Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Явка
Перевод О. Бобровой

Раутенберг, инструментальщик из города Гота, держал свою семью в строгих рамках благопристойности и бережливости.

Он уже отложил деньги на обучение своего единственного сына Клауса, который должен был стать печатником. Эта профессия казалась Раутенбергу особенно почетной. Его зять был печатником, жил в полном достатке. Уже была выбрана и типография, где Клаусу предстояло пройти обучение, но тут классный наставник сам навестил отца и уговорил его не забирать способного мальчика из школы. Школьный курс заканчивался в 1928 году.

Старание Раутенберга не допускать ничего, что могло бы повредить репутации его семьи, – обе старшие сестры Клауса были обручены с железнодорожниками, – вытекало не только из самого его характера, не только из обязательств, которые, как ему казалось, накладывала на него будущая профессия сына, но объяснялось также затаенным страхом. В этом он признавался только ночью жене. Среди их знакомых кое-кого уже уволили, некоторые старые предприятия закрылись. И хотя безработица еще не стала эпидемией, но в воздухе уже нависла ее опасность. Раутенберг успокаивал жену и еще больше самого себя тем, что пользующаяся во всем городе доброй славой слесарная мастерская, где он проработал не один десяток лет, выполняет частные и государственные заказы, например при реставрации музеев и замков, и не сможет обойтись без такого работника, как он. И еще он не без основания убеждал себя в том, что если и произойдет сокращение, то в первую очередь будут уволены те, кого считают не очень нужными, или те, кто дает какой-либо повод для увольнения.

Он жил со своей семьей замкнуто, тихо, с оглядкой в поступках и разговорах; никогда не ходил с товарищами по работе в кафе; у него почти не бывало гостей, кроме зятя – старшая дочь уже вышла замуж. В свое время он стал социал-демократом. Но его принадлежность к партии выражалась разве что в не слишком аккуратной уплате членских взносов…

В предпоследнем классе Клаус крепко подружился с пареньком по имени Эрвин Вагнер. Его называли Эрви. Он слегка хромал, поэтому на уроках физкультуры и во время школьных экскурсий ему приходилось труднее, чем другим. Он был тихим мальчиком и до дружбы с Клаусом, охватившей обоих как-то сразу и без явного повода, мало с кем общался. Он любил читать, играл на гитаре. Клаусу это нравилось, потому что у них дома не занимались ничем, что не приносило прямой практической пользы, и он читал книги, которые ему давал Эрвин. Отцу эти книги казались детскими и безобидными, во всяком случае, они не мешали сыну в учебе, а совместные занятия юношей были и вовсе похвальны. Только гитара представлялась папаше Раутенбергу чем-то цыганским. И Эрвин, приходя к Клаусу – он был, пожалуй, единственным гостем в доме, кроме зятя, – свою гитару больше не приносил. Фрау Раутенберг охотно послушала бы, как он играет, но помалкивала, чтобы не раздражать мужа.

Однажды Эрвин Вагнер пригласил своего друга Клауса на воскресную загородную прогулку с ночевкой в палаточном лагере и самодеятельным театральным представлением. По воскресеньям там устраивались обычно всевозможные соревнования и такие представления с песнями под гитару. Молодежный союз, которому принадлежал этот палаточный лагерь, назывался «Туристской секцией имени Фихте». Эрвин сразу же объяснил Клаусу, дабы тот мог передать это своему недоверчивому отцу, что Фихте был деятелем эпохи императора Наполеона. Говорят, он выступал перед немецкой молодежью в университете.

Когда Клаус рассказал дома о полученном приглашении, отец, как мальчики и предполагали, был недоволен и потребовал более подробных сведений. Объяснения сына ему показались недостаточными. Прежде чем дать согласие, он посоветовался со знакомыми, разделявшими его взгляды на жизнь. И эти знакомые решили, что ему не следует запрещать сыну заниматься туризмом и спортом. Это полезно для здоровья и уберегает от всяких выходок, к которым, увы, так склонна нынешняя молодежь.

И вот Клаус отправился за город. Эрви жил в предместье и сел в поезд только через несколько остановок. И не один, а еще с несколькими мальчиками и девочками. Он сказал:

– Это Клаус, о котором я вам рассказывал.

Клаус Раутенберг удивился тому, как весело они его приветствовали – без тени отчужденности, а еще больше удивился тому, как они говорили, перебивая друг друга, не переводя дыхания, и то ссорились, то мирились. Из-за чего – Клаус не понимал. Впрочем, он вообще мало что понимал в их разговоре. Его друг Эрвин неожиданно оказался общительным и оживленным. Родители Клауса, не позволявшие своим детям никаких расспросов, обычно обсуждали свои дела только между собой, да и то поздно вечером, уложив детей спать. Когда Клаус был маленьким, его кроватка стояла в спальне родителей за ширмой, лишь с недавних пор он спал на диване в парадной комнате, а в комнату сестры вместо ее кровати поставили большой стол, за которым мать шила, Клаус делал уроки или вместе с отцом что-нибудь мастерил. И весь семейный уклад – даже то, что ему отвели диван в парадной комнате, где спать разрешалось только ночью, правда, ложиться надо было рано, – весь этот порядок, эти бесконечные наставления, воспитывали у Клауса все большую осмотрительность…

А в этой компании мальчиков и девочек, которая увеличивалась с каждой остановкой поезда, казалось, не было и следа осмотрительности, ни внешней, ни внутренней. Он прислушивался к непривычным разговорам не робко, нет, – это было не в его характере, – но молча и удивленно. Порой ему хотелось вмешаться, задать вопрос, но он сдерживал себя. Новые знакомые казались ему искренними, раскованными, и, по-видимому, они знали много всякой всячины.

Ребята сошли на последней остановке и пошли по лесу. Эрвин перекинул гитару через плечо. Хотя он и прихрамывал, но был заводилой и воодушевлял других. Они пели, глаза их сверкали.

На берегу озера в палаточном лагере они стали уже отрядом из сорока – пятидесяти детей и подростков. Клаус удивился, что в его палатке, кроме трех ребят, оказались и две девочки, не старше его младшей сестры. Руди, парень постарше, следивший за порядком, обошел все палатки. Вскоре ребятня устроилась там удобно, как дома…

Был теплый летний день. Все побежали к озеру. Плавали, ныряли. Клаус плескался у берега, он еще не научился плавать. Ему было стыдно перед Эрвином, который, несмотря на свою хромоту, плавал наперегонки с другими. И никому не приходило в голову с обидной жалостью исключить его из соревнований или что-то крикнуть ему в насмешку. Здесь была осмотрительность совсем другого рода, чем у них дома, – осмотрительность одного человека по отношению к другому, сильного – к слабому, большого – к маленькому.

Ели у костра и подбрасывали туда все больше и больше дров, чтобы огонь разгорелся ярче: здесь, на открытом воздухе, вокруг костра шло что-то вроде театрального представления. Клаус никогда не видел ничего подобного. Он не все понимал, но был очарован. Ночью он спал как убитый. Следующий день оказался, к его удивлению, еще интереснее предыдущего…

Мать была рада, когда он возвратился домой посвежевший, загорелый. А отца обеспокоил блеск его глаз и какой-то новый тон в его голосе…

Вскоре Клаус и Эрвин стали неразлучны. Клаус едва дождался следующей прогулки.

– Мы будем петь в закрытом помещении, мы будем там упражняться, – объяснял он, когда мать из-за дождя хотела оставить его дома.

– В чем упражняться? – спросил отец.

Клаус не мог ответить толком. Он лишь пробормотал что-то о гимнастике и пении. Он и сам был удивлен, когда уже знакомые ему ребята уселись в бараке на полу вокруг какого-то человека. «Учитель», – подумал он. И это был действительно учитель, только такой, что, не дожидаясь вопросов, терпеливо и подробно объяснял все, чего Клаус не понимал, но о чем не решался спросить.

Он услышал новые имена, вставшие в его памяти рядом с уже известными ему именами людей, которые открыли или изобрели что-то важное. Клаус был умен, он жадно вбирал новое. Однако он был осторожен. Старый учитель, – его звали Детер, – похоже, не всегда был одного мнения с его отцом. Кстати, Детер жил недалеко от них.

Клаус часто встречался с Эрвином и со своими новыми друзьями…

Тут-то один знакомый сказал папаше Раутенбергу:

– Ты хоть и не отдал своего парня в «Красные Соколы», но позволяешь ему водиться с этой наглой компанией. Тебе, видно, нипочем, что твой сын постоянно шныряет к этому старику, тот ведь при каждом удобном случае вывешивает красный флаг.

Раутенберг испуганно ответил, что он и понятия не имел обо всем этом.

– Тогда гляди в оба, – ответил ему тот, – мальчишка научился водить тебя за нос.

Так в доме Раутенбергов впервые начались ссоры и тревоги.

Отец взял сына в оборот, потребовал у него объяснений, и оттого, что сын медлил с ответом, накричал на него с необычным раздражением.

Клаус стоял на своем и сохранял при этом спокойствие. Это наконец охладило и отца, и он впервые заговорил с сыном как со взрослым. Он объяснил Клаусу, что по окончании школы он пойдет учеником в типографию Шёнбергера, это уже улажено. И даже если времена изменятся к худшему, а с ними и положение семьи, ибо теперь никто ничего не может знать наперед, у Клауса будет хорошая, солидная профессия. Так надо же не терять голову, чтобы в последнюю минуту не рассердить вдруг господина Шёнбергера какой-нибудь глупой мальчишеской выходкой. Он не должен больше водиться с Эрвином и его дружками. Да и нечего лазить на чердак к этому старому дураку Детеру.

Клаус призадумался, и это обнадежило отца. А Клаус думал: нет, от дружбы с Эрвином он никогда не отречется, своим друзьям он останется верен теперь и всегда. Однако печатником он, конечно, должен стать, это, бесспорно, нужная профессия. И учитель Детер, который был теперь для него как бы вторым отцом, избранным умом и сердцем, советовал ему то же самое.

Внешне Клаус подчинился укладу жизни своей семьи, жизни, которая текла все так же размеренно, спокойно, никого не задевая, – приглушены были даже слова и движения.

Поскольку сын возвращался из своих походов краснощекий, посвежевший от солнца и воздуха, мать добилась от отца согласия, чтобы мальчик по-прежнему проводил почти все воскресные дни за городом… Об Эрвине Вагнере в доме больше не вспоминали. Считалось, что Клаус перестал с ним встречаться.

В честь сына, окончившего школу с отличным выпускным свидетельством, семья устроила скромный ужин с двумя бутылками вина. На ужин пришли старшая дочь Раутенберга с мужем – железнодорожником Вольфгангом Берендтом, и даже его мать. Такое вообще случалось редко. Берендт-старший служил когда-то машинистом. Он погиб во время железнодорожной катастрофы. У Вольфганга были еще братья и сестры. Мать всех их подняла и вывела в люди. Конечно, ей было не до веселья, но она обладала ровным и спокойным характером и была, пожалуй, более живой и энергичной, чем фрау Раутенберг. Она оказалась приятной и чрезвычайно благодарной гостьей на этом небольшом семейном празднестве.

А Клауса, хотя он и был виновником торжества, тянуло к друзьям, в палаточный лагерь. Там молодые люди тоже сообща праздновали окончание школы, среди них был и Эрвин. В самой семье Вагнеров из этого события шума не делали. Зато учитель Детер отметил этот день запоминающейся речью, одновременно серьезной и веселой. Ребята обязались хранить верность идеалам своего юношеского содружества – правде, справедливости.

И Клаус в душной атмосфере своего дома до глубины души проникся обязательством, которое там, под нежаркими лучами весны, его друзья подтвердили словами и песнями.

Лишь в следующее воскресенье – поскольку занятия в школе уже окончились и там они больше не встречались – Эрвин срывающимся от волнения голосом рассказал ему об этом празднике. Это была последняя встреча друзей в родном городе. Эрвин уезжал в Эрфурт. Неожиданно и у него произошла перемена в жизни – ему, можно сказать, привалило счастье. Его отец, трубоукладчик, выбрал для Эрвина место ученика, которое показалось ему достаточно подходящим и выгодным. В этой семье тоже было решено отдать сына в обучение. Эрвин, хотя он и был ловким и смышленым парнем, из-за физического недостатка побаивался слишком тяжелой работы. И тут внезапно объявилась тетка Эльза, старшая сестра матери. Ее муж был правой рукой управляющего небольшой, по процветающей мастерской, которая выполняла переплетные и картонажные работы. Тетка с давних пор была привязана к Эрвину – по особой причине. Она была бездетна, но очень любила детей. И Эрвин – забавный, живой мальчуган – завладел ее сердцем, когда однажды проводил у нее каникулы: фрау Вагнер, у которой было больше детей, чем ей хотелось бы, как раз произвела на свет своего пятого ребенка. Именно тогда, в доме своей тетки Эльзы, Эрвин тяжело заболел. Последствия детского паралича остались на всю жизнь. Тетка чувствовала себя, хотя и совершенно напрасно, виноватой перед Эрвином, во всяком случае – обязанной заботиться о нем. Она часто приглашала его к себе и всегда с грустью смотрела на его хромающую походку.

И вот теперь ее муж нашел для Эрвина место ученика наборщика. Там к нему будут хорошо относиться, как он того заслуживает и по своим способностям и потому, что у него больная нога.

– Должен тебе признаться, – сказал Эрвин Клаусу, – у меня было такое чувство, будто это – судьба, хотя Детер и говорит, что никакой судьбы нет. Теперь мы оба учимся почти одному и тому же делу. Скажу по совести, я раньше чуточку завидовал тебе.

Сперва Эрвин собирался приезжать домой каждое второе воскресенье. Однако у него не хватало денег.

Клаус был счастлив, когда сестра Эрвина Ханни, перехватив его возле типографии Шёнбергера, известила о приезде брата. Вскоре Ханни стала ему мила вдвойне – как посланница его друга и как подружка. Она очень нравилась ему – сероглазая, черноволосая, с задорно вздернутым носиком.

Тем временем его вторая сестра вышла замуж, но ее муж был переведен очень далеко, в Кассель, хотя и на место с более высоким окладом.

Эрвин приезжал реже, чем хотелось бы друзьям, но оба при каждой встрече чувствовали, что расстояние не наносит их дружбе никакого ущерба. Они вместе навещали своего учителя Детера. Всегда с осторожностью. Ведь он жил недалеко от Раутенбергов, а отец Клауса стал, пожалуй, еще строже. Да, как старший Раутенберг и предвидел, жизнь становилась все мрачнее. Собственно, не жизнь Раутенбергов или Вагнеров, а жизнь всего народа. Как бы человек ни замыкался в себе, страхи и предчувствия оказывались запертыми вместе с ним в глубине его души.

Когда годы ученичества Клауса подошли к концу, безработица стала уже не просто угрозой и для квалифицированных и для неквалифицированных рабочих. У Клауса был мастер по имени Вильгельм Тетцнер, очень расположенный к юноше. Он даже как-то зазвал его отца на кружку пива и завел разговор о том, что Клаус наверняка хорошо выдержит экзамен на звание подмастерья. Он, Тетцнер, всегда надеялся, что парень когда-нибудь станет его подмастерьем в типографии Шёнбергера. Теперь, однако, до него дошел слух, что Шёнбергер также вынужден частично свернуть свое предприятие. Увы, он не может взять Клауса Раутенберга в подмастерья. Так вот, нужно заранее подумать, сказал Вильгельм Тетцнер, куда теперь пристроить Клауса. Он хотел бы, правда, для парня чего-нибудь получше, но в настоящее время типография Эльзхольца по крайней мере надежна. Там, правда, печатается в основном всякая мелочь: плакаты, извещения о смерти, извещения о бракосочетании, а также иногда воззвания той или иной партии, однако Эльзхольц сказал ему: кого ты мне, Тетцнер, порекомендуешь, того я и возьму, потому что на будущий год мне может понадобиться подмастерье. Мой теперешний, похоже, перейдет к нацистам, а у них своя типография. А я и не хочу печатать весь этот вздор. Я по горло сыт Гинденбургом и Гитлером.

Раутенберг выслушал Тетцнера. Он сказал, что хотя советы Тетцнера и не отвечают его надеждам, он благодарен за них.

Он был ужасно обескуражен, даже раздосадован, когда узнал, что Клаус, как и прежде, бывает у Детера, и притом нередко вместе с Эрвином. Значит, эта неприятная для него дружба не прекратилась. К тому же подружкой Клауса стала Ханни, сестра Эрвина. Эрвин привозил иногда из Эрфурта свою приятельницу Лору, рослую, статную девушку. Странно было видеть ее рядом с невысоким прихрамывающим Эрвином. Друзья направлялись к «Фихте», если там разбивали палаточный лагерь или когда устраивалась очередная экскурсия.

«Крисанта»

В Эрфурте Эрвин активно работал в Союзе молодежи. Детер направил его к своему близкому другу Хеммерлингу, и тот начал давать юноше книги и заботливо, даже увлеченно наставлял его. Клаус и Эрвин, близкие по возрасту и по складу характера, хотя они и жили далеко друг от друга, вступили в ту пору тревог и дерзких мечтаний о счастье, когда не боятся ни бога, ни черта, ни биржи труда, ни полиции.

Однако они ни разу не оставались без работы, как это случалось со многими их товарищами. Клаус, хотя и без особого восторга, устроился по рекомендации Тетцнера в небольшой типографии Эльзхольца. А мастеру Эрвина, Бартоку, удалось добиться, чтобы после сдачи экзамена на звание подмастерья Эрвин остался в их типографии. Этому счастливому стечению обстоятельств снова способствовала тетка Эрвина, расположенная к нему и очень красноречивая. Его отец, трубоукладчик, тем временем потерял работу. Отец Клауса снова пережил большое разочарование. Хозяин слесарно-инструментальной мастерской, где Раутенберг считал себя незаменимым, вызвал его к себе в контору и сказал, что искусная работа его мастерской предназначалась для замков и вилл, для людей с хорошим вкусом; а в теперешние времена, когда каждый удовлетворяется лишь самым необходимым, на такую работу нет больше спроса. Свое предприятие он объединяет поэтому с крупной слесарной мастерской их города. Раутенберг может считать, что ему повезло – его приняли в эту мастерскую. Однако Раутенберг чувствовал себя теперь обыкновенным слесарем, к тому же и жалованье его стало меньше.

Клаусу приходилось часто слышать:

– Видишь, как хорошо, что я тебя вовремя устроил в типографию.

Домашняя обстановка угнетала Клауса. Даже его мать, которая была раньше веселой и открытой, теперь поддакивала брюзжанию отца. Нора, любимая сестра Клауса, переехала со своим мужем в Кассель. Вот с ними бы Клаус охотно поговорил. Они бы не стали его отговаривать, когда он решил вступить в Коммунистический союз молодежи. В «Туристической секции имени Фихте» он был, как ему казалось, лишь учеником в партийной работе, теперь же он стал участвовать в ней по-настоящему.

Жизнь Эрвина в Эрфурте, и внешняя, и внутренняя, складывалась почти также, и это, хотя они и находились в разных городах, сделало их дружбу нерушимой. Глубокая симпатия связывала Эрвина с Хеммерлингом, другом Детера. Когда к власти пришел Гитлер, Хеммерлинг велел Эрвину ночью отпечатать в своей типографии листовки «Гитлер – это война!» и принести к нему всю пачку, а он поручит распространять их не только в Эрфурте, но и в других городах. Хеммерлинг к тому времени уже отвечал за весь район. Он радовался мужеству и ловкости Эрвина; очень кстати оказалось и то, что мастер Эрвина Барток был близок к партии и, если даже кое о чем догадывался, смотрел сквозь пальцы на то, что Эрвин работал в типографии по ночам.

Поскольку было желательно, чтобы это предостережение везде пришло к людям одновременно, Клаус получил задание вручную отпечатать ту же листовку в Готе; мастер его небольшой типографии не разделял их идей. И Клаус отпечатал несколько сотен экземпляров листовки в квартире старого Детера.

В семье Эрвина возникло неожиданное осложнение. Ханни, которую Клаус втайне считал чуть ли не своей невестой, стала все реже и реже появляться с сообщениями о приезде брата. Однажды Эрвин встретился с Клаусом в кафе «Форстхауз Хюгель» под Готой. На этот раз встречу устроила не Ханни, а приятельница Эрвина – рослая, сильная Лора. Когда они сидели все вместе и пили кофе с пирожными, Лора заговорила вдруг серьезным тоном. Она должна предупредить Клауса относительно Ханни. Ханни полностью подпала под влияние некоего Рольфа, знакомого ей еще со времен палаточного лагеря «Фихте». Рольф уже давно отошел от них, стал ревностным членом гитлерюгенда. Теперь Клаус понял, почему Ханни, встречая его, смотрела холодно и насмешливо.

Тот самый Рольф вскоре уже горланил: «Германия, пробудись!» После поджога рейхстага он и вовсе не снимал коричневой рубашки. А Клаус по поручению Детера, который в свою очередь получил указание от Хеммерлинга, до изнеможения работал по ночам, чтобы простыми словами объяснить людям значение и ход процесса о поджоге рейхстага. Тот, кто услышит Димитрова, думали они, поймет, что происходит… Клаус не только печатал листовки. Вместе с тремя-четырьмя молодыми товарищами он распространял их по городу и в предместьях. Штурмовики устроили облаву в одном жилом квартале – Детер был арестован. Арестовали еще многих, в том числе и тех, кто случайно оказался на улице в этот момент. Среди них был Клаус. Его, правда, не поймали с поличным, как Детера, – свою часть листовок он уже успел раздать. Однако ни для кого не было секретом, что он связан с Детером. Его упрятали в тюрьму на полтора года, так сказать, в виде предупреждения. На папашу Раутенберга накричали – ему-де следовало лучше воспитывать своего сына.

Такой упрек – все равно, исходил ли он от Веймарского или от гитлеровского режима – не мог не задеть Раутенберга за живое.

Хуже всех укоров, отравлявших жизнь Клауса после возвращения из тюрьмы, была невозможность найти подходящую работу. На старое место его больше не брали, а на родственных предприятиях в других городах ему отказывали, как только узнавали по его бумагам, что он отбыл наказание в тюрьме. Он довольствовался какой угодно подсобной работой и промучился больше года, то помогая в деревнях во время уборки урожая, то работая упаковщиком. Для него было большим горем, что Детера осудили на длительное тюремное заключение. Старые товарищи избегали его, а он избегал их, чтобы никому не повредить, так как знал, что за ним следят.

Не было никакой возможности навестить семейство Вагнеров, – Ханни вышла замуж за нациста Рольфа…

Но однажды на вокзале он столкнулся с Эрвином. Клаус снова хотел попытать счастья где-либо в другом городе, а Эрвин приезжал сюда ненадолго, чтобы повидаться с родителями. Хотя не только Ханни, но и младший брат Эрвина стал нацистом, старший брат, да и отец, были по-прежнему заодно с Эрвином. «Сейчас, правда, есть работа, – говорил отец, – но бог ее знает, для чего она». Отдельные детали сельскохозяйственных машин, которые они собирают, можно использовать также и для военных целей. Эрвин решил напечатать листовку об этом с наглядными рисунками. Его молодежная группа в Эрфурте была инициативной и ловкой.

Услышав об огорчениях Клауса, он обещал другу быстро устроить его в типографию, где работал сам. Мастер Барток еще держит бразды правления в своих руках, он покрывает Эрвина и, несомненно, поможет и Клаусу.

Вскоре Эрвин написал Клаусу, что его ждут в следующий понедельник – все улажено. Клаус уехал из дома, холодно попрощавшись со своими. Давнишняя мечта двух друзей сбылась – они оказались вместе в одном городе, в одной типографии. Барток лишь бегло просмотрел бумаги Клауса и сказал, что тот появился очень кстати, ему как раз требуется печатник, а рекомендация Эрвина для него лучшая характеристика. Он убедил в этом также владельца типографии. Молодым людям он предоставил полную свободу действий и не интересовался, почему они остаются часто работать по вечерам – из большого ли усердия или по другой причине…

В Испании началась гражданская война. Члены их группы распространяли листовку такого содержания: война в Испании – это пролог к большой войне, угрожающей всем странам…

Они не могли по-другому, они должны были все время будоражить людей. Они никогда не соразмеряли результатов своих действий с опасностью, которой себя подвергали. Их предостережения звучали как легкие удары молоточком в громовых раскатах речей Гитлера и Муссолини, в заводском шуме, наполнявшем всю Германию, в грохоте бомб над Герникой.

В типографии работал рассыльный по имени Паульхен, он не был в ученье, а просто на посылках и выполнял различные мелкие работы. Однажды на исходе ночи Пауль тихонько постучал в дверь мансарды, где жил Клаус. Типографию, сообщил он, оцепили, ее перетрясли сверху донизу, нашли несколько оттисков, мастера Бартока уже арестовали – у него дома.

Клаус сказал:

– Спасибо, Паульхен, немедленно иди к Эрвину. Скажи ему: в следующее воскресенье, в том месте, где мы однажды были с Лорой.

Узнав об угрожающей ему опасности, Клаус не поехал ни к каким родственникам, потому что там-то его и стали бы прежде всего искать. Остаток ночи и следующее утро он шел напрямик через поле и наконец добрался до большого крестьянского двора, где когда-то подрабатывал, будучи безработным. Шла уборка урожая, и хозяин охотно взял его – у него сохранилось о Клаусе доброе воспоминание.

Тем временем Эрвин предупредил Лору, а она, в свою очередь, всех, кого смогла. Эрвин нашел убежище в Лейпциге, у одной Лориной подруги, которую трудно было заподозрить в том, что она имела отношение к делу с листовками.

Клаус и Эрвин встретились в условленное воскресенье в ресторанчике «Форстхауз Хюгель».

Эрвин собирался поехать в Кельн, чтобы разыскать Хеммерлинга и получить у него указания на дальнейшее. Хеммерлинг ушел от облавы, и ему подыскали место бухгалтера в универсальном магазине.

Клаус в ближайшие дни ждал известий от мужа своей младшей сестры Норы, железнодорожника, тот был смекалистым парнем.

Крестьянское хозяйство, где Клаус работал не разгибая спины, находилось вблизи от шоссе. Возчики, а иногда и туристы останавливались здесь, чтобы утолить жажду. Общая комната, в крестьянском доме, с большим столом без скатерти, буфетом и диваном, служила одновременно и местом отдыха для семьи, и кабачком.

Эрвин пришел, как было условлено, в два часа дня. В это время у Клауса бывал обычно короткий послеобеденный отдых, когда хозяин выкуривал свою трубку, прежде чем снова пойти в поле. Эрвин успел сунуть Клаусу записку, пока заказывал себе кружку молока, – хозяйка похвалила его за разумный выбор. Откуда бы Эрвин ни добирался сюда, он должен был прийти в точно установленное время. И он был точен. На него можно было положиться. Клаус еще раз налил ему полную кружку, Эрвин доплатил еще несколько пфеннигов. Потом они вместе вышли за ворота.

Эрвин должен был в субботу встретиться с Хеммерлингом в Кельне, получить от него текст для новой листовки, а через две недели, в воскресенье, передать его Клаусу в Наумбургском соборе во время богослужения. Если их свидание из-за чего-либо не состоится, они встретятся во второй вторник следующего месяца в Фульде.

– Ну, а если произойдет полный провал, – сказал Клаус, на самом деле не веря в такую возможность, – тогда один из нас будет поджидать другого в пять часов дня на почтамте в Гельхаузене пятого числа каждого месяца. Ты понял – это уговор навсегда! Пятого числа каждого месяца в пять часов на почтамте в Гельхаузене.

Эрвин повторил:

– На почтамте в Гельхаузене. Что бы ни случилось, тот, кто сможет туда отправиться, должен быть там пятого числа каждого месяца в пять часов дня… – Он, как и Клаус, подумал, что такой уговор на долгий срок вперед не нужен – их жизни, а потому и встрече ничего не угрожает. Они тщательно выбирали и запоминали место и время явки лишь потому, что их приучили принимать в расчет любую случайность.

Листовка, написанная Хеммерлингом, сказал Клаус, теперь, при растущей угрозе войны, нужна как никогда. Они условились еще о том, как подать знак на случай, если один из них заметит, что в Наумбурге за ним следят. Уговорившись обо всем, они расстались, твердо посмотрев в глаза друг другу…

Вскоре после этого зять в Касселе, которому ничего не надо было объяснять, пригласил Клауса на работу в депо, где он сам был занят неполную неделю. На всякий случай он подыскал там для Клауса место подсобного рабочего, чтобы тот чувствовал себя в безопасности, когда урожай будет убран и хозяин его рассчитает. Клаус, конечно, никогда не заходил к своей любимой сестре. Но изредка он посылал ей весточку…

Эрвин окольной дорогой поехал в Кельн. Хеммерлинга перебросили теперь для партийной работы в другой большой район. Его предшественник был арестован. Хеммерлинг был из тех людей, которые становятся тем спокойнее, чем труднее обстоятельства. В универсальном магазине, где он служил бухгалтером, ему было относительно просто встречаться с товарищами. Они даже могли несколько минут поговорить друг с другом в кафетерии или в буфете. Он несколько раз повторил Эрвину текст короткой листовки, который тот должен был передать Клаусу в Наумбурге во время богослужения. У Эрвина была хорошая память.

Эрвин приехал в Наумбург вечером. Было уже темно. Он подумал: дни теперь идут на убыль, и с каждым вечером темнеет все раньше. Он ехал скорым до Галле, от Галле ему пришлось, как этого требовала осторожность, сделать большой крюк, пересаживаясь с одного пригородного поезда на другой.

Крестьянка, оказавшаяся в его купе на последнем отрезке пути, вслух высказала то, о чем он подумал про себя: «Теперь темнеет все быстрей и быстрей». Попутчики с ней согласились.

Разговор вскоре перешел на практические вещи, такие, на которые человек может влиять, не то что на времена года. Крестьянка говорила скрипучим голосом, похожим на гогот гусей, которых она откармливала для рождественского стола. Она радовалась, что на этот раз заблаговременно получила множество заказов. Это уж точно, в этом году дела идут так хорошо, как давно не бывало. Один из попутчиков вмешался куда горячее, чем того требовал предмет разговора:

– Да, повсюду стало лучше. А почему? Потому что наш фюрер оказался на своем месте. – Его слова прозвучали как начало выступления с трибуны. Он сделал паузу, вероятно, в ожидании бурного одобрения. Однако крестьянка лишь сказала:

– Вы думаете, потому я и продам больше гусей?

– Конечно, также и поэтому, – продолжал горячий человек с наклонностями народного трибуна. – Это тоже проявление того подъема, который становится заметным повсюду. Я вот видел, что происходило на Рейне, когда они вступили туда с развевающимися знаменами, – у меня там живет сестра, и я приезжал к ней на серебряную свадьбу. Но эта свадьба совершенно неожиданно превратилась в огромное торжество. С барабанами и трубами, с флагами и приветствиями, с «Хох!» и «Хайль!», которые и сегодня гремят у меня в ушах. Это же просто наглость – заявить, что на нашей собственной земле мы не можем позволить маршировать нашим собственным солдатам. И вот фюрер просто, без всяких «добро пожаловать», вступил туда, и ни одна из этих так называемых великих держав даже не пикнула. Кто и сейчас не понимает, что происходит в Германии, тот или болван, или свинья. Конечно, все еще попадаются некоторые с красным душком, да, попадаются.