Текст книги "Седьмой крест. Рассказы"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

На этот раз он дал Элли пройти мимо – дал пройти и молодому человеку с усиками, не подозревая, что тот имеет к Элли какое-то отношение.

Он повернул велосипед и ехал за ней следом, пока она не вошла в тот дом, где с ребенком снимала комнату.

Он сверху донизу оглядел дом, поглотивший Элли. Затем посмотрел вокруг. Наискосок он увидел кондитерскую. Он вошел и сел.

В кондитерской был только один посетитель, кроме него, – тот самый вертлявый молодой человек с усиками. Молодой человек сидел у окна и посматривал на улицу. Франц и теперь не обратил на него внимания. Настолько здравого смысла у него еще осталось, чтобы просто не ворваться следом за Элли к ней в дом. Ведь день еще не кончился. Элли могла снова выйти. Во всяком случае, он решил сидеть здесь и ждать.

Тем временем Элли наверху в своей комнате переоделась, причесалась – словом, сделала все, что, по ее мнению, следовало сделать, если гость, которого она ждала сегодня вечером, придет и останется ужинать, а может быть, – Элли допускала и это, – останется ночевать. Повязав фартук поверх чистого платья, Элли пошла в кухню к хозяйке, побила и посолила два шницеля и положила на сковородку сало и лук, чтобы сунуть ее на огонь, как только раздастся звонок.

Хозяйка смотрела на нее, улыбаясь, – это была добродушная женщина лет пятидесяти, которая охотно баловала детей и вообще сочувствовала всякому полнокровному проявлению жизни.

– Вы совершенно правы, фрау Гейслер – сказала она, – молодость бывает только раз.

– В чем права? – спросила Элли. Ее лицо вдруг изменилось.

– Да что вы решили поужинать с кем-то другим, а не с вашими родными.

Элли чуть не сказала: «Я гораздо охотнее поужинала бы одна», – но предпочла промолчать. Она не могла скрыть от себя, с каким нетерпением ждет, чтобы хлопнула дверь подъезда и на лестнице раздались твердые шаги. Да, конечно, она ждет, но, может быть, втайне надеется и на какую-нибудь помеху. Сделаю-ка я еще пудинг, решила она. Элли поставила на плиту молоко, всыпала в него порошок и стала размешивать. Придет – хорошо, вдруг решила она, не придет – тоже хорошо.

Она ждала, верно, но что это было за жалкое ожидание в сравнении с тем, как она умела ждать когда-то…

Неделя за неделей, ночь за ночью ждала она шагов Георга, тогда она еще дерзала отстаивать свою молодую жизнь, не мирилась с пустотою ночей. Теперь она чувствовала, что то ожидание отнюдь не было ни смешным, ни бессмысленным, им можно было гордиться, это было нечто более высокое и достойное, чем ее теперешняя жизнь со дня на день, в которой уже нет страстного ожидания. Теперь я как все, печально думала она, нет для меня ничего особенно важного. И не проведет она этой ночи в ожидании, если ее друг не придет. Она зевнет и ляжет спать.

Когда Георг впервые сказал ей, что его ждать нечего, она ему не поверила. Она, правда, перебралась опять к родным, по только переменила место ожидания. Если бы сила ожидания способна была вызвать того, кого ждешь, Георг бы к ней тогда вернулся. Но в ожидании нет никакой магической силы, оно не властно над другим человеком, оно живет только в ожидающем и именно поэтому требует мужества. Ожидание ничего не принесло Элли, лишь иногда тихая безмолвная грусть придавала ее хорошенькому личику неожиданную прелесть. То же самое думала и хозяйка, смотревшая, как Элли готовит ужин.

– Пока вы съедите шницели, – сказала она ласково, – ваш пудинг успеет остыть.

Когда Георг в последний раз сказал ей, что его ждать нечего, – не грубо, но твердо и решительно, – что ее ожидание тяготит его, когда Георг спокойно и рассудительно объяснил ей, что брак не святыня и что даже будущий ребенок – это не такое уж препятствие, которое не обойдешь, Элли наконец отказалась от комнаты, за которую все время тайком платила.

Но она продолжала ждать – она ждала и в ту ночь, когда родился ребенок. Разве есть ночь, более подходящая для возвращения? Обойщик рыскал по городу несколько дней, и, наконец, ему удалось притащить к дочери этого ужасного человека, ее бывшего мужа. Он горько потом пожалел об этом, увидев, в каком состоянии дочь после встречи. И хотя он отговаривал Элли сначала от брака, а затем от развода, он вскоре понял, что все равно больше нельзя так ждать. И вот в конце второго года он сделал попытку начать официальные розыски зятя. Но даже родители не знали, куда запропастился их сын… Этим вторым годом был тысяча девятьсот тридцать второй год, и он уже подходил к концу. Элли едва удалось укачать ребенка, который в новогоднюю ночь тридцать третьего года проснулся от шума хлопушек и тостов. Георга так и не нашли. Оттого ли, что они боялись искать слишком усердно, или Элли была поглощена ребенком, но вся эта история понемногу стала забываться. Элли хорошо помнит то утро, когда окончательно перестала ждать. Перед рассветом ее разбудил автомобильный гудок, и она услышала шаги на улице, может быть, шаги Георга, но шаги прошли мимо подъезда. Шаги постепенно стихли, стихло и ожидание Элли. С последним звуком оно угасло окончательно. Она так и не пришла ни к какому выводу, ни к какому решению. Права оказалась ее мать и все пожилые люди: время все залечивает, и даже раскаленное железо остывает. Она тогда очень скоро уснула. Следующий день был воскресенье, и она проспала до полудня. К обеду вышла другая Элли, румяная и здоровая.

В начале тридцать четвертого года Элли вызвали в гестапо: ее муж арестован и отправлен в Вестгофен. Теперь, сказала она отцу, он наконец нашелся, теперь можно хлопотать о разводе. Отец удивленно посмотрел на нее, как смотрят на прекрасную, драгоценную вещь, в которой вдруг оказался изъян.

– Теперь?.. – повторил он только.

– А почему бы и нет?

– Да ведь это было бы там для него ударом…

– Для меня тоже многое было ударом, – сказала Элли.

– Но ведь он все-таки муж тебе.

– Это кончено раз и навсегда, – сказала Элли.

– Зачем вам сидеть в кухне? – заметила хозяйка. – Когда позвонят, я положу шницель на сковородку.

Элли ушла к себе. В ногах ее кровати стояла детская кроватка, сегодня она пустовала. Собственно говоря, пора бы ее гостю уже быть здесь, но Элли не собиралась предаваться бесплодному ожиданию. Она развернула пакет, пощупала шерсть и начала вязать.

С человеком, которого она сейчас ждала, правда, не бог весть как ждала, с неким Генрихом Кюблером, она познакомилась случайно. Ведь случай, если только ему не перечить и дать волю, отнюдь не слеп, как утверждают иные, напротив, он хитер и изобретателен. Нужно лишь всецело ему довериться, не вмешиваться и не подталкивать его, иначе получается нечто весьма неудачное, а винят его. Зато, если спокойно на него положиться и слушаться его до конца, он приведет прямо к цели решительно и быстро.

Сослуживица уговорила Элли пойти потанцевать. Сначала Элли жалела, что согласилась. Позади нее кельнер уронил стакан. Она обернулась; одновременно обернулся и Кюблер, проходивший в это время через зал. Это был рослый брюнет с крупными зубами – легкое сходство его с Георгом в походке и улыбке вызвало на лице Элли особое выражение, и она сразу похорошела. Кюблер заметил ее, остановился, подошел. Они танцевали до утра. Вблизи он, правда, утратил всякое сходство с Георгом, но он оказался порядочным юношей. Он несколько раз водил ее танцевать, а по воскресеньям – на Таунус. Они целовались и были очень довольны.

Элли, между прочим, рассказала ему о своем первом муже.

– Мне не повезло, – вот как она теперь отзывалась о своем прошлом. Генрих убеждал ее окончательно развязаться с Георгом. Она решила все сделать сама.

Однажды ей прислали разрешение на свидание в лагере Вестгофен. Она побежала к отцу. Давно уже не советовалась она с ним. «Поезжай непременно, – сказал обойщик, – я провожу тебя». Элли вовсе не хлопотала о свидании, наоборот, разрешение пришло очень некстати. Этим разрешением преследовались особые цели.

Так как ни побои, ни пинки, ни голод, ни карцер не оказали на заключенного никакого действия, то возникла мысль привести к нему жену. Жена и ребенок – это на большинство людей все же производит впечатление.

Итак, Элли и ее отец взяли однодневный отпуск. От семьи они скрыли свою невеселую поездку. По пути Элли думала о том, как хорошо было бы теперь лежать с Генрихом на лужайке, а Меттенгеймер мечтал о своих обоях. Когда они, сойдя с поезда, пошли рядом по дороге и уже миновали несколько деревень, населенных виноградарями, Элли вдруг, словно став опять маленькой девочкой, схватила отца за руку. Рука была сухая и вялая. У обоих сжималось сердце.

Когда они поравнялись с первыми домами Вестгофена, люди стали смотреть им вслед с тем смутным состраданием, с каким обычно смотрят на идущих в больницу или на кладбище. Как мучительно было видеть в деревнях всю эту деловитую суету, эту радостную возбужденность… Отчего мы не они? Почему я не качу эту бочку к бондарю, почему я не вон та женщина, которая чистит сито на подоконнике? Почему я не могу помочь людям поливать двор, перед тем как они поставят давильные чаны? А вместо всего этого приходится идти мимо, своим особым путем, в нестерпимой тоске. Какой-то парень с еще по-летнему обритым затылком, скорее лодочник, чем крестьянин, подошел к ним и сказал серьезно и спокойно: «Вам верхом обойти придется, через поле». Старуха, может быть мать парня, выглянула в окно и кивнула. «Утешить, что ли, меня хочет? – подумала Элли. – А мне до Георга теперь никакого дела нет». Они поднялись по меже. Прошли вдоль стены, утыканной битым стеклом. Слева показался небольшой заводик «Маттиас Франк и сыновья». Им уже были видны ворота лагеря и часовые. Ворота выходили на дорогу как раз в углу, образуемом стенами так называемого внутреннего лагеря. Хотя Рейн и находился где-то близко, позади лагеря, но он не был виден. На коричневой туманной низине местами поблескивала мертвая стоячая вода.

Меттенгеймер решил подождать Элли в садике при трактире. Элли пришлось идти дальше одной, и ей стало страшно. Но она твердила себе, что теперь ей до Георга никакого дела нет. Уж он не растрогает ее ни своей печальной судьбой, ни родным лицом, ни взглядом, ни улыбкой.

Георг уже давно сидел в Вестгофене. Позади были десятки допросов, терзаний, пыток, их хватило бы на целое поколение, над которым пронеслась война или другое бедствие. И эти пытки будут продолжаться завтра, может быть, даже через минуту. Георг тогда уже знал, что только смерть освободит его. Он знал, какая страшная сила набросилась на его молодую жизнь, знал и свою силу. Теперь он узнал себя.

В первую минуту Элли показалось, что в комнату ввели другого человека. Она поднесла руки к ушам – привычное движение, которым она проверяла, целы ли ее серьги. Затем она уронила руки. Пораженная, смотрела она в упор на этого чужого человека, стоявшего между двумя штурмовиками. Георг был высокого роста, а этот такой же маленький, как и ее отец, и ноги у него в коленях согнуты. Наконец она все-таки узнала его по улыбке. Да, это его прежняя особенная улыбка, ласковая и презрительная улыбка, точно так же он улыбался Элли при первой их встрече. Но сейчас ему предстояло решить нечто совсем другое, сейчас он думал вовсе не о том, как отбить молодую девицу у горячо любимого друга. Одна только мысль гвоздила его истерзанный мозг: для чего привели сюда эту женщину? Чего они хотят достигнуть этим? Он боялся, что из-за своей усталости, из-за своих телесных страданий упустит что-то очень важное, не заметит какой-то западни.

Он уставился на Элли. Она показалась ему не менее странным существом, чем он ей: фетровая шляпка, кокетливо приподнятая сбоку, волосы колечками, сережки. Он продолжал рассматривать ее. Затем попытался вспомнить: какое же она имела отношение к нему? Довольно отдаленное. Пять или шесть пар глаз жадно следили за каждым движением в его лице, изуродованном побоями. Надо же что-нибудь сказать этому человеку, думала Элли, и она сказала:

– Ребенок здоров.

Он насторожился. Его взгляд стал острым. Что она имела в виду? Наверняка что-то вполне определенное. Может быть, она принесла ему весть? Он боялся, что слишком ослабел и не отгадает. Он сказал вопросительно:

– Вот как?

Она узнала бы его и по этому взгляду. Этот взгляд был прикован к ее полуоткрытым губам так же горячо и неотступно, как в первый раз. Что за весть сообщат они сейчас, чтобы еще раз наполнить его жизнь энергией и силой?

После долгой мучительной паузы – Элли, видимо, подыскивала слова – она сказала:

– Скоро он уже пойдет в детский сад.

– Да, – сказал Георг. Какая мука напрягать бессильный мозг, соображать быстро и метко! На что намекает она, говоря о детском саде?

Вероятно, это связано с перестройкой работы, о которой Гагенауер рассказывал четыре месяца назад, когда был доставлен сюда после ареста партийного руководства последнего состава. Улыбка Георга стала шире.

– Хочешь взглянуть на его фотокарточку? – спросила Элли.

Она пошарила в сумочке, на которую устремились не только глаза Георга, но и охраны. Она протянула ему маленькую, наклеенную на картон карточку: ребенок с погремушкой. Георг наклонился над снимком и от напряжения наморщил лоб, силясь разглядеть что-то важное. Он поднял глаза, посмотрел на Элли, опять посмотрел на карточку. Затем пожал плечами. Он снова взглянул на Элли, но так мрачно, словно она посмеялась над ним.

Надзиратель крикнул:

– Свиданье кончено.

Оба вздрогнули.

Георг торопливо спросил:

– Как моя мать?

– Здорова, – отозвалась Элли. Эту женщину, которая была ей всегда чужда, чуть ли не противна, она не видела уже полтора года.

Георг крикнул:

– А младший брат? – Он точно вдруг проснулся, все его тело дергалось. Не менее жутким казалось Элли и то, что с каждой минутой он все больше становился прежним. Георг крикнул: – А как поживает… – Но его подхватили слева и справа, подтолкнули и вывели.

Элли потом уже не помнила, как вернулась к отцу. У нее осталось только смутное воспоминание о том, что он прижал к себе ее голову, и что тут же стояли хозяин и хозяйка и еще какие-то две женщины, и что ей было все равно. Одна женщина легонько похлопала ее по плечу, а другая пригладила ее волосы. Наконец хозяйка подняла с полу ее шляпу и сдула с нее пыль. Никто не произнес ни слова. Слишком близко была эта стена. Немым было горе, и таким же немым было утешение.

Очутившись дома, Элли села и написала Генриху письмо. Она просит его не заходить за ней в контору и вообще забыть о ней.

Генрих все-таки поймал ее около конторы. Принялся расспрашивать: может быть, Георг опять произвел на нее впечатление? Может быть, она опять полюбила его? Может быть, ей жаль его? Она думает снова сойтись с ним, когда он выйдет? Элли слушала с удивлением все эти туманные и нелепые догадки о том, что только она одна знала доподлинно. Она спокойно возразила: нет, любить Георга она больше не может. Нет, никогда она не вернется к нему, даже если его освободят, этому конец навсегда. Но с тех пор, как она увидела Георга, ей вдруг перестали доставлять удовольствие встречи с Генрихом, ей просто не хочется, вот и все.

Генрих встал на ее пути, как несколько лет назад стоял Франц, когда Георг отнял у него Элли. Но Генрих не был особенно серьезным юношей, он не верил, что все это так серьезно. Какой смысл в подобном решении? Да если бы она еще продолжала любить Георга! Но просто так? Разве Георгу будет легче от того, что она останется одна? Он и не узнает о ее постоянстве и наверняка не поверит, если она когда-нибудь при случае расскажет ему об этом. Зачем же осложнять себе жизнь?

Все это тоже произошло почти год назад. А сегодня вечером она пригласила Генриха к себе, для него были приготовлены шницели, замешан пудинг. Для него она принарядилась. Как все это вдруг началось опять, раздумывала Элли, почему я опять о нем вспомнила?.. И не понадобилось ни кончать с чем-то, ни принимать какое-то трудное решение. Ничего особенного не случилось, просто год прошел. Скучно каждый вечер сидеть в одиночестве. Едва ли она для этого создана. Ведь она самая заурядная женщина. Генрих был прав. Зачем это все, и притом ради человека, который для нее почти чужой? Прошел год, и померкло даже это страшное, изувеченное побоями лицо. Мать оказалась права, как и все старики: время все залечивает, и даже раскаленное железо остывает. В глубине души Элли все же таила легкую надежду, что Генриха задержит какая-нибудь случайность, хотя не понимала, что от этого изменится, раз она сама его пригласила.

А внизу, в кондитерской, Франц из окна смотрел на улицу. Вспыхнули фонари. Хоть день и был теплый, сейчас все говорило о том, что лето давно прошло. Маленькая кондитерская была скудно освещена. Хозяйка гремела посудой у стойки. Уж скорей бы эти два упрямых посетителя ушли. Вдруг Франц вцепился руками в край столика. Он глазам своим не верил: там, между фонарями, к подъезду Элли подходил Георг, он нес цветы. Все чувства Франца закружились в бешеном вихре. Все было в этом вихре: испуг и радость, ярость и страх, счастье и ревность. Но когда человек подошел поближе, все исчезло. Франц успокоился и выругал себя. Этот парень только издали слегка напоминал Георга, да и то – если в мыслях был Георг.

Тем временем хозяйка кондитерской избавилась от одного из посетителей. Молодой человек бросил на стол деньги и выскочил на улицу. Франц заказал еще кофе и еще одну сдобную булочку.

Когда у входной двери раздался звонок, лицо Элли все-таки просияло. Минуту спустя Генрих был уже в ее комнате. В руках он держал гвоздики. Он растерянно смотрел на молодую женщину, сидевшую на кровати; она, видимо, не очень-то поджидала его: мотки цветной шерсти, лежавшие на ее коленях, мешали ей встать. Элли подняла голову, схватила сумку и, смущенная, начала, нарочно медля, запихивать туда свое вязанье. Затем встала и взяла у Генриха гвоздики. Из кухни уже доносился запах жареного мяса. Это все добрейшая фрау Мерклер. Элли невольно улыбнулась. Но лицо Генриха было так серьезно, что она перестала улыбаться. Она отвернулась от его, настойчивого взгляда. Он схватил ее за плечи и стал сжимать их все решительнее; тогда она опять подняла голову и взглянула на него. Забыв обо всем, Элли решила – все-таки счастье, что он пришел!

В эту минуту на лестнице и в передней раздались шаги и голоса. Может быть, кто-нибудь действительно крикнул или это только мелькнуло в сознании: «Гестапо!» Руки Генриха соскользнули с ее плеч, его лицо окаменело, окаменело и лицо Элли, словно оно никогда раньше не улыбалось и никогда уже не будет улыбаться.

Хотя Франц соображал не слишком быстро, все же он без труда связал между собой те события, которые в ближайшие несколько минут разыгрались перед окном кондитерской.

На тихой улочке началась какая-то суета, правда не настолько заметная, чтобы привлечь внимание прохожих. За углом остановился чей-то большой темно-синий автомобиль. Одновременно к двери дома, где жила Элли, подъехало такси. Следом появилось и второе такси, оно не обогнало первое, а, затормозив, остановилось позади.

Из первого выскочили трое молодых людей. После короткого пребывания в доме они снова вышли, сели в машину и посадили еще кого-то, кого они привели с собой. Франц не мог бы поклясться, что четвертый – юноша, только что принятый им за Георга, так как его спутники из предусмотрительности, а может быть, и случайно, заслонили его, когда он проходил от подъезда к дверце автомобиля. Но Франц заметил, что юноша идет не просто и спокойно, а рядом со своими подтянутыми и ловкими спутниками производит впечатление пьяного или больного. Когда первое такси отъехало – мотор так и не выключали, – к двери Элли медленно подошло второе. Из него выскочили двое, вбежали в дом, и, когда они вернулись, между ними шла женщина.

Кое-кто из редких прохожих приостановился. Кое-кто, вероятно, выглянул из ближайших окон. Однако освещенный фонарями кусочек мостовой перед подъездом был все так же нетронут и опрятен, на нем не произошло никакой катастрофы, его не забрызгало кровью. Если у людей и возникли какие-либо подозрения – они унесли их с собой в недра своих семейств.

Франц ждал каждую минуту, что и его арестуют. Но он благополучно выбрался на велосипеде из города.

Значит, Георг тоже бежал, говорил себе Франц, они следят за его родными, за его бывшей женой, наверно, и за его матерью. Они подозревают, что он в городе. Может быть, он действительно скрывается здесь? Как же он предполагает выбраться?

Несмотря на рассказы бывшего заключенного, Франц не мог бы представить себе теперешнего Георга, того, которого видела Элли. Зато образ прежнего Георга встал перед ним внезапно и отчетливо. Он увидел его перед собой с такой ясностью, что чуть не вскрикнул. Так в старину, в подобные же эпохи мракобесия, люди вскрикивали, когда им вдруг, в толкотне улицы или среди шумного празднества, казалось, что они видят перед собой того единственного, которого им рисовали запретные воспоминания, подсказанные их совестью. Франц увидел юношеское лицо Георга, его взгляд, вызывающий и печальный, его густые темные красивые волосы. Он видел склоненную над столом голову Георга, голову на плечах, голову-вещь, голову-приз. Франц так помчался по дороге, словно ему самому угрожала опасность. В глубоком смятении – к счастью, его тяжеловатые, малоподвижные черты не могли отразить всю силу этого смятения – ехал Франц к Герману. Однако и тут ему не удалось излить переполненное сердце: Герман еще не возвращался домой с работы. «Наверно, собрание», – сказала Эльза, глядя на расстроенного Франца круглыми глазами, любопытными и невинными.

Чувствуя, что Франца почему-то надо утешить, она предложила ему леденцов из коробки. Герман часто покупал ей сласти – при первом подношении его ужасно тронуло ее личико, просиявшее от такого пустяка. Франц, тоже относившийся к ней словно к ребенку, погладил ее по голове, но сейчас же пожалел об этом, так как она испугалась и покраснела. «Значит, нет его», – сказал Франц почти с отчаяньем; он был настолько поглощен своими мыслями, что из его груди вырвался стон.

Она смотрела ему вслед, когда он повел свой велосипед в гору, и, как обычно бывает с детьми, глубоко опечалилась его печалью, хотя и не знала, в чем она.

Марнеты немного подождали Франца, затем сели ужинать без него. Эрнст, пастух, тоже занял свое место за столом. И вот Эрнст встает, чтобы отнести Нелли косточку. Как только он выходит из жаркой, чадной кухни на свежий воздух, его лицо меняется, и он вздыхает всей грудью. Сегодня туман не так густ. Далеко вокруг видны огни множества городков и деревень, семафоров и фабрик, химических заводов в Гехсте, Опеля в Рюссельсгейме. Одной рукой подбоченясь, в другой держа кость, Эрнст спокойно окидывает взором горизонт. Лицо его становится довольным и надменным, словно он лишь сегодня вступил сюда во главе своих регионов как посланец глубокой древности, словно он окидывает взором покоренную страну, ее реки и миллионы огней. Он застывает на месте, подобно завоевателю, созерцающему завоеванное. А разве он и впрямь не вступил сюда во главе своих легионов как посланец глубокой древности, не покорил страну, ее дичь и глушь, ее реки?

Эрнст слышит в поле какое-то позвякивание. Это велосипед, Франц ведет его в гору. На лице пастуха – оно только что было ясным и почти величественным – уже ведет свою оживленную и лукавую игру любопытство. Почему это Франц возвращается так поздно и почему именно с этой стороны? «Твою жратву слопали», – заявляет Эрнст. Но острые дерзкие глаза уже подметили, что Франц не слишком-то хорошо настроен. Ему ничуть не жаль Франца, ему просто любопытно, и на его лице появляется выражение, как бы говорящее: эх, Франц, какой же ты маленький и какой же маленькой должна быть та муха, которая тебя укусила.

А Франц, хотя они не обменялись и словом, чувствует, что ему противны и этот парень, и его холодная насмешливость, которую он обычно находил такой забавной. Францу противно его равнодушие, ему уже заранее противно равнодушие людей, среди которых он сейчас очутится и будет есть свой суп, и равнодушие звезд, которые сейчас над ним восходят.

VII

Георга все больше укрывали вечерние сумерки, до того туманные и тихие, что, казалось, в них невозможно было его найти. При каждом новом шаге он говорил себе, что следующий будет последним. Однако новый шаг оказывался лишь предпоследним. За Момбахом ему пришлось сойти с грузовика. Мостов здесь уже не было, но возле каждой деревни был перевоз. Георг миновал их один за другим. Подходящая минута, чтобы переправиться на тот берег, еще не настала. Когда все силы человека устремлены в одну точку, все предостерегает его – и инстинкт и разум.

Как и накануне вечером, он утратил чувство времени. На Рейне в сгущающемся тумане завывали пароходные сирены. По дороге, бежавшей вдоль берега, проносились огни; но все реже и реже. Надвинулся заросший деревьями остров, и воды стало не видно. За камышами блестели огни хутора, однако они не внушали Георгу ни страха, ни доверия, они казались болотными огнями, до того безлюдной была местность. Может быть, остров, заслонявший вид на реку, еще тянулся, может быть, уже кончился. Может быть, огни горели на каком-нибудь судне или на том берегу, может быть, и берег был от него заслонен не лесистым островом, а туманом. Человеку нетрудно погибнуть здесь и от истощения. Побыть бы сейчас с Валлау, хоть две минуты, в любом аду…

Если Валлау удастся добраться до некоего прирейнского города, то есть надежда, что оттуда его переправят за границу. В этом городе сидят люди и ждут его, они уже подготовили следующий этан его бегства.

Когда Валлау арестовали вторично, его жена поняла, что больше никогда его не увидит. А когда ее просьбы о свидании были грубо, даже с угрозами отклонены – она сама приезжала хлопотать в Вестгофен из Мангейма, где теперь жила, – фрау Валлау твердо решила спасти мужа, какой бы то ни было ценой. Это решение она начала проводить в жизнь с той одержимостью, с какой женщины берутся за невыполнимый план: они прежде всего теряют ту способность трезвого суждения или часть этой способности, с помощью которой человек проверяет возможность чего-нибудь на деле. Они ее знать не хотят. Жена Валлау построила свой план не на опыте других, не на том, что ей говорили окружающие; ее воодушевляли рассказы об удавшихся легендарных побегах, например Беймлера из Дахау, Зегера из Ораниенбурга. Ведь и в легендах есть какой-то опыт, какие-то указания. Она знала также, что ее муж со всей твердостью человека, одаренного особой ясностью сознания, пламенно жаждет жить, жить еще, что он поймет малейший намек. Ее нежелание обдумать вопрос в целом, разобрать, что возможно и что невозможно, не помешало ей во многих частностях действовать рассудительно. При установлении связей и при передаче вестей она пользовалась своими двумя мальчиками, особенно старшим, который еще раньше прошел подготовку у отца, а теперь был матерью посвящен в ее тайный план и горел желанием помочь: темноглазый, упрямый подросток в форме гитлерюгенда, скорее обожженный, чем озаренный пламенем, которое было для его сердца, пожалуй, слишком жарким.

И вот, вечером второго дня, фрау Валлау узнала, что самый побег из лагеря удался. Но она не могла знать, когда ее муж доберется до огородов под Вормсом, где в сторожке его ждали платье и деньги; может быть, он уже побывал там этой ночью. Сторожка принадлежала некой семье Бахман. Муж был трамвайным кондуктором. Обе женщины тридцать лет назад вместе ходили в школу, еще их отцы были друзьями, а потом и их мужья. Обеим женщинам одновременно пришлось нести все тяготы обычной жизни, а за последние три года – и тяготы необычной. Правда, Бахман был арестован всего раз, в начале тридцать третьего года, и просидел недолго. С тех пор он работал спокойно и его не трогали.

Своего мужа, кондуктора, и поджидала сейчас фрау Бахман, между тем как фрау Валлау ждала своего мужа. Фрау Бахман сильно тревожилась – это было видно по мелкой, судорожной, прерывистой дрожи ее рук; ведь ему нужно всего десять минут, чтобы дойти от парка до их городской квартиры. Может быть, ему пришлось заменить кого-нибудь на работе, тогда он вернется не раньше одиннадцати. Фрау Бахман начала укладывать детей и немного успокоилась.

Ничего не может случиться, повторяла она себе в сотый раз, ничего не может выйти наружу. А если даже что-нибудь и откроется, нас решительно ни в чем нельзя обвинить. Деньги и платье он мог просто украсть. Мы живем в городе, никто из нас не был на огороде уже больше месяца. Если бы только взглянуть, там ли еще вещи. Тяжело все это. И как только фрау Валлау выдерживает!

Она, фрау Бахман, тогда сказала жене Валлау:

– Знаешь, Гильда, я просто не узнаю наших мужчин, их точно подменили.

А Гильда ответила:

– Моего Валлау не подменили, он остался в точности таким же.

Тогда фрау Бахман сказала:

– Когда по-настоящему заглянешь смерти в глаза…

Но фрау Валлау прервала ее:

– Глупости! А как же мы? А я? Когда я рожала старшего, я чуть на тот свет не отправилась. А через год родила второго.

Фрау Бахман заметила:

– Там, в гестапо, все знают про человека!

И фрау Валлау возразила:

– Да брехня это! Они знают только то, что им говорят.

Когда фрау Бахман осталась одна в тихой комнате, ее руки снова начали вздрагивать. Она взялась за шитье. Это успокоило ее. Никто нас ни в чем обвинить не может. Скажем – просто кража.

И вот на лестнице раздались шаги мужа. Наконец-то!.. Она встала и принялась собирать ему ужинать. Войдя в кухню, он не промолвил ни слова. Она не успела еще обернуться к нему, как не только сердцем, но всем существом ощутила, что с его приходом температура в комнате упала на несколько градусов.

– Что с тобой? – спросила она, увидев его лицо. Муж ничего не ответил. Она поставила перед ним полную тарелку. Пар от супа поднялся ему в лицо. – Отто, – спросила она, – ты что, заболел? – На это он тоже ничего не ответил.

Фрау Бахман охватил нестерпимый страх. Это не имеет отношения к сторожке, ведь он здесь, думала она, просто эта история его угнетает. Уж скорее бы все кончилось.

– Ты разве не хочешь есть?

Муж ничего не ответил.

– Не надо все время думать об одном, – сказала жена. – Если все время думать, можно с ума сойти.

Из полузакрытых глаз мужа на нее глянула безнадежная мука. Но фрау Бахман уже снова взялась за шитье. А когда она подняла голову, глаза мужа были закрыты.

– Да что с тобой? – спросила она. – Что с тобой?

– Ничего, – ответил муж.

Но как он сказал это! Словно жена спросила его: «Неужели у тебя ничего не осталось на свете?» – и он ответил ей правду – ничего.