Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

3

С тех пор как дом надстроили, в нем появилась настоящая лестница; площадка уже не висела в воздухе, и под нею не было чулана. Фрау Эндерс лучшую комнату предназначила для Роберта и Томаса.

Но Роберт Лозе, закончив курсы инструкторов, не вернулся в Коссин, а пошел работать к инженеру Томсу на завод имени Фите Шульце. Томас был глубоко огорчен, но виду не показывал. Житье с Робертом в тесном чулане он считал лучшей порою своей жизни. Роберт, прямой, горделивый, мрачный на первый взгляд, был намного старше его. В Коссин он явился в качестве слесаря, неизвестно откуда – завод еще только начинал возрождаться из руин. Томас встретился с ним случайно и узнал его по описаниям; рассказы о дальних странах, о необычных приключениях – вот что он сумел выудить у Роберта. Пареньки-рабочие уже кое-что порассказали ему об этом Роберте Лозе. О нем ходили легенды: когда эти мальчишки еще рылись в грудах развалин и продавали на черном рынке то, что им удавалось там отыскать, болты и шестеренки, детали машин, железные и медные, колеса и рычаги, появился Роберт Лозе и устроил нечто вроде учебной мастерской. Ни учебного плана, ни каких-либо инструкций тогда не существовало. Но его, Лозе, пареньки зауважали. Постепенно они стали таскать свои находки не на черный рынок, а в эту странную учебную мастерскую.

Затем наступила пора планирования. Организовалась настоящая производственная школа. А это значило: Роберт, сдавай экзамен на младшего мастера и кончай ошиваться с мальчишками.

Роберт был подавлен. Он казался себе никудышным человеком. Но молодежь настояла, чтобы завод послал его на курсы. Если удастся сдать экзамен, он может сделаться инструктором в производственной школе.

Покуда Роберт пребывал в унынии, хотя надежды не терял, в дело вмешался Томас. Только что со школьной скамьи, он отлично во всем разбирался. Взрослые насмешничали: этот Лозе двух слов связать не умеет. Каждую свободную минуту, иной раз и половину ночи Томас натаскивал его. Роберт Лозе выдержал экзамен, его приняли, и он окончил курсы с отметкой «хорошо». Возвращение Роберта в Коссин было бы счастьем для Томаса, более того – торжеством.

Но теперь он один спал в комнате, которую фрау Эндерс отвела им вместо чулана. Кровать Роберта пустовала, а Томас отлично знал, что в хозяйстве Эндерсов лишний грош пригодится. Он сам порекомендовал второго жильца – своего бригадира Вебера. Это был опрятный, солидный человек, отец семейства, жена его работала на цементном заводе в двух часах езды от Коссина. Жила она с детьми у родителей Вебера в деревне Ребиц. Веберу слишком далеко было ездить на работу, а это «спальное место» стоило дешево.

– На субботу и воскресенье, – сказал он, – я вас буду от себя избавлять.

Итак, Томас сам подыскал подходящего жильца. Но только при этом ему по-настоящему уяснилось, как он привязан к Роберту. Он думал: вот теперь чужой человек будет лежать в его кровати. Каждую ночь. Всегда. Неблагодарным Роберта не назовешь. Значит, у него есть причины сюда не возвращаться. Но от этого сознания тоска Томаса не уменьшалась.

Когда они спорили с Робертом, эти споры давали ему больше, чем полное согласие с кем-нибудь другим. Даже если Роберт молчал и курил, его мысли наполняли комнату. Ах, черт тебя возьми, Вебер, ну что я могу иметь против тебя? Ровно ничего. Ты не Роберт, вот и все. Теперь уже решено. Роберт никогда не будет жить здесь.

Прошлым летом, закончив учебу, Томас в глубине души надеялся, что Роберт приедет на выпускной вечер. Праздновалось это событие, собственно говоря, два раза. Один – на заводе. Потому что впервые после войны в Коссине состоялся выпуск квалифицированных рабочих. Праздник устроили на широкую ногу. В новом здании клуба, на столе, покрытом белой скатертью, чего-чего только не было – острые закуски, сласти, белое вино, фруктовые соки, кофе. Под конец вечера – музыка и танцы.

Фрау Эндерс настояла еще и на домашнем празднике с хорошим угощением и гостями. Приглашены были Элла и Хейнер Шанц, Улих и даже чета Янаушей, которые давным-давно никуда носа не казали, потому что не было у них причин для общения с людьми. И конечно, парни, окончившие вместе с Томасом, а также Эрнст Крюгер со своей сестренкой Ушши и Хейнц Кёлер, как всегда один, ведь мать его лежала в больнице.

Фрау Эндерс щедро потчевала гостей. Без радости не проживешь. Если уж что хорошее случилось, надо отпраздновать.

Поздно ночью, когда гости разошлись и молодежь принялась за уборку, Тони вдруг сказала:

– Я все думала, вот-вот откроется дверь и войдет Роберт.

Для этого вечера Элла смастерила ей платье вместо той одежонки, в которой она обычно ходила, – куртка и штаны погибшего на фронте дяди. Томас, приметивший, что его друг Хейнц Кёлер пожирал ее глазами, коротко ответил:

– Неужто ему сюда мчаться чуть ли не с берегов Балтийского моря? Не такое уж это важное событие.

– Как сказать, – отвечала Тони, – ты с важным делом управился и теперь будешь жить по-новому. Ты-то ведь помогал Роберту готовиться к экзамену, чтобы и он по-новому зажил.

Томас ни слова ей не ответил.

Он тосковал о Роберте всегда. И ничего с этим не мог поделать.

4

Главный инженер Томс, обходя вечером завод, натолкнулся на Роберта Лозе. Спросил о его работе в производственной школе. Роберт о многом ему рассказал и многое ему посоветовал.

Роберт Лозе точно знал, чем он обязан коссинским юнцам, и в первую очередь Томасу Хельгеру. Они поддержали его в трудную пору. Поняли, к чему он стремится. И сделали все, чтобы его послали на учебу.

Тем не менее Роберт не вернулся в Коссин, а с чувством облегчения согласился занять место на заводе имени Фите Шульце, предложенное ему Томсом. Они знали друг друга еще по коссинским временам. Позднее ему помогал Томас, но бодрость в него впервые вдохнул Томс. Он окликнул его – Роберт точно помнил, где и как это было, – и, стоя на лестнице, бросил через плечо:

– Вы сумеете, я знаю, надо вам попробовать.

Сдав экзамен, Роберт попросил Томса послать в Коссин хорошего инструктора вместо него.

Разговор о производственной школе иссяк. Томс, продолжая стоять рядом с Робертом, спросил:

– В общем-то вам здесь нравится?

– Очень нравится, – удивленно ответил Роберт, – как вы могли бы догадаться.

– Да, верно, – сказал Томс. И вдруг добавил: – Вы не торопитесь? Пойдемте выпьем. У меня в кабинете есть хороший коньяк.

– С удовольствием, – отвечал Роберт.

По дороге Томс сказал:

– Похоже, что мы с вами оба не успеваем обзавестись семьей.

– Я уж во всяком случае, – отвечал Роберт, – а я ведь старше вас.

Покуда Томс искал бутылку в шкафу, Роберт окинул взглядом кабинет. На стенах – чертежи, эскизы, несколько фотографий незнакомых ему людей. Это не сотрудники Томса, почему-то решил он, а совсем чужие, может, какие-нибудь знаменитости.

Томс поставил на стол бутылку и стаканы.

– Выпьем? – сказал он. – А за кого? За что? Лучше пусть каждый молча выпьет за кого и за что он хочет. Ваше желание, Лозе, непременно исполнится. – Роберт принужденно засмеялся.

– Чего же мне пожелать? – Он сделал глоток и подумал: мне мерещится что-то веселое, чудесное, давно знакомое. Ах да, перед моим отъездом вместе с Люси… Люси я уже не увижу ни ныне, ни присно, ни во веки веков, потом Германия, восточная зона, Коссин, все пошло по другому пути.

Томс смотрел на замкнутое, даже не просветленное улыбкой лицо, знакомое ему уже несколько лет.

– Скажи-ка мне, – мгновенно и беспечно он отбросил церемонное «вы», как уже делал иногда, – что ты имеешь против Коссина?

Роберт помедлил с ответом. Однако вопрос, какого ему не задавал еще ни один человек, не удивил его, а, скорее, принес облегчение.

Томс ждал. Он снова налил себе и Роберту. Сказал:

– Может, у тебя там были любовные неприятности?

– Можно и так это назвать, хотя…

– Хотя что?

– С юнцами такое, пожалуй, случается. Но я-то…

Внезапно Роберт ощутил, что Томс и только Томс подвигнул его на его теперешний путь. И он открыл ему свое сердце. Это был ответный дар. Другого он предложить не мог.

– Вас, инженер Томс, по-моему, уже не было в Коссине, когда смылась старая дирекция?

– Меня заблаговременно отбуксировали. И позаботились об этом те, что потом сами ушли. Но бывают же такие случайности, меня вышибло вверх, а не вниз.

– Была там одна женщина, – продолжал Роберт, – она жила со мною в одном доме и звали ее… Впрочем, это неважно. Она кое-что значила для меня, я все время это чувствовал. По-моему, и ей иной раз казалось – Роберт Лозе мне подходит. Да, но в то же время она ждала мужа, Альберта Ноуля. Он возьми да и вернись, так что у нас обоих ничего не получилось… вы поняли? Не только оттого, что он был дома, ее муж, а оттого, что он специально приехал, чтобы сманить разных людей, завербовать их. Другими словами, ее муж, Альберт Ноуль, успел глубоко во всем этом увязнуть. А раз она не перестала ждать его, значит, очень была ему преданна, а потому, думается мне, увязла в том же болоте. Разве я не прав? Муж сначала отправился на Запад. Решил: жена непременно последует за мной, я ведь с ней что хочу, то и делаю. А она в последний момент решила остаться. Но как ни верти, она все знала или очень многое, а значит, увязла вместе с ним.

Имена, названные Робертом, были едва знакомы Томсу. При зачитывании протокола – Томса тогда вызвали в Коссин с его завода – многие предстали перед ним в истинном своем обличье. Томсу казалось, что он видит каждого отдельного человека, с его возможностями и способностями, даже голос его слышит, но не совсем так это было и не все ему открылось. Некоторые строки протокола его поразили. Но и в них не было сказано последнее слово. Кое-кто остался для него безликим; как ни напрягал он свое воображение, в памяти сохранилось только имя, впервые сознательно им прочитанное. Не без чувства раскаяния: ты обязан был узнать человека. К примеру Альберта Ноуля. Ведь это он сманил с завода нескольких дельных людей. И о жене его, Лене Ноуль, он ничего не знал. А это она обо всем рассказала Роберту Лозе.

Томс нарушил молчание:

– Выходит, она в последнюю минуту решила остаться. И что, она все еще там?

– Кажется, там, – отвечал Роберт.

Он не посмел признаться, что ни разу никого не спросил о ней. Часто, очень часто приходило ему в голову самому съездить и разыскать ее. Но он сейчас же отгонял эту мысль. Иногда он думал: все кончено, не береди старые раны, а в другой раз: ничего не кончено, она ждет тебя.

Томс смотрел на Роберта, покуда тот молчал и думал, не менее внимательно, чем когда Роберт отвечал на его вопрос. Потом поднялся, зашагал взад и вперед по комнате и взволнованно сказал:

– Ты говоришь, она осталась. Наверно, из-за тебя?

– Ну а что толку? – выкрикнул Роберт. – Без меня она за милую душу удрала бы, как все другие, со всей этой сволочью за компанию.

– Что толку? – переспросил Томс. – Ты же говоришь, что она осталась из любви к тебе. Или ты не очень-то веришь, что только из любви к тебе?

– Сам не знаю, – в смятении отвечал Роберт.

– Господи боже мой, как же так, не знаешь? – возмутился Томс. – Ты что же, воображаешь, что идеи падают с неба? Социализм, например. Идея, считаю я, приходит ко мне в какой-то момент и от кого-то другого. Возьми хоть меня. Не с неба же свалилась на меня мысль уехать к вам в восточную зону и взяться за работу вместе с вами. Сначала это был профессор Берндт. Его имя послужило для меня приманкой. Приехав сюда, я встретил разных людей. Осмотрелся. Встретил Петрова. А я бы его и в глаза не видал, не привлеки меня имя Берндта. Там и только там, где был Берндт, я мог встретить советского офицера Петрова.

Роберт ответил довольно резко:

– Ваша жизнь, Томс, идет не так, как моя. Мы все познаем на собственной шкуре. Через собственную свою жизнь.

– Так, – произнес Томс, останавливаясь перед Робертом. – А миллионы нацистов? Тоже узнали на собственной шкуре? Да, но только когда им худо пришлось. Голод и холод и «катюши». Почему некоторые не стали нацистами? Сохранили верность? Даже в концлагере. И еще бог знает где. Не могу поверить, что вы, Роберт, всегда были точно таким, как сегодня, благодаря вашей собственной жизни или как вы там это называете. Не сомневаюсь, что и на вашем пути встретился человек, который произвел на вас сильнейшее впечатление.

Откуда он знает? – думал Роберт. Я никогда не рассказывал ему о Вальдштейне. Рассказывал о Рихарде Хагене, об Испании, Франции. Но о моем учителе Вальдштейне и словом не обмолвился.

– Да, произвел впечатление, такой, как он был. Именно он, из всех один-единственный. Нет, я вас не понимаю, Роберт.

С насыпи я смотрел на колонну арестантов, видел Вальдштейна, они его били. Но я никогда об этом не говорил. И все-таки он знает?

– Если женщина привязана к тебе, – продолжал Томс, – а ты к ней, ты можешь дать другой ход ее мыслям. И тогда она начнет проникать в твои. – Он раскрошил сигарету, вместо того чтобы закурить ее. – Странные вы люди. Носители идеи, какой ни у кого другого нет. Вы помышляете об изменении жизни, стараетесь вникнуть во все «почему» и «каким образом». Более того, вы не щадя своих сил боретесь за эту идею, за ее место в мировой истории здесь, к примеру, где все снаружи и внутри было грудой развалин, а вы пожелали это изменить, что вам и удается. Но когда речь идет об отдельном человеке, он для вас пень – какой есть, такой есть, – его-де все равно с места не сдвинешь.

Несколько секунд оба молчали. Первым заговорил Томс:

– Радуйся, Роберт, если эта женщина любит тебя и ждет. Я бы хотел, чтобы та, кого я люблю, так упорно ждала меня.

Роберт давно пытался вычеркнуть Лену из своей памяти. Но после этого разговора день и ночь задавался вопросом: возможно ли, что она продолжает ждать меня?

Кого же спросить, живет ли она еще в Коссине? Томаса? Он слишком молод, того и гляди расскажет своей девушке. А это было бы ему, Роберту, невыносимо. Рихарда? Нет, не станет он задавать Рихарду такие вопросы. Наконец он написал Элле Буш, ныне Элле Шанц, спрашивая, работает ли еще Лена Ноуль на электроламповом заводе в Нейштадте.

Элла побледнела, получив это письмо. Распечатывая его, она едва держалась на ногах. Но, начав читать, успокоилась, подумала: до чего же я глупа. Ведь сейчас, именно сейчас, у меня появилась надежда родить ребенка от Хейнера. Она ответила Роберту: да, Лена, как прежде, работает в Нейштадте, как прежде, живет там со своей дочкой.

Элла даже отвела Лену в сторонку и шепнула ей:

– Роберт Лозе прислал мне письмо, в котором спрашивает о тебе. – Лена ни слова не проронила. Обе женщины старались не смотреть друг на друга.

Кто же на заводе имени Фите Шульце мог спросить Роберта о Лене Ноуль? Томс, с которым они иногда виделись, не возвращался к этому разговору. И в Коссине тоже никто не спрашивал Лену, пишет ли ей Роберт Лозе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Хейнц Кёлер частенько зазывал Томаса к себе. В его маленькой квартире теперь было пусто и тихо, мать Хейнца лежала в больнице. Мебель на стальных ножках купил перед своим отъездом отец Хейнца. Он оставил жену и уехал со старшим сыном на Запад. Томас ни разу не спросил Хейнца об этой семейной драме, заметив, что тот неохотно о ней говорит. Томасу нравилось, что Хейнц, никогда за словом в карман не лазивший, охочий до дерзких шуток, молча, без единой жалобы пробивался в жизни, воодушевленный любовью к матери. У Хейнца все вечно шло вкривь и вкось, ребенком он был болезненным и слабым, часто менял школы, так как родители после войны кочевали из города в город. О подготовительных курсах он даже и мечтать не смел, не говоря уж о рабоче-крестьянском факультете. Хейнц пошел учеником на завод и был очень доволен. К тому же он сделался сильным и ловким.

Множество книг стояло на самодельных полках. Было у него также радио, патефон, всевозможные измерительные приборы, журналы по разным отраслям знаний, наследство или подарки старшего брата.

Томас взял журнал, на обложке которого была воспроизведена фотография старого морщинистого человека с короткими седыми усиками и седыми волосами, спадавшими на уши.

– Кто это? – поинтересовался Томас.

– Эйнштейн.

– Тот самый, о котором на прошлой неделе говорил Ридль?

– Господи помилуй, – воскликнул Хейнц, – неужто ты никогда ничего не слышал об Эйнштейне?

– Нет, – отвечал Томас.

Те или другие имена, не упоминавшиеся учителем, были известны Томасу лишь в связи с профсоюзными и партийными съездами или конгрессами сторонников мира. Эйнштейн ни на одном из этих конгрессов не присутствовал.

– Он уже умер?

– Да. – И Хейнц вкратце изложил то, что знал об Эйнштейне. Томас внимательно его слушал, не очень-то понимая. Однако неведомый и непостижимый мир, приоткрывшийся ему в словах Хейнца, заставил сильнее биться его юное сердце, еще более алчным сделал его голодный разум. И что бы там ни говорила Лина, он углубился в чтение.

– Почему ты столько времени проводишь с Кёлером? – спрашивала Лина. – Что ты вечно с ним обсуждаешь?

– То, что не может тебя интересовать, Лина, – отвечал Томас. – Мы говорим о книгах, которые вместе читаем. Об уроках, которые нам задает Ридль.

Природу своей антипатии к Хейнцу Кёлеру Лина поняла, когда в Берлине слушался процесс некоего Бурианека. Бурианек был главарем банды, которая по заданию американцев должна была взрывать мосты и электростанции. Бурианеку удалось занять довольно видный пост на одном промышленном предприятии.

– Мы в нашей молодежной организации, – заявила Лина, – не могли понять, как это никто вовремя его не раскусил. Знаешь, что об этом сказал твой Хейнц? Теперь и у нас есть процесс, почти как в Венгрии.

При следующей встрече Томас упрекнул Хейнца:

– Ну зачем ты несешь такой вздор?

– Какой такой вздор?

– Ты остришь над тем, что для нас черт знает как серьезно. В прошлом году, когда профессор Берндт дал деру вместе с Бютнером, ты ведь волновался не меньше других.

– Волновался, ну и что с того? – отвечал Хейнц Кёлер. – Причем тут я? Твоя Лина всем на меня наговаривает. Может, теперь и ты этим займешься?

– Нет. Ты мне не враг, Хейнц. Только слишком много болтаешь глупостей.

С того дня Хейнц старался держать язык за зубами, когда что-то его возмущало или подстрекало к остроумной шутке.

Если у них и не дошло до разрыва, то они все же друг от друга отдалились и во время совместных занятий прежней радости уже не испытывали. Томас признал правоту Лины – Эрнст Крюгер и впрямь парень надежный. Хотя он прост и бесхитростен. Вопросы, которые так живо интересовали Хейнца Кёлера, Эрнста ни в какой мере не затрагивали. Но на него можно было положиться. Да и разве не он первый обратил внимание Томаса на Роберта Лозе?

– Смотри, вот человек, который вспомнил о нас, мальчишках. И многому нас научил, когда никому до нас дела не было. – Томас говорил себе: Эрнст вовсе не тупица, его волнует решительно все, что касается производства.

2

Цибулка, который тем временем сделался техническим директором, привык подвозить домой своего заместителя Ридля. Он и ужинал частенько с Ридлем и его матерью.

Правда, встречались они не только для деловых разговоров. Ни у того, ни у другого не было жены. Жена Ридля умерла в прошлом году. У Цибулки, правда, была тайная подруга, почти жена, но в его коссинской жизни она никакой роли не играла, ибо так и не решилась уехать из Западного Берлина. Там ей полагалась довольно значительная пенсия, поскольку ее муж погиб в офицерском звании. До войны он служил инженером у Сименса. По смыслу его договора завод должен был обеспечить ей безбедное существование. Цибулка полагал, что Ридль, как и все в Коссине, как даже его родители, считает эту связь порванной. Однако Ридль, хоть и не подавал виду, все знал по тому то радостному – от предстоящего свидания, то мучительно тревожному – после разлуки, душевному состоянию, которое всякий раз охватывает человека, не уверенного в прочности своей любви.

Знай Ридль, почему возлюбленная Цибулки остается в Западном Берлине, он бы, пожалуй, охладел к нему. Ему бы и во сне не приснилось сравнивать любовные тревоги Цибулки со своими, когда была жива Катарина. Но теперь это сравнение трогало его, ему казалось, что Цибулке еще далеко до его, Ридля, опыта как в радости, так и в горе. Если бы у них состоялся откровенный разговор с Цибулкой о его любовной истории, Ридль бы обозлился не меньше, чем злился Цибулка-старший, мастер на их заводе. Боясь домашних дрязг и расспросов, технический директор предпочитал сидеть по вечерам у Ридля, где никто его ни о чем не спрашивал.

Цибулка присел у письменного стола, дожидаясь, покуда Ридль кончит объяснять Томасу Хельгеру какой-то чертеж. Когда они ехали в машине, Ридль сказал: «Томас способный парень. Я рекомендовал его Винкельфриду, который будет читать на эльбском заводе курс математики. И кроме того, посоветовал не бросать занятий по черчению». Ридлю нравился Томас, нравились его вопросы, блеск его внимательных глаз. Если в течение дня многие приносили ему разочарование, то вечером его успокаивал открытый взгляд Томаса.

Поэтому Ридль сейчас снова заговорил о нем и спросил Цибулку, с какого конца начинать, чтобы добиться от завода посылки Томаса Хельгера на учебу в Высшее техническое училище в Гранитце. Цибулка отвечал, что это не так уж трудно устроить, там ищут таких парней, как Хельгер, если судить по его, Ридля, описаниям. Сначала, вероятно, надо обратиться к местному руководству Союза свободной немецкой молодежи и в профсоюз, потом ходатайствовать перед партийным руководством и так далее и тому подобное, он же, Цибулка, конечно, поддержит ходатайство Ридля.

– Хотя я мало что значу для них, – добавил он со слабой усмешкой, не замеченной Ридлем.

– Вы лучше меня знаете Рихарда Хагена, партсекретаря, – сказал Ридль, – не могли бы вы сейчас же с ним переговорить?

– Почему это лучше? Вы мне сами говорили, что вам приходилось подолгу беседовать с Хагеном.

– Вы, Цибулка, член партии, и для Рихарда Хагена ваше мнение имеет больший вес. С другой стороны, вы понимаете, что я могу разобраться в способностях парня. – Цибулка ни слова ему не ответил.

Его отец, мастер на заводе, души не чаял в Рихарде Хагене. Со своим предшественником Фогтом, утверждал старик Цибулка, он ни в какое сравнение не идет. Конечно, Фогт тоже был достойный человек. В 1945-м его выпустили из тюрьмы, где он невесть сколько лет просидел. И послали сюда, на восстановление крупного предприятия, конечно же, потому, что на него можно было положиться. Но здесь он как-то не прижился. Не тем доверял, не в тех сомневался. Вот у него под носом дирекция и удрала на Запад. Рихард Хаген попал сюда с другого завода, правда меньшего, но все же это была неплохая подготовка, он привык с утра до ночи беседовать с товарищами по работе. У нас он даже в свободное время обходит все квартиры – посмотреть, чем люди заняты. Одним это не по вкусу, другие любят с ним душу облегчить. Друг у него – Гербер Петух, прокатчик, этот всегда правду-матку режет.

Рихард Хаген и с молодым Цибулкой имел разговор – долгий, резкий, прямой. Цибулку назначили техническим директором сразу же после бегства прежней дирекции. Но Рихард Хаген напрямки спросил, во-первых, как это он, сын такого отца, был нацистом и, во-вторых, как он перестал им быть. Цибулка не менее откровенно и прямо рассказал, что́ прельстило его, когда он еще был мальчишкой. Старый заводовладелец, Бентгейм, прознав о его способностях, послал его учиться. «Но позднее, – продолжал молодой Цибулка, – я на собственной шкуре узнал, почему Бентгейм был так великодушен. Вот вам и все».

Рихард Хаген ничего ему не ответил. Цибулка-отец на днях рассказал ему то же самое.

Через некоторое время Рихард Хаген, желавший все знать до точности, опять остановил молодого Цибулку.

– Что это вышла за история, так тебя разобидевшая, и почему отклонили твой метод?

Цибулка досадливо отвечал:

– Я добивался приблизительно того же, что сейчас проводит Томс на заводе Фите Шульце, – непрерывного рабочего цикла, чтобы не было надобности остужать слитки.

– Да, я знаю, – живо вставил Хаген, но тут же, а может, это только показалось Цибулке, завел старую песню: – На севере они все строят заново, а нам здесь надо еще какое-то время приноравливаться, но ничего, скоро придет и наш черед.

Может, Томас Хельгер, за которого ходатайствует Ридль, до этого доживет, подумал Цибулка, но не я, куда уж мне.

Эти мысли проносились у него в голове, когда он быстро, но осторожно вел машину. Он сказал Ридлю, что трудно директору предписывать коллективу то, в чем сам не до конца убежден.

– Вы говорите о нашем директоре Ульшпергере или о себе? – спросил Ридль.

– О нас всех.

– Мы можем проводить в жизнь только то, что и сами считаем необходимым, – заметил Ридль.

– Это все слова, – возразил Цибулка, – не мы решаем дело. – В качестве примера он привел старый трубопрокатный цех и поездку Ридля к Грейбишу. Неужто же и Ридль стоит за бессмысленный ремонт, который в результате обойдется ненамного дешевле полного переоборудования?

– Вот этого-то «ненамного» у нас и нет, – отрезал Ридль. Они подъехали к его дому. Цибулка вдруг переменил тон и сказал:

– Сдается мне, Ридль, что вам даже доставляет удовольствие создавать что-то новое из старого барахла.

– Да, иной раз. – Ридль, как всегда, оставался серьезен.

3

Томас рассказал Лине, что на дирекции Ридль будет ходатайствовать, чтобы его послали в Высшее техническое.

– Я же тебе говорила, что твое имя упоминалось, когда они выдвигали свои предложения, – отвечала Лина. – А потом профсоюз и партийная организация, видимо, обратились к Ридлю за характеристикой.

– Мне все равно, кто к кому обращался. Лишь бы что-нибудь из этого вышло, – отвечал Томас.

Оба они, Лина и Томас, этой осенью были охвачены честолюбивыми желаниями, каждый по-своему. А потому и сами не заметили, что уже не испытывают острой потребности встречаться по нескольку раз на неделе.

Томас готовился к слушанию курса на эльбском заводе. Он знал, что у профессора Винкельфрида очень высокие требования. Лине в новом году тоже предстояло учиться, профсоюз уже обеспечил ей освобождение от работы на шесть недель. Дом профсоюзов, где должны были быть организованы курсы, специально подновленный для этой цели, находился за городом. Лина и Томас решили в свободный день взглянуть на него. Это был маленький дворец, в свое время принадлежавший неким фон Зоммерфельдам, теперь проживавшим в Западной Германии. Езды туда было около двух часов, вниз по реке. Дом стоял в таинственно прекрасном парке, среди темных стволов там и сям белели статуи, холодные, безучастные. Дом был еще в лесах, и каменщики громко расхохотались, когда Лина представилась им, назвав себя будущей его обитательницей. Потом она горделиво провела Томаса по пустым залам.

Осенью Лина доказала, что выбор профсоюза недаром пал на нее. Она обладала способностью в простых и понятных словах излагать свои мысли. Этот ее дар давно обнаружил Штрукс, у которого таковой начисто отсутствовал. Даже Томас, в общем-то знакомый с ее мыслями, ибо по большей части она ему заранее их выкладывала, ко многим давно известным ему событиям начинал относиться по-другому, услышав, как Лина излагает их группе заинтересованных слушателей. И даже некоторые слова, вычитанные из книг, он начинал до конца понимать лишь после того, как слышал их от нее.

Лина, захваченная какой-нибудь идеей и горя желанием в свою очередь захватить ею других, иногда ночи напролет размышляла, прежде чем найти правильные слова. Отсюда, вероятно, и ее относительное одиночество. Томас быстро это почувствовал, и его потянуло к ней. Впрочем, теперь он иногда радовался, что Лина не замечает, как много времени он опять проводит с Хейнцем Кёлером. Хейнц тоже собирался посещать вечерние курсы на эльбском заводе. Но на такие темы распространяться не любил.

– Меня никто не выдвигает, – сказал он однажды то ли со смехом, то ли с горечью, – я ведь так, сбоку припека.

Они вместе учились и спорили по новым, неожиданным вопросам, которые возникали для них из чтения книг. Но если Томас долго ходил вокруг да около, то Хейнц с помощью быстрых, дерзких контрвопросов проворно добирался до самой сути.

Однажды вечером Томас прямо от Лины отправился к Хейнцу, до такой степени зараженный ее энтузиазмом, что еще с порога выкрикнул:

– То, что он теперь сказал, Хейнц, просто, как формула, и в то же время величественно, это всякий чувствует, даже ты почувствуешь.

– Что? Кто? О чем ты? – удивился Хейнц.

Погруженный в размышления Томас, собственно, взывал к самому себе. Каких-нибудь двадцать минут назад Лина сказала: «Разве это не звучит как завет? Не звучит так, словно он хочет от всех нас, от всех ему близких, чтобы мы однажды и навек усвоили его мысли?»

Томас нахмурился.

– Прочитай, если ты еще не читал, что говорил Сталин на партийном съезде. Но ты читал. А потому не притворяйся, что меня не понимаешь.

– Да, я читал, – ответил Хейнц, – и не собираюсь притворяться, что не читал. Зачем бы я стал это делать? Но ты вот позабыл сказать, о чем, собственно, речь идет.

– Мне это представилось само собой разумеющимся, – сказал Томас, уже раскаиваясь, что затеял разговор с Хейнцем о том, что принимал так близко к сердцу.

– А мне нет, – парировал Хейнц, – потому что величественными мне эти слова отнюдь не показались. В противоположность тебе. Просто, да. Тут ему надо отдать должное. Но величественным бывает лишь то, что соответствует истине.

Может быть, потому, что в голосе Хейнца сейчас не звучало и тени насмешки, Томасу стало больно от его слов, он с радостью взял бы назад все им сказанное. Хейнц, видя, как уязвлен его друг, подумал о том, о чем думал уже не раз: эх, если бы мне хоть немного быть похожим на Томаса. Он в свою очередь сожалел, что у них возник этот разговор. Но не в силах совладать с собою, сказал:

– Да, я все это внимательно прочитал. И хочу хорошенько обдумать. Вон там еще лежит газета. Давай-ка проштудируем ее. Сталин сказал, что буржуазия выбросила за борт знамя буржуазно-демократических свобод и теперь вы должны нести его вперед… Как так выбросила за борт? И где вы несете его вперед?.. За борт выброшено и знамя национальной независимости, а вы должны его поднять. Я спрашиваю тебя, Томас, что это значит «выбросили за борт»? А Англия, а Индия?

– Это совсем другое, – выкрикнул Томас, в отчаянии оттого, что не умел выразить своих чувств и что не находилось у него метких, остроумных слов для объяснения того, что правильно, тогда как у Хейнца Кёлера они всегда были наготове для истолкования ложного.

– На всем свете так, если какой-нибудь народ зашевелится, буржуазия открывает по нему стрельбу, а что кровь льется, ей до этого дела нет. – Он замолчал. Потом вдруг произнес: – Знаешь, Хейнц, чего тебе недостает?