Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Щуренка разыскать было нетрудно. Оверкамп тут же отдал необходимые распоряжения, вытекавшие из показаний лодочника. Он чуял, что в этом безнадежном деле появилось что-то новое. Среди поступивших донесений особенно выделялось показание некоего Биндера из Вайзенау. Последний сообщил, что он вчера утром на приеме у врача Левенштейна заметил подозрительного человека – его приметы совпадают с указанными в объявлении о побеге, – и в то же утро он еще раз повстречал этого человека со свежей повязкой на руке, когда тот направлялся к Рейну. Всех этих людей немедленно вызвали. На основе их показаний удалось установить весь путь Гейслера до вчерашнего полдня, а это позволяло догадываться и о дальнейшем.

Все мальчуганы постепенно перебрались поближе к Георгу, так что кудлатый, строгавший бумеранг, оказался теперь в стороне. Вдруг все повернули головы: от острова плыла еще одна лодка. Из нее вышли человек с рюкзаком и рослый мальчик – в правильных чертах его продолговатого красивого лица было что-то смелое и уже не мальчишеское.

– Дай сюда, – сейчас же обратился этот мальчик к кудлатому, сделал шаг вперед, размахнулся и особым, ловким движением запустил бумеранг так, что тот завертелся волчком.

Тем временем из крестьянского дома вернулась вторая группа мальчиков. Учитель сухо похвалил мальчика, который распорядился всем так быстро и аккуратно. Затем они снова построились для переклички. Наконец тронулись в путь. Поднялся и Георг.

– Славные у вас мальчики, – сказал Георг.

– Хайль Гитлер! – сказал учитель. У него было загорелое, моложавое лицо, которое, однако, вследствие постоянных усилий учителя не выглядеть таким юным, казалось несколько неподвижным. – Да, класс хороший. – И, хотя Георг больше ничего не сказал, добавил: – Основа была хорошая. Я сделал все, что было в моих силах. К счастью, я остался с ними, когда их на пасху перевели. – Видимо, тот факт, что ему оставили его прежних учеников, имел немаловажное значение для этого человека. Георгу не приходилось даже делать над собой особых усилий, чтобы спокойно беседовать с ним. Прошлая ночь оказалась вдруг далеко позади. Так неудержимо течет обыкновенная жизнь, что ее поток уносит с собой каждого, кто только в него вступит.

– А что, далеко еще до перевоза?

– И двадцати минут не будет, – сказал учитель, – мы ведь все туда идем.

Вот кто должен прихватить меня на тот берег, решил Георг. И они прихватят меня.

– Марш! Марш! – сказал учитель мальчуганам.

Он потому не замечал притягательной силы незнакомца, что уже сам ей подчинился. Рослый мальчик, приехавший с ним в лодке, все еще шел рядом. Учитель положил ему руку на плечо. Но Георг, если бы ему разрешили из всех мальчиков выбрать себе спутника, выбрал бы отнюдь не красивого подростка, шагавшего рядом с учителем, и не благоразумного, суховатого, а кудлатенького, с бумерангом. Ясный взгляд этого мальчугана частенько останавливался на Георге, словно мальчик видел больше других.

– Вы ночевали под открытым небом?

– Да, – сказал учитель, – у нас тут на берегу есть пристанище. Но ради тренировки мы ночевали под открытым небом. И пищу готовили вчера вечером и сегодня утром на костре. Вчера, при помощи карт, мы уяснили себе, как можно было бы в наши дни занять вон тот холм. А затем отступали все дальше в глубь истории… понимаете, как его атаковало бы войско рыцарей, как римляне…

– Да с вами опять учиться захочется, – сказал Георг, – вы прекрасный учитель.

– Любимое дело и делаешь хорошо, – последовал ответ.

Они шли по берегу и уже миновали выступ длинной косы.

Рядом с ними свободно текла река. Теперь было видно, что коса, все заслонявшая своими кустарниками и группами деревьев, это на самом деле только узенький треугольничек среди бесчисленных береговых выступов и заливов. Георг подумал: если я переберусь на ту сторону, я сегодня же могу быть у Лени.

– Вы были на войне? – спросил учитель. Георг понял, что этот человек, который, вероятно, одних лет с ним, считает его гораздо старше.

– Нет, – сказал он.

– Жаль, а то что-нибудь рассказали бы моим мальчикам. Я пользуюсь каждой возможностью.

– Ну, я разочаровал бы вас – я плохой рассказчик.

– Все равно как мой отец, – сказал учитель, – он никогда ничего не рассказывал о войне.

– Нужно надеяться, что ваши мальчики уцелеют.

– Надеюсь, что уцелеют, – сказал учитель, сделав ударение на последнем слове. – Но не в том смысле, что они избегнут этого испытания.

У Георга забилось сердце – он увидел перед собой столбы и ступени пристани. И все же потребность и привычка воздействовать на сознание людей была в нем настолько сильна, что он ответил:

– Вы всего себя вкладываете в работу, это тоже своего рода испытание.

– Я не о том сейчас говорю, – сказал учитель. Его слова предназначались и для мальчика, который шел, выпрямившись, рядом. – Я имею в виду решающее испытание, борьбу не на жизнь, а на смерть. Через это надо пройти. Но почему мы заговорили на такую тему?..

Он еще раз оглядел своего неведомого спутника. Будь дорога подлиннее, он бы охотно поделился своими мыслями с этим человеком. Сколько признаний слышит в пути тот, кто сам молчит!

– Вот мы и пришли. Скажите, вам не трудно будет прихватить с собой несколько мальчиков?

– Нет, конечно, не трудно, – сказал Георг, которому от волнения сдавило горло.

– Мой коллега обещал взять их к себе. А мы с остальными еще побродим по берегу, я дождусь лодки.

Может быть, маленький Бумеранг поедет со мной, подумал Георг. Но когда мальчики в третий раз выстроились и их пересчитали, маленький Бумеранг попал, к сожалению, в группу учителя.

А Щуренка уже допрашивали в Вестгофене. Оказалось, он прекрасно умеет описывать – точно и остроумно. Такие бездельники обычно очень наблюдательны. Действовать им не приходится, и наблюдения так и лежат у них в голове неприкосновенным фондом. Очутившись перед следователем, Щуренок обстоятельно рассказал, как его вчерашний спутник смертельно испугался, когда они дошли до Петерсау. «Перевязка у него была совсем свеженькая, – разглагольствовал Щуренок, – марля как снег, просто реклама для стирального мыла «Перзиль». И по крайней мере, пяти зубов у этого парня не хватало, да, вероятно, так, трех вверху и двух внизу, потому что дыра наверху была пошире. А с одной стороны, – Щуренок сунул себе в рот собственный указательный палец, – был вот такой разрыв или, как это сказать, ну, точно кто-то хотел дотянуть ему пасть до левого уха».

Наконец Щуренка отпустили. Оставалось только опознать куртку. Тогда по всем железнодорожным станциям и мостам, по всем полицейским участкам и пунктам, по всем пристаням и гостиницам – словом, по всей стране можно будет передать по радио новые приметы беглеца.

– Фриц, Фриц, – раздавалось по всему училищу, – твоя куртка нашлась! – Когда Фриц это услышал, у него все в глазах завертелось. Он выбежал из школы и заглянул в оранжерею. Садовник Гюльтчер собирал семена с созревших бегоний, чтобы тут же их рассортировать.

– Моя куртка нашлась.

Не оборачиваясь, садовник сказал:

– Что же, значит, они его вот-вот поймают. Радуйся.

– Чему это? Невесть с кого, пропотевшая, изгаженная, задрызганная куртка!

– А ты погляди на нее хорошенько, может, вовсе и не твоя.

– Идет! – закричали мальчики, окружавшие Георга. В тихом воздухе уже было слышно пыхтение мотора. След от лодки, плывшей поперек реки, немного более светлый, чем остальная вода, тянулся за лодкой почти до самого берега. В лучах утреннего солнца вспыхивал то шарф на шее у лодочника, то птица на лету, то белая стена на берегу, то шпиль далекой колокольни между холмами, словно именно эти предметы заслуживали того, чтобы их запечатлеть в памяти глубоко и навеки. Они спустились по нескольким каменным ступенькам к причалу, но слишком рано, так как моторная лодка еще не подошла; они стояли у самой воды, и каждый чувствовал, будто его существо раздваивается, и та часть, которая стремится все дальше и дальше – вечно бы ей течь и никогда не останавливаться, – отделяется от той, которая хотела бы вечно оставаться недвижимой и неизменной; и первая уходит с великой рекой, а вторая прижимается к берегам, цепляясь за деревни, за набережные и виноградники.

Мальчики притихли. Ведь там, где тишине дают расти, она проникает глубже, чем звуки труб и барабанов.

Георг видел часового возле пристани на том берегу. Всегда ли он там стоит? Не его ли он поджидает? Мальчуганы окружили Георга, увлекли вниз по ступеням, сгрудились вокруг, тесня к лодке. Но у Георга было только одно на уме – часовой.

Раздвиньтесь, мальчики! Пропустите меня, я прыгну за борт! Неплохой конец на случай, если дело сорвется. Он поднял глаза. Далеко позади он увидел Таунус, где раньше бывал частенько, был однажды и во время сбора яблок с кем-то – с кем же это? Ах да, с Францем! А ведь и сейчас должны быть яблоки. Да. Видишь, уже осень. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее? И небо уже не туманное, а безоблачное, серо-голубое.

Вдруг мальчуганы прервали свою болтовню и принялись тоже глядеть туда, куда этот человек смотрел таким странным взглядом, но решительно ничего не увидели: может быть, птичка уже улетела. Жена лодочника начала собирать деньги за переезд. Вот и середину реки проехали. Часовой смотрел не отрываясь на приближающуюся лодку. Георг, не сводя глаз с часового, опустил руку в воду. Тогда и мальчики тоже опустили руки. Ах, все это наваждение! Но если они сейчас тебя схватят, водворят обратно и будут пытать, ты пожалеешь о том, что все можно было кончить так просто.

От сельскохозяйственного училища до Вестгофена автомобилем нет и пяти минут. Гельвиг, думая о Вестгофене, представлял себе всякие ужасы. Но он увидел только чистенькие на вид бараки, большую, тщательно подметенную площадку, несколько платанов с обрубленными вершинами, тихое осеннее солнце.

– Вы Фриц Гельвиг? Хайль Гитлер! Ваша куртка нашлась. Вот она.

Гельвиг покосился на стол. Там лежала она, его куртка, коричневая, новенькая, вовсе не изгаженная и окровавленная, какой она представлялась его воображению. Только на краю одного из рукавов темнело какое-то пятно. Он вопросительно посмотрел на следователя. Тот, улыбаясь, кивнул ему. Гельвиг подошел к столу, пощупал рукав. Затем опустил руку.

– Ну, ведь это же ваша куртка. А?.. Надевайте-ка, – сказал следователь, улыбаясь, видя, что Гельвиг все еще колеблется. – Ну, что же? – сказал он громче. – Или, может быть, это не она?

Гельвиг опустил глаза и еле слышно произнес:

– Нет.

– Нет? – переспросил Фишер. Гельвиг решительно покачал головой. Все были растеряны. – А ты хорошенько рассмотри ее, – сказал Фишер, – как же это не твоя куртка? Ты разве находишь какую-нибудь разницу?

Гельвиг, сначала опустив глаза и заикаясь, а затем все смелее и обстоятельнее, принялся объяснять, почему это вовсе не его куртка: у его куртки была застежка «молния» на кармане, а у этой пуговица. А вот в этом месте у него была дырочка от карандаша, а здесь подкладка цела. Потом у этой одна вешалка с названием фирмы, а ему мать пришила две вешалки из материи под мышками – вешалки из тесьмы постоянно обрываются. Чем боль-ше он говорил, тем больше припоминал различий, и чем тщательнее он их описывал, тем легче у него становилось на душе. В конце концов его грубо прервали и отослали прочь.

Когда он вернулся в школу, то заявил:

– И вовсе это не моя оказалась.

И все удивлялись и подшучивали над ним.

Тем временем Георг давно уже вылез из лодки и, окруженный своими мальчуганами, прошел мимо часового. Попрощавшись со всеми, он зашагал дальше по асфальтированному шоссе, которое ведет из Эльтвиля в Висбаден.

Оверкамп был в ярости, он свистел и шипел на все лады, пока у Фишера, сидевшего возле стола, не задрожали руки. Этот малый с восторгом схватил бы свою куртку, из-за пропажи которой так хныкал. Еще счастье, что честным оказался и не взял куртки. А раз куртка оказалась не той, которая была украдена, то и лицо, менявшее куртку, было не тем, кого они ищут. И врача Левенштейна, видимо, забрали зря. Даже если человек, которому он вчера наложил повязку, и был лицом, менявшим куртку.

Оверкамп свистел бы еще долгие часы, если бы не произошло что-то, отчего вдруг переполошился весь лагерь. Кто-то вбежал:

– Валлау ведут.

Позднее один из заключенных так описывал это утро: «Весть о том, что Валлау поймали, произвела на нас всех примерно такое же впечатление, как падение Барселоны, или въезд Франко в Мадрид, или вообще такое событие, когда кажется, что сила врага непоколебима. Побег семерых имел для остальных заключенных роковые последствия. Однако ни лишение пищи и одеял, ни усиленная работа, ни бесконечные допросы с побоями и угрозами – ничто не могло нас сломить, мы переносили все это спокойно, даже подчас с насмешкой, и это еще сильнее бесило мучителей. Большинство из нас настолько живо ощущало этих беглецов как часть нас самих, что нам чудилось, будто это мы выслали их вперед на разведку. И хотя никто ничего не знал о плане побега, каждому казалось, что это он совершил что-то замечательное. Многим среди нас враг представлялся всемогущим. Даже очень сильный человек может иной раз сплоховать, ничего при этом в глазах людей не теряя, ведь и очень сильный – только человек, и его ошибки это лишь подтверждают. Но тот, кто объявляет себя всемогущим, ни разу не смеет ошибиться; или он действительно всемогущ, или просто ничто. И если удается нанести хотя бы небольшой урон всемогуществу врага – значит, все может удаться.

И вот это чувство сменилось испугом и даже отчаянием, когда беглецов стали приводить одного за другим, захватывая их сравнительно быстро – с такой легкостью, которая нам казалась просто издевательством. В первые двое суток мы все спрашивали себя: неужели поймают и Валлау? Мы его едва знали. Когда его привели в лагерь, он пробыл среди нас всего несколько часов, и его тут же увели на допрос. Два-три раза мы видели Валлау после допросов: он шел, слегка пошатываясь, прижав одну руку к животу, а другой незаметно делал нам знаки, словно желая сказать, что все это, дескать, ничего не значит и чтобы мы не падали духом. И вот теперь, когда и Валлау оказался опять в их руках и был возвращен в лагерь, некоторые из нас заплакали, как дети. Теперь и мы все погибли, думали мы. Теперь они и Валлау убьют, как всех поубивали. В первые же месяцы после прихода Гитлера к власти сотни наших руководителей были убиты во всех концах страны. Часть казнили открыто, часть замучили в лагерях. Целое поколение было истреблено. Вот о чем мы думали в то страшное утро, и впервые мы высказывали эти мысли вслух, впервые заговорили о том, что при таком поголовном истреблении и уничтожении у нас уже не будет смены. Самая чудовищная судьба, почти беспримерная в истории, но однажды уже постигшая наш народ, ^{4} грозила стать нашей судьбой: ничья земля разделит два поколения, и через нее опыт прошлого уже не сможет перейти в будущее. Когда один сражается и падает, а другой подхватывает знамя и тоже сражается и падает, и знамя подхватывает третий и тоже падает, – это естественно, ибо ничто не дается без жертв. Ну, а если уже некому подхватить знамя? Просто потому, что уже никого не осталось, кто понимал бы его значение? Из земли вырывают все лучшее, что на ней произрастало, а детям внушают, что это плевелы. И все эти парни и девушки в городах и селах, пройдя через гитлерюгенд, трудовую повинность и армию, уподобятся детям из сказки, которых выкормили звери, а они потом растерзали собственную мать…»

III

В это утро Меттенгеймер с обычной пунктуальностью вышел на работу. Он твердо решил, что бы там ни случилось, думать только о работе. Ни вчерашний допрос, ни его дочь Элли, ни тень в шляпе, и сегодня следовавшая за ним по пятам, не должны хоть сколько-нибудь мешать ему заниматься его честным ремеслом. И под гнетом внезапной угрозы, когда он чувствовал, что за ним шпионят из всех углов и вот-вот оторвут от его обоев, это его ремесло предстало перед ним в каком-то новом, сияющем свете, оно было ниспослано ему в горестный мир тем существом, которое дарует человеку его профессию.

Поглощенный одним желанием – быть сегодня особенно точным после вчерашнего прогула, он в это утро ничего не успел ни прочесть, ни услышать, не заметил он и тех взглядов, которыми при его появлении обменялись штукатуры. Работа велась в молчании, и он прерывал его, только чтобы отдать какое-нибудь распоряжение, и все они сегодня помогали ему так усердно, как никогда, хотя он этого совершенно не замечал. Правда, в упрямом усердии старика люди усматривали отнюдь не следствие его возвышенных размышлений об их общем ремесле, а естественное выражение оскорбленного достоинства со стороны человека, чью семью постигло такое несчастье. Его помощник Шульц, который ему как раз подсоблял, вдруг заметил, покосившись на хмурое, сморщенное личико обойщика:

– Это со всяким может случиться, Меттенгеймер.

– Что может случиться? – спросил Меттенгеймер.

И задушевно, но немного напыщенно, как говорят обычно люди, когда для своего сочувствия они еще не подыскали настоящих слов, а пользуются первыми попавшимися, Шульц добавил:

– В наше время это может случиться во всякой немецкой семье.

– Что может случиться во всякой немецкой семье? – спросил Меттенгеймер.

Тут Шульц решил, что это уже слишком, и рассердился. Десятка полтора рабочих были заняты внутренней отделкой здания. По крайней мере, половина из них вот уже много лет являлась основными кадрами фирмы, и Шульц принадлежал к их числу. В таких коллективах жизнь каждого перестает в конце концов быть тайной. Все отлично знали, что у Меттенгеймера несколько хорошеньких дочек и что самая красивая вышла замуж против воли отца и неудачно. Трудненько было в те времена работать со стариком Меттенгеймером. Что незадачливый зятек кончил лагерем, тоже было известно. А сегодня утром и радио и газеты напомнили о многом, и, видимо, все это подтверждалось, так как обойщик был необычайно угрюм. Уж перед ним-то, Шульцем, Меттенгеймеру, кажется, нечего притворяться. Шульцу и в голову не приходило, что Меттенгеймер знает меньше, чем кто-либо.

В обеденный перерыв несколько рабочих спустились к дворничихе, чтобы подогреть себе пищу. Все они настойчиво приглашали Меттенгеймера закусить с ними вместе. Меттенгеймер не обратил внимания на их тон и принял приглашение, так как второпях забыл дома бутерброды, а идти в ресторан не хотелось. Сюда, в эту нишу на парадной лестнице, которую себе избрал для обеда дружный кружок молодых и старых штукатуров, сюда, наверх, тень не придет, здесь он в безопасности. Рабочие, как обычно, дразнили младшего ученика и гоняли мальчугана то к дворничихе за солью, то в столовую за пивом.

– Дайте же парнишке поесть, – вступился за него Меттенгеймер.

В числе рабочих было немало таких, которые считали, что государство – это что-то вроде фирмы Гейльбах. Им было все безразлично, лишь бы их честный труд был оценен, лишь бы они получали за него приличную, по их мнению, плату. Недовольство этих людей проходило мимо того основного факта, что они, как и прежде, вынуждены за убогое вознаграждение оклеивать роскошные особняки богачей; их больше раздражали явления побочные, второстепенные, например – религиозные преследования, которым они подвергались. Другое дело Шульц, пытавшийся успокоить Меттенгеймера; он с самого начала был против гитлеровского государства и чем дальше, тем больше. И Шульца держались те рабочие, которые чувствовали, что он в душе не изменился. Впрочем, выражение «не изменился» здесь едва ли подходит, ведь самое главное в том, проявляет ли человек свои заветные чувства и мысли вовне, в действии или замыкается в себе. Среди рабочих имелся и оголтелый нацист Штимберт – все считали его шпиком и осведомителем. Но это тяготило его сотоварищей по работе гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Они просто были при нем осторожны, избегали его, даже и те, кто, по сути дела, в большей или меньшей степени разделял его взгляды. Рабочие относились к Штимберту так, как всякий коллектив, начиная со школьников первого класса, вообще относится к неисправимому ябеднику или психопату.

Тем не менее все эти рабочие, поедавшие свой завтрак в уголке лестницы, наверно, набросились бы на Штимберта и здорово его измолотили, если бы они увидели, с каким выражением на тупом нездоровом лице он наблюдает за Меттенгеймером. Но они смотрели только на Меттенгеймера, они даже забывали есть и пить. Меттенгеймер, взявший случайно валявшуюся газету, впился в одно определенное место. Он побледнел. Все догадались, что он только сейчас узнал о случившемся. Все затаили дыхание. Медленно поднял Меттенгеймер голову; из-за газетного листа показалось его расстроенное, убитое лицо. В глазах было такое выражение, словно он очутился в преисподней. Его окружала тесная семья – штукатуры, обойщики. Даже крошка-ученик оказался тут, он наконец взялся было за еду, по сейчас же бросил. Из-за его головы нагло улыбался Штимберт. Но на лицах остальных лежало выражение печали и почтительности. Меттенгеймер перевел дыхание. Он не в преисподней, нет, он все еще человек среди людей.

В тот же обеденный перерыв Франц в столовой подслушал разговор.

– Я собираюсь сегодня вечером во Франкфурт, в кино «Олимпия», – сказал один.

– А что там идет?

– «Королева Христина».

– Моя девочка мне милей вашей Греты, – сказал третий.

Первый заметил:

– Это совершенно разные вещи: самому лизаться или на других любоваться!

– Как это вам еще удовольствие доставляет, – сказал третий, – для меня лучший отдых дома.

Франц слушал, с виду сонный, но сердце его судорожно билось. Опять – так, по крайней мере, чудилось ему – все безнадежно заглохло. А ведь сегодня утром была одна такая минутка, как прорыв… Он внезапно вздрогнул. Этот разговор об «Олимпии» навел его на мысль, подсказал ему некий выход, которого он тщетно искал целое утро. Если он хочет увидеть Элли, ему не миновать квартиры ее родителей. Пойти самому? Но вход, конечно, стерегут шпики. А письма, конечно, вскрывают. Поеду-ка я после смены, решил он, куплю два билета, может быть, мне и удастся то, что я задумал. А если не удастся, так никому от этого хуже не будет.

Георг продолжал шагать по Висбаденскому шоссе. Он наметил себе цель – ближайший виадук. От этой цели, конечно, ничего особенного ждать не приходится, но все равно какую-нибудь цель надо же ставить себе каждые десять минут. Мимо него мелькало довольно много автомашин: грузовики с товарами, военные автомобили, разобранный самолет, частные машины из Бонна, Кельна, Висбадена, машина «опель», последняя модель, которой он еще не видел. Какую же ему остановить? Вот эту? Или ни одной? И он шагал дальше, глотая пыль. Появилась иностранная машина, у руля – единственный пассажир, еще довольно молодой человек. Георг поднял руку. Владелец машины тотчас затормозил. За несколько секунд перед этим он уже заметил идущего по шоссе Георга. Под влиянием скуки и одиночества – ведь они кому угодно способны внушить интерес к случайному путнику – иностранцу представилось, что он даже ждал от Георга этого жеста. Он отодвинул наваленные на сиденье пледы, плащи, чемоданы.

– Куда? – спросил он.

Они обменялись коротким, пристальным взглядом. Иностранец был рослый, худой, бледноватый, и волосы у него были бесцветные. Его спокойные голубые глаза с бесцветными ресницами ничего не выражали – ни грусти, ни веселья.

Георг сказал:

– Мне в Гехст, – Выговорив это, он испугался.

– О-о, – отозвался иностранец, – а я в Висбаден, но это ничего, это ничего. Вам холодно? – Он снова остановил машину. Он набросил на плечи Георга один из своих клетчатых пледов, и Георг плотно в него завернулся. Они улыбнулись друг другу. Иностранец снова запустил мотор. Георг перевел взор с лица иностранца на его руки, сжимавшие руль. Эти бескостные, бесцветные руки были выразительнее лица. На левой поблескивали два перстня; Георг сначала решил, что один из них – обручальный, но благодаря случайному движению увидел, что он только перевернут и в него вделан плоский желтоватый камень. Георга мучило, зачем он так пристально рассматривает все эти детали, но он просто не мог оторвать взгляда от кольца.

– Верхом дальше, – сказал иностранец, – но красивее.

– Что?

– Там, наверху, лес, внизу – ближе, зато пыль.

– Верхом, верхом, – сказал Георг.

Они свернули и начали почти незаметно подниматься между пашнями. Скоро Георг с волнением увидел, что вершины гор приближаются. Запахло лесом.

– День будет ясный, – сказал иностранец. – Как по-немецки эти деревья? Нет, вот там в лесу. Вся листва красная.

Георг сказал:

– Буки.

– Буки – это хорошо. Буки. Вы знаете монастырь Эбербах, Рюдесгейм, Бинген, Лорелей? Очень красиво…

– Нам тут больше нравится, – ответил Георг.

– А, да! Понимаю. Хотите выпить? – Он снова остановил машину, порылся в вещах, извлек бутылку, откупорил. Георг хлебнул и весь сморщился. Иностранец рассмеялся. У него были такие крупные, белые зубы, что если бы они так не выступали из десен, их можно было бы принять за искусственные.

В течение десяти минут путешественники брали довольно крутой подъем. Георг закрыл глаза, таким опьяняющим был запах леса. Наверху машина свернула с опушки на просеку, иностранец обернулся, начались ахи и охи, он призывал Георга полюбоваться видом. Георг повернул голову, но глаз не открыл. Смотреть туда, на все эти воды, поля и леса, у него сейчас не хватало сил. Они проехали часть просеки и опять повернули. Утренний свет падал в буковый лес золотыми хлопьями. Время от времени хлопья света шелестели, был листопад. Георг старался овладеть собой. Слезы навертывались ему на глаза. Он очень ослабел. Они ехали краем леса. Иностранец сказал:

– Ваша страна очень интересная.

– Да, страна, – сказал Георг.

– Что? Много леса. Дороги хорошие. Народ тоже. Очень чисто, очень порядок.

Георг молчал. Время от времени иностранец поглядывал на него, по обычаю иностранцев отождествляя отдельного человека с его народом. А Георг уже не смотрел на иностранца, только на его руки; эти сильные, но бесцветные руки будили в нем смутную враждебность.

Лес остался позади, они ехали между сжатыми полями, затем между виноградниками. Глубокая тишина и кажущееся безлюдье создавали впечатление, будто кругом дичь и глушь, несмотря на то что каждый клочок земли был обработан. Иностранец искоса посмотрел на Георга; он перехватил пристальный взгляд Георга, устремленный на его руки. Георг вздрогнул. Тогда этот чертов иностранец остановил машину, но только затем, чтобы перевернуть кольцо камнем кверху. Он показал его Георгу.

– Вам очень нравится?

– Да, – нерешительно согласился Георг.

– Возьмите себе, если нравится, – сказал иностранец спокойно, с улыбкой, которая казалась неживой.

Георг очень твердо заявил:

– Нет! – И когда тот не сразу отвел руку, резко повторил, точно кто-нибудь принуждал его: – Нет! Нет! – Заложить бы можно, пронеслось у него в голове, ни один черт не знает этого кольца. Но было поздно.

Его сердце стучало все громче. Вот уже несколько минут, как они свернули с опушки над долиной и ехали среди лесной тишины, и в его голове шевелилась мысль, зачаток мысли, которой он сам еще не мог уловить. Но его сердце стучало и стучало, словно оно было прозорливей ума.

– Какое солнце, – сказал незнакомец.

Они ехали со скоростью всего лишь пятидесяти миль. Если сделать это, подумал Георг, то чем? Кто бы ни был этот тип, он же не картонный. И руки у него тоже не картонные. Он будет защищаться. Медленно-медленно Георг опустил плечи. Его пальцы уже касались ручки, лежавшей рядом с его правой ногой. Вот этим по голове и вон его из машины! Тут он долго пролежит. Такая уж, значит, его судьба, что меня встретил. Такое теперь время. Жизнь за жизнь. Пока его найдут, я давным-давно перемахну через границу в этой шикарной коляске. Он выпрямился, оттолкнул ручку правой ногой.

– Как называется здесь вино? – спросил незнакомец.

– Гохгеймер, – хрипло ответил Георг.

Не волнуйся же так отчаянно, уговаривал Георг свое сердце, как Эрнст-пастух свою собачку. Ведь я ничего этого не сделаю.

Перестань, успокойся; хорошо, если уж ты непременно хочешь, я сейчас же сойду.

Там, где дорога выходила из виноградников на шоссе, стоял столб: до Гехста – два километра.

Хотя Генрих Кюблер все еще не годился для допроса, однако, после того как его перевязали и кое-как посадили, его можно было хоть опознать. Все свидетели, которых ради этого задержали, проходили мимо него и таращили глаза. Он, в свою очередь, тоже таращился на них, хотя не признал бы их, даже будучи в полном сознании: крестьянин Биндер, врач Левенштейн, лодочник, Щуренок, Грибок – все эти люди, которые при нормальном развитии событий никогда бы не встали на его жизненном пути.

Грибок лукаво сказал:

– Может, он, а может, и не он.

То же сказал и Щуренок, хотя отлично знал, что это не Георг. Но незаинтересованным свидетелям всегда жалко, если в событиях нет достаточного драматизма. Биндер заявил почти мрачно:

– Не он, только похож на него.

Показание Левенштейна оказалось решающим:

– У него же рука здоровая.

Действительно, рука – это была единственная часть тела, которая осталась у Кюблера неповрежденной.

Затем все свидетели, кроме Левенштейна, были отправлены за государственный счет туда, откуда их взяли. Грибок сошел тут же, после уксусного завода. Биндер, через затуманенный болью мир, поехал домой в Вайзенау, все на тот же клеенчатый диван, где ему с той же неизбежностью, что и перед отъездом, предстояло умереть. Щуренок и лодочник слезли у перевоза под Майнцем, где накануне состоялся обмен.

Вскоре после этого было отдано распоряжение отпустить Элли на свободу, оставив ее и ее квартиру под надзором. Может быть, настоящий Гейслер все-таки сделает попытку установить с ней связь. Кюблера, в том состоянии, в каком он сейчас находился, нельзя было отпустить.

В камере на Элли нашло оцепенение. Вечером, когда наконец можно было вытянуться на деревянных нарах, оцепенение прошло и она попыталась осознать то, что с ней случилось. Генрих, она знала это, – порядочный малый, сын почтенных родителей, он никогда ее не обманывал. Уж не натворил ли он чего-нибудь, вроде Георга? Верно, ему случалось ворчать насчет налогов и обедов из одного блюда, насчет всех этих «добровольных» сборов и поборов, но он ворчал ничуть не больше, чем ворчат и ругаются все. Может быть, он слушал у кого-нибудь запрещенную передачу из-за границы, может, взял у кого-нибудь почитать запрещенную книгу?.. Только нет, Генрих не увлекался ни радио, ни книгами. Он всегда говорил, что человек должен быть особенно осторожен, когда он занимает какое-то положение в обществе, – он, конечно, намекал на меховую мастерскую отца, в которой и он имел долю.