегать на посылках, как думаете?

– Ну уж дудки этому Орфею! – сквозь зубы проговорил великий криминалист.

* * *

Антонина ждала. Ждала в начале представления, ждала перед своим номером. И даже после финала не теряла надежды. Она так хотела увидеть своего Аполлошу. Так хотела услышать слова раскаяния и прощения. Она бы, конечно, помучила его, но потом простила бы. И у них снова стало бы все чудесно и хорошо. Сердце актрисы отходчиво и много может вместить любви, если с ним правильно обращаются.

Но Лебедев не появился. Не пришел, когда он был так нужен. Когда она страсть как хотела его увидеть. Страсть так и кипела в ней.

Антонина стояла в театральном ресторане, держа дурацкий букет, и старалась отыскать в сигаретном дыму знакомый силуэт. Ничего выдающегося, как Аполлон, ей не попалось.

И тогда Антонина обиделась. Той самой черной женской обидой, которая не прощает и взывает к отчаянной, бессмысленной мести. В этот миг она возненавидела Лебедева с такой силой, что сама испугалась. Как бы не отравить сгоряча.

Нервно поправив прическу и взяв себя в руки, Антонина осмотрелась. Сейчас ей был нужен хоть один заинтересованный мужской взгляд. Он нашелся тут же.

Высокий господин, правда, не такой высокий, как Лебедев, с приятными усами (ну не такими приятными), улыбался, не отводя от нее взгляд. Антонина благосклонно ответила. Господин подскочил, попросил ручку для поцелуя у блестящей актрисы, осыпал комплиментами и посадил за свой столик.

Антонина ощутила, что проваливается в сладкий дурман. Быть может, потом станет стыдно, но сейчас ей все равно. Раз он так поступил с ней, то и она свободна проводить время с кем вздумает.

Не прошло и часу, как ей предложили продолжить в более приятном месте. Антонина не возражала, ей уже было все равно, тонуть так весело.

У приятного господина оказался свой выезд. Она уселась на мягкий диванчик кареты и постаралась выкинуть из головы все чувства, что назло возвращались. Забыть, забыть, только веселье! Новый знакомый обещал незабываемые развлечения.

Карета неслась по пустому городу. Антонина смеялась и пила шампанское, откуда-то взявшееся. В сладком дурмане только одно тревожило: все ей казалось, будто кто-то за ней следил. Это была полная глупость, но все же Антонина не могла отвязаться от странного чувства. При этом она была уверена: Аполлон не опустится так низко, чтобы послать за ней своих филеров.

Антонина прижалась к надежному мужскому плечу и забыла обо всем.

* * *

Жажда отступила. Было спокойно и тепло. Слушать звуки засыпающего города. Слушать ветер, стучащий ставнями. И не страдать.

Так хорошо, когда не надо бороться. Когда голоса молчат. Уснули они, что ли?

Эй, вы уснули?

Молчат. А может, их никогда и не было. Может, все это приснилось. Жизнь ведь сон. И все мы чьи-то сновидения. И все это приснилось. И голоса, только обрывки снов. Вот сейчас можно дразнить их сколько хочешь, а они и слова не скажут. Куда им, их ведь нет.

Теперь все будет по-другому, теперь все кончилось. И никогда не вернется. И все забудется и уйдет в глухие воспоминания. Их можно засунуть в чулан, пусть там пропадают. Теперь все будет хорошо.

Как легко. Как просто.

Что это?

Вроде колокольчик звякнул. Нет, не может быть. Это за стеной или на улице ямщик с бубенцами проехал.

Тихо?

Конечно, тихо… Вот и послышалось, вот и нет ничего. Вот и хорошо…

Что?

Нет… Нет… Я тебя не слышу. Уйди… Ты только сон…

Оставьте меня…

Нет… Опять…

* * *

Екатерина Семеновна рвалась из дома. Но назло себе находила занятия. Перебрала фотографии, которые давно пора было вставить в рамки. Перестелила постели. Вытерла подоконники и оправила шторы. Вышла на кухню и бесцельно погремела кастрюлями. Мелкие хлопоты, которые стали частью ее натуры, маленькими радостями налаженного семейного быта, всегда успокаивали и поднимали настроение. Но сегодня, сколько ни терла чашки, ни бралась за метелку с совком, все только раздражало. Становилось хуже. Она не находила себе места. Занятия для рук не освобождали мысли от вопроса, что стучался в висках и заставлял учащенно биться сердце.

Паника разжигала веселый огонек. Ей казалось, что уже все знают и каждый подозрительно смотрит, осуждающе и презрительно. Даже горничная прятала глаза, словно обо всем догадывалась. Екатерина Семеновна накричала на нее, чего никогда не позволяла, и выгнала гулять с младшей дочкой, приказав раньше обеда не возвращаться. Она надеялась, что одиночество и покой дома развеют ее страх. Но тишина с тикающими часами словно дразнила и шептала: вот-вот-вот все раскроется, тебя схватят и отправят в Сибирь. С тишиной нельзя было спорить.

Екатерина Семеновна зажала уши, зажмурилась и приказала себе прекратить панику. Такого с ней никогда не случалось. Жизнь ее с давних пор текла, как тихая речка в благоустроенном русле. Выйдя замуж чуть позже обычного – в двадцать один год, – она принесла в семью не столь уж солидное, но существенное приданое. И всегда пеклась об одном: чтобы ее супруг мог спокойно и уверенно продвигаться по карьерной лестнице. И вот уже к тридцати восьми годам он коллежский советник, твердое положение, виды на продвижение и солидный достаток в доме. Старшая дочь уехала в Москву к родственникам, где вскоре должна выгодно выйти замуж. Младшая, всеобщая любимица, ее радость, растет умной и красивой девочкой. Нечего больше желать. И если бы не случившееся, Екатерина Семеновна могла считать себя вполне счастливой женщиной.

Теперь устроенный мирок сдует ураганом от одной ее глупости. От слабости, которой поддалась. А ведь надо было не слушать никого, закрыть глаза и перетерпеть. И все бы кончилось. И все бы пошло как прежде. А теперь как прежде у нее уже не будет. Не знала, не имела опыта, вот и попалась. Слишком спокойной и мирной была ее жизнь. Казалось, что дурное случается с кем угодно, только не с ней.

Побродив по комнатам, она поняла, что больше не может оставаться одна. Иначе наделает глупостей: в окно выбросится или мышьяка наглотается. В какой-то миг Екатерине Семеновне показалось, что это единственный выход. Покончить все разом, чтобы позора не сносить. Это искушение она отложила на самый крайний случай. Если совсем припрет. Нельзя оставить дочку без матери. А вдруг все еще образуется. Вдруг страх исчезнет, и она вздохнет с облегчением.