Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

– Семерка бубен, Шульце, черт возьми, чего ты зеваешь! – ругался кто-то за его столом.

Циллих ухмыльнулся, он все же не мог побороть желания быстро обернуться. Видно, все эти предложения делал, чтобы придать себе вес, вон тот бодрый старикашка с пушистыми, седыми усами и строгими голубыми глазами. Провод, на котором свисала с потолка единственная электрическая лампочка, зацепили за крюк на окне, так что свет теперь падал на сдвинутые столы. Лица сидевших за картами, измененные игрой света и тени, показались Циллиху страшными, как у привидений.

Он с отчаянием бросил карту на стол.

– Семерка бубен!

Они заржали:

– Наконец-то!

Он уставился глазками-бусинками в карты, он думал: «Не могу же я сейчас встать и уйти, это покажется подозрительным. Впрочем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прежде чем они пошевелятся, я буду уже по ту сторону гор. Что лежит за горами? Французская зона оккупации? Вот туда я и подамся. Там другое начальство, другая администрация, другие учреждения. Но на этот раз я уйду с еще большими предосторожностями, совсем незаметно, не привлекая ничьего внимания».

На следующее утро он был бодрее обычного. О нем говорили: вот этот как будто оттаял. Во время обеденного перерыва ему удалось подойти к тому усатому старику, который ночью ораторствовал. Он рассказал ему о всех своих несчастьях: дети пропали без вести, дом разбомбили, жена умерла, а сам он провел долгие годы в заключении, в лагере Пяски, который он, пользуясь собственными наблюдениями, впечатляюще описал. Строгие глаза старика при дневном свете оказались добрее. «Тех, кто спрашивает совета, всегда любят», – думал Циллих.

– Сколько времени здесь еще будет длиться работа? После всего пережитого не хочется вечно менять место.

– Из долины сюда, наверх, проводят электричество. После этого будут еще латать саму плотину. – Услышав это, Циллих с радостью подумал, что ему еще удастся здесь некоторое время продержаться. Да и вообще, чего ему бояться? Он дал себя запугать вчерашней болтовней. У страха глаза велики. Даже если здесь и устроят такое собрание, как предлагает этот усатый старый хрыч, он в два счета обведет их вокруг пальца. Этот недоверчивый старик сразу поверил ему на слово, болтуны всегда верят болтовне. Что ж, он повторит свой рассказ перед всеми.

В один из ближайших дней он услышал во время работы шум и увидел, что вдоль озера идет толпа новых рабочих. Проводка электричества была начата одновременно из долины и сверху, и вот теперь эти две бригады встретились и вместе поднимались на вершину. Повсюду царило оживление, люди братались, приветствовали друг друга, заводили знакомство. Никто не заметил, что Циллих снова весь съежился. Он испуганно ходил от одного к другому. Вскоре он оглядел уже почти всех вновь прибывших. А когда он вечером курил перед своим бараком, кто-то схватил его за руку. Худое, казавшееся почему-то голым лицо, жирные, зачесанные назад волосы – нет, он не знал этого человека.

– Ты меня не узнаешь? Помрешь со смеху! Под какой ты здесь фамилией? Я теперь Штегервальд.

– Я? Шульце, – пролепетал Циллих.

Штегервальд прежде был Нагелем. Волосы у него тогда были зачесаны точь-в-точь как у Гитлера на портретах – прядь свисала на лоб. Маленькие усики он теперь тоже сбрил, потому что в них не было уже никакого смысла.

– Лучше всего нам с тобой больше не разговаривать, – сказал он. – Дай-ка мне последний раз огоньку…

Он прикурил о сигарету Циллиха, их глаза встретились – острые, колючие глаза Циллиха-Шульце и мутные, заплывшие Штегервальда-Нагеля.

Циллих еще долго стоял в темноте, прислонившись к стене барака. Сквозь деревья поблескивало озеро. Дул резкий ветер, и дождь сек его по лицу. Конечно, его старый знакомец прав – им никогда нельзя быть на людях вместе. Они одновременно были назначены надзирателями в лагерь Пяски. Он, Циллих, тут же стал бояться, что Нагеля раньше его переведут в старшие надзиратели. Так длилось до тех пор, пока он не смог доказать начальству, что Нагель недостаточно бдителен, так как старый еврей Грюнебаум из его барака чуть было не удрал. Побег не удался только потому, что старик недостаточно проворно пробирался сквозь колючую проволоку, и они успели включить электрический ток. Беглец, конечно, погиб.

Но когда Циллих докладывал о недосмотре Нагеля, тот прошептал: «Ты у меня еще запоешь!»

Вероятно, Нагель уже забыл о своей угрозе, потому что ему самому угрожала теперь опасность. Но он может об этом вспомнить в любую минуту. И дожидаться этого глупо.

Циллих не вернулся назад в барак. Он ушел в темноту. Он промок до нитки, прежде чем добрался до такой непроходимой чащи, что ему ничто уже не было страшно – ни человек, ни непогода. Он забился в кусты, словно издыхающий зверь. Хоть бы истлеть ему за эту ночь, тогда бы утром его никто не нашел. Он бы сгнил дотла, как палые листья, которые испокон веку неотвратимо удобряют собою землю, не оставляя следов. Из праха ты вышел, и в прах возвратишься. Так думал и Циллих. Он был слишком изможден, чтобы идти дальше, хотя проливной дождь и сотрясал лес. Он был слишком изможден, чтобы день и ночь тащиться от одного крестьянского двора к другому, всюду вызывая недоверие и подозрение. Он был слишком изможден, чтобы перебраться через границу во французскую зону оккупации, как он прежде собирался. Там он также мог встретить такого вот Нагеля, у которого возник, быть может, тот же план бегства, Ганса или Франца.

На него нашло отчаяние, вернее, оно накатывало волнами, как жар в лихорадке. То его тряс озноб, то убаюкивала надежда. Наверное, он все преувеличивает. Он спокойно может вернуться на озеро, Нагель будет молчать.

Нет, Нагель не будет молчать, снова знобило Циллиха, в жизни он не простит ему, что по его вине не стал в лагере Пяски старшим надзирателем. Не мог же он, Циллих, всю жизнь прятаться по крысиным норам.

Когда сквозь густую листву пробился первый блеклый дневной свет, он немного успокоился. По-настоящему его узнал только этот Нагель. Все остальные страхи были, возможно, лишь плодом больного воображения. Он не был убежден, что даже тот человек, дома, в деревне, его действительно узнал. Как же его звали? Сейчас он вдруг вспомнил: Курт Вольперт, 18-й барак. Он зря тогда струхнул, ведь Вольперт ему и слова про старое не сказал, он просто поддался панике. Небось, никто им и не интересуется.

Правильнее всего будет повернуть домой. Уже в первый раз это оказалось лучшим выходом. Ни один человек в деревне его ни в чем не упрекнул. Его жена, это жалкое создание, приняла его, как положено. В деревне он сможет беспрепятственно жить. Крестьянин как крестьянин.

Ветер раздул тучи, дождь прекратился. Путь домой, который ему предстоял, был не короткий, однако он вступил на него с легким сердцем. Ведь на карьере под Вейнгеймом его не разыскивали, хотя при нем там и была устроена облава. Он должен вернуться в свою деревню. Инстинкт ведь подсказал ему во время первого побега: только домой, только домой. Он кружил по лесным зарослям, пока не набрел на просеку, а она привела его на поросшую травой лесную дорогу со следами проезжавшей телеги. Так он попал к угольщикам, которые жили здесь в горах табором и занимались своим примитивным промыслом, нимало не заботясь – идет ли война или воцарился мир.

Какая-то девчушка, совсем одичавшая от вольной жизни, взялась его проводить до ближайшего хутора. Все эти долгие недели он ни разу не думал о бабах – страх придушил все желания, его ничто не влекло. А эта тщедушная девочка была такой же ободранной и косматой, как те девчонки, которые доставались ему в войну. Но не успела в нем зародиться эта мысль, как маленькая дикарка, быть может, предупрежденная его взглядом, кинулась от него наутек, потом так же резко побежала назад, долго вилась вокруг него волчком, но прежде, чем он успел ее сцапать, молнией проскочила у него между ног, исчезла в чаще, тут же очутилась на дереве, перепрыгнула на другое, на третье. Он мог гнаться за ней с тем же успехом, с каким медведь может поймать птицу. Он совсем растерялся. И вдруг девочка, сидя верхом на ветке, указала ему на фронтон дома, неожиданно вынырнувшего из чащи. Крестьяне с полным безразличием разрешили ему переночевать в хлеву. Это были суровые, неприветливые люди. К тому же им надоели бездомные… С рассветом они погнали его в соседнюю деревню. Пусть, мол, убирается отсюда, да поживей. С невероятной быстротой шел он от ночлега к ночлегу. Он боялся, что его разыскивают с плотины. Ему казалось, что он будет спасен только тогда, когда вернется в свою родную деревню. Правда, он снова возвращался с пустым кошельком, зато у него сильные руки, жена и этим удовольствуется. Ведь она была рада, когда он в первый раз вернулся. А что до его соседей, глупых крестьян, они примут его за того, кто он и есть: за солдата, вернувшегося наконец домой, за здешнего старожила.

Он обходил стороной все места, где побывал, когда бежал из дома. И как-то после обеда он вышел к холмам, окружавшим его деревню. Долины он не видел, потому что ее закрывала буковая роща. Но ему приятно было глядеть на речку, которая, казалось, говорила ему: «Я тебе всегда напоминала, что нельзя меня терять из виду». Он сел на травку под двухствольный бук. Въевшаяся ему в плоть и кровь осторожность поборола желание сразу спуститься в деревню.

Он вглядывался в земли, принадлежащие их общине. Увидел, что его старший сын в поле. Он свистнул – два долгих, два коротких свистка, свист этот сидел у мальчишки в печенках.

Мальчик и в самом деле вздрогнул. Он обернулся и узнал человека под деревом. Он двинулся к буку, может, недостаточно быстро, но в сторону не свернул.

Он остановился приблизительно в метре от Циллиха. Его маленькое личико так побледнело, что стало похоже на снежок, руки он сжал в кулаки.

– Эй, ты, позови мать, пусть бежит сюда, – приказал Циллих.

Мальчик не сказал ни слова до этого. И теперь он не вымолвил ни слова в ответ. Он повернул назад и помчался прочь, да так быстро, что Циллиху незачем было бы давать ему пинка.

Не прошло и десяти минут, как прибежала жена. Она не присела рядом с ним, а проговорила медленно и устало:

– Я принесла тебе поесть. И все наличные деньги, которые есть в доме, хотя мы не расплатились с долгами.

– Зачем? Я же вернулся домой. Разве ты против? – спросил Циллих.

– Не вздумай здесь оставаться! – проговорила она так же устало, на одной ноте и воздела руки. – Прошу тебя всем сердцем, уходи, Циллих. И никогда больше не появляйся здесь. Нам уже столько из-за тебя досталось, особенно мальчишкам. Ты себе и представить не можешь, как меня замучили допросами. К счастью, взорвали фабрику в Эрбенфельде, только после этого они успокоились: решили, что ты там погиб. Они, оказывается, смогли напасть на твой след. Плохо уже то, что мальчишка тебя еще раз увидел. Уходи, уходи поскорее!

– Проклятая сволочь, – выругался Циллих.

Она пригнулась к земле, как обычно, когда он поднимал на нее руку. Она терпеливо слушала все ругательства, которые он исторгал из себя.

Даже после того как она ушла, он еще некоторое время шевелил губами. Потом поднялся, обхватив руками оба ствола бука, напоминающего вилку. Ощупью поискал в траве пакетик с едой, поднял его и привязал себе к поясу. Потом поплелся вниз по холму, туда, откуда пришел. Он шел куда глаза глядят, не имея ни намерений, ни цели. Он незаметно для себя оказался на берегу реки, которая, поблескивая в бледных лучах предзакатного солнца, с тихим журчанием текла и текла, привлекая к себе все живое вокруг. Пробираясь сквозь заросли ивняка, он шел бережком по течению – у него ведь не было другой путеводной нити. Очертания деревни на том берегу, ивняк, рыбак, сидевший на камне, – все это стало вдруг четким и ясным, как всегда под вечер, словно солнце перед закатом косыми лучами высвечивает самые отдаленные закоулки. Он задыхался. «Так оно начинается, – думал он. – Вытаскивают из-под ног доску, и тебе крышка». Приходилось тяжело ступать, чтобы ботинки не скользили по мокрой осенней земле. Берег был заболочен, и от этого он шел еще медленнее. «Нельзя же просто так, вдруг, убрать человека, хотя вас бы это устроило». Ему все время казалось, что за ним неусыпно следят исподтишка. Он то и дело резко поворачивал голову, но вместо бдительного глаза обнаруживал лишь поблескивающее в лучах вечернего солнца дупло или увядший лист.

Он видел все время перед собой тоненькую, поблескивающую в вечернем освещении нить, идущую от одного берега к другому – это был трос парома. Отталкиваясь шестом, паромщик ускорял его движение. Пассажиры, ожидающие переправы, толпились в новом павильоне, крытом гофрированным железом. На другом берегу симметрично стоял точно такой же павильон.

Вечернее солнце скользило по желобкам крыши, отражавшимся в воде. Циллих дрожал от страха перед людьми, которые ожидали паром, и перед теми, кто сейчас причалит к берегу, и перед самим паромщиком. А вдруг он его опознает? Он дрожал от страха даже перед отражениями в воде всех плывущих на пароме и стоящих на берегу.

Циллих ждал парома, пристроившись к толпе, которая устремилась на мостки. Он глядел на этих людей с корзинами, граблями, косами, глядел и думал, что любой из них – вон тот, с собакой, или тот, с козой, или вон та, с деревянной клеткой, могут его узнать и сократить ему жизнь. И эта опасность сокращения жизни, такая удручающе близкая, такая омерзительно однозначная, занимала все его мысли. Он не думал о смерти – смерть ведь лежала уже за пределами его жизни. А его никогда не интересовало то, что было вне его жизни.

В последнюю минуту он, опустив голову, тоже прыгнул на паром. Тем временем уже стемнело; пасмурная ночь была беззвездная, в воздухе висел дождь. Паромщик зажег фонарь, Циллих отодвинулся. Он боялся обнаружить среди подвижных, колыхающихся в свете фонаря лиц и теней знакомое лицо. Когда паромщик оттолкнулся от берега, Циллих почувствовал себя на мгновение лучше. Знать бы еще, что его ожидает на том берегу! Может быть, наручники, может быть, кто-то уже занес кулак, чтобы ударить его по морде. Только на пароме, скользящем по темной реке, ему дарованы минуты покоя.

Нет, и здесь нельзя быть спокойным. Женщина, державшая на коленях клетку с курами, была чертовски похожа на тетку хозяина трактира у них в деревне. Как посмела эта баба пуститься ночью в путь со своими курами и цыплятами? Что ей нужно на том берегу? Сидела бы себе спокойно дома да радовалась, что не нужно никуда рыпаться. Она косилась сквозь прутья клетки в сторону Циллиха. Он так резко отвернулся, что люди, сидевшие рядом, заворчали. Паромщик, занесший шест для очередного толчка, тоже поглядел на Циллиха, который скрючился на скамейке и склонил голову к самой воде. Послышались смешки, кто-то сказал: «Этот готов – травит».

Циллих был рад такому объяснению. Он встал на колени, продвинулся к самому краю парома и склонился над водой так низко, что чуть не коснулся ее носом. Старуха, которой к тому же мешала клетка, не могла бы его теперь узнать. Он косился на темную воду – справа и слева от него дрожащий свет фонаря падал неровной полосой на колыхающиеся тени. При каждом толчке шестом паром скользил вперед, и всякий раз скрипел стальной трос, протянутый между берегами.

Еще два таких толчка, и они окажутся у того причала. Этого Циллих боялся, хотя ему и не терпелось разогнуть спину. Поедет ли паромщик назад? Горбун с длинными, как у обезьяны, руками снова занес шест – Циллих следил за его тенью на воде и за кривой тенью горба. Сколько раз он ездил за ночь взад-вперед? Назад-то он, видно, во всяком случае отправится, потому что на причале было полно народу. Мастеровые, крестьяне, кое-кто даже с овцами и козами. На этом берегу Циллиху грозила такая же опасность быть узнанным, как на том, ведь если людям надо на тот берег, значит, они связаны с деревнями на той стороне и в курсе всех событий.

Он осторожно обернулся. Старуха, которая могла оказаться теткой трактирщика, уже сошла с парома. «Что ей здесь надо?» – думал Циллих.

Надежда, что река ляжет границей между ним и его прошлым, была тщетной, это он теперь понимал. Он не решался поглядеть в лица людей, ринувшихся на паром, как только он причалил. Только теперь он заметил, что темно было не от наступившей ночи, а от нависших дождевых туч – на черном беззвездном небе еще виднелись блеклые отсветы заката.

Со вздохом облегчения провожал он взглядом одну из опасностей, которую смог избежать: удаляющуюся тетку трактирщика, которая шла, наверное, в ту деревню, чьи скудные огоньки раскинулись вокруг смутно вырисовывавшегося силуэта кирпичного завода, испокон века кормившего этот край. Большинство людей с парома поспешили следом, чтобы до дождя добраться домой. Но они не успели – первые капли уже со звоном упали на гофрированное железо. Паром отчалил, и люди, ругаясь, сгрудились под крышей. Теперь в голове Циллиха стали путаться мысли – как бы отказал механизм, который на протяжении всей его жизни помогал ему пробиться и избежать опасности. По возмущению людей в павильоне он понял, что больше парома не будет. Паромщик ночевал на той стороне. Из-за дождя Циллих не решился идти в деревню при кирпичном заводе. Там было так же малонадежно, как и здесь, зато он хоть не вымокнет. Он примостился где-то в уголке, уткнувшись лицом в колени. Дождь барабанил по крыше, и это отдавалось в нем такой болью, будто гофрированное железо было его кожей или, вернее, его кожа была из гофрированного железа. Час он сидел недвижимо, не ожидая ничего, даже конца дождя. Правда, тогда он мог бы двинуться дальше, но куда? Лучше всего было бы, чтобы дождь пробил крышу и залил его и все, что под ней. Он растворился бы, и его не могли бы схватить. Таким путем он избавился бы от промежуточного этапа, от омерзительного перехода, который так хорошо избежать. Что будет потом, без него, было невообразимо, да и не стоило размышлений.

Стало тихо. Дождь кончился. Многие ушли из павильона, может быть, чтобы переночевать в деревне. Но были и такие, кому некуда было идти, кто привык ночевать где попало.

Циллих раздвинул колени и глядел на тот берег. Рядом с ним лежал человек, завернувшись в пальто и подперев голову локтем. Когда он увидел, что Циллих не спит, он заговорил с ним:

– Правда, нет одной стены, зато хоть крыша над головой.

– Да, – сказал Циллих.

– Мне любое место мило, только бы там не было колючей проволоки.

– Да.

– Всякий, кто сидел в лагере, это поймет. Где бы я ни проснулся – в подвале, в лодке, хоть в яме под открытым небом, моя первая мысль всегда одна и та же: «Я свободен!» – Он говорил в темноте с какой-то яростью, как человек, которому надо выговориться. – Пусть со мной случится что угодно, я не боюсь никакой беды, никакого несчастья, если они меня постигнут на свободе. Ты это можешь понять?

– Да.

– Может, предстоит еще тяжелая борьба, что ж, пусть, я ведь свободен. Ты был когда-нибудь в лагере?

– Да.

– Ты тоже! Где же?

– В Пяски, – сказал Циллих.

– Вот удивительно! – воскликнул его собеседник и подпер голову руками, но лица его разглядеть было нельзя. – Когда же? В каком бараке? Ведь я там был целый год.

Циллих почувствовал, как сердце его упало, а руки стали как чужие. Он быстро сообразил, что надо назвать номер барака, находившегося как можно дальше от его барака – там заключенные вряд ли знали его в лицо.

– В сто двадцать первом а.

– Бог ты мой, да мы почти соседи. Я был в сто двадцать пятом. Эта жирная сволочь Боланд был и у вас?

– Нет, – сказал Циллих.

Он давно не вспоминал Боланда. Но теперь вспомнил. Вспомнил и ту зависть, которую пережил, когда Боланду была публично объявлена благодарность за службу в «Особой команде». К счастью для Циллиха, теперь уже стало по-настоящему темно. Он повернулся лицом к стене. За его спиной незнакомец сделал еще несколько попыток продолжить разговор, но в ответ раздавался только храп.

Около них лежало еще несколько человек. Они сонно ругали рано наступившую осень, новое городское управление в Эрбахе, оккупацию, паромщика. Ни в чем на свете они не сходились во мнениях, но, заснув, прижались друг к другу, как дети. Но один из них не лег, он сидел и курил. Циллих с недоверием следил за вспыхивающим огоньком. Потом и он погас. Но может быть, человек этот еще сидит. «Спит ли он? – думал Циллих. – Почему не лег вместе с другими? Что он будет делать, если я сейчас встану и уйду?» Ему ведь необходимо уйти прежде, чем рассветет и заключенный из лагеря Пяски проснется и узнает его.

Остаться опасно, думал Циллих, но уйти сейчас тоже опасно. Почему он не улетучился, не испарился, почему его уже не убили – ведь тогда его нельзя было бы схватить. Мышь могла бы юркнуть в щель стены, а тем более – жук. А он был плотного сложения, ширококостный, тяжелый. Он наблюдал за сидевшим человеком. Он в самом деле спит? Или притаился, ожидая, когда Циллих встанет? Быть может, он пришел сюда еще до дождя? Быть может, он сидит здесь, только чтобы караулить Циллиха?

Циллих перепрыгнул через спящих, обежал павильон, одним махом взлетел на какой-то крутой холмик, притаился в кустах, лотом ползком пробрался в лощинку. Прислушался. Ничего не было слышно. Быть может, сидевший в углу человек и вправду спал? Быть может, все спали и никто не заметил его ухода?

Но что толку? Все равно податься некуда. Родная жена его не приняла, а чужой человек и подавно не примет. Его счастье, что на том берегу все его считали уже мертвым. А на этом его подстерегало несметное число новых опасностей. Циллиха потянуло назад к реке, которая текла, невидимая, в непроницаемой тьме. На нее он возлагал свою последнюю надежду в этом краю и вообще на земле. Сколько он себя помнил, это медленная неширокая речка вилась вокруг его жизни. И все реки, от Рейна до Волги, через которые ему пришлось потом переправляться, он сравнивал с этой речкой. Лучше всего ему было бы сейчас исчезнуть. Но как только ему пришла в голову эта мысль, каждая клеточка его тела стала жить еще интенсивнее. Его сердце заколотилось. Он вдохнул крепкий осенний аромат. У него зачесалось под мышкой. Он вдруг ощутил сильный голод и стал вертеть привязанный к поясу пакетик, о котором тут же вспомнил. Уж лучше идти вперед. Все же лучше сперва найти себе какое-то прибежище, пусть даже временное, пусть даже только для того, чтобы досыта нажраться. Это, конечно, не было спасением, но все же отсрочкой. Он сполз с обрыва и зашагал по топи. Сперва испугался, что увязнет в трясине, но болото оказалось неглубоким, только размытым осенними дождями. Он обогнул деревню, раскинувшуюся вокруг кирпичного завода. Раз туда пошла тетка трактирщика, там могут быть и другие родственники его деревенских соседей. Рассвет был похож на вчерашний закат, заря по цвету напоминала плохо смытое кровавое пятно. Хоть он и падал с ног от голода и усталости, он сделал еще крюк, чтобы обойти прямое шоссе на Эрбах, потому что там были контрольные посты и патрули.

Прошло немало времени, прежде чем он вышел к городу Эрбаху. Большинство домов были взорваны или разбомблены. Нетронутыми стояли только старинные, украшенные гербом ворота. Циллих выждал минуту, когда часовые повернулись спиной, и вошел в город. Он быстро шагал по улице, не оглядываясь по сторонам, словно его узнают только, если он сам первый узнает человека. Уже была прибита к стене табличка с названием улицы. Уже висело объявление «Здесь сдаются места для ночлега». Хозяйка провела его в пустое, чистое помещение и указала на мешок со свежим сеном. Остальные трое жильцов, объяснила она, еще не пришли с ночной смены. Он плюхнулся, как стоял, на мешок, но она сказала: «Снимите, пожалуйста, ботинки».

Он сел, по-турецки поджав ноги. Развязал свой пакетик, набил рот хлебом. Раздался стук в дверь. У него остановилось сердце, рот был набит хлебом. В комнату прошмыгнул проворный человечек с веточкой мушмулы в петлице.

Он поднял руку и крикнул:

– Хайль, Циллих, дорогой Шульце.

Циллих вскинул на него глаза и, тупо уставившись, дожевывал хлеб.

– Я глазам своим не поверил, когда увидел, как весело ты гуляешь по нашему доброму старому вольному городу Эрбаху.

– А тебе-то какое дело? – спросил Циллих.

– Мне? Да ровным счетом никакого. Когда ты смылся с карьера, я сказал себе: «Лети, пташка, лети!» Когда нас в тот раз свела судьба, помнишь, на шоссе, за Вейнгеймом, я сразу подумал: «Это что еще за висельник? Поглядим, может, я выведу его на чистую воду». Когда стало известно, кто ты есть, я ни капельки не удивился. Понимаешь, любопытство у меня врожденное. Уже моя мать была чрезвычайно любопытной женщиной. Я имею в виду старуху Еву. Не будь она любопытной, никогда бы не стала кусать яблоко.

– Убирайся к черту!

– Сию минуту. Желаю тебе приятного сна!

Циллих вдруг резко обернулся.

– Стой, Пятница! Ты остаешься здесь, в Эрбахе?

– Тебе это не по душе?

– Только не вздумай меня выдавать. – Его птичьи глаза впились в Пятницу как ядовитые булавки. Тот даже вскрикнул: «Ой!» – и, поставив ногу в дверную щель, сказал:

– Знаешь, а тебе пришла в голову неплохая мысль.

Циллих вскочил.

– Закрой-ка за собой дверь.

– И не подумаю. У меня вообще нет никакой охоты коротать время вместе. Кстати, хозяйка тоже дома, вот за стеной. Поэтому тебе лучше спокойненько сесть, где сидел.

Он с явным удовольствием смотрел на Циллиха, который стоял перед ним и стонал от желания его убить. Он что-то насвистывал.

И вдруг Циллих молитвенно сложил руки:

– Дорогой Пятница! Ты ведь так не поступишь со своим старым знакомым. Мы ведь товарищи.

– Товарищи? Ах, вот что! Ну, как бы то ни было, ложись-ка ты спать. – Глаза его так и сверкали. – А я, пока буду спускаться по лестнице, еще раз все хорошенько обдумаю. Как сказал Адольф Гитлер: «Дайте мне четыре минуты!» Еще раз желаю тебе спать спокойно.

Он повернулся на пороге, теребя между пальцами веточку мушмулы. Хлопнула дверь комнаты, потом дверь коридора, потом входная дверь. Своими глазами-бусинками Циллих как бы просверлил вслед за ним две дырочки в воздухе.

«Эта сволочь еще захочет меня помучить, чтобы я ждал, пока он решит меня выдать, и дрожал. Это доставило бы ему удовольствие. Да, такое и вправду доставляет удовольствие, но я – я не доставлю ему этого удовольствия. Нет уж!»

Через несколько часов вернувшиеся со смены рабочие в большом волнении постучали в дверь хозяйки.

– Ну и букетик вы нам повесили на оконный крюк! Болтающийся там тип – это что, новый жилец?

Учитель Деграйф вышел рано утром из дома деревенского бургомистра. Хотя уже было холодно, он сел, прежде чем войти в школу, на скамейку под облетевшим каштаном. Он выслушал новость спокойно, сдержав волнение, а теперь его душил кашель. Со мной дело плохо, – думал он. – Больше двух-трех лет не протяну в школе. Да ведь это ждет всех нас. Я, во всяком случае, счастлив, что мне довелось снова дожить до свободы на земле, даже если бы я был учителем всего один-единственный день.

Орава ребят пронеслась по деревенской улице. Потом появился маленький Циллих. Он шел следом один. Слухи, которые ходили по деревне эти месяцы, отделили его и внешне и внутренне от остальных ребят. Учитель подозвал его:

– Я должен тебе что-то сказать, мой мальчик. Что-то важное. – Тот внимательно посмотрел на учителя своими карими, недоверчивыми глазами и отдернул руку, когда учитель ее коснулся – он не выносил чьего-либо прикосновения. – Твой отец умер, – сказал Деграйф. – Его нашли мертвым в Эрбахе.

Мальчик так и просиял. Его глаза заблестели, все лицо озарилось радостью. Деграйф был в замешательстве, в нем шевельнулось даже что-то вроде отвращения. Но он подавил в себе эти чувства. Из всех ужасов, пережитых за эти годы, этот взрыв радости показался ему самым леденящим, самым невыносимым. Он хотел было что-то сказать, но смолчал и провел рукой по своим спутанным коротким волосам. Отец принес мальчику только позор и то отвращение, которое он к нему испытывал. Отец пустил его в мир и бросил. Теперь другой, чужой отец, он сам, Деграйф, должен о нем позаботиться.