Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Опять вошел кто-то, наверное санитар, и объявил Селии: «Они прошли. Во всяком случае, головные части. Идем с нами, Селия, сейчас ты еще можешь выбраться». – «Нет, – отвечала она, – я же сказала вам, я остаюсь».

В комнату тихонько заглянула Эльза. Повернувшись к матери, она приложила палец к губам:

– Не надо ему мешать.

Наверно, так все и было. Я исстрадался. Лежал при смерти. Может, Герберт Мельцер и разобрал, что говорила Селия. Может, потом сочинил. Кто-то вернулся и сказал: «Идем», она ответила: «Нет, я остаюсь». Но все, что обо мне написано, – чистая правда. И луч света был именно такой. На мгновение он делал Селию красавицей, какой я потом в жизни не видывал. Иначе, чем пишет Герберт, и быть не могло. Почему Селия осталась? Не могла бросить нас в беде. Мы никогда не бросаем друг друга в беде.

Поистине, в этой книге дышит и бурлит сама жизнь. Мы еле живы, а она дышит и бурлит. Сильнее, чем доподлинная жизнь. Герберт еще тогда обещал: «Я напишу книгу. Все мы будем в ней». Он сдержал обещание, и как сдержал! Селия говорит в книге: «Я остаюсь». Она никого не бросила в беде. И потом, после войны, не бросила. И мы здесь, люди того же закала, не бросили друг друга в беде на прошлой неделе.

Где же, черт побери, был на прошлой неделе Герберт Мельцер? Он еще тогда чего только вместе с нами не пережил. На его глазах я стал поправляться в той проклятой пещере, ко мне вернулась речь.

А Рихард Хаген, его я сразу узнал на лесном перевязочном пункте. До того, как нас окружили. Я узнал его и в Барселоне, когда он стоял на залитой солнцем трибуне. Каково же, Рихард, пришлось тебе на прошлой неделе?

Перед тем как покинуть родину, во дворе, окруженном тремя старыми серыми стенами и одной новой, из красного кирпича, я увидел Рихарда. В центре двора стоял стол. Нас заносили в списки интербригад. Об этом ничего нет в книге у Мельцера. Разве его там не было? И сочинить он, видно, не сумел. Стол посреди серого двора с одной-единственной красной стеной.

Я знал, что Рихард тайком предостерегал от меня товарищей. «Не пойму я его. Он с нацистами якшался. Может, он засланный?» Нет, не мог Герберт такого сочинить. Он знал. В залитой нашей кровью пещере я напомнил об этом Рихарду.

Рихард, конечно же, не знал, что я видел его в Испании. На трибуне, под желтым солнцем, на необозримой площади, где все замерло, когда он начал говорить. Меня словно укололо в сердце – узнает он меня? Но как ему меня узнать? Одного – среди многотысячной толпы. Позднее он признался, что у него тогда промелькнула мысль – не Роберт ли это? Каково же, Рихард, пришлось вам на прошлой неделе?

А помнишь, Рихард, как ты в первый раз приехал в Коссин читать доклад о новом отношении к труду? И этот доклад не нашел пути к людским сердцам, не то что прежние твои доклады.

Потом ты из-за меня еще раз приехал в Коссин. Как счастлив я был! Ты знаешь, как я люблю тебя. Но теперь все обернулось по-новому. Я один пробился сквозь мерзость и зло моей жизни. Теперь, Рихард, в трудную минуту я самостоятельно принимаю решения. На прошлой неделе, например. Мне уже не обязателен твой совет. Но люблю я тебя по-прежнему.

Эльза тихонько вошла в комнату. Как хорошо она понимала Роберта. Разве не такие же чувства она испытывала, лежа у озера в своем убежище? Бога ради, коварные люди, не трогайте меня. В этой книге Роберт тоже нашел чудо, подобно озеру, подземным неведомым путем связанному с морем. И хотя по воскресеньям она любила гулять с Робертом – вдвоем с матерью ей было скучновато, – она сказала:

– Мы уходим. Вернемся к обеду.

Роберт был не похож на отцов других детей. Неразговорчивый он был друг, но зато какой друг!

Темень вырвалась из книги, заполнила пустую квартиру. Как им хотелось когда-то схватить, накрутить на руку зыбкую полоску света, что пробегала по их подземному убежищу, над всеми повязками, над всеми измученными лицами. Ведь в эти мгновения они видели лицо Селии. И вся красота, что позднее встречалась им в жизни, была лишь бледным отблеском ее красоты.

И моя Лена – только слабый отблеск. Редко, лишь когда доверие светится в ее глазах и готовность ради большого дела отказаться от мелких жизненных благ, дорогих ей. Тогда ее синие глаза чернеют. В них появляется жертвенность, то, что нельзя не уважать. В последний раз глаза ее почернели, когда я приехал за нею в Коссин. Она ждала меня. Доверяла мне. И тем не менее она могла прождать напрасно. То, что ее доверие оправдалось, в значительной мере заслуга Томса.

Роберт перестал вылавливать мысли, видевшиеся ему между строк. Теперь он слышал только свой внутренний голос.

Думаешь, Рихард, я не знал, в чем ты меня подозреваешь? Герберт Мельцер только внимательно слушал. Он понял, что для меня, мальчишки, было всего важнее хоть что-то значить в глазах учителя Вальдштейна. Потом я проиграл соревнование с Рихардом. И стал что-то значить для нацистов. А как перевернула мне душу встреча с бывшим моим учителем. Вальдштейн – арестант, внизу, под железнодорожным мостом.

Рихард утешал меня: не встретил бы ты случайно Вальдштейна, что-нибудь другое перевернуло бы тебе душу. Ты не мог остаться нацистом, так или иначе ты бы от них ушел.

Мы трое, Герберт, Рихард и я, обещали друг другу – если хоть одному из нас удастся побег, рассказать самому любимому человеку все, что произошло с остальными. Возможно, это было ребячеством. Великолепным, но ребячеством. Мы же были заперты в пещере, а над нами шли и шли войска Франко. Я неотступно думал о Вальдштейне. Важнее всего было мне его мнение. Пусть он узнает, кем я стал.

Рихарду не удалось отыскать Вальдштейна. А я нашел его по чистой случайности. Он был учителем Томаса Хельгера, моего юного друга. Но все мы трое остались живы – Рихард, и я, и Гербер, ведь он написал эту книгу.

Селия всех нас поставила на ноги. Мы решили уходить. По разным дорогам. Вообразили, что переберемся через линию фронта, на территорию, еще не занятую Франко. Договорились, где встретиться. Одна лишь Селия, с детства знавшая эту местность, решила пробраться к родным и дома рассказала, что удалось ей это лишь после победы Франко.

Ясно было одно – нам не перейти линию фронта. Любому из нас при этой попытке суждено сложить голову.

Прощаясь, каждый из нас выразил свою последнюю волю, и я, Роберт Лозе, попросил передать привет учителю Вальдштейну. Мельцер все, все запомнил. Лучше, чем я сам. Свои собственные слова я вспоминаю лишь теперь, читая эту книгу.

Безумием было идти в неизвестность, в безбрежную неизвестность. Пробиваться сквозь вражескую страну, территорию, занятую Франко. Но нам не оставалось ничего, кроме этой безрассудной попытки. Правда, Роберту Лозе, а это я сам, поначалу повезло. Я нашел убежище. Но меня неожиданно выдали при облаве – в книге Мельцера. Со мной не слишком-то церемонились. Живо поставили к стенке. В книге. И правильно. Нашему безрассудному бегству именно так, а не иначе суждено было кончиться, думал Герберт. В действительности все кончилось иначе. И бегство оказалось не безрассудным. И не суждено ему было этим кончиться.

Но кроме безрассудства, нам ничего не оставалось. И оно обернулось чем-то весьма осмысленным.

Испанская республика была уже разбита, когда мы добрались до севера. В жизни мне, Роберту, повезло. Герберт Мельцер, ничего об этом не знавший, расстрелял меня в своей книге. Перескочу-ка я страниц через тридцать. Вот: Герберт Мельцер в один прекрасный день добрался до Барселоны. Помнится, он был не очень-то ловким человеком, потому что никакой настоящей профессии не изучил. Он хотел написать книгу. Это он нам обещал, и это он сделал ради нас. Только кое в чем ошибся.

Так вот, значит, Герберт, человек не слишком-то ловкий, добрался в конце концов до Барселоны. И сразу пошел на площадь, где было полно голубей, там мы назначили встречу. Я тоже ходил туда. Десять, двадцать раз. Потом решил, что Рихард и Герберт уже не придут. А вышло, что оба явились позже, чем я. Пришли на эту площадь с голубями и – надо же! – хоть назначенный срок давно миновал, встретились. Если Герберт Мельцер снова всего не сочинил. Как сочинил мою смерть. Ведь он волен был сочинять для этой книги и хорошее и плохое.

Но если в книге, как и следовало ожидать после той безрассудной попытки, меня расстреляли – хотя попытка оказалась не такой уж безрассудной и меня не расстреляли, – значит, в книге мне не довелось испытать того счастья, которое мне было суждено в жизни. Я перешел Пиренеи. Попал к друзьям. Скрылся с ними в маки́.

После войны меня вдруг потянуло на родину. В восточную зону. Тогда еще так это называлось. Немецкий коммунист приехал в маленький городок на юге Франции, где я благополучно жил, и сказал: «Нам каждый человек нужен. Русские все перестраивают на новый лад, вот им каждый человек и нужен. Они небывалое создают. Это трудно. Даже понять трудно». Я его обо всем выспросил, все обдумал и поехал в Коссин. Стал инструктором в производственной школе – с помощью маленького Томаса. Покуда Томс не позвал меня сюда. На завод Фите Шульце. Счастье, что я был тут на прошлой неделе. И что здешние ребята меня любят. Они спасли завод, это точно. Ребята, прошедшие через мои руки. Значит, моя заслуга тут есть. Я, Роберт, стал их инструктором, и вовсе меня не расстреляли в Испании, во время бегства.

Итак, они оба, Рихард и Герберт, в книге пришли на место встречи. Голубей там была тьма-тьмущая. На скамейках сидели люди, кормили их или дремали. Этого Франко не запрещал. И Герберт, который был здесь в первый раз, сразу же наткнулся на Рихарда, который был здесь уже в сотый. Если все это он не сочинил. Прекрасно сочинил, конечно. Можешь, так иди хоть в сотый раз туда, где назначена встреча. Герберт и Рихард больше не расставались. Вместе прошли последнюю часть пути. Через испанскую границу. Дальше Герберт рассказал все, как было. Рихарда схватили, перегоняли из лагеря в лагерь. Выдали немцам, когда вся Франция была оккупирована. Герберт угадал его судьбу и описал ее.

Но моей судьбы он не угадал. Запомнил, правда, каждое слово, сказанное мною в пещере. Позволил мне выбраться, потом придумал, будто меня схватили и поставили к стенке.

Я тоже сто раз ходил к назначенному месту, надеялся встретить Рихарда. На Герберта я не рассчитывал. Даже позабыл о нем. Может, он это чувствовал? И потому так легко пожертвовал мной? Ему бы сочинить, как я добрался до Франции, а там попал в маки́. Ему бы сочинить, как я вернулся в Коссин. Ведь Селия выходила меня, зачем же уготовил он мне такой страшный конец?

В последний час, в последнем мгновенном озарении я увижу нечто прекрасное. Что – я еще не знаю.

Герберт, видно, любит придумывать жуткое и прекрасное. Или у него в памяти застревают чужие рассказы?

А может, Герберту вдруг захотелось написать эту книгу, как мне вдруг захотелось стать инструктором производственной школы? Давно сидело во мне это желание – учить. А в Герберте давно сидело желание написать обещанную книгу…

Роберт перевернул назад несколько страниц, до того места, где Герберт Мельцер обещает, если выберется живым из пещеры, написать книгу. И просит передать привет своей сестре, которую любит больше всех на свете. Так или иначе, но свое обещание он сдержал.

Селия вместе с Бенито, которого она тоже подняла на ноги, так что он был уже в состоянии ходить, ушла последней. Я не знал, что и Бенито был слесарем. Только теперь, читая книгу, я вспомнил его. Даже его брови. Только теперь, читая книгу.

До усадьбы, принадлежавшей дяде Селии, идти было всего несколько часов.

«Там ты выспишься, Бенито, потом разыщешь своего друга, поговоришь с ним. Только ему ты расскажешь, где мы скрывались последнее время. Через три недели я встречусь с тобой у него…» Узнал об этом Герберт позднее? Или придумал? То и другое вполне возможно…

Вернулась Лена с дочкой. Запахло воскресным обедом. Эльза подошла к Роберту. Тихонько сказала:

– Поешь с нами.

Он отложил раскрытую книгу. Сел за стол. Заставил себя улыбнуться. Ел то, что Лена клала ему на тарелку. Изредка она бросала на него быстрый взгляд. Всего раз или два в жизни Лена видела лицо Роберта настолько изменившимся. Словно ему открылось нечто, о чем она понятия не имела, нечто, изнутри освещавшее его, какой-то чуждый ей мир.

При других обстоятельствах, говорила себе Лена, хороших или дурных, выражение его лица тоже менялось, но так, как меняются лица при обычных будничных делах. Порой, думала Лена, и странное, нестерпимое оказывается обыденным, будничным, потому что выпадает на долю каждого. То прекрасное, что случилось со мной, когда Роберт вдруг явился в Коссин, хоть и было прекрасно до неправдоподобия, но могло случиться и с другой, только что для меня это было необычно. В книге, которую ему привез Томс, наверно, происходит что-то исключительное и единственное.

Она не мешала ему. Оставила наедине с книгой, хотя сегодня и было воскресенье.

Сестра Мельцера сумела быстро освободить его из лагеря, и потом уж такой человек, как Мельцер, в каких только странах не побывал. Возможно, он увиделся с Селией. Скорым из Парижа до Тулузы час-другой езды. Для Герберта это не расстояние. Может, он видел Селию средь белого дня? Не пришлось ему ждать той полоски света. А мне не надо было видеть ее. Ничто не затмит в моей памяти ее красоты.

Ясно и просто описал Герберт все, что произошло с Селией, нет, такого не выдумаешь. Наверно, она сама все ему рассказала. В первый раз они, наверно, встретились случайно. Она приезжала с сообщениями в Тулузу. И уехала обратно в Испанию.

Но конец, исход своей жизни, не могла же она ему рассказать. О нем рассказали ему друзья, с которыми Селия часто встречалась.

Если, конечно, он все это не сочинил. Похоже на правду. А это самое главное. Печален такой конец, но, читая его, успокаиваешься. Так бывало уже не однажды. И вполне могло быть.

Дядя был вне себя от радости, увидев Селию. Сам того не подозревая, он помогал ей, отваживал набежавших приятелей и соседей. Понимал, не хочется ей рассказывать о том, что она испытала у красных.

Но и это время прошло. Время мирной жизни в тихом деревенском доме, во франкистской Испании. И еще больше времени прошло, прежде чем она рассказала обо всем Герберту. Наверно, уже после мировой войны. Как бы иначе она попала в Тулузу? А я, Роберт, здравым и невредимым добрался до Франции и все это время провел в маки. Работал в гараже. И многие нацисты, пригонявшие к нам свои машины, потом вспоминали меня недобрым словом. Но время текло и текло, настал наконец и для меня час возвращения, и для Рихарда тоже. И для Герберта. Что ж, держи свое слово, Герберт! Он сдержал слово, написал книгу. Вот она передо мной. И воскресенье скоро кончится. Лена и Эльза уже возвращаются. Надо мне и о них подумать!

– Лена, дорогая, не сердись на меня. В книге, которую привез мне Томс, мы все. Я читаю ее и все, как сейчас, вижу. А остальное точно ветром сдуло. Даже прошлую безумную неделю. Остается только то, что в книге.

– Ах, Роберт, – смеясь, сказала Лена, – не надо мне ничего объяснять. Ешь скорей и читай дальше. Я на тебя не обижаюсь.

– Правда, Лена?

– Ну почему бы я стала обижаться, Роберт? И чего мне тревожиться? Ведь это только книга. Все, что в ней, уже миновало. Я ничего больше не боюсь.

Не верится мне, что Герберт виделся с Селией. Я бы к этому счастью не рвался. Вдосталь успел наглядеться на нее в пещере. А вот это уже, наверно, чистая правда: в усадьбу стали приходить старые и новые друзья. Женихи. Какой-то ревнивец решил ее выследить. А выслеживать нечего. Не было у него соперника. Изредка она ездила в соседний городок, к подруге. Там и встретилась с Бенито. Вначале все шло как по маслу. Пока на него не донесли.

Это Герберт, возможно, сочинил. А дальше все правда. Не знаю, сочинил он или нет, но правда.

Почему бы Герберту в Тулузе и не спросить о Селии? В ответ он услышал: «О ней мы давно ничего не знаем».

Я прочитал уже почти всю книгу, и я знаю, что он больше никогда ничего не услышит о Селии. Недаром Герберт похоронил ее в снегу. Однажды она опасной тропою шла по горам. Ибо чувствовала, за нею следят. Такое бывает. Я испытал это на собственной шкуре. Ее не схватили. Потому и не пытали. Не допрашивали. Она сошла с тропы, когда заметила: за мной идут. И сорвалась. Лежит, погребенная в снегах на веки вечные. Лучшего Герберт и придумать не мог. Зато мы теперь знаем, что с нею случилось. Придумал он или узнал – все так и было…

Наступила ночь. Лена лежала рядом. Он потушил свет. Подумал, надо Рихарду как можно скорей прочитать эту книгу.

Дональд Гросс положил на стол стопку бумаги. И сказал Элен:

– Барклей прислал вам кое-что почитать. Вы, кажется, знали автора – Герберта Мельцера. Это его рукопись. Последняя, Барклей ее не принял. Он говорит, что вы, Элен, знаете почему. Я уверен, вы с удовольствием прочтете…

– Да! Конечно, с удовольствием, – воскликнула Элен.

Гросс с минуту наблюдал, как она перелистывает страницы, кое-где останавливается, читает.

Даже выражение ее лица изменилось. Гросс с удивлением следил за ней, он ждал уже вторую минуту. Наконец сказал:

– Для рукописи Барклея у вас еще найдется время. А книгу мне одолжили. Перепечатайте, пожалуйста, несколько страниц, они мне нужны для работы. И поскорее.

– Хорошо, хорошо, – ответила Элен, – что это вы такой строгий сегодня?

Гросс рассмеялся.

– Не строгий, я тороплюсь.

Он смотрел, как она разглаживает страницы рукописи, присланной Барклеем. Потом быстро перевел взгляд на ее лицо; отблеск мысли, ничего общего не имеющий с тем, что ее окружало, витал на нем. До сих пор лицо ее казалось Гроссу ясным и простым, слишком ясным и простым, чтобы ему нравиться, – ни следа больших радостей или страданий. Что же с нею сейчас творится? Он ощутил нечто вроде успокоения, вспомнив слова Барклея, что Мельцер умер. И вдруг громко спросил:

– Геберт Мельцер был вашим близким другом?

– Близким? Нет, – ответила Элен. – Но мы дружили.

Она подумала и добавила с удивившей его откровенностью:

– Возможно, мы бы стали близкими друзьями.

Вечером в своей дешевой сумрачной комнатенке Элен взялась за книгу. Испанская война близится к концу. Лишь узкая полоска земли осталась у республиканцев. Небольшой отряд тяжелораненых, среди них и интербригадовцы, застрял в пути. Два санитара и сестра перетаскивают людей в высохшее русло ручейка. Армия Франко прокатывается над их убежищем. В момент смертельной опасности пещера показалась им единственным, пусть ненадежным, укрытием, но другого у них не было. Война, уходя все дальше, грохочет над пещерой, никто не осмеливается выйти из этого укрытия, ибо смельчак поплатился бы жизнью.

Среди раненых много испанцев и трое немцев. Двое из них, как вскоре выяснила Элен, знали друг друга еще детьми в Германии. Их звали Роберт и Рихард. Но они друг с другом почти не говорили. Зато третий, его никто не знал, как только ему чуть полегчало, попытался завязать с ними разговор. Он сказал, его зовут Эриберто. Объяснил, что это Герберт по-испански. Он и со своими земляками обычно говорил по-испански.

Селия, сестра милосердия, раненым представлялась очаровательнейшим созданием на земле. Руки ее были нежнее рук матери и рук возлюбленной. Они мечтали о минутах, когда дневной свет, пробившись сквозь узкую расселину их пещеры, освещал ее лицо и руки.

На этом месте Элен остановилась. Она хорошо помнила полоску света в рассказах Герберта. И лицо Селии. И ее руки. Герберт, Эриберто из книги, говорил ей об этом, когда они бродили по Парижу.

Потом он дал ей свою рукопись. Элен в жизни своей не знавала писателей. И вдруг один из них дает ей читать еще не напечатанную книгу и спрашивает, какого она мнения о ней. Ей все понравилось, так, как было, никогда она не читала ничего подобного, не знала даже, что живут на свете такие люди, свершаются такие события. Да и откуда же, как не из книги, могла она узнать об этом?

В последний раз, когда Элен встретила Мельцера в Германии, уже уйдя от Уилкокса, и он сказал ей, что первая редакция романа ему разонравилась, ибо теперь он смотрит и на мир и на своих героев другими глазами, и добавил, что послал новую редакцию Барклею, но тот отказался ее печатать, она была очень удивлена. Сидя на скамейке над Майном, она сказала:

– Не понимаю, почему вы переделали свой роман.

– Это было необходимо, – отвечал Герберт. – Теперь только он хорош. Я запретил Барклею печатать первую редакцию.

Он принес бы ей второй, настоящий вариант, если бы они еще раз встретились. И вот Барклей прислал ей его наследство, рукопись, которую Герберт считал хорошей, правильной…

Однажды Эриберто, он же Герберт, сказал:

– А мы ведь стали поправляться. Я уже мечтаю о большом, ярко освещенном городе. Мечтаю засесть за работу. Если мне суждено выбраться из этой дыры, я напишу обо всем, что мы вынесли и перечувствовали. Если же я живым отсюда не выйду, а из вас кто-нибудь уцелеет, передайте привет моей сестре. Она единственный человек, которого я любил.

– Да, – продолжал ей рассказывать Герберт все на той же скамье над Майном, – но когда я наконец живой явился из французского лагеря в Штаты, сестра вскоре умерла. Я с трудом перебивался. Время от времени что-то писал. Только теперь я смог сдержать свое обещание. Теперь я написал все, как было, независимо от того, захочет Барклей это напечатать или нет.

Когда Эриберто сказал: «Передайте привет моей сестре, если уйдете отсюда живыми», то и немец, которого звали Рихард, попросил: «Если вам это удастся, а мне нет, передайте привет моей матери. Скажите, что я остался таким, как был».

Тогда и третий, Роберт, молчаливый человек, сказал: «Если мне не повезет, а тебе, Рихард, повезет, передай привет учителю Вальдштейну. Да, нашему старому учителю Карлу Вальдштейну, если ты его не забыл. Ты удивляешься, что я вспомнил о нем. Но я тебя нередко удивлял. Я это заметил. Ты никогда мне полностью не доверял. Я сейчас объясню тебе, почему я привержен к учителю Вальдштейну больше, чем к кому-либо другому из людей.

Как я мальчишкой попал в нацисты, ты знаешь, как я ушел от нацистов – ты знать не можешь».

Элен, хоть и помнила это место, затаив дыхание вновь перечитала его. Потом энергичным движением выключила свет. Если она хоть часа два не поспит, ей не сладить с работой, которую завтра принесет Гросс. Работа эта непривычная и потому трудная.

Засыпая, она подумала: Главных героев этой книги, наверно, уже нет в живых. Но если они и живы, я никогда никого из них не встречу. И все-таки благодаря этой книге я связана с ними крепче, чем с теми, кого я знаю или кого мне предстоит узнать.

5

Месяц или два спустя в кабинет Эугена Бентгейма в Хадерсфельде вошел Хельмут фон Клемм.

Эуген довольно холодно сказал:

– Кастрициус просит вас завтра к нему приехать. Не в Таунус, на рейнскую виллу. Он хочет поговорить с вами.

– Со мной?

– Да-да, с вами, он уже несколько раз звонил.

Хельмут не мог себе представить, о чем хочет говорить с ним старик. Свои последние приключения в восточной зоне Хельмут уже неоднократно рассказывал Бентгеймам. А Кастрициус не такой человек, чтобы выслушивать старые басни. Да и времени с тех пор прошло немало. Много чего случилось в мире. Берии давно нет на свете. Вначале на место Сталина сел некий Маленков. За ним другой: Хрущев. Но зачем Кастрициусу знать мнение Хельмута о Берии, или о Маленкове, или о Хрущеве? Так или иначе, старик хочет говорить с ним, и как можно скорее.

Эуген Бентгейм облегченно вздохнул, когда Хельмут закрыл за собой дверь. Он его терпеть не мог. Отец утверждает, будто он им нужен. Но как только я стану хозяином, я уж найду повод его вышвырнуть. Это выродок, мерзкий последыш моего убитого брата Отто.

На этот раз, правда, старик Бентгейм гневался на Хельмута, как будто тот был виноват, что на Востоке дело не выгорело. Похоже, кто-то переоценил свои возможности.

Кастрициус же считал, что Хельмута фон Клемма вполне можно приспособить для разных дел.

На следующий день он сказал ему:

– Вы, по-моему, еще на себя похожи. Впрочем, вы сравнительно молоды. Хотя военных лет и вам со счетов не сбросить.

– Вы забыли, коммерции советник, – ответил Хельмут, – что я заявился к вам сразу после войны и, кстати сказать, последовал вашим весьма недурным советам. В последний раз я был у вас на масленице и вместе со всеми гостями поехал в Бибрих, где, к сожалению, произошло несчастье с вашим зятем.

– Верно, верно, – кивнул Кастрициус, – но тут вашей вины нет.

– Не во всем же есть моя вина.

– Но кое в чем, Хельмут, и даже во многом. Теперь я велел позвать вас, чтобы найти применение вашей энергии. Вы опять будете в чем-то виновны. Но, с другой стороны, и позабавитесь.

Хельмут навострил уши. Есть и пить ему не хотелось. Он не притронулся к блюдам, которые поставила перед ним Гельферих, сохранившая к нему теплое чувство. Он не смотрел и на мостки, где были привязаны лодки. Не замечал каштанов на берегу. К пейзажам, не требовавшим его вмешательства, он был равнодушен.

– Дом, в котором мы находимся, – сказал Кастрициус, – мне милей всех прочих мест на свете. Здесь я когда-то был счастлив. Собственно, я и сейчас более или менее счастлив. Не безумно, как прежде. Зато довольно прочно, не то что на небесах. Ведь господь бог и сам не знает, есть он или нет его. Но уж, во всяком случае, у него нет каштанов, нет и лодок на озере. Так вот, я долго не протяну и не желаю, чтобы после меня кто-нибудь жил здесь. Ни за что. Даже моя дочь Нора, прежде всего она с ее свитой, чего я ей тогда уж не смогу запретить.

– Ваша дочь, которая собиралась замуж за моего отца?

– Это не имеет отношения к тому, из-за чего я вас пригласил. Хотя все-таки имеет. Иначе я бы тебя не знал. И о тебе бы не вспомнил. А так я уверен – ты парень не промах.

Стало быть, после моей смерти, что и записано вот в этом договоре, который будет приложен к завещанию, земельный участок отойдет аменебургскому заводу. Когда, стало быть, все будет кончено, ты, Хельмут, сразу же приезжай сюда. Вот тебе доверенность. Но ты все заранее подготовь, надежных людей, бульдозер и все прочее. Прикажешь в мгновение ока всем покинуть дом и тотчас его снесешь. Понял? Подчистую, а я в гробу посмеюсь над дурацкими физиономиями тех, что приедут, вылезут из машин, чтобы залезть в мой дом, а дома-то и нет. Ну как, справишься?

– Конечно, справлюсь.

– Вот тебе чек, сын мой, не крохоборствуй. Отныне это наша тайна.

– Хорошо, господин Кастрициус.

– Помеченную здесь сумму ты получишь, если хорошо справишься с задачей. Деньги, полагаю, тебе все так же нужны?

– Да, господин Кастрициус.

– Вот видишь. Еще в Библии сказано – по труду и награда… Смотри, не выдай меня, если приедешь с Бентгеймами, они хотят на днях быть здесь, чтобы обсудить положение. И своих американцев захватят. Думаю, Уилкокс явится и вице-президента Вейса привезет. А ты, если приедешь с этой компанией, не околачивайся зря, а все приготовь заранее.

– Не так-то просто, но будет сделано.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Инженер Цибулка в самые трудные минуты не ударил, как говорится, лицом в грязь. Он помогал загружать печь, помогал где можно и чем можно. Рихард Хаген, проходя мимо печей, этому даже не удивился. Скорее уж, будь у него время на размышления, он удивился бы, что Ридль подменил сталевара. Между тем Цибулка, однажды взявшись за дело, выполнял его честно, хотя честность его в этот день была чисто случайная. Не повстречайся ему на Унтер-ден-Линден заместитель директора, который, узнав, что Цибулка попал в небольшую аварию, отвез его в своей машине, Цибулка, пожалуй, и сейчас сидел бы в Западном Берлине у возлюбленной. Теперь он думал: Хорошо, что я наткнулся на этого зама!

Словом, Цибулка был в Коссине. И пока Ридль отпирал дверь, он не вынимал руки из кармана, ощупывая ключ от западноберлинской квартиры. Прежней остроты чувства он при этом не испытывал, только посмеивался при мысли: вход свободен.

Он даже не заметил, что в этот вечер Ридль не очень жаждал его общества. Цибулка сам себя пригласил.

– Если вы не против, Ридль, поговорим об этом деле вечером у вас дома.

На этот раз их ждала не только мать Ридля. Молоденькая проворная девушка принесла недостающий прибор.

– Вы знакомы? – спросил Ридль, когда все сели ужинать.

Цибулка припомнил ее круглые глаза – ах да, лаборантка.

И тут же, не смущаясь ее присутствием, в высшей степени ему безразличным, продолжил разговор.

– Нет, Ридль, тут уж ничего не поделаешь. Почему вы считаете, что теперь все пойдет по-другому, как правильное, так и ошибочное? Решение о Хельгере, к примеру, было принято задолго до 17 июня. Учиться посылают берлинского парня, который теперь живет в Кримче, отдают ему место, предоставленное заводу. Я еще раз все разузнал об этом Вернере Каале… Верно, ваш Томас Хельгер отлично показал себя в трудный час. Но этот парень – тоже. Стоял в цепи между школой и прокатным. А у нас всего одно место в Гранитце. Против парня из Кримчи нечего возразить. Его кандидатуру давно утвердили. Вы, Ридль, неблагоразумно рассуждаете.

Девушка – лаборантка – остановилась в дверях. Ничуть того не скрывая, прислушивалась к их разговору. А она, оказывается, свой человек в доме, подумал Цибулка. Это была, чего он знать не мог, любимая сестра Эрнста Крюгера – Ушши.

Ридль выкладывал на столе узор из хлебных крошек. Потом сказал:

– Томас Хельгер очень способный человек.

– А Вернер Каале из Кримчи?

– Его я не знаю.

– Ну вот, может, и он очень способный человек. Во всяком случае, никаких ошибок в жизни он не совершил – ни прежде, в Берлине, ни теперь, у нас. А ваш Томас Хельгер, как это ни обидно, здорово оплошал.

– Бог ты мой, – ответил Ридль, – а вы, член дирекции, вы никогда ни в чем не оплошали?

Цибулке и в голову не пришло, что вопрос Ридля касается и его любовной связи и подспудного желания, нет-нет да и возникающего у него, порвать со всем здесь и дать деру. Не только потому, что он ни с кем себя не сравнивал. Но удрать в Западный Берлин – это уже не просто оплошность, это нечто совсем иное. Он, конечно, частенько злится на разные неполадки. Но настоящей оплошности он не совершит… Покуда он здесь.

– Не стоит об этом толковать, Ридль. Изменить что-либо не в моей власти. Я вам не раз говорил, что вы меня переоцениваете. Кстати, Хельгеру ничто не мешает учиться заочно. Он получит кое-какие льготы. Его просьбу я поддержу, если меня спросят.

А мог бы, подумал Ридль, поддержать и без спроса. Он понял – с иной точки зрения, чем Цибулка, – что разговор их зашел в тупик. И заговорил о другом.

– Что вы скажете о Берии?