Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

Стоит ли вообще оставшаяся жизнь такого страха? Подобные минуты ему, вероятно, еще сто раз предстоит пережить. Как мал мир! Прежде ему казалось, его родине нет границ, она разрасталась от одного дыхания, пядь за пядью поглощала она весь земной шар. И вдруг она невероятно съежилась – как он сам только что: большая, пыльная, заваленная обломками площадь, а над ней колоколом небо, будто стеклянный колпак над сыром – кружишься здесь, как комар. Его взгляд упал на крест, намалеванный на противоположной стене, широкий крест. Он направился к нему. Это был американский пункт первой помощи или аптека, пережившая войну. Он жалобно попросил кусок пластыря. Девушка приветливо спросила его, где ему надо сделать перевязку. Он отказался от ее услуг, выбежал на улицу и нырнул в первую подворотню. Подняв голову, он увидел, что лестница никуда не вела – самого дома не было. Утреннее солнце, круглое и желтое, висело над ним как привязной аэростат без экипажа. В небе никто за ним не следил. Он оторвал от пластыря два куска и прилепил отвернутые мочки ушей к голове. Так тридцать лет назад сделала однажды его мать, когда он с ревом прибежал из школы, потому что его дразнили мальчишки. Потом он растрепал волосы и прикрыл ими уши.

Понемногу он взял себя в руки; быстро шагая, он выбрался из города и очутился в предместье деревенского вида, обступающем городское кольцо, будто зубцы пирога, испеченного в форме, где посередке пустота. Он был растерян. Быть может, город Эрбенфельд находится всего в нескольких часах ходу, быть может, до него надо идти день. Он сам точно не знал, почему Эрбенфельд его больше привлекает, чем Браунсфельд. Он знал только, что у него не хватит духа искать в Браунсфельде работу.

До чего же ненадежен оказался народ, который так воспевали! В его среде он ведь должен был бы себя чувствовать в такой же безопасности, как дитя на коленях родной матери. Вместо единения нации одно дерьмо. Схватят человека на глазах у всех, и никто себе и в ус не дует. Годами трудились они, себя не жалея, чтобы выловить всех негодяев, руки себе о них поотбили, день и ночь караулили, чтобы ни один не сбежал. А где благодарность? Иностранцы хозяйничают в стране, как будто так и надо. Как говорят, чей хлеб жру, тех и песни пою.

Взгляд его упал на старуху, которая тащила мешок. Ему показалось, что он уже видел этот жалкий пучок волос, ржавый, как у всех рыжих, когда они седеют.

Он подошел к ней поближе. В нем снова пробудился дух жизни. А вместе с ним и разум, которым природа наделила это тяжеловесное тело. А разум у него был, – бессмысленно хитрый, бесцельно находчивый разум. Благодаря ему он и был таким, каким был. Жил без цели, без смысла, разумом кошки.

– Доброе утро, мамаша, – обратился он к старухе. – Вчерашняя проповедь прямо сердце перевернула. Ваш священник берет за живое, тут ничего не скажешь.

Старуха окинула его беспокойным взглядом, какой бывает у людей, тронувшихся в уме. Циллих остановился и пристально посмотрел на нее. Она тоже остановилась, словно пригвожденная его колючими глазами-бусинками.

– Господин Зейц… – начала она.

– Он здесь новый?

Она медленно повернула голову влево и сказала:

– Нет, это наш старый священник. Он сидел в концентрационном лагере за то, что отслужил заупокойную службу по мальчикам из нашего города, убитым нацистами.

Циллих отвел глаза. Старуха как-то странно мотала головой.

– Мамаша, давай я помогу тебе донести мешок.

Люди смотрели им вслед. «Авось прибьюсь к их дому», – думал Циллих. А старуха бубнила свое:

– Мой младший тоже был в лагере. Жду его со дня на день. Теперь ведь все возвращаются домой. Даже те, про которых думали, что они уже давно погибли.

– Дорогая мамаша, – сказал Циллих, – я на свете один как перст. Разреши мне хоть эту ночку провести под твоей крышей.

– У меня еще двое старших. Они теперь никого не пускают, – ответила старуха и опять растерянно замотала головой.

– А ты представь себе, дорогая мамаша, что твой младший бредет сейчас домой и никто не разрешает ему переночевать.

Он внес мешок во двор. Она принялась уговаривать сыновей.

– Вот если ваш брат на пути домой… с ним обойдутся точно так же, как мы с этим человеком…

Ответ сыновей – долговязых, ободранных парней – не понравился Циллиху.

– Нам надо быть осторожными. Теперь время такое, что незнакомец может оказаться бог весть какой сволочью. Наш брат, если бы он вернулся, первый велел бы нам быть начеку. Но, дорогая мама, он не вернется. И выбрось, пожалуйста, эти мысли из головы.

– Нет, нет, вернется. Сами увидите. И плохо будет, если дорогой ему никто не окажет помощь. А этого человека я видела вчера в церкви.

– Мать, брат не вернется, – жестко сказал старший сын, – Он умер. Нам тогда об этом сообщили. Ведь даже твои священник отслужил по нему панихиду и попал за это в лагерь.

Старуха заплакала.

– Дорогие мои… Я прошу вас, дорогие дети.

Старший вздохнул, а второй обернулся к Циллиху и сказал:

– Ладно, можете переночевать у нас во дворе. Куда вы направляетесь?

– В Эрбенфельд, на стройку.

– Ваши документы?

Он во второй раз нахально сунул справку с карьера, но сам в это время весь облился холодным потом. Внимательно оглядевшись по сторонам, он сказал:

– Я могу вам помочь лудить.

– Вы жестянщик?

– Да нет, просто на все руки мастер – все же шесть лет был солдатом.

Старший брат, который все еще не спускал с него глаз, сказал:

– Не надо. Если хотите что-нибудь делать, то вот что: станьте на колени перед кадкой с водой. Эта цинковая бутыль уже как будто готова, теперь надо в нее дуть, если вода будет булькать, – значит, где-то еще не пропаялось.

– Хорошо, буду дуть, – сказал Циллих и опустился на колени прямо на булыжник. Сыновья старухи возились с паяльной лампой и передавали ему вещь за вещью: металлические фляжку ведра, лейки. Трудно себе представить, сколько всего нужно людям для жизни – словно они собираются прожить ее дважды.

«Не так уж это приятно, – думал Циллих, – дуть в запаянные предметы, проверяя, не текут ли они. Впрочем, махать лопатой на карьере было не лучше. Да и в поле копаться – тоже. В поте лица своего будешь ты добывать хлеб свой насущный. Опять попался в лапы дьяволу».

Старуха обтирала передником запаянные предметы и разносила их по домам. Однажды она пришла ужасно взволнованная:

– Там сбежалась вся улица. Видно, опять кто-то вернулся домой.

– Не уходи больше со двора, – жестко сказал тот, что моложе. – Нечего относить каждую вещь в отдельности. Брат умер.

Когда настало время обеда, они втроем пошли на кухню.

– Нельзя его оставить во дворе, словно скотину, – сказала старуха.

– Мы не желаем сажать его за стол. Он нам не нравится, – сказали сыновья. – Надо бы заявить о нем в комендатуру. Там живо разберутся, что он за птица.

«Седьмой крест»

– Да что вы, ребята, там как раз вчера говорили, что устали от доносов.

– Сказали бы они это в свое время нацистам. Тогда наш брат был бы жив.

– Лучше быть чересчур подозрительным, чем чересчур доверчивым.

Старуха чуть ли не тайком вынесла Циллиху тарелку супа. Пока он жадно ел, она выбежала на улицу. Вернувшись, она сказала сыновьям, которые уже снова возились с паяльной лампой:

– Вернулся сын Мюллеров. Видите, он тоже вернулся.

– Наш малыш никогда не придет, – жестко сказали сыновья. – Мертвые не возвращаются.

«Нелегко ребятам приходится со старухой, – думал Циллих. – Вот повели бы ее американцы, которые любят такие спектакли, к тем рвам в Пяски, где мы проводили массовые расстрелы. Тогда она перестала бы ждать привидение!»

Он снова стоял на коленях перед кадкой, проверяя на течь новые предметы. «Был бы я на месте одного из этих парней, – думал он. – А он стоял бы здесь на коленях перед кадкой, и его задница, как моя, была бы задрана вверх…»

Он съежился, когда услышал за собой скрип сапог. Старший сын стоял у него за спиной. Потом он нагнулся и вдруг вцепился в его волосы.

– Почему вы заклеили уши?

Циллих с быстротой молнии вскочил на ноги. Тот, что моложе, засмеялся. Циллих, обезумев от страха, с маху ударил его в грудь. Старший кинулся было к воротам двора, но Циллих успел подставить ему подножку и выбежал на улицу. Он мчался во весь опор, словно бык на арене, а когда деревня уже давно осталась позади, свернул на шоссе. Он слышал за спиной голоса, или ему казалось, что он их слышит. Топот ног, крики. Шум мчавшегося автомобиля. Он прыгнул на обочину, примяв кусты.

Машина оказалась грузовиком строительной фирмы «Редель» из Эрбенфельда, груженным кирпичом. Десятник сидел с шофером, а двое рабочих – на кирпичах, в кузове. Циллих отчаянно замахал.

– Подвезите меня, товарищи. Мне необходимо до ночи попасть в Эрбенфельд.

– Запрещено, – крикнул шофер, не поворачивая головы, но притормозил машину.

Парни, сидевшие в кузове, мигом втащили Циллиха наверх.

– Обнаружат тебя, когда доедем до места. Тогда пусть и запрещает.

– Большое спасибо, товарищи.

Циллих никак не мог отдышаться, потом вытер лицо и волосы. Когда он немного успокоился, он на всякий случай придумал какое-то объяснение:

– Надо же мне было нарваться на таких дураков! Я попал к лудильщикам. Работа подходящая. И вдруг один из них будто взбесился. И как вы думаете, из-за чего? Пластырь у меня на ушах! Мне его в госпитале налепили, после воспаления среднего уха. А парню точно вожжа под хвост попала. Мы разругались, и он меня вышвырнул.

Рабочий, сидевший слева от него, сказал:

– Так, так.

А тот, что сидел справа, пробормотал:

– Понятно.

Это были вполне симпатичные, бодрые пареньки. Одного звали Ганс, а другого – Франц.

– Верно, от духа товарищества ни черта не осталось, – сказал Ганс.

– А оккупантам весьма кстати, что мы друг с другом собачимся, – сказал Франц.

– Так у них есть повод вмешаться в наши дела, чтобы утихомирить страсти.

– И совать свой нос в каждую дырку.

Циллих ничего не сказал. Несколько минут длилось молчание. Его трясло от отчаяния как в лихорадке. «Куда мне деться, бедняге? Где мне приткнуться? Весь проклятый мир против меня». Его рубашка была мокрой от пота, и он мерз на ветру. «А этих господ и след простыл, – думал Циллих. – А я тут подыхай. Годами они меня задабривали: Циллих то, Циллих это. Когда какой-нибудь красный туз молчал, то говорили: надо сходить за Циллихом. Когда какая-нибудь скотина-коммунист оказывался настолько выносливым, что никак не желал помирать, то говорили: «Пусть Циллих им займется». И вот вдруг, ни с того ни с сего выяснилось, что всем теперь на Циллиха наплевать».

– А ты куда направляешься? – спросил Франц.

– На работу, – ответил Циллих, не задумываясь.

– На какую? – поинтересовался Ганс.

– На стройку в Эрбенфельде.

– У тебя есть удостоверение?

– Из Эрба, округ Вейнгейм. Это мое последнее место работы.

Парни за спиной Циллиха переглянулись.

– У нас на стройке, прежде чем берут на работу, заполняют анкету, – сказал Ганс.

– И запрашивают справку с места рождения, – добавил Франц.

Циллих молчал. Мысли, как мухи, жужжали в его круглой, узколобой башке. А парни искоса на него поглядывали.

– Ответа на запрос обычно приходится долго ждать, – сказал Ганс.

– Особенно если человек родом издалека, – подхватил Франц. – Ты ведь не из этих краев?

– Да что ты! Я из Саксонии.

Его рубашка задубела, зато она была уже сухой. И снова перед ним забрезжила надежда.

– Но тебя, товарищ, мы определим на стройку. Послушай…

– Мы знаем одного типа, который тебе может помочь, – подхватил другой.

Циллих кивнул и сказал:

– Вижу, еще жив дух товарищества.

Он чуть было не вывалился из кузова, когда грузовик резко затормозил при выезде из деревни. Парни схватили его слева и справа и удержали.

– Ты только не вздумай бежать. Это самое глупое, что можно сейчас сделать… – прошептали они.

И в самом деле, патруль проверил документы у одного водителя.

«Почему я заточен в свое тело, как в тюрьму? – думал Циллих. – Мне там плохо. Как бы мне вырваться из него!»

Ему стало также сильно не по себе, когда он увидел речку, засверкавшую сквозь ольшаник. Он надеялся, что уже бог весть как далеко ушел от своего дома. А оказалось, что коварно петляющая река его незаметно обогнала, лукаво поблескивая. Оставшийся от города жалкий лоскут с немногими домами, перемежающимися свежими зелеными заплатками огородов, спускался к реке. Казалось, солнце приклеило его к пригорку.

На стройке была обычная деловая сутолока, успокаивающая Циллиха и пылью и шумом, потому что все это никак не напоминало о смерти. Но потом он вдруг снова увидел смерть – невысокую, неровную земляную пирамидку, дразнящую его красным флажком на вершине. Но это оказалось всего лишь предупредительным знаком для автомобилей… Циллих поднял голову, и – ой! – смерть трепетала высоко над ним. Образ переменился: на самом верху строительных лесов бился на ветру звездно-полосатый флаг. Циллих с отчаянием вглядывался в него, словно не знал, что вся страна оккупирована.

– Эй, Мюллер! Мюллер! – окликнули кого-то его спутники.

Циллих обернулся и увидел, что они беседуют с долговязым парнем с длинной шеей, длинными руками и продолговатым черепом.

– Все в порядке. Тебя берут. Иди с Мюллером, – крикнул Франц.

Все четверо молча оглядели друг друга: двое молодых парней, подтянутых и ловких, Мюллер – долговязый прораб и приземистый, плотный Циллих. Какая-то непередаваемая словами общность прошлого и настоящего связала невидимой нитью этих четверых на шумной строительной площадке.

Сразу же после обеденного перерыва Циллих приступил к работе. Он таскал наверх ведра с известкой. Тяжело дыша, шагал он по лесам, окружавшим корпус восстанавливаемой фабрики. Рубашка его, задубевшая от холодного пота, теперь снова взмокла от рабочего пота.

Он боялся головокружения, и первое время не решался глядеть вниз. В разговоры он ни с кем не вступал. Вскоре и к нему перестали обращаться, потому что он отвечал что-то невнятное. Когда же он наконец отважился поглядеть сверху вниз, оказалось, что высота его не пугает. Он был чуть ли не разочарован этим. И высота была не ахти какая, и головокружения она не вызвала. Одним словом, что на ровной земле, что на высоте. Он пристально вглядывался в сине-зеленую полоску реки, мерцающую среди полей, на горы, нависшие над городом, и думал, что в этом пейзаже так же невозможно укрыться, как между мазков и линий на картине. Он поглядел вслед летящим ласточкам, и сперва его охватило острое чувство зависти, но потом подумал, что даже умей он летать, его бы это не спасло – куда бы он мог улететь? Он молча жил день за днем. Он избегал какого бы то ни было общества. Вскоре страх смерти, владевший им, ослаб. Постепенно он стал думать о ней походя, между прочим, как думал во время войны. Она, конечно, нависла над ним как неизбежность, но надо, чтобы повезло. Стройка, конечно, не мышиная норка, но все же он стал чувствовать себя увереннее.

Как-то в столовой его вдруг сзади схватили за плечи. Сердце его остановилось. «Все! Накрылся!» Но оказалось, что по бокам стоят всего лишь Франц и Ганс и, смеясь, тянут его к своему столу.

– Ну как дела-делишки? Тебе нравится на стройке?

Он испуганно переводил свои бусинки-глаза с одного на другого. Только теперь он увидел, что у одного из парней было продолговатое лицо с резко выступающим подбородком. Лицо другого было плоское, широкое и, казалось, вовсе без подбородка.

– Нехорошо забывать товарищей! – сказал Франц, смеясь одними глазами.

– Где бы ты теперь был, – подхватил Ганс с ухмылкой, прищурившись, он сверлил Циллиха холодными глазами, – если бы мы тоже про тебя забыли?

И он засвистел, глядя в окно.

Циллих повернул к нему голову. «Где бы ты был?» Что значит этот вопрос? Почему эти двое заметили, что со мной что-то не в порядке? И почему этот парень сейчас глядит в окно? Что его там заинтересовало? Подъемный кран? Его длинная стрела так высоко поднята над землей, а трос с крюком слишком медленно ползет по двойным шкивам…»

– Между нами говоря, мы Мюллера еще раз подмазали. Пришлось!.. – сказал Ганс, пихнув Циллиха в бок. – Приехал инспектор проверять списки. К счастью, мы вовремя об этом узнали…

– Мы ведь тебе уже объясняли, когда сюда ехали, – перебил его Франц, – что нужны справки со всех мест, где ты проживал.

– Со всех?

– Конечно, и на это уходит время… Откуда ты родом?

«Откуда я родом? – с отчаянием думал Циллих. – Что я им тогда сказал? Из Шлезвига? Из Рейнской области? Из Саксонии?»

– Не волнуйся, – сказал Ганс со смешинками в глазах. – Теперь все уже в порядке. Мюллер просто переложил твою карточку из ящика «Не проверенные» в ящик «Проверенные».

– Большое спасибо, товарищи! – вырвалось у Циллиха помимо его воли.

Он сидел беспомощный и неуклюжий между двумя ладными, увертливыми парнями. «Зачем я поблагодарил их? – думал Циллих. – Почему я не сказал: а мне наплевать! Или просто промолчал. Мы ведь не раз прежде вот так ловили людей на нелегальном положении. Вот, например, коммуниста, окружного секретаря Штрауба…»

Циллих нашел какой-то предлог и быстро ушел. Он заметил, что парни придвинулись друг к другу и о чем-то зашептались. Теперь он снова был начеку. В столовой он всегда старался стоять лицом к двери. Когда он издали видел на строительной площадке Франца или Ганса, он быстро сворачивал в другую сторону. Несколько раз ему передавали, что его приятели ждут его там-то и там-то. Назначенное место свидания он всегда обходил стороной. Если бы не эти двое, которые его сюда устроили, он чувствовал бы себя на стройке совершенно спокойно.

В день получки оказалось, что они ожидают его у дверей конторы. Как обычно, они взяли его под руки слева и справа. Так втроем они принялись разгуливать взад-вперед в теплых предвечерних сумерках.

– Мы слышали, ваш корпус будет сдаваться на этой неделе… На внутреннюю отделку много времени не уйдет… Говорят, в том месяце фабрику пустят… И знаешь, какая продукция? Армейское снаряжение… Американцы все делают на месте, они не возят из-за океана…

Они помолчали. Так как Циллих не выразил никакого удивления, Франц решил высказаться сам.

– Им теперь мало, что наш брат спину гнет во враждебных странах…

– Они хотят, чтобы мы теперь на своей земле на них вкалывали… – подхватил Ганс.

Циллих молча слушал. Он не понимал, куда они клонят. Он вздохнул.

– Вот ты вздыхаешь, а что толку вздыхать! – воскликнул Франц. – Им надо дать почувствовать, что они себе еще не все могут разрешить.

Вызов, прозвучавший в словах Франца, заразил Циллиха, и он ответил в том же тоне:

– Что надо делать?

Они плотнее притиснулись к нему, быстрее зашагали, еще энергичней стали размахивать руками.

– Завтра из четвертого окна на третьем этаже тебе подадут знак. Тогда ты немедленно поднимешься на четвертый этаж, подойдешь тоже к четвертому окну и там, где из стены выходит проводка, будет торчать конец шнура. Ты должен его вытянуть и уложить вдоль проводки. Ты с этим справишься за четверть минуты. После ужина к тебе подойдут в столовой и дадут задание на следующий день. Ясно?

– Так точно, – ответил Циллих.

Они расстались – все разошлись в разные стороны.

Циллих по старой привычке рано отправился спать. Он лежал на койке, положив руки под голову. Его сердце, о котором он прежде не смог бы сказать, где в точности оно находится, стучало резкими колючими ударами. «Что ты так бьешься?» – сказал он своему сердцу. «Сегодня ты мог бы спать спокойно. Сегодня вины еще на тебе нет».

Как ему охранить себя от тех глупостей, что замышляют эти юнцы? Они, видно, готовят эту безумную акцию на тот день, на который оккупанты назначили пуск фабрики. Подумать только, что такие вещи возможны и теперь! И за это они не получат ни ордена, ни денег, ни власти. Они не получили на это никаких указаний сверху, они вообще теперь не имеют никакого права кому-либо что-нибудь приказывать. И почему они выбрали именно его? Потому, что заметили, что он в бегах? Неужели мало, если человеку угрожает каторга за одну вину?

Да, прежде он и сам был готов на любое безумство. Он прошел с фюрером огонь, и воду, и медные трубы. Теперь фюрер умер. Правда, находятся люди, которые в это не верят. Но, живой он или мертвый, приказывать он уже не может. И второй раз фюреру не удастся его обмануть. Он сулил ему славу и блеск, обещал разделить с ним свою власть. Он выманил его из дома, оторвал от плуга и поля. Обещано было с три короба, и что же из этого получилось? Преследования и страх. Его бросили на произвол судьбы.

Если он сделает то, что велят эти мальчишки, положение его будет еще хуже. И еще куда хуже, если откажется. Вот тогда они ему покажут, где раки зимуют.

Завтра ему нельзя выходить на работу. С этой стройкой – все, кончилось его времечко. Тогда уж лучше всего смотаться ночью. Он застонал. Он смертельно устал от сегодняшнего рабочего дня и от длившегося уже много недель побега.

Но, несмотря на это изнеможение, которое незадолго до конца в последний раз победила жажда жизни, Циллиху удалось с той же находчивостью, ловкостью и изобретательностью, которые он проявил во время бегства из Вейнгейма, благополучно миновать все охранные посты, опоясавшие строительство. На рассвете он со своим узелком в руках уже шагал по горам.

Ремонтный поезд, который перевозил все необходимое для восстановления железнодорожных путей, вернулся после окончания работ в свой отправной пункт Вальдау, в трех часах езды от Цейсена. Вольперт решил сразу же съездить в деревню, чтобы на месте выяснить, чем завершились поиски Циллиха. Хождения по различным административным инстанциям принесли ему одни разочарования: обнаружить беглеца не удавалось.

По сравнению с его первым посещением деревня стала еще нарядней и чище. Еще заметнее, чем тогда, о войне напоминали только кое-где новые кирпичи и отдельные свежевыкрашенные стены. Вольперт направился в ратушу. Бургомистр, старый, бывалый человек по фамилии Абст, крестьянин с достатком, у которого была одна лошадь и пять коров, прекрасно понимал нетерпение Вольперта. Он сам провел два года в концентрационном лагере, а оттуда был направлен в штрафной батальон.

– Но богу было угодно иначе, – рассказывал он о себе. – Я цел и невредим, вернулся домой, к жене и детям. Лошади, правда, нет. Клянусь вам, я ничего не делал против Гитлера. Разве что позволил себе когда-нибудь обмолвиться о нем недобрым словом или рассказать анекдот. Надлер, крестьянин из нашей деревни, донес на меня, потому что во всех делах я был куда удачливее его.

Он утешал Вольперта тем, что Циллих наверняка достал себе фальшивые документы. Теперь, когда есть приказ проверять личность каждого, это неизбежно выяснится, и его задержат.

Они сидели на новой круглой скамье, которую Абст собственноручно сбил, опоясав ею большое каштановое дерево перед своим домом на деревенской площади. День был прохладный, но солнечный, быть может, это был последний солнечный день в этом сезоне, потому что стояла уже поздняя осень. Из маленького, зеленого домика на площади, где теперь снова открылась школа, вышел учитель, худой, болезненного вида человек с серыми внимательными глазами. Абст подозвал его, и он тоже присел на скамейку под каштаном.

– Это инженер Вольперт, – сказал Абст, – тот самый, который узнал Циллиха и теперь его разыскивает. Познакомьтесь, учитель Деграйф.

Из этих слов Вольперт понял, что в деревне уже все про Циллиха знали. Деграйф посмотрел на Вольперта. Нездоровый блеск его ясных глаз и покашливание выдавали легочного больного, что в прежние времена не позволило бы ему заниматься своей профессией. Абст добавил тем тоном, которым обычно сообщают звание или высокую должность:

– Господин учитель сидел в лагере Заксенхаузен.

– Вам, должно быть, трудно, – сказал Вольперт, – учить детей с презрением относиться к тем людям, которых они прежде должны были приветствовать возгласами «Хайль, хайль!».

– Почему? – спросил Деграйф. – Я к этому уже привык. За это и сидел в лагере.

Он засмеялся и закашлял.

– Господин Вольперт уже во второй раз обходит всех чиновников, – сказал Абст. – Циллиха так и не удается найти.

– Я делаю, что в моей власти, чтобы отправить этого мерзавца на каторгу, – сказал Вольперт и спросил, глядя в ясные глаза учителя и сам удивляясь своему вопросу: – А вы бы это стали делать?

Деграйф, которого тоже удивил этот вопрос, не вяжущийся с жесткими чертами лица инженера, в свою очередь удивил его своим ответом, не соответствующим его ясным глазам:

– Конечно, чтобы все они могли жить. – И он жестом указал на мальчишек, которые как раз выбегали из школы на площадь. – А особенно вот этот.

Невысокий мальчик с учительским портфелем в руках нерешительно подошел к каштану. Его волосы цвета спелой ржи, отдельными толстыми прядями расходясь от макушки, словно шапка, покрывали его круглую голову. Он мрачно глядел на незнакомца, сидевшего между бургомистром Абстом и учителем Деграйфом. Он прекрасно помнил, как этот человек появился. Он уже тогда почувствовал, что от этого человека исходит что-то леденящее и давящее, какая-то смутная угроза, которая с тех пор как зловещая тень нависла над ним и его семьей. Хотя он был еще совсем юн, он уже прожил свою юность. Прежде все с ним приветливо здоровались, никто в деревне не смел его задирать, потому что он был сын человека на особом положении. А теперь ходили слухи, будто с исчезнувшим отцом не все в порядке. Словно государство нечто столь же необъяснимое и неведомое, как ветер, который дует то так, то этак; и вот теперь ветер вдруг задул против него. Он с тревогой отвернулся от незнакомца, который тоже мрачно его разглядывал, и остановил свой взгляд на лице молодого учителя, к которому уже чувствовал доверие.

– Говорят, у черта нет детей, – сказал Вольперт.

Учитель засмеялся и закашлял.

– А у меня другие сведения. Я читал сказку, в которой рассказывалось, что однажды черт изнасиловал девушку. И тогда господь бог сделал так, чтобы сын ее унаследовал от отца только хорошие качества.

– А разве у черта есть хорошие качества?

– По моей сказке выходит, что да. Сын был чрезвычайно умен.

Учитель положил портфель на колени. Он задумчиво поглядел на мальчика, который все еще чего-то ждал.

– Да, можешь идти домой.

Бессильное послеполуденное солнце золотило голые суковатые деревья. Только последний лист каштана пылал красным пламенем.

Циллих бродил теперь по пустынным дорогам уже окрашенного осенью высокогорья. Иногда ему попадались на пути глухие деревни. Война их пощадила, но они все равно вымирали от нищеты и заброшенности. Первое время он даже не голодал, потому что у него еще оставались деньги от последней получки. Крестьяне в этих высокогорных селениях никогда не удивлялись, встречая одиноких, заблудившихся путников. И Циллиху иногда казалось, что он может здесь вечно странствовать, не зная ни отдыха, ни срока, страдая от голода, но целый и невредимый, как Вечный жид. Его пускали ночевать, а он за это помогал убирать сено. Когда он сидел вечерами в крестьянских домах, где рано гасили огонь, чтобы поберечь керосин или свечи, он с озлоблением думал: «Зачем они вообще живут на свете?» Он томился без духовой музыки, чеканного шага и резких выкриков команд. Он ненавидел эти серые, однообразные дни, которые, подобно воде, текли между пальцев. Он тосковал по открытой схватке, когда можно топтать ногами противника, орущего, отбивающегося, истекающего кровью. Ему невмоготу было склоняться перед обстоятельствами, словно трава под граблями.

Однажды он неожиданно вышел к горному озеру и с удовольствием услышал, что с противоположного берега доносились гулкие удары топора и молотков и визг пилы. Наконец-то он снова услышал звуки работы, звуки продуктивной человеческой деятельности. Он направился к плотине, которую теперь восстанавливали. Он даже забыл на минуту, что должен затаиться, спрятаться, а не привлекать к себе внимание. Он думал: «Скоро я здесь стану бригадиром, как там, на карьере, в Вейнгейме».

Он смело обратился к начальнику стройки. Объяснил, что направляется в Фульду, и спросил, не найдется ли для него работы до конца недели. Он показал справки из Вейнгейма и Эрбенфельда. Ему дали работу и первое время внимательно следили за ним, по придраться было не к чему. Он не был ни лодырем, ни халтурщиком. Порученную работу он выполнял точно, усердно и молча.

Все рабочие ели и спали вместе в наскоро сколоченных бараках из неотесанных бревен, которые, как только плотина будет пущена, разберут и сплавят вместе с остальным лесом. Они подробно расспрашивали Циллиха, куда и откуда он шел, и Циллих отвечал каждому одно и то же.

Вечером его пригласили играть в карты. Он изо всех сил старался хорошо играть, словно любая его ошибка могла иметь бог весть какие роковые последствия. Он буравил своими глазами-бусинками одного игрока за другим, и по едва заметным знакам улавливал, у кого не было нужной карты. Но вдруг его внимание рассеялось, потому что он стал прислушиваться к разговору, который вели у него за спиной.

– Надо ходить от двора к двору, не миновать ни одной горной деревушки. Власти, вероятно, вскоре заявят, что заниматься проверкой – это их дело, а может, они и удовлетворятся принятыми нами мерами.

Эти слова, причем каждое звучало веско, произнес, судя по голосу, уже не молодой человек. За столом воцарилась тишина, хотя говорили как бы мимоходом, сдержанно.

– Прежде всего надо начать с нас самих. Лучше всего было бы, если бы каждый выступил перед всем коллективом и точно указал, где и как он провел прошедшие двенадцать лет. При этом он обязан будет ответить на любой заданный нами вопрос.

Кто-то сзади крикнул, и Циллих понял, что и там прислушиваются к этому разговору:

– А кто будет задавать вопросы?

– Конечно, мы. Такую проверку надо бы провести на каждом производстве, среди всех работающих людей, по всей стране.

– Да кто последует нашему примеру? Мы в такой глуши, за тридевять земель от всех!

– Не имеет значения, – сказал кто-то, заикающийся от волнения. – Главное – положить начало. За тридевять земель или еще где – неважно.

Тот, что постарше, сказал:

– Нечто подобное проводили в России двадцать пять лет назад, это называлось чистка.

Тут воцарилось почтительное молчание, словно тот, что постарше, был древним-предревним стариком, жившим на свете, когда никого еще не было, задолго до потопа, чуть ли не при сотворении мира. С той настойчивостью, с которой внуки пристают к дедушке, младший собеседник, заикающийся от волнения, попросил:

– Расскажи нам об этом поподробней.

Весь вечер Циллих ничем не был отягощен. А тут сразу сердце упало. До этого он как бы парил в воздухе, а теперь сердце, как гиря, тянуло его к земле.