Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Он увидел за лесом две голубоватые палатки на зеленой полоске луга.

Пими свистнула.

– Никого. Наверно, в деревню пошли на танцы. А ты костер еще умеешь разводить?

– Что за глупости ты спрашиваешь?

– Как Эде нас учил, в камнях и с перекладиной, чтобы котелок повесить?

Он притащил камней, сложил костер. Пими снесла рюкзак в одну из палаток и вернулась с новеньким, блестящим котелком. Томас, склонившийся над костром, поднял на нее глаза, и опять его безжалостно поразил ее странный, эльфический взгляд. В прошлом Пими не более как жалкий комочек. Теперь она спесива и до неправдоподобности бела. Томас быстро наклонился, чтобы скрыть волнение, его охватившее.

Чего-чего только не вытащила Пими из рюкзака! Банки с консервами, консервный нож, даже пакетик сухого спирта. Дрова им, собственно, были не нужны, но Томас подносил все больше хворосту – пусть огонь трещит не переставая.

Вечером, когда взошел месяц, еще бледный и никчемушный, долину вдруг заполонил такой туман, что, казалось, ничего живого больше на земле не осталось. Но вскоре месяц набрался сил и засиял над Томасом и Пими. Он был неотделим от их судьбы, насмешливый, молчаливый соглядатай, такой же одинокий и заброшенный, как они.

Томас по приказанию Пими помешивал суп – порошок, который она высыпала в воду из смешного конвертика. Он открыл две банки, намазал их содержимое на заранее нарезанный хлеб. И все при свете месяца. Пими внимательно следит за Томасом, но в лицо ему не смотрит. Вкусная штука, подумал Томас. Я и не знал. Но не сказал ни слова, ничего не спросил. Пими тоже молчала как убитая.

Они закопали в землю порожние банки, затоптали огонь. Совсем как раньше, у Эде.

Томас заполз в палатку к Пими. Она лежала прохладная, гладенькая. Ничего кошачьего в ней не осталось. И от эльфа ничего не осталось. Она была покорная и добрая. Все было хорошо.

Ночью Томасу вдруг послышались какие-то голоса возле палатки. На мгновение он услышал и голос Пими, звонко что-то говоривший. Или это ему приснилось? Он протянул руку, дотронулся до ее волос и намотал прядку на палец. Чтобы не убежала от него в бессмысленное сновидение.

Утром она рассказала ему:

– Мои друзья были здесь. Но совсем недолго. Я проснулась, как только они пришли. Я всегда сразу просыпаюсь. Самый слабый звук, и я уже не сплю. Но тут же снова засыпаю. Тебя я будить не хотела. Это нехорошо?

– Почему же? Нам они не нужны. Да я их и не знаю.

– Вот видишь, ты их не знаешь, и ничего нехорошего я не сделала! Поди принеси воды!

Томас бездумно и радостно зашагал по мокрой траве. Утро было тихое, солнце светило сквозь дымку, от тумана и следов не осталось. На едва распустившихся листах белокопытника сверкали крупные капли росы.

В рассеянности он прошел довольно далеко, к водопаду. Зачерпнул воды из маленького озерца среди камней, вчера багряного от лучей заходящего солнца.

Пими еще раз послала его за водой. Когда он вернулся, она мылась в палатке, невероятно тщательно и неторопливо. Словно кошечка вылизывала каждый уголок своего маленького, но на диво пропорционального тела. Томас с трудом удержался от смеха, вспомнив, какой грязнулей она когда-то была. Покончив с мытьем, Пими стала надевать белье, вещь за вещью, и наконец натянула на себя платье в красный горошек.

– Свари кофе, да поскорей, – сказала она. – Спиртовка в кармане рюкзака. Но и хворосту принеси, чтобы костер трещал…

Она вынула разные припасы.

– У нас будет завтрак и обед, все вместе. Я ведь уже оделась, чтобы ехать в город.

Как быстро все кончилось, подумал Томас. Но сожаления не почувствовал. Хорошо, что он приедет в Коссин задолго до ночной смены.

У костра было тепло, несмотря на свежесть раннего утра. Пими пила и ела молча, опустив глаза. Томас взглянул на нее, потом еще и еще раз. В профиль она выглядела изящной и нежной, ладное личико, темные густые ресницы.

После долгого молчания она серьезно произнесла:

– Идем!

Когда Томас залез к ней в палатку, ее платье в красный горошек было тщательно сложено. Потом она снова его надела. Сунула какие-то вещички – очень немного – в рюкзак и распорядилась:

– Наведи порядок перед палаткой. Часть вещей мы оставим здесь. Палатку запрем. У Сильвии есть ключ. Она еще раз придет сюда со своими друзьями.

Через пять минут Пими вышла из палатки и окинула все вокруг испытующим взглядом. Последние искры были затоптаны, пустые банки и шелуха закопаны в землю. Она одобрительно кивнула. Они пошли почти без груза по извилистой лесной тропинке.

По дороге Пими сказала:

– Как знать, Сильвия, может, уже навсегда уехала во Фриденау.

– Во Фриденау? Какое?

– В Западном Берлине, и тогда уж она нескоро сюда вернется.

– Что твоя Сильвия делает во Фриденау?

– Разве я тебе не говорила? Работает парикмахершей.

– Как так? Почему?

– Что значит «почему»? У тамошних людей, так же как у здешних, есть волосы, вот они и нуждаются в парикмахершах. В последнее время многие ездят в Восточный Берлин делать перманент, там это гроши стоит. Но Сильвия умеет удерживать клиенток. Поэтому ей так хорошо и платят. Я скоро поеду к ней в гости. Поедешь со мной?

Томас помедлил с ответом. На самом деле ему очень хотелось побывать в Западном Берлине. Но в их группе СНМ и в партийном комитете на это смотрели крайне неодобрительно. Да и редко кто мог себе позволить без особых причин транжирить деньги и время на поезду из Коссина в Берлин. Впрочем, из его цеха большинство уже побывало там. А если ты оказался в Восточном Берлине, то через несколько минут мог добраться и до Западного. Задним числом никто секрета из этого не делал. Улих, например, щеголял в новой куртке на молнии. И на вопрос: «Где это ты такую раздобыл?» – со смехом отвечал: «Торговый дом Гезундбруннен». Томас мечтал не о куртке с молнией, даже не об интересных приключениях. Там другая жизнь. По книгам я не могу составить себе о ней точное представление. Надо мне собственными глазами увидеть, что же сводит многих с ума, вселяет в них жадность к жизни. Со мной этого не случится. Хейнц сказал: там ты найдешь все что угодно. А дотуда ведь рукой подать, нет, я должен сам во всем убедиться.

– Ты вообще-то бывал в Берлине? – спросила Пими.

– Да. Но очень давно.

– А в каком?

– В обоих.

– Когда ж это было?

Он начал несколько неуверенно, ему не хотелось открывать этой самой Пими, что тогда, хоть это и было бог знает как давно, повергло его в смятение.

– Проклятый нацистский приют сгорел, и я убежал. Каким-то образом добрался до Берлина, Западного Берлина, Восточного Берлина, ни одна бомба о таком разделении не ведала. В развалинах лежал весь Берлин. Меня приютила какая-то женщина. Я был совсем маленький. И весь в крови. И дрожал как осиновый лист. Улица наша, видимо, находилась в Западном Берлине, потому что за хлебом я бегал на черный рынок у вокзала Цоо. Но я бегал и на Александерплац, там было все, что твоей душе угодно. Когда я приходил домой с добычей, женщина гладила меня по голове. Но с фронта вернулся ее сын, он сразу же сдал меня в полицию, а те передали меня в полицию Восточного Берлина, наш детский дом ведь находился в восточной зоне. Я взвыл, когда увидел, что он отстроен, стоит чистенький и белый. Откуда мне было знать, что внутри там все по-другому и директором назначен учитель Вальдштейн. Я чуть не спятил от страха и удрал вместе с Эде. В банду, в которой и ты была. Зимой, вернувшись к Вальдштейну, я понял, что хочу у него остаться и что он мне дороже всех других людей.

Томас вдруг умолк. Вспомнил, как говорил в Коссине, что воскресенье проведет в Грейльсгейме.

– То, что ты рассказываешь, давно прошло, – сказала Пими. – И сейчас это уже неправда. За последнее время Берлин так переменился – и не узнаешь. А описать Западный Берлин, по-моему, невозможно. Тебе надо самому на него взглянуть.

– Я с удовольствием, – ответил Томас.

– Как выйдешь с вокзала ночью, вокруг фонари, фонари, рядом с ними и звезды темными кажутся. Звезды – ведь только точечки одинакового цвета, да еще такие далекие. А там светящиеся буквы всех цветов. Зажигаются. Тухнут. Опять зажигаются. В витринах днем и ночью лежат вещи, глядишь на них и глазам своим не веришь.

Томас рассмеялся. Но Пими была серьезна.

– Когда так много огней кругом, чувствуешь себя счастливой. А остановишься перед витриной и думаешь: господи, чего только на свете нет!

Она нервно ощипывала с куста маленькие клейкие листочки. Спасая их, Томас отвел ее руку. Не мог он смотреть, как она уродует ветку. За поворотом дороги блеснула река.

Пими все твердила свое:

– Ты и во сне такого не видел. Куда тебе? Человеку снится только то, что он знает.

Томас подумал: она права, я должен там побывать.

Тень воспоминаний легла на кошачью мордашку Пими и очеловечила ее.

– Чего там только не случается!

Томас, развеселившись, сказал:

– Почему ж ты не осталась там, где все тебе нравится?

Пими промолчала, обдумывая ответ.

– Знаешь, – наконец сказала она, – меня даже удивляет, что ты меня об этом спрашиваешь. Ты же все здесь любишь и много учишься. А я тебе сказала, что тоже пошла учиться.

– Меня очень удивил твой почерк. Как вышивка.

– Я стараюсь, – отвечала Пими. И, помолчав, добавила взволнованно и быстро: – На следующей неделе я хочу навестить Сильвию. Если договорюсь с ее другом. Он командирован своей пивоварней в Брелиц. В Восточном Берлине. Он и тебя захватит. Конечно, если ты захочешь.

Они довольно долго прождали на берегу. Пими сказала, что поедет встречным поездом. Он над этим не задумался. Ему было все равно. К нежностям у них пропала охота, даже за руки держаться не хотелось. Солнце вот-вот должно было скрыться за откосом. Каждый так углубился в мысли о своей жизни, что оба вздрогнули от гудка паровоза. Томас вскочил на подножку. Пими успела крикнуть ему:

– Я тебе напишу, если выгорит дело с поездкой к Сильвии.

Поезд был полупустой. Экскурсанты не желали пожертвовать ни минутой воскресного отдыха. Томас удивился, неужто он один спешит к ночной смене.

Когда он шел по набережной домой – он долго говорил про квартиру Эндерсов «до́ма», лишь в последнее время она стала для него чем-то вроде промежуточной станции, – какая-то женщина вышла из дверей ему навстречу. В доме тотчас же потух свет. Женщина эта ступала тяжело, медленно, с трудом, Томас узнал Эллу Буш. Она вскликнула:

– Это ты! Вот хорошо! Пожалуйста, проводи меня домой.

Элла была сейчас толстой, неуклюжей, и все-таки каждый, кого она о чем-нибудь просила, радовался, даже гордился. Она оперлась на его руку, он тотчас же повернул назад. Она изредка склоняла голову на плечо Томаса от усталости. Элла казалась ему такой же прекрасной, как всегда. Голос ее звучал спокойно и чисто, хотя не о хорошем она рассказывала.

– Я пошла ночевать к Эндерсам. Мне фрау Эндерс сама предложила приходить к ним, когда Хейнер вовсе бесстыжим становится. Ты ведь не будешь рассказывать об этом на заводе, правда? Обещай мне.

– Обещаю.

– Я уже легла с Лидией, нет, с Тони, она подвинулась к стене, чтобы дать мне место. Потом Тони перешла к Лидии, они решили, что одной мне будет удобнее. Вдруг Хейнер – в порыве раскаяния он побежал за мной – начал как сумасшедший барабанить в дверь. Но Эндерсы ее заперли; он крикнул: «Я буду стоять у нашего подъезда, покуда ты не придешь». Я уступила. Мне и фрау Эндерс посоветовала. «Уступи. Неужто ты именно сейчас хочешь с ним разойтись?»

– Что же у вас опять такое вышло?

– Ты уже слыхал на заводе, что литейщики скоро будут не нужны?

– Какая чушь! Что это значит?

Хейнеру так сказал Бернгард. В Хоенфельде сейчас монтажники из Хадерсфельда, приехали на несколько дней. Покуда не будет пущена новая установка. Они утверждают, что таких изложниц, как ваши, у них больше не существует. Можете и свои отправить в музей. А из литейщиков сделать чучела и препроводить туда же.

– Что за чушь, – повторил Томас. – Когда-нибудь в будущем, может, через двадцать, а может, и через пятьдесят лет, из печи само по себе потечет то, что тебе надо и сколько тебе надо; тогда, конечно, многие профессии отомрут.

– Еще дружок Бернгард так же вот утешал его. Сначала довел до исступления, а потом утешал. И так всегда. Посулят им солидный ремонт, а потом дело не выгорит, Бернгард ругается, а Хейнер лютует. Ну прямо бешеный становится… Мне думается, Бернгард ляпнет что-нибудь и сам же пугается, на Хейнера это ужасно действует, он ведь по характеру спокойный и осмотрительный. Один из приезжих в Хоенфельде будто бы сказал: вы, точно пещерные люди, вкалываете. А так как теперь все, не только у вас на коссинском заводе, но и у нас на электроламповом, злы на новые нормы, хоть они и выдаются за технически обоснованные, то слушателей он находит сколько угодно.

– Да он же подстрекает их! Сознательно! – крикнул Томас. – Пусть даже на Западе все иначе, но мы здесь должны выходить из положения с тем, что у нас есть. И пока что нам нужны люди вроде твоего Хейнера, да еще как!

– Я с самого начала это говорила, – тихонько сказала Элла. – Но Бернгард говорит, то есть не он, а монтажник в Хоенфельде: «Когда вы построите социализм, вам легче будет, а у нас уже и теперь легче». Попробуй тут разберись!

– Кто сам не ощущает разницы, – с горечью произнес Томас, – с хозяином жить или без хозяина, и не видит, что из этого получается, к примеру, теперь Корея получилась, и это вполне естественно, все, как и быть должно: от погони за прибылью к войне, тому уж ничем не поможешь.

Если поездка за город с Пими уже осталась далеко позади, то желание составить себе в Берлине хоть какое-то представление о Западе прочно в нем засело. Разговорами вы меня не обдурите, думал он. Но я хочу вас рассмотреть вблизи, понять, что к чему.

– Не все думают, как мы с тобой, – продолжала Элла. – Иной раз мне даже кажется, что вначале больше людей думало, как мы.

– Вначале меня в Коссине не было.

– Потом пошли разговоры о рынках, полных продуктов, о магазинах, полных товаров. «Для тех, на Западе, злился Хейнер, сразу все делают, как лучше, а нас можно долго за нос водить». Когда я с ним заспорила, он разорался: «Ну зачем я учился на эльбском заводе? Псу под хвост это учение. А я, дурак, ночей недосыпал!» Хлопнул дверью и пошел к Дросте. Вернулся пьяный в стельку. Но со мной еще ничего обошелся. Я чувствовала, его что-то свербит. Все он лопотал: «Чучело сделать и в музей…» Почему уж это его так разобидело, не знаю. Хотела я его уговорить по-хорошему, но он на меня набросился, я вырвалась – и давай бог ноги к Эндерсам. Да ведь что с него возьмешь? Потом ему очень больно и неприятно бывает. Вот тебе и все.

– Да вон он стоит и ждет! – воскликнул Томас.

На безлюдной ночной улице Хейнер Шанц стоял перед дверью своего дома. Как обещал. Стоял с опущенной головой. Наверно, он давно уже прислушивался, не идет ли Элла. Но когда они наконец подошли, головы не поднял. Такой ясной была ночь, словно небу потребовалось все неисчерпаемое сияние звезд, чтобы осветить склоненное долу несчастное лицо Хейнера. Куда же луна подевалась? – подумал Томас, словно ему не хватало близкого друга. Он не обернулся. Он был поражен, что у Эллы достало сил сказать, как будто ничего не случилось:

– Спасибо тебе, Томас. Вот и я, Хейнер. – И она обвила его шею руками. В сравнении с отяжелевшим телом ее руки были худыми и легкими. Так как Хейнер и сейчас не поднял головы, она быстро поцеловала его волосы. Оба вошли в дом. Томас подождал, покуда на третьем этаже зажегся свет. До него не донеслось ни звука. Видно, они легли спать.

Наконец он пошел домой, к Эндерсам. Там все уже спали. В его комнате спал Вебер, вчера сошедший с поезда в Коссине. Вебер не храпел, не сопел даже, его одежда аккуратно висела на стуле, тем не менее в эту ночь Томас с особой силою ощутил, что в кровати Роберта Лозе лежит чужой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

– Даже не верится, – сказала Хельга Бютнер. – Человек наконец-то живет в Западной Германии, а Рейна в глаза не видел! И подумать, что этот человек – я.

– Твои слова, – отвечал Эуген Бентгейм, – сильно отдают Союзом немецких девушек. Видно, и ты в нем в свое время состояла.

Хельга рассердилась и воскликнула:

– А где, скажи на милость, росла твоя очаровательная невестка Нора? Думаешь, только на вилле Кастрициуса? Можешь быть уверен, она не раз участвовала в празднике солнцеворота. Не исключено, что ее папаша и был против. Однако он не был против, когда она вышла за твоего брата, как-никак он был старшим сыном Бентгейма, хоть и носил черный мундир.

– Тут ты права, – сказал Эуген насмешливо. – Он ничего не имел против. Между прочим, в это воскресенье ты только и говоришь, что о вилле Кастрициуса, и, насколько я тебя знаю, тебе жизненно важно посмотреть, какая она внутри, эта вилла, а вот находится она на Рейне или на Эльбе, это тебе довольно безразлично.

– Но ведь Рейн-то целиком западный, а Эльба – это такая река, и нашим и вашим… Чего ты смеешься? Поговори со мной наконец нормально, как муж должен говорить с женой.

– А как должен муж говорить с женой? – спросил Эуген. Его пронзила мысль: но ведь мы еще не муж с женой. Год назад он безумно влюбился в эту женщину, хотел во что бы то ни стало развести ее с мужем и жениться на ней, несмотря на протесты отца.

Хельга, сидевшая напротив него, придвинулась так близко, что их колени соприкоснулись, она склонила голову на его руку. Хельга была довольно высокой, несколько выше Эугена, а в такой позе могла смотреть на него снизу вверх.

– Я всегда одна, совсем одна, когда ты уезжаешь. Мне нет дела до Рейна, ты прав, и до дома Кастрициуса тоже. Поехать с тобой, вот чего я хочу.

Эуген Бентгейм ответил не сразу. Он медленно гладил ее по волосам. Волосы были вытравлены неровно: где светлые, где темные, а местами рыжеватые. Она чувствовала его руки, его взгляд и думала: хорошо бы всегда чувствовать только любовь и близость…

Когда инженер Бютнер с женой впервые пришел в дом Бентгеймов, Эуген изумился:

– То, что по ту сторону существуют такие крупные специалисты, как вы, Бютнер, и ваш профессор Берндт, мы знали. Но такое чудо, как ваша жена, и в восточной зоне – этого мы, разумеется, предположить не могли.

В тот же вечер, через час-другой, ему уже было не до смеха. Тогда его влюбленность была серьезной. Какое-то время он даже принимал ее за любовь. Во время ужина и после. Он предоставил отцу переговоры с Вольфгангом Бютнером; еще до прибытия Бютнера они решили назначить его заместителем директора института – это был своего рода задаток, как можно было бы выразиться, не иди здесь речь о таких крупных ученых, как Бютнер и Берндт.

В тот вечер Эуген против обыкновения подсел к дамам, желая вдоволь наглядеться на неожиданно возникшее перед ним неописуемо прекрасное создание. Он так часто касался прохладной руки Хельги, так часто представлял себе, если бы она и я… – обычно он считал это уделом глупых юнцов, – что поразился, когда она ушла вместе с мужем. Ему показалось, в ее взгляде таился упрек: почему ты отпускаешь меня?

Вскоре после этого он пригласил ее в лесную гостиницу, в двух часах езды от города. Потом они любили друг друга в соседних городках, в машине и раз даже в бентгеймовском доме, наспех, в воскресенье, когда там не было ни души, даже прислуга разошлась. А ее муж, Вольфганг, сказала она, он у себя в лаборатории. Его возлюбленная вся пропахла хлором.

Да. Но все же… Раньше, когда они появлялись вдвоем, Вольфганг Бютнер и Хельга, все таращили на них глаза. Прекрасная пара. В Коссине или в бентгеймовском клубе люди, глядя на эту пару, изумленно улыбались. Они оба к этому привыкли.

Впервые они встретились в Далеме, в доме двоюродной бабушки Доры Берндт. Школьная подруга Хельги Дора Берндт говорила потом:

– Я никогда не могла себе представить, какой муж тебе достанется. А теперь? Никто другой, кроме Вольфганга, просто немыслим. Как будто бог специально создал вас друг для друга.

В то суровое время, когда Дора носила почту и сводки в укрытие, где прятались Берндт и Бютнер, Вольфганг был ей не слишком симпатичен. Почему? Она и сама не знала. Берндт, вот кто ей нужен. Хотя он был много старше ее и на первый взгляд не так привлекателен, как Бютнер.

Уже в Коссине Хельга сказала Вольфгангу:

– Я ведь имею право иногда отдохнуть от семейной жизни. И ты тоже. Верно?

– Верно, – отвечал Бютнер. Он схватил ее за густые волосы и стал трясти, как грушу. – Старая ведьма!

Дора иногда забегала к ним, в Коссине они жили в одном доме.

– Вы все так же безумно влюблены друг в дружку?

– Да, все так же. Хотя мы и не мещане, – заявила Хельга.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Дора.

– Если один из нас закинется на сторону, другой не станет делать из этого драмы.

– А для меня это было бы драмой. Я была бы просто убита, – призналась Дора. – Вы именно бешено влюблены. Но это еще не любовь.

– Дора, моя маленькая разумница, как ты хочешь любить, не влюбившись?

– Наоборот, – сказала Дора. – Любят ведь не только за красивое лицо, фигуру и так далее. Но и за то, чего не видишь.

– А чего не видишь? Может быть, души? Душа проявляется во всем понемножку.

– Да, во всем понемножку, но только когда любишь.

В Хадерсфельде Хельга пересказала этот разговор своему другу Эугену Бентгейму. Он слушал ее очень внимательно. Потом заметил:

– А она не глупа, твоя Дора. – И задумчиво добавил: – Отпустила мужа одного в Америку.

Эуген Бентгейм припомнил свой визит в Шварцвальд, разговор с коротышкой Майером, все, что было после, и подумал: Вольфганг Бютнер сманил Берндта, и его жена об этом догадывается.

Как-то вечером Хельга взяла мужа под руку и вместе с ним принялась расхаживать по свей новехонькой квартире в Хадерсфельде.

– У меня никогда не было от тебя никаких тайн. Никогда, никогда и ни с кем я не была так счастлива, как с тобой. Можешь мне поверить. Но ты же не мог догадаться, Вольфганг, что это будет именно он.

– Кто кем будет? – спросил Бютнер.

– В том-то и дело, что я сама толком не знаю. Сначала я думала, что он просто влюбился, и одновременно думала: это и для Вольфганга неплохо и вдобавок не может его особенно трогать. И вдруг это стало чем-то большим…

– Что значит «чем-то большим»?

– Если Эуген от меня не отвяжется, а он хочет меня вопреки воле родителей, ты только представь себе, хочет, какое же было бы невероятное счастье, если бы мы могли к этому отнестись спокойно.

– Кто мы?

– Ты и я, тогда бы мы так и остались, ты и я, остались бы вместе, как теперь. Потому что, откровенно говоря, я вполне могу обойтись без Эугена, а без тебя – нет.

– Старая ведьма, – пробормотал Вольфганг, но не схватил ее за волосы, не стал трясти и выгнать не выгнал.

Когда Эуген Бентгейм сдался и позволил ей поехать вместе с ним на Рейн в его маленьком автомобиле – он сам сидел за рулем, – Хельга решила, что это своего рода свадебное путешествие. Стоял май, но погода была по-апрельски прохладной, когда они приехали на Рейн. То мелкий дождь, то солнце. И огромная, во все небо радуга. Вода в Рейне, к ее разочарованию, оказалась не голубой, не зеленой, а серой, и эта вода равнодушно обмывала отражение наполовину старого, наполовину нового, поднявшегося из развалин города.

Эуген забыл о Хельге, он все время обдумывал, что ему надо спросить у Кастрициуса. Потому что старик хоть и болтлив, но в делах любит краткость и точность. На вопрос Хельги, не надо ли им где-нибудь по дороге поесть, он ответил:

– Позавтракаешь на вилле «Мелани».

Хельга слышала столько разговоров об этой вилле, что она представлялась ей чем-то вроде замка Грааля.

Она испытала второе разочарование, когда Эуген остановил машину на затоптанной лужайке между лодочной пристанью и садовой калиткой и один вышел из машины. Он просунул руку между прутьями решетки, чтобы отодвинуть щеколду. Хельга не видела ничего, кроме этой решетки и части стены за каштанами. Рейн, протекавший рядом, тоже не был виден, только одна моторная лодка и две гребные у мостков.

Эуген вернулся и сообщил:

– Старик уже в Таунусе. Он всегда перебирается туда на лето.

Хельга в третий раз испытала разочарование, но Эуген указал ей на цепь холмов – в дождливую погоду она, казалось, была совсем близко. До лесистых холмов они добрались быстрее, чем она предполагала.

Час спустя она сидела за завтраком в эркере на вилле Таунус. Горничная начала убирать со стола. И предложила Хельге сигареты и иллюстрированные журналы на разных языках. Хельга подумала: видно, она принимает меня за француженку – на мне хорошо сидит костюм. Она прислушалась к голосам в зимнем саду. Там беседовали Кастрициус и Эуген Бентгейм. Но о чем, она не слышала.

Если бы отцу Эугена еще зимой удалось настоять на этом визите – правда, у него не было на то особых оснований, покуда был жив Сталин, – то Эуген, возможно, представил бы Кастрициусу свою спутницу как невесту или будущую жену. Сегодня же он только пробормотал: «Фрау Бютнер». И уже по этому можно было догадаться о его решении, хотя оно вовсе не было заранее обдуманным, просто он привык не соглашаться с отцом. Кастрициус значил для него больше, чем старый Бентгейм.

Когда Эуген представил ему женщину, высокую, широкоплечую, с узкими бедрами и длинными ногами, с прекрасным лицом, Кастрициус на секунду оторопел. Он не рассматривал ее своими маленькими хитрыми глазками, ему достаточно было несколько раз бегло взглянуть на нее, чтобы ее раскусить. В его вежливости сквозило: я не позволю водить меня за нос ни банкирам, ни государственным деятелям, ни красоткам.

В зимнем саду он сказал:

– Очень сожалею, что тебе пришлось сделать такой крюк. Я с внуками предпочитаю жить здесь, на холмах.

Эуген чуть не спросил его: «А моя невестка Нора тоже здесь?» Но счел за благо промолчать, старик, вероятно по той же причине, не упомянул о дочери.

– Не надо говорить так громко, – продолжал он, – я еще хорошо слышу, – и спросил слегка приглушенным голосом, чтобы до женщины, сидевшей в соседней комнате, не донеслось ни звука, не хотел давать ей лишнюю карту в руки: – Итак, что слышно? Твоего отца опять терзают сомнения?

Эуген рассмеялся.

– Вы знаете его, пожалуй, лучше, чем я. – Старик всегда говорил Эугену «ты», а тот ему «вы».

– Наследники никогда особенно не обольщаются насчет своих предков, – сказал Кастрициус, – хотя предки нужны им, чтобы было, что наследовать. Но теперь, после несчастья с Отто, вы, двое Бентгеймов, довольно основательно и не без пользы связаны между собой. Насколько я знаю, твой папа возлагает на своего Эугена большие надежды.

– Разве что в мелочах. Взять, к примеру, последнюю забастовку. Мне удалось его убедить, что не стоит вышвыривать за дверь рабочих представителей, как это делал наш Отто. Я сам подсаживался то к одному, то к другому из них и говорил: «Пожалуйста, изложите мне еще раз все ваши претензии». И внимательно выслушивал всю эту чепуху, которую уже давно знаю наизусть, а потом объявлял, что теперь-то мне наконец все уяснилось. Отцу я постарался растолковать, что даже одна такая предупредительная забастовка обойдется ему дороже, чем небольшая прибавка к заработной плате. Но этим мой отец не слишком озабочен. Главная его забота – это безумные надежды.

– Ну, малыш, – так Кастрициус называл Эугена, хотя его старшего брата уже не было в живых, – сейчас такое время, когда надежда может ни с того ни с сего обернуться большой заботой. Итак, что же волнует твоего отца?

– Он никогда не терял надежды вернуть себе то, что ему принадлежит, теперь же, если я вас правильно понимаю, это такая забота, которая оборачивается надеждой, или, наоборот, такая надежда, которая может обернуться заботой, если упустить момент. Он скупает все ценные бумаги восточной зоны, какие ему удается раздобыть.

Кастрициус ворочал языком во рту, ничего не говоря, говорили его глазки: пусть его…

– У него есть договоренность с американцами, американцы, несомненно, вмешаются, если что-нибудь случится, и еще он кучу денег вбухал в собственную осведомительную службу. – Эуген пристально смотрел на старика, чтобы понять, какое действие окажут его слова. Однако Кастрициус только слушал и больше уже не ворочал языком во рту.

– В Редерсгейме есть скромная фирма «Грейбиш». Самостоятельная. Маленькая. Вы понимаете – маленькая, да удаленькая.

Старик кивнул.

– С зятем Грейбиша я одно время учился в гимназии. Мы и теперь иной раз ходим вместе на лыжах. До меня дошли слухи, что они очень охотно делают дела с Востоком. Монтируют разные установки в какой-то дыре за Коссином. Ясно, что мы могли бы спрятаться за спину двух-трех людей, которых этот Грейбиш туда послал…

Кастрициус его перебил. Теперь он был вполне серьезен. Глазки его больше не смеялись.

– Твой отец считает, если я правильно тебя понял, что после смерти Сталина многое, прежде казавшееся незыблемым, стало довольно сомнительным?

– Это звучит, пожалуй, слишком просто. Но можно выразиться и так.

– А почему бы нет?

– Мой отец надеется на то, что американцы учитывают: зона, видит бог, ничего не будет иметь против присоединения к Германии, а если там найдутся дураки, которые начнут ерундить, то американцы им живо мозги вправят с помощью нескольких танков.

– Дураки? Он подразумевает русских, твой отец?

– Ах нет. Он не так-то глуп. Но и его американское бюро считает, что русские совсем не прочь сбросить с плеч хоть одну заботу, а Берия у них теперь большой человек. И то, что он говорит, я имею в виду то, что он говорит по словам американцев, кажется моему отцу благоприятным.

– Как ты сказал? Как зовут этого человека?

– Ну, вы же знаете, кто такой Берия. Дьявол, конечно, но нам-то что за дело? Кроме того, дьявол, как известно, умен.

– Умен? Только потому, что он якобы хочет того, что представляется желательным твоему отцу?

Фрейлейн Гельферих – она принесла разные напитки и закуски – поздоровалась с Эугеном с явной радостью, но коротко, чтобы не помешать разговору. Уходя, она бесшумно закрыла за собой дверь. Оба выбрали себе, кому что нравилось. И в то же время продолжали размышлять.

Кастрициус ел очень много. Потом сказал:

– Твой отец, малыш, о тебе неплохого мнения. Я тоже, откровенно говоря, хотя ваш Отто и был моим зятем. Тебе повезло, ты в своем швейцарском детском пансионе нацизма и не нюхал. Вот почему ты мне больше по душе, чем твой покойный брат. А Отто, как тебе известно, стоял за «Мертвую голову», за убийства. В результате его самого убили, и он сам стал мертвой головой. Прошу прощения, я не знаю, насколько близко ты все это принимаешь к сердцу. Смею тебя заверить, что я не скупаю ценных бумаг восточной зоны. Ох уж эта зона! Этот Коссин, который будет принадлежать тебе, если старый бентгеймовский завод восстанет из пепла! Уж не думаешь ли ты, что американцы из-за этого затеют третью мировую войну?