Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

Эрнст тем временем сдал выпускные экзамены. Ему предстояло во Франкфурте-на-Майне изучать немецкую литературу и историю, чтобы со временем получить звание старшего учителя. Мать так же радовала эта перспектива, как огорчала близкая разлука.

Письма, приходившие сперва регулярно, были ее поддержкой, и, стоя за прилавком, она с гордостью говорила себе, что это ее заботе об их маленьком деле Эрнст обязан своей учебой. Вечерами она перечитывала старые письма, ей рисовались люди и места, которые он описывал.

Во время не то третьего, не то четвертого приезда Эрнста она заметила в нем перемену: куда девалась его былая жизнерадостность! А как он поморщился и даже побелел от гнева, когда разглядел, чем торгует мать, – всю эту дрянь, расшитую и размалеванную большими, маленькими и крошечными свастиками! Он крепко выругался сквозь зубы. Агата испугалась и стала оправдываться: «Если я брошу торговлю, что будет с твоей учебой?» Когда он прощался, прервав до срока свои тоскливые каникулы, мать не удержалась и ласково потрепала его по красивым густым волосам. Он глянул на нее с печальным удивлением. И снова стиснул губы в горькой гримасе.

Письма приходили все реже, становились все короче и холодней.

Как-то вечером, уже довольно поздно, она услышала, что кто-то, легко спрыгнув за ограду палисадника, нажал снаружи на дверную щеколду. Мать радостно вскочила, думая, что это может быть только Эрнст. Но то был Рейнгольд Шанц. Он показался ей еще угрюмее прежнего.

– Вам письмо от сына, – сказал он. – Пожалуйста, сделайте, что он просит.

Эрнст Швейгерт писал:

«Милая мама, передай моему другу Рейнгольду деньги за второй семестр. Надеюсь, они у тебя под рукой. Отдай ему также мое зимнее пальто и две рваные рубашки, неважно, если не успела починить. Спасибо за все, дорогая мама. Твой Эрнст».

Фрау Швейгерт спросила:

– С чего это он?

И Рейнгольд ответил:

– Эрнсту грозит опасность, ему надо срочно уезжать.

Фрау Швейгерт вспомнился парень в наручниках между двумя полицейскими, промелькнувший перед ней как-то рано утром. Деньги оказались под рукой, подходило время посылать их Эрнсту; она прибавила к ним дневную выручку, а в карманы пальто сунула носки и увязала привычными пальцами сверток с бельем.

Она еще спросила:

– Какая опасность?

И Рейнгольд ответил:

– Он и несколько студентов раздавали листовки против Гитлера.

Рейнгольд хотел надеть пальто, но оно было ему коротко и узко, пришлось перекинуть через руку; деньги он спрятал в карман, а сверток зажал под мышкой. Поблагодарив ее кивком, он бросил на ходу:

– Если кто спросит, вы меня не видели! – и убежал.

Фрау Швейгерт погасила свет. Долго сидела она в темноте и слушала, словно ночь могла разъяснить ей то, чего не досказал Рейнгольд Шанц.

На следующий день никто не удивился ее молчаливости и бледности, ее болезненному виду – покупатели привыкли видеть ее такой. Ничто не выдавало проведенную ею бессонную ночь, равно как и следующую, и третью. Она успокоилась, только найдя под дверью записку: «Все обошлось. Он уехал».

На той же неделе к ней пришли двое из гестапо – допытаться, где ее сын. Она печально вскинула на них усталые серые глаза и сказала:

– Во Франкфурте, где учится.

Допросив ее с пристрастием и вконец измучив, они ушли, решив, что она бестолковая дура.

Агата по-прежнему пеклась о лавке, но ее томило ожидание, время представлялось ей бесконечными ящиками – их то выдвигаешь, то задвигаешь. Она не боялась мундиров – ни коричневых, ни черных. Всю жизнь с малолетства приходилось ей возиться с мелочью, что служит для них прикладом. И если какой-нибудь мундир – что случалось все чаще – надменно переступал порог ее лавки, то уж, верно, затем, чтобы купить какую-нибудь мелочь.

Наконец-то Эрнст написал ей из Парижа. Он в восторге от города и уже болтает по-французски. У него много и старых и новых друзей. Она думала: «Придется ему изучить что-нибудь другое, ну да главное – он жив! Они его не поймали!» Сидя вечерами в своей комнатушке на заднем дворе, она перечитывала его письма и размышляла о том, что он говорил ей в последний приезд. Она видела его красивые волосы и горькую складку у губ. С каким презрением отзывался он о дряни, которую она вынуждена продавать. А тем более сейчас. С тех пор как войска подтянули к Рейну, в Альгесгейм опять нахлынули солдаты.

Но что крайне взволновало Агату – это ее же письмо, вернувшееся со штемпелем: «За отсутствием адресата». Ночи напролет металась она в постели, а когда и вовсе не ложилась. Но напрасно поджидала она гонца, который сунул бы ей под дверь желанную весточку. Снова и снова перечитывала она письма сына – их было не сказать чтоб много. В одном из них Эрнст упоминал, что, возможно, какое-то время она ничего о нем не услышит. Однако после этого пришло еще письмо. Ей ничего не оставалось, как тревожная пустота ожидания.

Как-то вечером, когда она, по обыкновению, перебирала письма Эрнста, ей бросился в глаза на марке тулузский штемпель. Она, собственно, и раньше его видела, ничто не ускользало от нее в письмах Эрнста, но сейчас она впервые над этим задумалась. На почтовом листке стояло: «Грапп д’Ор». Но раз Эрнст уехал из Парижа, он, возможно, живет в этом городе, в этой самой «Грапп д’Ор», и, уж во всяком случае, он туда заходил, сидел за одним из столиков и писал письмо в Альгесгейм, уж верно, его кто-нибудь там знает.

Лицо ее раскраснелось от этих мыслей, глаза заблестели, в душе пробудилось решение.

Никто и внимания не обратил, что с некоторых пор она стала общительнее и прислушивается к разговорам в лавке. Агате издавна полюбилась среди покупательниц одна старая фрейлейн: Эрнст учился у нее в первом классе, и, заходя в лавку, она всякий раз отзывалась о нем с похвалой. Иногда, перед закрытием лавки, она, задыхаясь, прибегала купить что-нибудь, и фрау Швейгерт, набравшись храбрости, заводила разговор о том, о сем, пряча покрасневшее лицо за штабелями картонок и коробок, которые убирала на ночь. Доверие ее вскоре было вознаграждено. Сделав над собой усилие, она как-то спросила, что это за Всемирная выставка в Париже, о которой столько болтают. Учительница и в этом разбиралась. У брата ее, тоже учителя, есть друг, он как раз собирается на Парижскую выставку. За проезд и пребывание в Париже установлен льготный тариф. Туристам всячески идут навстречу, и даже германские власти не возражают.

И так как поездка, предстоявшая другу ее брата, казалась старой фрейлейн в некотором роде событием, то она уже по собственному почину принесла фрау Швейгерт красочные проспекты и подробнейшим образом все пояснила, как оно и полагается учительнице. Фрау Швейгерт слушала с таким вниманием и так дотошно обо всем расспрашивала, что учительница заметила с улыбкой:

– Мне кажется, фрау Денхофер (она так и не научилась называть ее «фрау Швейгерт»), и вам загорелось ехать?

– Возможно, – отвечала Агата и тоже растянула в улыбке бледный рот.

Она еще наводила справки, а уже готовилась к отъезду. Купила небольшой чемодан и сняла все свои деньги со сберкнижки.

В Альгесгейме кончалась тихая летняя ночь, звезды померкли в небе; улицы все еще тонули в предутренней мгле, а в окнах на окраине уже заиграло солнце, встававшее над Рейнской равниной, когда фрау Швейгерт заперла свою мелочную лавку. Ключи она отнесла на хранение старой учительнице. К великому ее облегчению, пресловутый друг брата тоже ехал сперва во Франкфурт, и ей предстояло вместе с ним явиться к французскому консулу.

Втайне она боялась, как бы местные власти не отказали ей в паспорте. Но с отъезда Эрнста, более похожего на побег, прошло уже чуть ли не два года; новый начальник ничего про нее не слышал, он видел перед собой только аккуратно заполненный анкетный лист.

Как переезд через Рейнский мост, так и сложное путешествие с франкфуртского вокзала в консульство и обратно, а также ночная поездка во Францию с досмотром по обе стороны границы нисколько ее не испугали и даже особенно не встревожили. Она заранее, дома, перебрала все ожидающие ее в дороге случайности, голова ее устала от мыслей, а сердце от тревоги, она уже веровала в свою поездку. В переполненном купе она была крупинкой среди сильных, жизнерадостных людей. Едва занялся день во Франции, как хорошенькая черноглазая девочка на соседней скамье уже не могла усидеть на месте и вертелась юлой; к огорчению мамаши, она разорвала свое платьице. Фрау Швейгерт достала из чемодана иголку с ниткой и заштопала прореху – девочка даже притихла от удивления.

Объясниться с этими людьми фрау Швейгерт не могла, и все же на Восточном вокзале в Париже они пришли ей на помощь. Фрау Швейгерт намеревалась в первую очередь поехать по адресу, где раньше квартировал ее сын; чужая женщина усадила ее в автобус, подала чемодан и еще раз сказала «мерси».

Фрау Швейгерт разыскала маленькую гостиницу на левом берегу Сены. Хозяйка встретила ее неласково. Презрительно оглядела она тощую гостью: ни платья приличного, ни виду, ни разговору.

Но стоило Агате назвать свою фамилию, как хозяйке вспомнился сын.

– Ах, Эрнест! – воскликнула она, искренне удивившись, что такое жалкое создание произвело на свет такого обаятельного и веселого малого. Она и сама огорчилась, когда Эрнест уехал – неизвестно куда и зачем. На помощь был призван жилец, говоривший по-немецки. Втроем они держали совет, Агата показала им конверт с тулузским штемпелем и попросила связать ее по телефону с «Грапп д’Ор».

В ожидании она подкрепилась кое-чем из своих дорожных припасов. Вскоре все о ней забыли. Она тихонько сидела в углу и почесывала хозяйскую кошку. Сердце у Агаты колотилось, словно ей предстояло невесть что. Когда позвонили, она вскочила так порывисто, что кошка слетела с ее колен и злобно ощетинилась.

По телефону говорил мужской голос – возможно, хозяин «Грапп д’Ор». Фрау Швейгерт, надсаживаясь, повторяла в трубку имя сына, поясняя в промежутках: «Sa mére, его мать!» Наконец до него, видимо, дошло, она услышала гомон голосов, словно он справлялся у кого-то в комнате и ему отвечали со всех сторон. Затем послышался другой голос, с грехом пополам говоривший по-немецки: «Его уже здесь нет. Ничего больше вам не скажу. Приедете? Когда? Уже завтра?»

Фрау Швейгерт вздохнула, она так и чувствовала, что надо ехать в Тулузу, а раз надо, значит, нечего откладывать в долгий ящик.

В Альгесгейме она все пыталась представить себе город, так полюбившийся ее сыну. Теперь, переезжая с вокзала на вокзал, она видела, словно в беспорядочной перетасовке, те самые картины, что он рисовал ей в письмах. Но ей больше не нужно было что-то себе представлять, ей ни к чему было что-то хранить в памяти. Даже на мысли не желала она терять время. Кое-как допросилась до билетной кассы, едва позволила себе выпить горячего кофе и так и не сомкнула глаз в вагоне.

Палящим зноем встретило ее тулузское утро. Изнемогая от усталости, она порой закрывала глаза и ощупью брела вдоль ослепительно белых стен. А иногда присаживалась на чемодан. По счастью, в улочке, где находилась «Грапп д’Ор», было почти темно и даже прохладно. Над дверью и оконными рамами, кое-где уже осыпавшиеся и слинявшие, стояли буквы, знакомые ей по письму. Хозяин удивленно и жалостливо, но не без легкой усмешки оглядел ее с головы до ног. Это был коренастый усач. Чужая женщина показалась ему жалкой, но она была матерью юноши, что недавно у него останавливался. И он послал за человеком, который вчера говорил с ней по-немецки.

Тот прибежал запыхавшись. Он был, пожалуй, в годах Эрнста, высокий, худощавый, с добрым взглядом. Он подсел к фрау Швейгерт поближе, будто для доверительного разговора, взял за руку и, чтобы успокоить, ласково поглаживал по плечу. И прежде всего спросил, как она доехала.

– Эрнст Швейгерт был здесь, – сказал он, – но уже уехал. Последнее его письмо, возможно, затерялось. Он в Испании.

Фрау Швейгерт удивленно на него воззрилась и по ее недоуменным: «Но почему же? Зачем?» – он понял, что это ей ничего не говорит. И как он ни старался объяснить, почему он сам и его друзья, в том числе и Эрнст Швейгерт, решили вступить в Интернациональную бригаду, чтобы отстоять Испанскую республику, какие ни подыскивал слова, он видел на ее бескровном лице только мучительные усилия что-то понять. Она не переставала спрашивать: «Но почему же? Зачем?» – теперь уже только губами, потому что голос у нее срывался и хрипел. Но вот она стиснула губы, ее серые с голубинкой глаза – он видел их перед собой близко-близко – посветлели и стали почти белыми, зрачки сузились, словно ей воссиял свет. Она высвободила плечо из-под его руки, поднялась и сказала:

– Ну что ж, поеду и я.

Он спросил, что она намерена делать в Испании.

И теперь уже она спокойно и терпеливо пояснила, что должна повидать сына, а когда он дал ей понять, что это невозможно, возразила, что ей прямой смысл ехать в Испанию, а куда же еще ей ехать? Она говорила так решительно, что он уже чуть жестче спросил, что она собирается там делать, чтобы не быть в тягость Испанской республике. Валандаться, да быть лишним ртом, и ждать, бесконечно ждать? Ну и попало же ему! Фрау Швейгерт ответила на это – и тоже чуть жестче, – что никому еще никогда не была обузой, она справится с любой работой. Войны она тоже нюхнула как следует, а уж на Рейне, известно, народ исправный, она и постирает, и пол вымоет, и сошьет что нужно, и больного обходит – все это ей приходилось делать. Пусть только поможет ей добраться.

Тем временем хозяин накрыл на стол, принес вина и хлеба. Хотя он ни слова не понял из их разговора – до него дошло звучавшее в нем волнение, и он решил, что его уха придется сейчас как нельзя более кстати. Втроем они поели и выпили, мужчины ухаживали за фрау Швейгерт, как никто еще не ухаживал. Великая тревога и великое утешение сошлись в этом доме.

Следующее утро уже не показалось ей таким слепящим и знойным. К тому же высокий худощавый, что рассказал ей про Эрнста, не заставил себя ждать. Он повел ее через весь город и по широкой, залитой солнцем площади в такую же тесную, темную улочку, на какой стояла «Грапп д’Ор». Вот, сказал он, дом, где обмозгуют ее дело. Эти душные комнаты были чем-то вроде канцелярии, повсюду полки и конторки, мужчины и женщины что-то строчат или снуют взад-вперед, кругом звучит разноязычная речь. Какая-то женщина долго и тихо беседовала с провожатым фрау Швейгерт по-немецки. У нее был строгий вид и очки на носу. Глядя на нее, фрау Швейгерт вспомнила альгесгеймскую учительницу, взявшуюся хранить ее ключи, но лишь как вспоминаешь образ из сновидения: связка ключей была такая же большая и важная, как это лицо за стеклами очков.

Но вот очкастая повернулась к фрау Швейгерт и спросила, чего ей нужно и что она умеет делать. Фрау Швейгерт отвечала ясно и веско, даже с известной гордостью. Очкастая не без участия, но так же деловито и дотошно предложила ей заполнить анкетный лист, как это полагается во всякой канцелярии.

В последующие дни фрау Швейгерт посиживала в кафе в тени аркады, наблюдая за тем, что творится на большой площади. Хозяин «Грапп д’Ор» был немало удивлен, когда она перед отъездом, не поморщившись, заплатила ему все, что причиталось. И он чокнулся с ней, глядя на нее все так же удивленно и жалостливо, но уже без всякой усмешки. Она же, проникшись доверием, оставила ему на хранение остаток своих денег.

У самой испанской границы узнала она трех-четырех пассажиров, запомнившихся ей еще в поезде. В бесконечном туннеле, ведущем в Испанию, какая-то тяжесть легла ей на сердце. Ее спутники, в большинстве сверстники Эрнста, а также высокий худой тулузский ее знакомец (но был среди них и седовласый старик, пожалуй что ровесник Агаты, была и молоденькая девушка) заботились о ней, словно сговорившись, по очереди несли ее чемодан, хотя у каждого была своя ноша. Фрау Швейгерт только диву давалась, как эти чужие друг другу люди оживленно переговариваются – кто словами, а кто и жестами. Да и сама она вскоре стала так же запросто ко всем обращаться, словно век жила с этими людьми, хотя никогда не жила она среди таких, как те, кто в этом затхлом туннеле перебирался с ней на испанскую сторону.

С удивлением, но без страха смотрела она снизу вверх на солдата, который, стоя под красно-золотисто-фиолетовым флагом, с суровым видом проверял их бумаги. Она увидела складку, залегшую меж его бровей, а он, взглянув мельком, увидел у нее меж бровей такую же складку. Не растерянно и наудачу, как раньше, а в твердом убеждении, что при должной настойчивости она добьется своего, фрау Швейгерт наконец через все заставы добралась до Барселоны.

В германском отделении интербригад ей сообщили, где стоит полк ее сына. Она написала ему: «Вот и я здесь!»

Вопрос, какую этой женщине поручить работу, еще решался, когда из полка пришло сообщение, что сын ее с легким ранением попал в лазарет в Альбасете. Вместе с пропуском ей дали письмо с предложением использовать ее на месте.

В поезде и грузовике фрау Швейгерт и в голову не приходило, что она забирается все дальше, напротив, она верила, что вот-вот доберется до цели. Каждая задержка причиняла ей страдания. Но бывали ночи, когда она лежала под открытым небом и глядела на звезды. В эти часы она забывала о томительном ожидании здесь, внизу.

Никогда еще она не видела такого множества сверкающих звезд. Только однажды, в день отъезда, углядела она в Альгесгейме на исходе ночи две-три последние жалкие, потускневшие звезды. Здесь же, должно быть, что ни ночь – такое торжество. А проглядывающие вдали фиолетовые горы! А деревни, прячущиеся в живописных ущельях! А равнины, такие радостные, словно на земле знают одно лишь солнце! А округлые лесистые холмы и море! Чего только не увидишь, заперев за собой дверь лавки! Ей часто приходилось показывать свой пропуск, и она радовалась, когда его требовали, это наполняло ее гордостью и удовлетворением. В грузовике ли, в тесно ли набитом купе – для нее всегда находилось небольшое местечко, а большего ей и не требовалось. Повсюду в солдатах, крестьянах и даже в малых детях проглядывало воодушевление. Порой на ней задерживались удивленные взгляды, порой чья-то рука обнимала ее за плечи и кто-то кричал ей на ухо, словно она глухая, одно лишь слово: «Теруэль!» Да и в разговорах непрестанно слышалось: «Теруэль! Теруэль!» То ли это человек, то ли местность какая, она не знала. И только все снова горделиво и строго показывала свой пропуск.

Госпиталь помещался в бывшем замке, замковый сад был госпитальным парком. Фрау Швейгерт оглядывалась со стесненным сердцем. Несколько солдат упражнялись в ходьбе на костылях: одни – сцепив зубы, другие – оскалив их в улыбке. Какие-то фигуры в толстых повязках лежали в тени. О сыне она знала одно: легкое ранение. Он – «не тяжелый». Но как это понимать? У нее имелся опыт по части неизлечимых ран. Теперь, когда она была у цели, сердце глухими толчками вещало ей недоброе. Она поднялась по широкой белокаменной лестнице со своим чемоданом.

В приемной, едва выяснилось, кто она, ей передали письмо. Она узнала руку сына. Радость, которой она так долго была лишена, на какие-то секунды заслонила ожидавшее ее разочарование.

«Как же я обрадовался, мать! С каким нетерпением ждал тебя! Но наш брат собой не располагает. Я приеду к тебе при первой же возможности. Пожалуй, даже совсем скоро. Как хорошо, что ты здесь, рядом, а не где-то в несусветной дали, – из наших я один такой счастливчик. Ты ведь останешься в Испании? Тут большая нужда в людях! А ты у нас, мать, на все руки!»

Несмотря на все свое разочарование, она обрадовалась белому халату, такие халаты носили сестры, а ведь ей была поручена скромная обязанность – содержать в порядке белье. На первых порах всего хватало. Но вскоре понадобилось чинить обветшавшие простыни и штуковать еще крепкие куски, чтобы всегда иметь про запас нужную смену.

Из немецкой бригады прибыло много раненых. Фрау Швейгерт находила себе работу в палате, ей хотелось понять из разговоров, что за матери ждут дома этих сыновей. Она отыскивала на карте ту местность, где в окопах лежал ее Эрнст.

Вскоре после ее прибытия медсестра Луиза, испанка, спросила, правда ли, что Эрнесто Швейгерт ее сын. Каждая страна, отметила про себя фрау Швейгерт, прибавляет к его имени лишний слог: во Франции его звали Эрнест, а здесь зовут Эрнесто. Это была прелестная девушка, такая беленькая, что белей не бывает, а волосы как вороново крыло. Фрау Швейгерт были показаны снимки, где сын ее стоит рядом с Луизой. Рука у него на перевязи, но лицо спокойное, веселое. Таким веселым и спокойным она его не видела дома.

Получив письмо, Луиза бежала с ним к фрау Швейгерт, а фрау Швейгерт бежала к Луизе, едва к ней самой приходило письмо.

Как-то ей показалось, что люди при ее появлении останавливаются в замешательстве и прячут глаза. Что-то заставило ее поискать Луизу. Девушка лежала на кровати и горько плакала. Фрау Швейгерт дотронулась до ее волос, и та вскочила, бросилась к ней на шею и громко зарыдала. Сжимая фрау Швейгерт в объятиях, она раскачивала ее из стороны в сторону, а та словно одеревенела – казалось, Луиза раскачивает доску. Агата Швейгерт уже поняла, что Эрнст погиб.

Теперь, проходя мимо с неподвижным лицом, она часто ощущала чьи-то ласковые прикосновения, кто-то ронял в ее сторону сочувственные слова. Но все у нее на лице и внутри будто застыло. Никто не мог сказать, плачет ли она по ночам.

Вслед за ее несчастьем тяжелые удары обрушились на борцов Испанской республики. В то время как Франция не пропускала оружия, итальянцы и немцы беспрепятственно помогали Франко. Республиканская армия была разорвана на две части.

В госпитале ранеными был усеян весь пол. Война придвинулась совсем близко, она уже слышалась за горным хребтом. Со дня на день ждали эвакуации. Все эти страхи и волнения словно обходили Агату Швейгерт стороной. Она не нуждалась в сне. Руки ее не знали устали: они перевязывали раненых, отстирывали окровавленные бинты, чинили и латали постельное и носильное белье.

Однажды, когда она, как всегда, беззвучно суетилась, вся уйдя в работу, кто-то вдруг ее окликнул: «Фрау Швейгерт!»

При ее небольшом росте Агате даже не пришлось наклониться. В этом бледном высокомерном лице под белой повязкой она узнала Рейнгольда Шанца. Он почему-то не удивился, повстречав ее. здесь. Быть может, он принял ее за одно из видений, навещавших его в горячечном бреду, а может быть, дело обстояло проще, и сам Эрнст еще сообщил товарищу о приезде матери. Рейнгольд привлек ее к своей койке и рассказал, не щадя, но самой этой ясностью принося ей облегчение, как Эрнст погиб у него на глазах.

– Он нисколько не страдал, фрау Швейгерт, ему повезло в смерти.

Она теребила его рубашку и одеяло.

Рейнгольд Шанц был транспортабелен, и его при первой же возможности вывезли вместе с другими. Наутро уже кто-то другой лежал в его постели.

Луиза уезжала с одним из следующих транспортов. Она бросилась к фрау Швейгерт на шею и зарыдала. И тут Агата вместо обычной тупой безысходной скорби почувствовала режущую боль в груди – ее нельзя было бы вынести, не продлись она всего лишь секунду. Никто этого особо не приказывал, но никто и не удивился, что фрау Швейгерт не покладая рук работала до последней минуты, помогла перевязать последнего раненого и погрузить его на машину.

В потоке беженцев, устремленных за Пиренеи, преследуемых солдатами Франко на земле и с воздуха до последнего рубежа родной земли, фрау Швейгерт одиноко брела со своим уже полегчавшим чемоданом. Но теперь она несла его не в руке, а на спине, точно ранец. На этом пути немало было одиноких странников: одни уже при выступлении разминулись со своими, другие потеряли их из виду при очередном налете. Матери искали детей, дети – родителей, невесты – женихов. Агата Швейгерт никого не искала, она никого не потеряла из виду. В дороге она занялась мальчонкой – бедняжка больно зашиб ногу, она перевязала ее; семья была многодетная, матери и дедушке трудно было удерживать своих птенцов при себе и приглядывать за ними во время этого исхода. Фрау Швейгерт смастерила носилки из своего головного платка, и двое старших поочередно несли младшего. Вскоре мать – ее звали Мария Гонсалес – и ее свекор, дедушка, мрачноватый, крепкий старик, уже не могли обойтись без фрау Швейгерт. Она присматривала за младшими детьми; Альфонсо, старший, помогал ей, он был в дедушку, такой же коренастый и мрачный. Отец, офицер республиканской армии, то ли погиб в бою, то ли попал в плен.

Когда эти испанские люди, не мыслившие жизни под пятою Франко, спустились с Пиренеев, все пришло в смятение на французской границе. По предписанию свыше власти разбросали по лагерям всех, на кого им удалось наложить руку. Семейство Гонсалес, состоявшее из старика, женщины и детей, а также Агаты Швейгерт, прошедшей с ними добрую часть пути и помогавшей им в дороге, очутилось в окрестностях Перпиньяна.

Из уважения и сочувствия к добровольному подвижничеству этих людей семья французских крестьян приютила семью Гонсалес. Им отвели сарай для жилья и кое-чем кормили. Вскоре обеим женщинам нашлось применение в хозяйстве. Так они и жили все вместе под опекой французских крестьян, в свою очередь помогая им до глубокой осени с уборкой урожая. Но тут началась мировая война. Французские войска неподвижной стеной стояли на линии Мажино против германского вермахта. Предчувствие говорило людям: то, что разыгралось ранней весной и как будто завершилось в Испании, может, лишь начало неслыханных ужасов и страданий во всей этой части света.

Семейство Гонсалес мерзло в сарае; обе женщины, неустанно трудясь, сумели приобрести одеяла и кое-какую детскую одежонку. Они радовались, когда их звали в теплую крестьянскую кухню чистить овощи, шить или штопать. Никто не обращал внимания на фрау Швейгерт. Она была нема, как ее тень, и только проворные пальцы без устали двигались.

Тем временем сеньора Гонсалес получила весточку от мужа. Он находился всего лишь в нескольких часах пути, в лагере на Атлантическом побережье. Жена отправилась навестить мужа. Фрау Швейгерт молча прислушивалась к ликованию всей семьи по поводу предстоящей встречи.

А как-то сеньора Гонсалес сообщила Агате:

– Глядите, тут и вам письмо!

Почерк был незнакомый. В том же лагере, где был интернирован Гонсалес, оказался и Рейнгольд Шанц. В один из томительных лагерных дней, когда каждая весточка с воли становилась для всех событием, Гонсалес рассказал Шанцу о чужой женщине, что живет с его семьей в окрестностях Перпиньяна. Наведя справки, Рейнгольд установил, что это может быть только мать его погибшего друга, и написал ей.

«Я так же одинок на свете, как и вы, фрау Швейгерт. Разумеется, не считая товарищей и друзей. Летом здесь была чертова жара, а теперь мочи нет от холодных ветров. Моя малярия дает себя знать. Не могли бы вы раздобыть для меня немного хины? Простите, что утруждаю вас!»

До сих пор фрау Швейгерт не жила, а прозябала. А тут она словно ожила: несколько раз перечла письмо и задумалась. Если хозяин «Грапп д’Ор» – человек порядочный, он, конечно, сохранил ее деньги. Она написала ему. Сеньора Гонсалес с удивлением говорила себе, что чем-то старушка взволнована. Вскоре от хозяина пришел ответ. Он выслал деньги.

Ранним зимним утром фрау Швейгерт, вконец окоченев – она выехала ночным, чтобы загодя быть на месте, – остановилась у лагерных ворот. В чемодане у нее лежала хина и немного теплого белья для Рейнгольда. С удивлением и гневом уставилась она на бараки за колючей проволокой. Хорошо еще, она догадалась выехать ночным. Ведь у нее не было официального пропуска, а добиться разрешения от местных властей оказалось не так-то просто.

Часовой у ворот не пускал ее. Но так как она не понимала его и только повторяла одно и то же имя, он позвал старшего. Со старшим получилось то же самое, и он отвел ее к лейтенанту. Лейтенант все же рассудил, что от этого убожества никому вреда не будет. По его распоряжению фрау Швейгерт отвели в пустой барак для свиданий и вызвали Рейнгольда Шанца.

Рейнгольд еще больше одичал и огрубел. Лицо его выражало неизъяснимую гордость. У рта залегли насмешливые складки, казалось, он бросал вызов всему, что искалечило его молодую жизнь. Задумчиво глядел он на фрау Швейгерт. Поблагодарил за подарки, которые она один за другим доставала из чемодана. Он охотно погладил бы ее по голове, но не решался.

Они рассказали друг другу все, что пережили с тех пор, как встретились в госпитале. Но тут вошел солдат и крикнул: «Fini!» Фрау Швейгерт нерешительно поднялась, солдат ждал у двери. Рейнгольд немного проводил ее. Несмотря на яркое солнце, мел ледяной ветер. Они попрощались. Он еще раз обернулся. Наклонился к ней и сказал скороговоркой:

– Гонсалесы вот-вот уезжают, да и многие едут. Боятся угодить в лапы нацистам, когда война перебросится в эти края.

Солдат снова крикнул: «Fini!» Однако подождал еще. Видно, пожалел старую женщину, стоявшую на ледяном ветру; она была так мала и легка, что ветру ничего не стоило ее сдуть, и, разговаривая с парнем, высоко тянула голову, хоть он и наклонился к ней.

Рейнгольд Шанц продолжал:

– Несколько южноамериканских стран обещают нам убежище и разрешение работать, они вышлют нам билеты на пароход. Друзья Испанской республики нас поддерживают. Мы составляем списки всех, кто хочет ехать с нами. А вы, фрау Швейгерт, вы мать Эрнста, да и сами вы много сделали. Вам надо ехать с нами. Да и куда вы денетесь? Не обратно же в Альгесгейм?

– Нет, нет, – воскликнула Агата Швейгерт, – только с вами!

Весной 1941 года я ночевала вместе с испанскими женщинами в бараке на одном из Антильских островов. Мы ждали пароходов, чтобы разъехаться по странам, обещавшим нам убежище.

Возбужденные горем и радостью, сознанием безопасности и неуверенностью, испанки без конца пели. С ними сидела маленькая худенькая женщина, седина обрамляла ее серое лицо, она была непохожа на испанку и все время молчала.

Но как-то, когда она пришивала ребенку оторвавшуюся пугоцу, у нее вырвалось по-немецки:

– Потише ты, пострел!

Я спросила, из каких она мест, и она ответила – из Альгесгейма Рейнской области.

Весь этот вечер мы просидели вместе. Вскоре я уехала. Не знаю, жива ли она еще. Здесь все, что я узнала о ее жизни.