Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Я сейчас же еду в Хадерсфельд, – заявил он. – Хочу уладить дела с Бентгеймом.

За завтраком дети изумленно смотрели на отца, внезапно переменившегося. Особенно старшая дочка. Она посматривала и на мать: что-то тут не так.

Дора прислушалась к шуму отъезжающей машины. Уладить дела. Да. Но как уладить?

Вечером он позвонил, голос его звучал бодро:

– Все идет отлично. Лучше и быть не может. Мне надо только здесь немножко попривыкнуть. А ты, Дора, подготовься к переезду.

У нее стало легче на душе. Он в хорошем настроении. Но тут же заныло сердце. Значит, он всерьез решил здесь остаться.

Дора долго ждала от него вестей. И тревожилась. Не знать даже, где он остановился… В отчаянии она подумала: написать – профессору Берндту, у Бентгейма, Хадерсфельд, – нет, это невозможно.

Вдруг перед домом остановилась машина Берндта. Берндт быстро вошел в комнату. Вид у него был измученный. Он пробормотал что-то о гриппе. Дора, которой сначала показалось, что с ним в Хадерсфельде стряслась какая-то беда, испугалась, заметив, что он весь горит. Врач тоже подтвердил:

– Жестокий грипп.

Это был сельский врач. Днем и ночью он колесил по дорогам. О нем говорили: «У него чудодейственные руки. Он на редкость чуткий человек. Он не просто осматривает больного, не просто его выслушивает, он видит его насквозь. Видит все, что вокруг него творится и что осталось у него за плечами». Такого врача в Коссине Дора не знавала. Куда до него доктору Фюрту!

Берндт говорил мало. Даже потом, когда медленно пошел на поправку. Только однажды он сказал капризным тоном больного ребенка:

– Под одной крышей с Бютнером – никто не вправе этого от меня требовать. Это и Бентгейм уже понял, по крайней мере младший Бентгейм.

Дора взяла его за руку.

– Объясни же мне наконец, что между вами произошло.

Берндт коротко ответил:

– Я разочаровался в Бютнере. Я давно тебе это говорил. Он вел себя непорядочно. Все.

Так как муж опять дни напролет валялся на диване, Дора начала разговор:

– Почему мы торчим здесь? Подумай хорошенько, ты разве не хочешь вернуться?

– Я же сказал, ты не должна больше касаться этого вопроса. Это абсолютно бессмысленно, – жестко отвечал Берндт.

Но Дора не отступала:

– У тебя здесь ни одного светлого дня не было. Напиши туда, а еще лучше, объясни откровенно, что тебя провели. На предприятии что-то не ладилось. Вину приписали тебе. А ты вдруг вообразил, что тебе угрожает какая-то опасность.

Берндт закричал:

– Вообразил? Да меня же арестуют, как только я вернусь! Меня сошлют! Черт знает куда!

– Милый Берндт, – сказала Дора, с давних пор привыкшая называть его по фамилии, – ты начитался здешних газет. Неужели ты думаешь, тебя арестуют за то, что коссинскому заводу не удалось досрочно выполнить план?

– Да, они решат, что здесь был злой умысел.

– Берндт, что на тебя нашло? Кому такое может взбрести на ум? Думаешь, русские забудут когда-нибудь, как ты к ним пришел? По доброй воле. Сразу после войны. Клочок земли, на котором вы прятались, ты и Бютнер, был еще занят американцами. И вы сразу же перешли на сторону Советов. Вот наши руки, вот наши головы. Дайте нам дело. Примите нас. И это они забыли? Ты это забыл?

– А может, их убедили, что все с самого начала было обманом? – Хитрая гримаса исказила его лицо. Он язвительно улыбнулся.

– Кто же ввел их в заблуждение? Зачем? – прошептала Дора.

– А если так оно и было? Если так оно и есть? А как бы ты поступила в столь сомнительном случае, если бы ты была комендантом? – Он искоса взглянул на нее. Сквозь разноцветные стекла, которые в детстве очень нравились ей, а теперь были противны, но зато нравились ее детям, предвечернее солнце отбрасывало красные, зеленые и синие блики. В таком пестром освещении его родное, умное лицо вдруг показалось ей каким-то дурацким. Дора вскочила на ноги.

– Прекрати молоть вздор! Я бы, безусловно, пошла в комендатуру: «Вот я. Я, Дора Берндт. Спрашивайте меня. В последние три года гитлеровской власти я знала, где скрывается Берндт. Допросите меня, если вам охота. Я, во всяком случае, с вами. Больше мне некуда идти. Остальное ваше дело. Доверие, недоверие – ваше дело. Я со всем смирюсь».

Берндт отвечал, не колко, не капризно, только вконец измученным голосом:

– Я же сказал, говорить об этом бессмысленно. Мы здесь, и мы здесь останемся. Прошу тебя, не приставай ко мне.

Через некоторое время какой-то странный звук донесся до нее из соседней комнаты. Она не сразу поняла – это стонет Берндт. Что с ним такое? Должно быть, это случилось еще там, в Коссине, когда я с детьми поехала сюда, в Шварцвальд, к матери, а он вдруг сорвался вслед за мной.

Он избегал детей, как будто был болен заразной болезнью. Мальчик был слишком мал, чтобы этому удивляться. Девочка с укоризненным видом отходила в сторону. Мать Доры, фрау Роннефельд, маленькая, изящная женщина, никогда не носившая черного, а только коричневое, серое или лиловое, утешала дочь:

– Он соберется с силами. На все нужно время. Это и доктор говорит.

Дора, беспомощная, не знающая, куда приткнуться, то ли играть с детьми, то ли помогать матери на кухне или в саду, в отчаянии, порой смахивавшем на смертельную скуку, была почти счастлива, когда неожиданно приехали гости. Нерлинги, родители близнецов! В Коссине, когда они уж очень докучали ей, Берндт ее убеждал: «Нам нужен каждый человек, который хоть что-то умеет. Поговори с его женой. Не отталкивай от себя людей».

Никогда бы Дора не подумала, что так обрадуется этим болтливым гостям. Она попросила мать принести кофе и вишневку и на скорую руку приготовить для гостей что-нибудь повкуснее. Берндт тоже был доволен, что старые знакомые проделали на машине нелегкий путь через горы, чтобы приехать к нему. Значит, о нем помнили, в нем нуждались. Инженер Нерлинг сообщил: да, на бентгеймовском трубопрокатном заводе он начальник того же цеха, что и в Коссине. Но как же за этот год все переменилось в Хадерсфельде!

Его жена так и сыпала новостями. Подумать, что Бютнеры расходятся, эта образцовая пара! Могли вы такое предположить? Ее муж оглянулся и, смеясь, сказал:

– Ты так уверенно говоришь, а ведь еще ничего не решено.

– Тем не менее это так, – настаивала жена. – Она совсем вскружила голову Бентгейму, эта Хельга Бютнер.

Но Дора нисколько не развеселилась, напротив, она была изумлена, даже испугана.

– Какому Бентгейму?

– Младшему, разумеется, Эугену. Он единственный наследник. Вы, Дора, мне как-то говорили, что еще со школы знаете Хельгу Бютнер. А чему вы, собственно, удивляетесь? Эта дама прошла огонь, воду и медные трубы. Эугену Бентгейму достаточно было на нее взглянуть, о дальнейшем она уж сумела позаботиться. Что ж, Эуген Бентгейм – это Эуген Бентгейм, к тому же он недурен собой.

Изумленная Дора тихонько сказала:

– Но ведь у Бютнеров была большая любовь. – И вдруг при мысли об этих двух людях, безрассудных, пожалуй даже жестоких, ей почудилось, что вот-вот рухнет и то, что всегда казалось ей нерушимым. Фрау Нерлинг засмеялась.

– Что это вы состроили такое лицо? Тут опять большая любовь. По крайней мере со стороны Эугена Бентгейма. А ваша школьная подруга Хельга? Ну что ж, Вольфганг Бютнер получил хорошую должность, он давно на нее зарился. Наконец-то исследовательский институт. Заместитель директора. Ведь на должности назначает Эуген Бентгейм. Так что Хельга теперь забралась – выше некуда. Хотя она не так влюблена в Эугена, как была когда-то влюблена в Вольфганга. Главное, что он в нее влюблен.

Инженер был тоже не прочь почесать язык. И подтвердил:

– Что правда, то правда. Выше некуда. И ведь меньше чем за год. Вы только подумайте, породнилась с Кастрициусом! Дочь Кастрициуса – вдова Отто Бентгейма. За такое родство Хельга охотно пожертвует заместителем директора какого-то там института.

– Несколько минут назад ты говорил, что это еще отнюдь не решено, – вставила фрау Нерлинг. Ни она, ни муж не заметили, что Берндт умолк и помрачнел.

Оставшееся время они на все лады обхаживали мать Доры. В ее маленьком доме имелось множество стеклянных и резных безделушек, которыми можно было шумно восхищаться. Они и с детьми болтали. Ах, как дети поправились на шварцвальдском воздухе!

– Ты еще не забыла Коссин? Помнишь, как вы там жили?

– Нет, – отрезала девочка, глаза у нее стали злыми. «Не приставай ко мне, тетка, ничего я тебе не скажу, ничего, ничего, ничего», – твердила она про себя.

А как-то вечером спросила:

– Мама, когда мы поедем обратно?

– Еще не скоро, – отвечала та. Матери впору расплакаться, подумала девочка, а она делает вид, что все в порядке. Что-то тут не так.

Нерлинги ехали к Берндтам не просто в гости. А может, все-таки? Рассказать, как хорошо идет работа. Похвалиться новым автомобилем. И тому подобное. И так далее. На следующий день молодой Бентгейм – да-да, Эуген Бентгейм, тот самый, который был предметом столь долгого обсуждения, – случайно или не случайно пришел в цех Нерлинга. Видно, не зря говорили, что он человек общительный. Нерлингу нравилось, что Эуген Бентгейм ничего из себя не строит; он попросил объяснить ему новую систему монтажа, откровенно признавшись, что не очень-то в этом разбирается. Через десять минут наступил обеденный перерыв. В вестибюле Бентгейм осведомился о жене Нерлинга, даже о близнецах, даже об автомобиле. Слово за слово, и разговор опять коснулся Берндта. Больным он сейчас уже не выглядит. Недаром же они в прошлое воскресенье для поездки к нему обновили свою машину.

В следующее воскресенье перед домом фрау Роннефельд опять остановилась машина. Дверь открыла Дора. Эуген Бентгейм представился и крепко пожал ей руку. Дора призналась себе, что он ей нравится. Он казался искренним, прямодушным, тут ничего не скажешь. Роста он был невысокого, но телосложения крепкого. Сразу видно – спортсмен.

Дора не заметила, что Эуген Бентгейм приехал не один. Медленно, осторожно, словно у него что-то болело, вылез из машины его спутник. Маленький, еще меньше, чем Эуген, с голубыми глазами. Эуген его представил.

– Нам пришлось воспользоваться этой поездкой для делового разговора.

Пока Берндт удивленно, но и обрадованно – все-таки разнообразие – приветствовал гостей, Дора уже успела позабыть, как зовут этого человека, Мюллер или Майер.

Расторопная фрау Роннефельд кое-что добавила к воскресному обеду. Три бутылки были выпиты мигом. Берндт тоже пил больше обычного. И Дора. Даже мать. А Эуген Бентгейм весело болтал со всеми сидящими за столом. Больше всего с детьми. Дора подумала: видно, он любит маленьких. А как у них будет с Хельгой? Захочет ли она рожать ему детей?

Как бы там ни было, после обеда он учил детей всевозможным играм. Шум поднялся на весь дом. Потом дети и Дора с Эугеном ушли в детскую.

Когда взрослые, Дора и Эуген Бентгейм, снова спустились вниз – дети никак не могли оторваться от бумажной мельницы, которую они им смастерили, – приезжий, Мюллер или Майер, сидел с Берндтом. Дора заметила, что муж чем-то взволнован. Мать позвала к столу – пить кофе. Эуген опять участвовал в общем разговоре. Маленький голубоглазый незнакомец то и дело нахваливал пирожное. Мать Доры была польщена.

На обратном пути, сидя за рулем, Эуген Бентгейм сказал:

– Ну? – А так как его спутник, которого звали не Мюллер, а Майер, помедлил с ответом, то присовокупил: – Боюсь, что у вас было мало времени на переговоры.

– Слишком много, – возразил Майер. С минуту он молчал, затем пояснил: – Этот Берндт на первый же мой вопрос ответил: «Ах, так вот что значит ваше посещение! Все, что можно узнать о Коссине, вы и без меня давно знаете. Из-за этого приезжать не стоило». – Майер продолжал: – Когда я очень осторожно вернулся к разговору, он сказал примерно следующее: «Работая у вас, я, конечно, буду выполнять свой долг. Буду делать все, что положено человеку моего ранга, – он приблизительно так и выразился, – но если вам от меня что-то еще нужно, то к моей профессии это не относится. Вы для этого содержите других людей. Посылайте их в Коссин. Меня же расспрашивать бесполезно».

– Странно, – сказал Эуген Бентгейм.

Майер промолчал.

Они довольно долго ехали, не говоря ни слова. Молчание нарушил Эуген Бентгейм:

– Как вы себе объясняете его поведение? Почему он ничего не сообщил? Ведь, в конце концов, он же пришел к нам?

– Я могу ответить вам точно так же, как мне ответил Берндт. Я выполнил свой долг. Разыскал Бютнера, чтобы он заманил к нам Берндта. Словом, доставил вам этого человека. Остальное к моей профессии не относится. – Потом он опять заговорил: – Я бы на вашем месте ни в коем случае не стал настаивать, чтобы ваш отец взял Берндта в Хадерсфельд. Вам нужны люди, которым вы безоговорочно доверяете. А о каком же доверии может идти речь, если человек отказывается дать сведения о заводе в восточной зоне, известном ему вдоль и поперек?

Вечером Эуген пытался объяснить отцу то, чего сам толком не понимал:

– Поставь себя на место человека, внезапно сбежавшего из восточной зоны. Его там оскорбили, обидели, вообразили, что с ним можно обойтись, как с первым встречным. Предупреждать об увольнении у них, по всей вероятности, не принято. Он хочет работать в нормальных условиях, у нас, так как мы его ценим и уважаем. Но это еще отнюдь не значит, что он сразу выложит американцам те подробности, которые они хотят от него узнать.

Старый Бентгейм пришел в ярость. Поведение этого профессора Берндта нимало бы его не трогало, не иди здесь речь о его собственном заводе, который он потерял, но еще надеялся вернуть себе.

– Где же твой разум? – воскликнул он. – Этот человек годами не щадил себя на посту директора коссинского завода. Наконец он смекнул, во что вляпался. Представил себе, что его ждет. И тут же ринулся обратно. Ты понял? Обратно! И после этого наши американские друзья не смеют его ни о чем спросить? Послушай-ка, целый год мы об этом не думали, но теперь я считаю, что господин профессор Берндт, как любой другой, обязан заполнить анкету, из которой будет явствовать, что он такое: политический эмигрант, и точка.

Эуген был сдержан, но глаза его смеялись, ибо все прошлое – к прошлому относились и заводы за Эльбой – волновало его гораздо меньше, чем отца. Он позабыл, что советовал ему в машине Майер.

– Видишь ли, отец, Берндт – очень ценный для нас человек. Ученый с мировым именем. И он в твоем распоряжении. Я бы его взял, с анкетой или без оной. Принимал же ты не долго думая этих чертовых дружков нашего Отто, если они хоть чего-то стоили.

Возможно, старый Бентгейм в конце концов и согласился бы с сыном, если бы на другой день к нему не явился инженер Уилкокс.

Уилкокс собирался уезжать. Прощальный визит, подумал Бентгейм.

– Прошу тебя, останься, – сказал он сыну, – будь нашим переводчиком. – Эуген говорил и писал на нескольких языках. Старик Бентгейм не мог допустить, чтобы посторонний присутствовал при его разговоре с Уилкоксом.

В годы строительства завода и позднее Уилкокс представлял в Хадерсфельде свою фирму «Stanton Engineering Corporation». В прошлом году в конторе этой американской фирмы Майер многое рассказал ему о деле Берндта, когда тот против всяких ожиданий вдруг заявился сюда вместе с Бютнером. Сам Майер до последней секунды не был уверен, сдержит ли Бютнер слово, вернее, сможет ли его сдержать.

Майер вообще был немногоречив, и, чтобы объясниться с Уилкоксом, ему понадобилось всего несколько слов.

«Лучше бы сбыть этого Берндта куда-нибудь подальше», – заключил он после визита в Шварцвальд.

Уилкокс сказал старому Бентгейму:

– Еще один вопрос, пока я не уехал. Я не знаю, профессор Берндт, перешедший из русской зоны, уже состоит у вас на службе или нет? Если он не слишком занят или вовсе сидит без дела, он мог бы нам пригодиться в Штатах. Кроме всего прочего, Бентгейм, мы ведь с вами всегда друг с другом откровенны, я бы на вашем месте не прилагал усилий, чтобы оставить Берндта здесь. Расстояние-то уж очень невелико. Я хочу сказать – в пределах вашей страны. А этот Берндт, насколько мне известно, уже дважды был и здесь и там. У него есть опыт. Ну как?

Эуген забыл, что он сейчас всего лишь переводчик.

– Как так дважды? – спросил он.

– Ну, – отвечал Уилкокс, – он же сначала был в нашей зоне. Когда мы освободили его и его друга Бютнера из их убежища. Якобы из убежища. И тогда он перешел к русским.

Американцы, подумал Эуген, хотят увезти Берндта.

– Не могу же я сделать ему такое предложение от имени вашей фирмы, – улыбаясь сказал он.

– Переведи, – потребовал старик Бентгейм.

Эуген повторил:

– Я не могу сделать ему такое предложение от имени американской фирмы.

– Предоставьте это мне, – сказал Уилкокс. – Вызовите его в Хадерсфельд.

Дора достала лыжи – наконец-то зима! – и вышла из дому. Раньше Берндт любил бегать на лыжах вместе с нею, теперь он чувствовал себя слишком усталым. Дора его и не уговаривала. Через несколько минут она забыла все, что ее мучило. Запорошенные снегом ели! Мчаться на лыжах – какое же это счастье! Вдруг перед ней возникла деревушка, которую она никогда не видела. Но старики в деревушке знали ее. «Фрейлейн Дора». Все там были приветливы. Стряхнули с нее снег, придвинули стол поближе к печке. Это был не деревенский трактир, а просто дом, где ее приходу нисколько не удивились. Ее угощали, потом дети принесли ей свой рождественский календарь. Они вместе потешались над самым младшим, который никак не мог решиться вынуть последние орехи из своего башмака и каждую ночь снова ставил башмак перед дверью, чтобы святой Николай наполнил его, а если не святой Николай, то хотя бы ангел.

– Ангелы орехов не приносят. – Дора удивилась, как это она за всеми своими неприятностями позабыла о 6 декабря – дне святого Николая. В Коссине не было в обычае отмечать этот праздник, но она помнила о нем с детства и передала эту память своим детям. Вдруг Дору осенило: но ведь я уже больше не в Коссине, – и эта мысль причинила ей боль, словно была неожиданной и новой.

– Почему ангелы не приносят орехов?

– Они приносят только все невидимое, например счастье, добро и еще разное, в этом же роде.

– Приходите к нам в сочельник, – сказала старуха, – вы ведь не так далеко живете. Вместе пойдем к обедне. Нигде в это время не бывает так хорошо, как у нас.

Дора не решилась признаться ей, что не получила католического воспитания и никогда не ходила в церковь, родители ее были против этого.

– Для меня это недалеко, – сказала она, – а вот для детей…

Теперь-то женщина начнет ее выспрашивать.

Однако та не была любопытна и сказала только:

– Идите по краю долины, и вы выйдете к железной дороге.

Дора вскинула лыжи на плечо и, попрощавшись, стала карабкаться в гору.

Когда она обернулась, деревни не было. Снегом ее занесло, что ли? Подъем был слишком трудным, чтобы о чем-нибудь думать.

Дора вернулась домой, и мать рассказала ей, что за Берндтом неожиданно приехала машина Бентгейма. Она передала дочери записку, на которой стояло: «Прочти» – и письмо, привезенное шофером. Берндта просили как можно скорее приехать в Хадерсфельд на срочное и очень важное совещание.

– Он сразу сел в машину и уехал.

Дора кивнула. И только. Она рассказала своим детям о чужих детях. И они решили наполнить орехами башмак малыша. Засыпая, Дора думала: посмотрим, что принесет мне ангел, наверно, невидимое…

Берндт вернулся уже на следующий день. Он подхватил Дору под руку и вместе с ней прошелся по снегу вокруг дома. Это значило – он чем-то взволнован и сейчас сообщит ей что-то новое, доброе.

– Мы со старым Бентгеймом многое обсудили. По-хорошему. Потом он познакомил меня с инженером Уилкоксом, американцем, занимающим весьма важный пост. По-моему, он офицер из Контрольного совета. Всем известно, что это значит. «Stanton Engineering Corporation». Связь Бентгейма с этой фирмой ни для кого не секрет. Уилкокс был на удивление хорошо осведомлен о всех моих работах, даже о том моем методе, который мы собирались применить пятнадцать лет назад. Я не хотел, чтобы этим методом воспользовались нацисты, и скрылся со всеми чертежами, я тебе не раз об этом рассказывал; короче говоря, Уилкокс спросил меня, не хочу ли я год поработать в его фирме. Я сказал, что должен подумать, ведь я уже договорился с Бентгеймом. Но он ответил, что с ним сам уладит дело, мне же необходимо поскорее дать ему ответ.

Помолчав, Дора сказала:

– Итак, ты хочешь ехать туда?

– Я хочу это обсудить с тобой, – отвечал Берндт. – Но мне кажется, что год в совсем других краях расширит мой кругозор, ведь масштабы у них, без сомнения, грандиозные, и потому, мне кажется, там скорее забудутся здешние омерзительные дрязги, отравляющие нам жизнь.

– Если ты поедешь в Штаты только на год, – сказала Дора, – я пока останусь здесь.

Берндт отпустил ее руку. Встал перед нею.

– Этого я себе представить не мог. Один. Без тебя.

Дора с болью, едва осознанной, почувствовала, что Берндт, наверное тоже не вполне осознанно, именно таким и представлял себе ее ответ. Он, конечно, представил себе и боль, которую ему этот ответ причинит. И все же он в конце концов решится поехать один. Его лицо, раскрасневшееся от мороза, выглядело молодым. Нисколько не болезненным, не постаревшим. Таким, каким она давно его знала и любила. Он спросил:

– Почему? – И это слово хранило следы прежней боли, ибо значило: я еду во что бы то ни стало. Его возбуждал, молодил именно этот новый план.

– Подумай, – сказала Дора. – Девочка в будущем году пойдет в школу. Здесь ее по крайней мере обучат правильному немецкому языку.

– Дети могут пока что остаться у твоей матери.

– Нет, Берндт, – отвечала Дора, – год легко может превратиться в два. А когда моя дочка идет в школу, я хочу быть около нее. Я тебе сразу сказала, что остаюсь здесь с детьми.

Не желая омрачать рождественские праздники, Берндт ни слова не говорил о своем решении. Он еще несколько раз съездил на машине в Хадерсфельд. Дора не задавала ему вопросов. Она чувствовала: он уезжает «туда». Уилкокс спросил его:

– Вы едете с семьей?

Берндт отвечал:

– Нет, жена и дети остаются здесь. – И так как ему показалось, что лицо Уилкокса, неподвижное и не тронутое улыбкой, стало еще более жестким, добавил: – Наша старшая в этом году идет в школу. К тому же моя жена не хочет уезжать из Европы, хотя, видит бог, ей пришлось пережить здесь немало тяжелого.

2

Разговор шел чисто деловой, и Берндт был безразличен американцу. Но в одной своей фразе Берндт затронул нечто, не относящееся к делам и Уилкоксу не безразличное.

Когда Берндт сказал, что его жена, видимо, не хочет уезжать из Европы, он мгновенно подумал о своей жене, Элен Уилкокс, урожденной Бартон, которая, напротив, рвалась вон из Европы.

Ему сообщили, что Элен, разумеется с неразлучной подругой Джин, сестрой милосердия, из Франкфурта-на-Майне перебралась в Гамбург. Правда, оттуда они отплыли не на первом пароходе, как предполагали сначала, – Джин пришлось отложить свой отпуск и заняться оборудованием госпитального судна. Элен между тем осталась в Гамбурге и даже, что больше всего удивило Уилкокса, поступила на службу в одно из отделений Красного Креста; ясно, что это подруга ее надоумила.

Уилкокс был не охотник до пикантных бракоразводных процессов, до слежки, до разоблачений интимных секретов. Он влюбился в Элен сильнее, чем, по своим представлениям, мог влюбиться. И очень привязался к жене. В ту пору – Уилкокс считал ее счастливой порой, – видя Элен в машине, у себя в доме или в обществе, он часто вспоминал слова вице-президента Вейса: «Возьмите себе жену из наших мест, из хорошего старинного рода, пусть даже бесприданницу». Отличный совет. Все шло как по маслу, лучше и желать нельзя. Ее манеры, вкус, туалеты, разговоры. И никогда между ними не было ни единой размолвки.

Он только пожал плечами, когда Элен заявила, что не может больше жить с ним. Нельзя же было назвать размолвкой, если он настаивал на своем постольку, поскольку это было необходимо, чтобы оправдать доверие фирмы, приславшей его сюда. Может быть, Элен не нравились его гости, немецкие инженеры, которых он должен был приглашать к себе время от времени? В конце концов, он жил в Хадерсфельде не для собственного удовольствия. Когда оказалось, что Элен вполне серьезно говорила о разрыве и он остался один-одинешенек, ему вспомнилось, что у Бентгеймов как-то раз он встретился с неким весьма благообразным человеком, имя его он, к сожалению, забыл. Позднее маленький Майер рассказал ему в клубе, что этому бентгеймовскому гостю с помощью ловких махинаций удалось заставить своего шефа, профессора Берндта, уехать из восточной зоны. Уилкокс поделился тогда с Элен этой забавной, как ему казалось, историей. «И ты собираешься пригласить его к нам? – холодно спросила Элен. – Я не желаю принимать такого человека». И только теперь Уилкокс понял, что тогда в ее голосе звучала угроза.

Нет у нее причин уходить от меня, думал Уилкокс. И не может быть. То, что было тогда, – это не ссора. Неужели жена не понимает его здешних обязанностей? Он должен неусыпно наблюдать за новостройкой – бентгеймовским заводом. А значит, и приглашать к себе нужных людей. Элен достаточно умна, чтобы это понять. Нет, что-то совсем другое крылось за ее решением. Мужчина, по всей вероятности. Но кто? Ему вспомнился дурашливый малый, литератор, с которым она флиртовала еще в Париже. Позднее Уилкокс не без оснований запретил ему являться к ним в дом.

Уилкокс еще недостаточно жил один, в мыслях еще не настолько оторвался от Элен, чтобы, сидя в своем пустом доме, не думать: за что она меня не любит? Наш брак был так благопристоен. Так разумен. Но мне всегда суждено жить нелюбимым.

Однако вскоре Уилкокса точно подменили, он приказал своему поверенному установить слежку за женой. Он хотел знать, с чем имеет дело. И не хотел, чтобы его морочили. Так же как не хотел истратить ни одного лишнего цента на судебные издержки при разводе. Он быстро подавил в себе неприятное чувство и назвал Герберта Мельцера, литератора, сотрудничавшего в редакции некоего Барклея.

Он был поражен, когда его поставили в известность, что человек по имени Герберт Мельцер, американский гражданин и журналист, в прошлом году погиб.

Уилкоксу даже в голову не пришло, что его жена могла не знать о смерти Мельцера. Он, словно молодой и неопытный человек – правда, такие люди часто оказываются правы, – считал, что все серьезные и важные события как-то связаны между собой и что уход Элен и гибель этого Мельцера тоже стоят в определенной связи.

Но через месяц или два в Хадерсфельд прибыл вице-президент Вейс собственной персоной, начались совещания. Один вечер они провели без женщин, со старым и молодым Бентгеймами. Вейс снабдил его полномочиями, на которые он давно надеялся в глубине души. Жизнь продолжается и без Элен, понял Уилкокс, моя серьезная деловая жизнь, а теперь еще со столь солидными полномочиями. В этом Элен ровно ничего не понимала.

Когда Берндт сказал, что его жена не хочет уезжать из Европы, перед внутренним взором Уилкокса с необычайной ясностью предстала Элен, стремившаяся вон из Европы. Она стояла у зеркала, улыбаясь, примеряла ожерелье, которое он купил ей, и, казалось, впервые познавала собственную свою прелесть. Секунду спустя его лицо снова приняло то сурово неподвижное выражение, которое про себя отметил Берндт.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

На рождество Томас с Линой, как и было условлено, поехали в Рейфенберг.

Эрна, бойкая, веселая женщина, не в пример своей сестре Лине, живо интересовалась нарядами и прическами. Муж ее, Хорст Гербер, служил в мебельном магазине. У них были две маленькие дочки. Жизнерадостность отличала всю эту семью. Эрна из каких-то немыслимых лоскутков умело мастерила веселые, пестрые платьица для дочек, Хорст очень гордился своими тремя «бабенками», как он их называл.

Хорст и Эрна были донельзя удивлены рождественским гостем – Томасом. Никогда бы они не подумали, что сдержанная, молчаливая Лина заведет себе такого друга. Они считали ее синим чулком. Всегда-то она была поглощена делом. Раньше – в третьем рейхе, теперь – на социалистическом строительстве. Томас отлично себя чувствовал в кругу этих веселых, приятных людей и от души хохотал над шуточками, которые отпускал Хорст. Эрна спросила сестру:

– Вы еще не поженились? В таком случае смотри не упусти его. – Лина только головой покачала. Она очень смягчилась за последнее время. И дети теперь охотнее с нею играли.

Быстро пролетели праздничные дни. Эрна по мере сил пеклась обо всех. С нового года она собиралась, как прежде, идти служить в контору, все же приработок. Хорст получал весьма умеренное жалованье. Он не возражал, говорил:

– Надо же моим бабенкам приодеться.

Для прощального обеда Эрна сварила курицу. А вермишели для бульона дома не оказалось. Она послала Томаса в соседний магазин. Там было полным-полно народа, он терпеливо стоял в очереди. Впрочем, на душе у него кошки скребли, как бы им не опоздать на поезд из-за задержавшегося обеда.

Он взглянул на продавщицу, женщину пышную, но проворную. Ничто не укрывалось от острого взгляда ее птичьих глаз. Она безостановочно орудовала ножницами в сознании своей власти, хотя бы над сахарными и мучными талонами. Впоследствии она даже сожалела, что государство отменило продуктовые карточки: когда в магазине толчея, узнаешь разные подробности из жизни покупателей.

Томас был уже у дверей, когда кто-то дернул его за рукав. Белокурая бледненькая девочка. Он сначала принял ее за ребенка. Она вышла вслед за ним и какими-то смешными, дробными движениями стала заталкивать его в ближайшую подворотню. Потом поднялась на цыпочки, чтобы быть на уровне его глаз, рассмеялась и спросила:

– Ты меня не узнаешь?

– Честное слово, не узнаю, – отвечал Томас и вдруг запнулся. Какое-то чувство шевельнулось в нем, куда более слабое, чем воспоминание, но и более живучее, что-то совсем позабытое, но в то же время незабываемое. Девочка с лукаво выжидательным выражением в глазах стояла на цыпочках, все ближе подставляя себя под его взгляд. Белое ее личико, Томас только сейчас это заметил, было лицом взрослой девушки или, может быть, взрослой карлицы. Не мог ребенок смотреть так хитро и лукаво. Губы у нее были слегка подмазаны. Томас вышел из подворотни, она за ним. Глаза ее ярко блестели в вечернем свете, но это были пустые глаза. Они ничего не вбирали в себя, только отдавали свой блеск. Она не косила, но в ее взоре было что-то неестественное и неправильное. Вдруг Томас крикнул:

– Пими!

– Я сразу тебя узнала, – объявила Пими, – не так уж страшно давно все это было. Что ты здесь делаешь? – Она засмеялась, показав свои острые мышиные зубки.