Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Вагонетки не снуют по двору, магнитный кран не подхватывает лома, нет больше времени на размышление. Если они сейчас поймут, что поставлено на карту, они пойдут за Рихардом. Но он должен еще раз, с самого начала все растолковать им. И скорее! Скорее! Чтобы они сразу поняли, где правда, и пошли с Рихардом против Бернгарда. Надо все им растолковать своими словами, тогда они примут верное решение.

Правда, с ними уже обо всем говорили. Но они этих речей не понимали. Или недостаточно правильно понимали, чтобы придерживаться их в жизни. Они слышали только слова. Только отдельные буквы. Словно были наборщиками и печатниками, а не заводскими рабочими.

Поэтому Рихард еще раз с самого начала все разъяснил им. Они не были убеждены, что он кругом прав, но чувствовали, он не лицемерит, даже не ошибается. Под небом, разорванным клочьями туч, столпились они вокруг Рихарда. Их разорванные тени ложились на землю и на груды лома. По измученным лицам видно было, что они хотят одного – пусть Рихард еще раз все, все объяснит с самого начала: про Гитлера и про войну, про Советский Союз, про раскол Германии, про бентгеймовский завод на Западе и коссинский на Востоке. Почему, почему он принадлежит им? Ведь если это так, то, может, неправильно бастовать против самих себя. Но разве он принадлежит им? Жить им все так же тяжело. Что им до тех школ, о которых им твердят с утра до ночи? На черта они им сдались. И почему цены такие высокие? Хотят на эти деньги построить еще один трубопрокатный? А они-то? Они все равно останутся на задворках. Рихард в третий, в четвертый раз объяснял им. Перед его внутренним взором встал образ Янауша, словно именно ему должен он все объяснить. Янауш не верил Рихарду уже шесть лет назад. И теперь не верит. Рихард ощущал на себе взгляд его выцветших, белесых глаз, цепенел от этого взгляда, словно от луча прожектора. Он всей кожей чувствовал этот взгляд, а прожектор ведь не чувствует, что он выхватил из темноты.

Янауш стоял в задних рядах толпы. Стоял с раскрытым ртом, тяжело дыша. Он весь день без устали носился из цеха в цех, то вслед за Вебером, то один. Под конец затесался в плотную настороженную толпу. Он тоже слышал слова Рихарда. Рихард – ядро этой толпы, хоть ростом и не выше его, Янауша. Янауш постоял, послушал. Но тут же смылся. За долгие годы он хорошо изучил здесь все ходы и выходы и, выбравшись через какую-то дыру, опрометью бросился в город. Дома жена спросила его, что, ради всего святого, творится на улицах. Но он буркнул только, его, мол, нет, если кто спросит, а сам заполз с приемником под одеяло. «Скоро узнаешь, – сказал он воображаемому собеседнику, – как они нас скрутят».

Между тем к группе Рихарда своей мучительно медленной походкой подошел крановщик Бертольд. Он волочил одну ногу – на войне ему раздробило бедро. Профессию для него подобрали не случайно, и он очень гордился ею: на земле он – черепаха, в кабине – птица. Со своей верхотуры он первый обратил внимание на то, что перестали подъезжать вагонетки с товарной станции.

Рихард горячо, торопливо объяснял, какие дела обделывал старик Бентгейм во время войны и почему ему заказан путь на их завод. Рабочие слушали его, как слушают тяжелораненого, – на каждом слоге может остановиться сердце.

Яркий солнечный свет, словно перед грозой, заливал груды металлического лома. И серьезные, суровые лица. Никто не заметил, что Бертольд, подтянувшись обеими руками, вскарабкался в свою кабину. Он пришел на помощь Рихарду, но помощь не понадобилась. И тень его крана полоснула людей, стоявших во дворе.

Рихард не поручился бы, что настроение толпы изменилось. А если и изменилось, то слова его, только ли его слова были тому причиной или Бертольд наверху и тень его работающего крана? Какой-то голос крикнул:

– Рихард Хаген!

Наконец-то он добрался до печей, и здесь у него уже не было времени удивляться, что несколько инженеров встали на место сталеваров. Мысль – сталеварам мы доверяли, а литейщикам нет – не принесла облегчения. Облегчение принес ему гнев на себя самого, яростный, жестокий гнев, почему не понял он того, что творилось у него на глазах, хотя предостережение прозвучало еще в день смерти Сталина.

Ридль – он определял и проверял состав шихты, помогал загружать печь – рассказал ему, что произошло здесь, покуда Рихард каких-то несколько лишних минут пробыл на скрапном дворе. Сюда пожаловал Вебер со своей компанией, увлек за собой нескольких сталеваров и пошел дальше, в литейный. Рихард удивился, уловив в самой глубине своего сознания, что именно Ридль так рьяно работает у печей. И совсем не удивился Цибулке, не зная, конечно, что его появление здесь – случайность. Он ездил в Берлин к своей очаровательной двухпенсионной возлюбленной. У Бранденбургских ворот ему повстречался Эммрих, заместитель директора по кадрам.

– Что-то у нас закрутилось неладное. Не знаете? Если ваша машина отказала, живей садитесь в мою!

Да, Цибулка уже все знал и спросил себя – не остаться ли ему здесь? Но в глубине души заколебался. Остаться здесь? А подвернувшийся Эммрих как-то вдруг все за него решил. Раз уж он, Цибулка, приехал в Коссин, значит, приехал и точка. Он хотел, чтобы его уважали, где бы он ни был.

Молодой доктор Рейнхольд, начальник старого Эммриха, влетел в цех и сообщил то, о чем в ту же самую минуту стало известно и Ульшпергеру в его кабине: в городе беспорядки, толпа, надо полагать, хочет слиться с веберовской группой у центральных ворот.

– Этот Вебер, – сказал Ридль, – главный заводила. Кто бы мог подумать, но, пожалуй, Вебер для этой роли как нельзя лучше годится, всего-навсего бригадир и работает в мастерской. Никому в голову не пришло, что он взял на себя такую роль.

К ним подошла молоденькая девушка с мелкими зубами и карими, как у белочки, глазами и показала Ридлю состав шихты.

– У нас они тоже побывали, – презрительно сказала она, обращаясь к Рихарду, – расколошматили чуть не всю нашу новехонькую лабораторию. Иначе – она словно извинялась перед ним, – мне не пришлось бы бегать вверх и вниз.

Ридль дружелюбно, но строго ответил:

– Тебе это не повредит, я тоже на подхвате работаю, – и погладил ее по голове; мягкие и гладкие, с рыжинкой, точно беличий мех, волосы девушки, казалось, сулили в этот трудный час покой от одного только прикосновения к ним.

Ведь этим я не оскорбил тебя, Катарина, подумал Ридль. А что нам сейчас делать, ты все равно не знаешь.

Маленькая белочка была сестрой Эрнста Крюгера, той самой, ради которой он отдавал матери всю зарплату.

Рихард заклинал доктора Рейнхольда собрать из этого цеха и со скрапного двора – он внезапно сообразил, что оттуда может прийти помощь, – надежных людей и преградить доступ на завод.

Как ни странно, но Бертольд, которого вели под руки двое рабочих, пришел первым.

– Хочу с вами к воротам. Стоять в цепи я могу. А парочкой тумаков больше или меньше – какое это имеет значение.

Последний кусок по Главной улице толпа двигалась, взвинченная собственной яростью. Центром ее, коноводом был Бернгард. Все группировались вокруг него. Они ждали, что столкнутся у ворот с усиленной охраной, которую можно будет либо увлечь за собой, либо смять. Но ворота стояли настежь. Во дворе полно было знакомых и незнакомых лиц. Улих шумел больше всех. Кое-кто бросился им навстречу, некоторые уже косились на стоянку машин – машин директоров и инженеров, – неплохо было бы их опрокинуть. Какой-то худощавый парень, осклабясь, говорил:

– Ребятки, ребятки, а наша-то взяла!

Бернгард, явившийся со стороны города, куда он утром отправился, чтобы примкнуть к смутьянам, обнял Вебера, вышедшего ему навстречу. Вместе с остальными они протолкались в ворота. Штурмом ничего брать не пришлось.

Но в последующие напряженные минуты другие рабочие образовали неразрывную цепь. Отнюдь не для приветствия. Этих рабочих собрал Рихард. В толчее между воротами и цепью смешались смутьяны из города и смутьяны с завода. Рихард увидел, что их немало. Но времени на размышления у него не оставалось. Его цепь обязана выдержать, на нее уже начали отчаянно напирать. Со всех сторон неслись крики:

– Пропускай! Бастует эльбский!

– Бастует вагонный! Бастует цементный!

Люди узнавали знакомых. Кричали, перебивая друг друга, хрипели, напирая, хрипели, сдерживая напор.

– Поддался на провокацию, болван!

– Сам болван, самого провели!

– Эй, Пауль, это меня ты хочешь избить?

– Если не пропустишь, тебя.

– Здесь вам не пройти!

– Да мы уже прошли! Еще бы! А на канале-то что творится! А в прокатном? Они там, а мы тут – истинные немцы! Бастовать – наше право. Или ты забыл?

– Пинка твоего я не забуду. Это вы-то немцы? Вас всех ами подкупили.

– В Берлине бастуют. И в Хеннигсдорфе.

– Не только в Хеннигсдорфе.

Гюнтер увидел своего брата, Хейнера. Не знаю, как понравится твоей Элле то, что ты тут творишь!

Бернгард вдруг обернулся. Стоя спиной к цепи Рихарда, он крикнул громким, пронзительным голосом:

– Не слушайте их. Завод бастует. И прокатчики и сталевары!

Хейнц Кёлер, бледный как полотно, дрожащий от волнения, наверняка знал, что Бернгард нагло лжет. Гербер Петух, мысленно он все еще называл его мой Гербер, действовал энергично. Он же, Хейнц, молча, ожесточенно вместе с другими пытался прорвать цепь. Увидев Меллендорфа, он в ту же секунду почувствовал, что и Меллендорф выхватил его своим острым взглядом из толпы. Гюнтер Шанц, последний в цепи – а с завода уже бежали им на подмогу, – правой рукой ухватился за решетку ворот. Бернгард, сообразив, что они попали в ловушку – зажаты между людской цепью и воротами, – в припадке ярости, вдруг узнав Гюнтера, так рванул его за руку, что вывернул плечевой сустав. И когда Гюнтер, вскрикнув, выпустил решетку, прорвался вперед. Кое-кто успел протиснуться вслед за ним, но цепь тотчас сомкнулась. Тогда Меллендорф ухватился за решетку вместо Гюнтера и как следует наподдал ногой Редеру с вагоностроительного, который тоже хотел прорваться. Когда же Редер охнул, толпа хором завопила:

– Позор! Позор!

В ярости они снова бросились на цепь, но прорвать ее им больше не удалось. Нет. Их оттеснили на улицу, достаточно далеко, чтобы раз и навсегда преградить доступ к воротам.

Ульшпергер посылал за мной, подумал Рихард, еще сегодня, совсем недавно или бесконечно давно? Я должен пройти к нему.

Непостижимо пустые, высились перед ним ворота. Точно здесь никогда не было прохода, за который жестоко бились люди; осталась одна оголенная рама; такой прозрачной и в то же время такой тяжкой была тишина, точно Рихард пробирался через трясину, руки и ноги едва слушались его. А ведь только что он сопротивлялся, горланил вместе со всеми. Те, кто остался охранять завод, кричали ему вслед что-то ободряющее, даже веселое. Другие спешили мимо на работу в свои цехи, на лицах их было удовлетворение. Рихард же ничего подобного не ощущал.

Душа его разрывалась. До сих пор он весь переполнен был одним-единственным стремлением – преградить путь смутьянам. Теперь они отброшены, по крайней мере на ближайшие минуты. Но его охватило какое-то странное, уже где-то, когда-то испытанное чувство. Гнев, боль и удивление, как двадцать лет назад, да, верно, ровно двадцать лет. Когда он впервые увидел ребят из своего дома в форме пимпфов^[3], а парней постарше – в коричневых рубашках. Как же это произошло? Где я допустил ошибку? Я говорил и говорил до изнеможения, но верных слов, видно, не нашел, иначе потом все пошло бы по-иному. Не было бы эмиграции. Лагерей. Войны. Крови нашей не дай пролиться днесь. Ведь это же истинное чудо, что он живой и невредимый вышел из лагеря.

Вот опять они стоят перед ним, как стояли после войны, два солдата в широких, грубых шинелях, со своими красными звездами. Наверное, советские машины проехали на территорию прямо от товарной станции. Он, во всяком случае, не заметил их. Сорванным голосом Рихард что-то сказал солдатам. Но они уже получили приказ, ему незачем было объясняться с ними на ломаном русском языке. Они молча пропустили его.

В приемной было пусто. Телефон трезвонил понапрасну. Куда же подевалась их Снегурочка, белокожая, черноволосая Ингрид Оберхеймер? Рихард, не постучавшись, вошел в кабинет Ульшпергера. Тот сидел с комендантом и переводчиком. При входе Рихарда все замолчали.

– Наконец-то! – воскликнул Ульшпергер.

– У ворот все спокойно, – сказал Рихард, – пока что.

– Да, пока что, – согласился Ульшпергер, – а знаешь, что тут произошло? Знаешь, что у ворот со стороны канала они избили сторожа? А какую-то женщину, не нашу работницу, зачем они ее с собой прихватили, мы еще сами не понимаем, затоптали насмерть.

Рихард сипло выдавил из себя:

– Я знаю от Гербера.

– И Штрукса свалили с ног, но точно нам еще ничего не известно.

– Этого я не знал.

Молодой долговязый лейтенант переводил с невероятной скоростью, слова его точно сматывались со шпульки, на которую голоса едва успевали наматываться. Переводил он механически, без интонации. Но комендант уже все понял.

– На всякий случай, – сказал Ульшпергер, – сейчас танки проедут по городу и выйдут на нашу территорию.

Рихард крикнул:

– Нет! – и добавил: – Не вводите танков на нашу территорию.

Ульшпергер удивленно, даже чуть насмешливо ответил:

– Ты не хочешь? Я тоже. Но это необходимо. Мы – центр. Узловой пункт. Бастуют не только маленькие заводики. Эльбский завод тоже стоит.

Осипшим, едва слышным голосом, но со страстью Рихард произнес:

– Именно поэтому. Мы – центр, говоришь ты. Узловой пункт. Но тогда ты сам себе противоречишь. Что у нас случится, отзовется на всех вокруг. Вот поэтому. Наш завод бастовать не будет. Я за это ручаюсь…

Ульшпергер злобно рассмеялся.

– Так. Ты ручаешься. А что нам делать, если ты вместо со своим ручательством полетишь ко всем чертям? Эх, ты…

Рихард хрипло ответил, хотя говорить ему было трудно и трудно было найти нужные слова:

– Не зря же я бегал из цеха в цех, из конца в конец по всему заводу. Что и говорить, видел я взбесившихся, одураченных. Но много и таких, кто никак, ну никак в толк не возьмет, что же это творится. Я был свидетелем, как верные, разумные люди находили средства, пути и справлялись без танков. Нам танки не понадобились, будут говорить потом. На коссинском не дошло до забастовки, вот как скажут. Я знаю, кто с кем сумеет справиться. А потому и ручаюсь.

– Что он говорит? – спросил комендант.

Он внимательно смотрел на Рихарда. И чувствовал, что от его переводчика, как ни надежен он был, изредка кое-что ускользает, слово, может быть, интонация. Ульшпергер сам перевел все вторично.

– Завтра завод будет опять работать. Нормально, – продолжал Рихард, – руку даю на отсечение.

На что комендант ответил по-немецки, как умел – во всяком случае он теперь понял, о чем спорили эти двое:

– Зачем нам ваша рука? Директор говорит: танки. Вы говорите, завод будет работать. С чего вы это взяли?

Рихард без обиняков заговорил с комендантом, так что Ульшпергер несколько раз его прерывал:

– Да погоди ты! Надо же точно перевести!

Рихард вновь, уже без запинок – его страсть и его голос слились сейчас в единый поток – описал то, что видел за последние часы:

– Они сдерживают бунт. Лучшие наши люди. Сами. Им уже удалось приостановить беспорядки своими силами.

Подумав секунду, он сказал уже гораздо спокойнее:

– Если на нашем заводе люди без принуждения, без угроз останутся на работе или вернутся на работу, это будет иметь огромное значение. Ведь наш завод, Ульшпергер, как ты сам говоришь, всем служит примером.

Когда лейтенант перевел его последние фразы, простые и четкие, так что распутывать их не приходилось, комендант пристально взглянул на Рихарда. И сказал:

– Ладно. На территорию мы не войдем. Только в город.

– Ты понял? – Ульшпергер перевел слова коменданта и тихо спросил Рихарда: – Ты правда считаешь, что есть разница – дойти до завода или войти на заводскую территорию? Если уж они прошли по городу?

– Да, разумеется, – ответил Рихард.

– Мы еще раз вызвали из цехов доверенных лиц, – сказал Ульшпергер. – В малый конференц-зал. Тебе придется с ними говорить.

– Если горло выдержит.

4

По телефону никогда толком не разберешь, что происходит на самом деле. Поедет советник юстиции в Хадерсфельд? Или наоборот, нам ехать к Кастрициусу?

Директор Бентгейм считал, что Шпрангер не уронит своего достоинства, приехав в Хадерсфельд. Эуген Бентгейм заметил, что, пожалуй, имеет смысл заодно выслушать мнение Кастрициуса.

С ним согласились. Хотя старик Бентгейм по большей части считал суждения Кастрициуса ерундистикой, глупой старческой болтовней.

Они попросили машину и шофера у Норы. Ее шофер, Фриц Клет, не только быстро и уверенно вел машину, но вообще был человек надежный, при нем в машине можно было обсуждать все что угодно. Шофер Клет был уже не очень молод, но вынослив, как молодой. Его называли то Клет, то Фриц. Прежде, в доме Кастрициуса, он водил машину его единственной дочери. И Нора, выйдя замуж, взяла его с собой в Хадерсфельд.

Она не знала, да и никому из членов семьи в голову бы не пришло – разве что отец в свое время заподозрил неладное, – что именно Фриц Клет, этот спокойный, надежный человек, сам того не зная, без вины был виновен в смерти первого жениха Норы Кастрициус. Жених ее, некто Клемм, вернувшись с первой мировой войны, позволил своему денщику Бекеру учиться на шоферских курсах, ибо Бекер в тяжелые времена доказал ему свою преданность. Преданность за преданность. Оба не мыслили, что могут расстаться. Нора, однако же, привыкла к своему шоферу. Веселая, беспечная, эдакий очаровательный бесенок, она разрешала себе полудозволенные игривые отношения, а потом и дозволенные поцелуи с женихом. Клемм влюбился без памяти. Он разошелся с женой, чтобы заполучить дочь Кастрициуса. Когда он по желанию Норы уволил своего Бекера, непостижимой и нестерпимо горькой показалась тому внезапно озарившая его догадка: он понял и равнодушие своего хозяина, и его вероломство, понял, сколь односторонней была его, Бекера, преданность. Потрясенный до глубины души, он прикончил и себя и хозяина, видно, не ценившего возможность и впредь таковым оставаться. С Кастельского моста Бекер съехал прямо в Рейн.

Ни тот, ни другой не могли поведать тайны своего последнего разговора, а тем более своих последних мыслей, поэтому все осталось непонятной автомобильной катастрофой.

Фрейлейн Гельферих сказала Клету:

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хорошо, что вы опять возите нашу Нору. Господин фон Клемм считал Бекера чудо каким надежным шофером.

Позже Нора вышла замуж за старшего сына Бентгейма, грубого и жестокого человека. Но и с ним ее счастье было невечным, он погиб при весьма странных обстоятельствах.

А Нора все еще была очаровательной, только, пожалуй, чуть-чуть пополнела.

Она села впереди, рядом с шофером, чтобы свекор и деверь Эуген могли спокойно побеседовать. Ехали они всего на день, вечером намеревались вернуться. Нора воспользовалась случаем навестить отца. Кастрициус в последнее время прихварывал, а может, прикидывался больным, желая, чтобы его оставили в покое.

Мысль о первом женихе мелькнула у Норы на секунду, не больше, когда они проезжали по Кастельскому мосту. Сколько же мне было тогда лет? Около семнадцати. Неужели это возможно? Все, кажется, было еще до Гитлера. А теперь и гитлеровское время миновало. Годы катятся, как бочки в винный погреб, Отто на фронте, какие-то истории с эсэсовцами, о которых сейчас еще перешептываются, так что толком ничего не поймешь. Черный мундир был к лицу Отто. Войну Отто пережил. О боже, какое же несчастье пришлось перенести мне уже в мирное время…

Они ехали по правому берегу Рейна, в сторону леса. Зловещий край. Вот и Бибрих, кафе «Замок», где кто-то во время карнавала пристрелил Отто. Нора подумала: судьба ополчилась и против моего первого жениха и против моего мужа. Оба, видно, накликали на себя беду. Одному богу известно, почему и за что. Может, судьба меня хотела покарать. Нора быстро глянула в зеркальце. Светлые глаза, красные губы. Нет, не похожа она на обреченную.

Старик Бентгейм вполголоса сказал Эугену:

– Что бы мы сейчас ни узнали, счастье, что мы вовремя послали нужных людей на свои заводы, в Хемниц, в Восточный Берлин, в Коссин, повсюду. Очень может быть, что и об эльбском заводе мы знаем больше, чем этот Шпрангер.

– Но он как-никак приехал из Берлина, – ответил Эуген.

– А за Бранденбургскими воротами он был? В Восточном Берлине? На Вильгельмштрассе? Осмелился он туда проникнуть? Боюсь, мы сможем рассказать ему больше, чем он нам.

На это Эуген ничего не ответил. Но подумал: отец оказался прав. Я считал, что это невозможно. Я вроде бы разочарован. С ума сойти. Я все еще никак не могу привыкнуть к немецкому характеру. Их затеи подчас лишены всякого смысла. Мне бы радоваться, что они не слушаются русских. Что не желают приносить жертв, которых от них требуют ради отдаленного будущего. Мне бы только радоваться. Ведь благодаря этому все добро за Эльбой опять вернется к нам, не только к отцу, но и ко мне. Как-никак я его сын. Все эти заводы принадлежат мне, отрицать не приходится.

Шофер Фриц Клет, хорошо зная местность, сократил дорогу. Поехал не по автостраде, а по узкому шоссе, отделяющему виноградники от фабрики Хехстера. Что-то чернело вдали. Так это же Таунус, а не грозовая туча. Запахло лесом. Шофер, возвещая прибытие, дал громкий сигнал, точно в почтовый рог протрубил.

Нора с детской радостью побежала по дому и по саду разыскивать отца. О последней ссоре с ним она уже забыла. Нора была не злопамятна. Наоборот, великолепно забывчива. Кастрициуса она нашла в необычном для него месте. Он полулежал среди лиственниц, в каком-то причудливом, как ей показалось, шезлонге. Дурацкая садовая мебель, дурацкие подушки всех цветов радуги. Шезлонг желтый. Все приобретено за короткое время ее отсутствия. Подобные штучки есть и в Хадерсфельде. Но здесь пестрота отдает не то карнавалом, но то едкой отцовской остротой.

– Ну, доченька, – весело сказал Кастрициус, он тоже не помнил зла. И забыл об их размолвке.

Советник юстиции Шпрангер со скрытой неприязнью холодно поклонился Норе, поцеловал ей руку.

За столом в саду Шпрангер и Бентгейм, едва поздоровавшись, забросали друг друга новостями. Главный вопрос в первые минуты не возник.

– Да, после того, что вчера случилось. Уже с самого утра…

– Да, да, на Лейпцигерштрассе.

– Не только там…

– Но из Темпельгофа пожаров не было видно.

– Ближе к центру толпы слились, сошлись к зданию министерства. У них оно называется Дом Совета Министров. Запрудили всю площадь.

– Закрутило у них там, завертело. В Магдебурге, в Галле, в Гёрлитце, бог ведает где еще.

Кастрициус и Эуген молча слушали. Из кухни принесли завтрак.

– Сузи! – воскликнула Нора.

Сузи все еще помогала в доме.

– Да не называй ты меня фрау Бентгейм. Для тебя я осталась Норой.

Нора, бывая здесь, всякий раз повторяла это. Но Сузи решительно избегала такого обращения. Между ними ничего не осталось общего. Они больше не поют вместе. Уже лет восемь, а то и девять, как на крутом повороте истории и с помощью оккупационных властей рассыпался Союз немецких девушек.

– Господи, – сказала Нора, – не трудно тебе, Сузи, носить сюда все из кухни?

Широкая улыбка осветила красивые глаза и чуть озабоченное лицо Сузи.

– Трудно? Не на велосипеде же мне сюда ездить. – Она осторожно налила всем кофе.

– Мне не надо, – сказала Нора. – Я выпью с вами в кухне. Здесь говорят об ужасно серьезных вещах.

Когда женщины вошли в дом, Сузи сказала:

– Мой муж, Густав, считает, что теперь у нас опять будет единая Германия.

– Мой свекор утверждает, что наверняка, – ответила Нора.

За столом, так же медленно, как он выбирал между семгой, сардинами и другой закуской, Бентгейм сказал:

– События, о которых мы беседуем, вероятно, достигли высшей точки.

– Русские выслали танки. Были пострадавшие. Их будет еще больше, – сказал Шпрангер.

– Боже мой, – с молодой горячностью воскликнул Бентгейм и щелчком отшвырнул свой бутерброд. – Мы же и по радио и всякими другими способами обещали нашим друзьям в зоне помощь. А вы, Шпрангер, вы точно по учебнику читаете, простите, ох, бог ты мой. Американцы уж наверняка за Бранденбургскими воротами.

– Пустое, – спокойно, без тени обиды, скорее даже забавляясь ответил Шпрангер. – Десять минут назад я говорил по телефону с Берлином. Мой агент считает, что события еще не достигли высшей точки. И что завтра-послезавтра все вообще может успокоиться.

– Невероятно! – выкрикнул Бентгейм, словно не Шпрангер, а он сам прилетел из Берлина. – Разве мы не обещали им любую помощь? Они же ее ждут.

– По крайней мере эти передачи звучали, как обещание. Все мы за последние десять лет на собственной шкуре испытали разницу между звучными обещаниями и фактами. Американцы вовсе не так глупы, они не забыли угрозы, когда война на пороге. Сейчас они не хотят воевать. Из-за восточной зоны. Русские своей зоны не отдадут.

– Да что там! Если немцы на востоке взбунтуются и устремятся в наши объятия, что тут станут делать американцы? Да и русские ничего делать не станут, насколько мне известно.

У Шпрангера наконец-то развязался язык.

– Вполне допускаю, что есть русские, которые ничего бы не стали делать. Но решают те, кто вышлет танки. А это я называю кое-что делать. Вас злит, Бентгейм, что именно кусочек, столь любезный вашему сердцу, остался у русских. Мы, однако же, договор подписали, я хочу сказать, союзники его подписали. Это не обещание, это соглашение, письменное.

– Не навечно же! – воскликнул Бентгейм.

– А что вообще вечно? На ближайшее время.

– Поскорей позвоните, пожалуйста, вашему агенту в Берлин, – повелительно сказал Бентгейм.

Шпрангер взглянул на часы.

– Через десять минут. Так мы условились.

– Эуген, мальчик мой, – попросил Кастрициус, не открывая глаз. – Дай мне чего-нибудь сладкого. Соленого я больше не хочу.

Эуген Бентгейм поспешил услужить старику. Свой зеленый стул он подвинул к желтому шезлонгу.

– Разлакомился на жирный кус? – спросил его Кастрициус. – Не из кухни нашей Гельферих, нет. Из восточной зоны – имею я в виду.

Эуген пожал плечами.

– Мы, если помните, – тихо сказал он, – уже говорили об этом, в мой прошлый приезд. Несмотря на все прорицания и предзнаменования, я, откровенно говоря, удивился, когда там началась вся эта заваруха.

– А я, – сказал Кастрициус, – вздохнул с облегчением, когда приехал Шпрангер и рассказал мне то, что сейчас рассказывает твоему отцу. Что заваруха уляжется. Без войны.

Он с удовольствием съел все, что положил ему на тарелку Эуген. Потом сказал:

– Русские, наверное, пригрозили войной. В случае, если американцы вмешаются, поспешат на помощь. Вот американцы и не вмешались. Стало быть, обе стороны, и русские и американцы, в настоящий момент чувствуют известное облегчение.

Нора сидела в кухне.

– Сузи, побудь с нами пять минут. Посиди спокойно, – попросила она. – Господа мужчины в саду обойдутся без тебя. Расскажи, что слышно дома?

Сузи сидела на табурете. Она не облокачивалась на стол, как Гельферих, в ее осанке было спокойствие и достоинство.

– Да что там дома? Ребенок, слава богу, здоров. Сегодня он у бабушки. Густав мой совсем голову потерял из-за беспорядков на Востоке.

– Знаешь, Нора, – вмешалась Гельферих, – ее Густав-то ведь красный. Надеется, будет опять одна Германия, он из этого пользу извлечет. Они-то на Востоке все это время пикнуть не смели, а Густав надеется, что они будут вместе с ним забастовки организовывать.

– Не верю я, – сказала Сузи, – что он так думает.

Ее взгляд задумчиво покоился на лице Норы. Когда Нора жила здесь, Сузи быстро к ней привыкала. Но стоило Норе появиться неожиданно, как сегодня, и вместе с нею в дом вихрем врывалась толпа призраков. Отто в черном мундире. Его смерть в мирное время, когда все повсюду зажили мирной жизнью. Карнавальные балы, хлопанье вылетающих пробок. А вот и Антон, который стрелял в Отто Бентгейма, жалкий и гордый стоит перед судом. Интересно, он все еще в сумасшедшем доме? Ни одна душа больше не вспоминает о нем. Только я вспоминаю каждый божий день… Призраки развеялись, Сузи отвела взгляд от Норы.

– К слову сказать, забастовки. В Бинзгейме никто не голодает, – сказала Гельферих.

– Нет, конечно, – спокойно ответила Сузи. – К счастью, у всех есть работа… Пойду в сад, спрошу, не нужно ли чего господам, – добавила она.

Выходя, Сузи видела, что Шпрангер говорит по телефону. Ее обнаженные, округлые руки быстро двигались, убирая со стола.

– Дитя мое, – сказал Кастрициус, – нам больше ничего не нужно. Скоро будем ужинать. Хорошо бы гостям перед отъездом поесть горячего. Передай это Гельферих.

Шпрангер, возвращаясь из дому, прошел мимо нее.

– Кое-где уже все улеглось, а кое-где, наоборот, только начинается. Русские ввели в действие танки по всей зоне…

Старый Бентгейм побледнел от досады и ярости.

– Что же будет дальше? – спросил он.

Шпрангер терпеливо, чуть не в десятый раз попытался втолковать ему:

– Русские начнут войну, если вмешаются американцы. Поэтому они и не вмешиваются. Вы хотели знать, что делается на ваших заводах? Эльбский забастовал. Его заняли русские. В Коссине попытались бастовать. Но теперь уже работают.

– Может ли это быть?

– Мой агент заслуживает полного доверия.

В этот день Дора Берндт получила телеграмму от мужа из Монтеррея: «Срочно сообщи подробности».

Хоть письма его в последнее время приходили с большими перебоями и Доре казались пустыми и вымученными, прочитав эти несколько слов, она поняла, что хочет знать Берндт. Берндт был уверен, что она поймет. Значит, их разрыв не окончателен, какие-то нити еще связывают их, натягиваются, и оба ощущают боль. Берндт, поняла Дора, прежде всего хочет знать, что творится на заводе, директором которого он был. Значит, и от завода он еще окончательно не оторвался. Ни от нее не оторвался, ни от завода.

В последнее время Дора, боясь одиночества, частенько бывала в семействе врача, лечившего Берндта, когда тот, больной и отчаявшийся, вернулся из Хадерсфельда. Друг этого врача, учитель Бергер, случалось, провожал Дору домой. Мягко, бережно задавал он вопросы, но не из любопытства, а из желания понять, что происходит в стране, которую называют то Средней Германией, то русской зоной.

Он думал: она сбежала, а теперь тоскует по родным местам. В их разговорах еще не слышалось по-настоящему дружеского тона, но Дора минутами чувствовала: они могут стать близкими друзьями. И одиночества уже не страшилась.

Прочитав скупые слова телеграммы, она, как и прежде, стала думать о Берндте без разочарования, без горечи. Люди вокруг нее – врач и его приятель – вдруг представились ей только далекими знакомыми. Она поняла, что маленький захолустный городишко за Эльбой, где они жили с Берндтом, все еще цепко держит его и, наверно, никогда не отпустит. Разве что со временем ослабит горькие объятия, в которые однажды заключил Берндта.