Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Томас так же гневно ответил:

– С каких пор ты веришь всякому вздору? Нет, я не доносил на Хейнца. И ничего из его разговоров никому не передавал. Я не верю, что Хейнц ударил Штрукса. И не знаю, насколько он был замешан в том, что случилось.

Сердце Томаса исходило кровью от ее упреков, он силился отвечать четко, но не мог не видеть, как красив рот Тони и как почернели ее глаза.

– Тебе, видно, Хейнц ближе других, с кем сейчас не все ладно. Я на него не доносил. Но рассказал бы все, если бы подозревал его. Тогда мне было бы безразлично, что обо мне говорят, даже что ты говоришь.

– Вот как, – сказала Тони, – тогда тебе было бы безразлично?

– Да, – сказал Томас, но уже совсем другим тоном. – Разве это удержало бы меня? Неужели ты не понимаешь? Нет, ты понимаешь. На твоих глазах случилось несчастье с Эллой Буш. А я, по-твоему, должен жалеть бандитов, которые ее убили? Я должен щадить Хейнца Кёлера, если он тут замешан? Надеюсь только, что это не так.

– Но они-то считают, Томас, я ведь тебе уже сказала, что ты из подхалимства наклепал на Хейнца.

– Неважно, что они считают. В такую минуту я думал только об Элле, не о себе, не о тебе даже. Но ему я навредить не мог, потому что я ничего не знаю.

Тони молчала. Ее смуглая кожа снова стала золотиться. Тихо, все еще хрипловатым голосом, она сказала:

– Если он виновен, хоть как-то виновен в том, что случилось с Эллой, тогда ты прав. Это я понимаю. Но ведь ты и сам в это не веришь, правда, ты же в это не веришь?

– Нет, – нерешительно ответил Томас. И подумал: но Хейнц был против нас. А Элла всем сердцем – за. Может, поэтому он все-таки виновен в ее смерти. Мысль эту он не высказал, ему самому она показалась дикой, непереносимой. Надо прежде хорошенько все продумать. Что во всем этом верно. А что нет.

Тони опустила глаза. Внезапно оба смутились – они впервые одни стояли в этом уголке. Тони быстро распахнула дверь. Он коснулся ее прохладной обнаженной руки. Они вернулись к столу.

2

– Можно подумать, Элла нарочно выбрала июнь, чтобы умереть, – сказала Хильда с электролампового своей подруге Лотте.

– В жизни не видала такого множества роз, – ответила Лотта. – Надо было нам белые принести.

– Все равно, – сказала Лотта. – Даже лучше, что одни красные и розовые. Ей под ними хорошо.

На похороны пришла тьма-тьмущая народу. И не только такие люди, как Альвингер, который понял всю трудную жизнь Эллы и сумел не только проникнуться уважением к этой жизни, но и направить ее. Элла любила работу так, словно работа несла ей избавление, возвышала ее, любила она и людей, выполнявших эту работу. Более того, любила каждую нить, порой заметно, а порой невидимо связывающую работу и людей.

Спокойному, скромному Альвингеру вдруг почудилось, будто со смертью Эллы оборвались эти нити, того и гляди и работа и все люди разлетятся в разные стороны.

Что с электролампового и с коссинского заводов пришли все, кто сумел освободиться, это само собой разумелось, но пришли друзья и из окрестных мест. Хозяева лесного ресторанчика, где Хейнц и Тони однажды встретили Эллу и Хейнера с приятелями. Пришла трактирщица из Нейштадта и плакала так, точно Элла была не посетительницей ее заведения, а единственной сестрой. Даже из Кримчи, даже из мест более отдаленных пришли люди, которых коссинцы никогда и в глаза не видели. Взгляд Эллы, где-то, когда-то брошенный, ее смех, ее порою сердитый, порою веселый или просто умный ответ, подарок, сделанный от всего сердца – лента, пестрый платочек, все щедро рассыпанные знаки внимания к людям собрали сегодня к ее гробу разных людей из разных мест.

Согбенный, отупевший стоял впереди всех Хейнер Шанц. Неподвижным взглядом смотрел он на могилу жены, жены, которую желал всегда и все еще желал теперь, живую столь же безнадежно, как если бы она была мертва, и мертвую столь же безнадежно, как живую. Хейнер понял теперь, отчего все случилось. Один среди всех собравшихся на кладбище он знал, почему Элла оказалась с теми, кто ночевал у него, на заводской территории. Исчез куда-то розовый толстяк, исчез тощий парень. Хейнер каждую ночь и каждый день ходил на место их бывшей явки, в сарай на участке Янауша. Домой идти ему было жутко. В конце концов он все-таки пошел.

Когда Альвингер, директор и учитель Эллы, начал свою речь, Хейнер вдруг резко повернулся к нему. Смотрел на него не отрываясь. Он умеет то, чего я никогда не умел. Чего у меня нет – есть у него: слова.

Альвингер же заикался и запинался, позабыл все, что придумал, не мог найти бумажонки, на которой набросал те слова, что хотел сейчас сказать, и потому, плача, стал говорить, что знал Эллу с детства, и на ее первой свадьбе был, и вместе с Эллой пережил гибель ее Ганса. Он ничего не сказал о войне, о второй мировой войне. Ничего не сказал об империалистической войне. Все было на той бумажке, которую он не мог отыскать, оттого что горько плакал. Сказал, что помнит, как они пошли в коссинский магистрат и внесли в регистрационную книгу пометку, что зуттнеровский электроламповый завод стал народным предприятием. А как это случилось, он в своем горе позабыл сказать. Ни слова о победе Советского Союза, ни слова о создании Республики, хотя все это он прошлой ночью записал на потерянной бумажонке. Он сказал, что Элла вернулась к ним с коссинского, когда зуттнеровский завод стал народным предприятием, вначале помогала то в одном цехе, то в другом, потом монтировала лампы, стала мастером и мастером работала до последнего дня. Тут в голос расплакались девушки, словно горько им стало, что Элла работала то в одном цехе, то в другом.

Как случилось, что она на прошлой неделе первой почуяла беду и побежала на свой старый завод предупредить, никто толком не понимал.

Альвингер, казалось, не замечал Хейнера, который продолжал искоса смотреть на него. Знает Альвингер что-нибудь? О чем-нибудь догадывается? Скажет ли наконец об этом?

Но Альвингер уже кончил. А когда вытащил платок, из кармана выпала и бумажка с наброском надгробной речи.

Между Ульшпергером и Рихардом Хагеном существовала договоренность – выступать будет Ульшпергер. Оба не знали Эллу Шанц, не знали ее и в бытность Эллой Буш. Теперь Рихард с удивлением слушал, что говорит Ульшпергер и как он говорит:

– Порою, сами того не зная, мы оказываемся в неоплатном долгу перед скромным человеком. И вот все мы, весь завод, вся страна в долгу перед Эллой. Если бы она не погибла, если бы не было свидетелей ее гибели, мы ничего бы не узнали о ее поступках. Скромно, тихо принесла она себя в жертву, не потребовав с нас ни расписки, ни долгового обязательства. Это было бы, думается мне, несовместимо с ее природой.

В его словах слышится что-то, подумал Рихард, чего я никогда не замечал за ним. Хорошо, что говорит он, а не я. Как просто и ясно он все это сказал.

В последние дни и ночи, между гибелью Эллы и ее похоронами, горестные мысли одолевали Рихарда. Правда, он одержал верх, лучшая часть коллектива одержала верх. Танки вводить не пришлось. Ульшпергер ни слова не проронил о том, что Рихард оказался прав. Забастовки они не допустили. Без танков. Без войск. Изнутри. Рихард так и говорил в кабинете Ульшпергера. В будущем это окажется счастьем для нашего завода. Но мысль эту никто не высказывал вслух, ибо она ежедневно и ежечасно проступала в их труде.

Оставаясь один, Рихард мучился своими думами. В конце концов все кончилось хорошо. Но почему до этого дошло? Чем так глубоко были уязвлены наши люди? Подпали под влияние врагов – внутренних и внешних? Может быть, я сам виноват? Конечно. Но в чем моя вина?

И тут же в глубине его души, еще здесь, на кладбище, тихо, но настойчиво прозвучал ответ: ты был далек от них. Ты мало знал. О жизни этих людей, об их работе.

Ответ, неотвратимо вытекающий из самого вопроса. Рихард совсем обессилел.

Вдруг, ко всеобщему удивлению, раздался женский голос, заговоривший от чистого сердца, звонкий и нежный. Трудно было поверить, что Лидия Эндерс, слывшая беспомощной и робкой, так серьезно, так верно заговорила от имени девушек и женщин.

Элла вселила в нее мужество. Она, Лидия, после гибели мужа жила точно в полусне. А Элла взяла ее с собой на электроламповый завод, терпеливо показывала ей, что надо делать. Поначалу Лидия попала в упаковочный цех и сразу подумала: мне здесь не справиться, я все лампы перебью. А Элла ее подбодрила, ласково улыбнулась ей – «слово даю, ни одной не разобьешь». И потом она часто ее поддерживала. Все, что случалось в жизни, в расколотой Германии, во всем мире, все, все объясняла ей Элла.

– Теперь я твердо стою на собственных ногах, – закончила Лидия, – что верно, то верно, но без Эллы мне все равно будет трудно жить. Прощай, дорогая Элла!

Кто-то подтолкнул вперед Хейнера, дал ему в руки лопату с землей. Хейнер не понимал, чего от него хотят, кто-то тряхнул его руку – пусть он бросит первую лопату земли.

За ним к могиле стали тесниться другие; они кивали, словно провожая поезд, который уходил в глубь, под землю.

Лидия с Тони рука об руку ушли первыми. Старики Эндерсы, вернувшись много позднее, рассказали о странном происшествии на кладбище. Никто не заметил, что среди множества чужих людей, там собравшихся, был Бехтлер. Да-да, Бехтлер. Который тогда удрал со всеми, а теперь будто бы приехал на монтажные работы в Прамек. Из Западной Германии прислали группу рабочих монтировать оборудование, купленное в Хадерсфельде, но не у Бентгейма. Народная полиция арестовала Бехтлера. Он приехал по подложным документам, и кто-то на него донес. Бехтлер, когда его везли в город, орал: «Что вам от меня надо? Да, я приехал сюда, хотел видеть Эллу, у вас и это за грех считается? И я только мельком видел ее живую, из-за этого и ехать не стоило, а потом уже в гробу. Чем я виноват, что тут затесалось семнадцатое число? В Хадерсфельде я правдами и неправдами примкнул к монтажникам, чтобы приехать в Прамек. Поближе к Коссину. Эллу, Эллу я хотел увидеть. А до семнадцатого мне и дела нет. Мне Элла была нужна. Вот я и приехал сюда на монтаж. Отпустите меня, черти проклятые!»

Так кричал Бехтлер. А люди говорили: «Кто ему поверит!»

Тони слушала, потрясенная. Потом сказала:

– От Бехтлера всего можно ожидать. И все-таки я ему верю.

Рихард с удивлением и болью заметил, что под конец Хейнер Шанц остался на кладбище один и один же поплелся в город. От брата и его невесты Хейнер сразу же отошел – видно, поругался с ними.

Чувствуя нечто вроде привязанности к этому хмурому, скрытному человеку и от души желая ему помочь, Рихард пошел за ним. Тот, видно, не знал, куда себя девать. Колебался. Идти в город? Или дальше за город, куда глаза глядят? Рихард шел за ним по пятам. И Хейнер был скорее удивлен, чем рассержен, заметив, что кто-то идет следом. Он даже не сразу сообразил, что его молчаливый спутник – Рихард Хаген.

– Последние дни ты не ходил на завод, – начал Рихард, не желая докучать соболезнованиями убитому горем человеку, – понятно. Но и дома тебя не было. Где же ты пропадал?

– Не ваше дело, – буркнул Хейнер. Он внезапно очнулся. – А откуда вы, собственно, знаете, Рихард Хаген, что я не ночевал дома?

– Я услышал о несчастье с твоей женой и зашел к тебе, – отвечал Рихард. – В горе человеку трудно одному.

Хейнер промолчал. Задумчиво поглядел сверху вниз на Рихарда. Тем временем они подошли к дому Хейнера.

– Скажи, – начал Рихард, – есть у тебя что выпить? А то я сбегаю. И зайду к тебе минут на десять. Если ты не против.

– Что-нибудь найдется, – ответил Хейнер.

Он прошел вперед. Отпер дверь. Знакомый запах пронизал все его существо, запах кофе, водки и табака и запах женщины, у него закружилась голова. Он не осмелился зайти в спальню с пестрыми занавесками. В прихожей на вешалке висела куртка Эллы. Рихард ни слова не говорил. Понимал – в душе Хейнера Шанца творится что-то, чему не подберешь названия. Он долго ждал, пока Хейнер откроет дверь в кухню. И вдруг заметил на его лице удивление, причины которого не понял.

Заходя в кухню, Хейнер готовился увидеть беспорядок, грязную посуду. Но обнаружил, что его последние гости, прежде чем уйти с Эллой, по-солдатски все за собой убрали. Он поискал и нашел полбутылки коньяку. Поставил рюмки. Теперь он понял, что Рихард Хаген не случайно его провожал, легче было войти в квартиру с кем-то, все равно с кем, легче было, сидя за этим столом, пить не в одиночестве.

– Ты ведь завтра выйдешь на работу? – сказал Рихард. – Для тебя же лучше.

Хейнер равнодушно ответил:

– Ладно, приду.

Он быстро, одну за другой выпил четыре рюмки. И спросил:

– Чего ты от меня хочешь, Рихард Хаген? Ты ведь Рихард Хаген, верно? – Он настороженно глянул на него, точно еще сомневался, кто его провожал. – Почему ты спрашиваешь, выйду ли я на работу? Хочешь, чтобы меня арестовали?

– Ты что, спятил? – сказал Рихард. – Разве бы я сидел с тобой и пил? Зачем мне это?

– Зачем? – переспросил Хейнер, злобно усмехнувшись.

Рихард подумал: Бернгард, которого нам пришлось арестовать, его друг. Но Хейнер в тот злосчастный день не попадался на глаза Рихарду. Рихард с ним нигде не столкнулся. А сегодня они, как-никак, похоронили его жену Эллу.

– По делу Бернгарда, твоего друга, – сказал он, – ведется следствие, но к тебе оно отношения не имеет. Если ты на это намекаешь.

Хейнер ничего не ответил. Он еще раз налил Рихарду. Остаток допил сам.

– Я бы, Хейнер, – помолчав, сказал Рихард, – не исключил тебя за то, за что тебя в свое время исключил Фогт.

При неожиданном обороте, который принял их разговор, Хейнер поднял голову. Рихард продолжал:

– Я сам лишь недавно узнал обстоятельства твоего дела. Хотя теперь и не время об этом говорить.

– Да, – сказал Хейнер, – теперь не время об этом говорить. – И добавил уже другим тоном, с чуть просветлевшим лицом: – Во всяком случае, ты молодец, Рихард, что пришел ко мне. А спать уж мне придется одному.

Рихард хотел было предложить ему пойти к ним или к Герберу. Но вспомнил, что у Хейнера есть брат и другие родственники.

Хейнер поднялся проводить Рихарда.

Рихард притворил было за собой дверь, но Хейнер вдруг крикнул:

– Эй, Рихард Хаген, вернись, присядь еще на секунду.

Рихард снова сел за письменный стол. Бутылка была пуста, Хейнер крутил рюмку между ладонями. Уже наступил вечер. Но Хейнер не торопился включать электричество. Из чужого окна в кухню падал слабый свет.

– Бернгарда вы арестовали, – сказал Хейнер, – это так. И Хейнца Кёлера, молодого парнишку, он у Гербера в мастерской работал.

Он помолчал. Рихард дожидался.

– Штрукс утверждает, – продолжал Хейнер, – что его сбил с ног Хейнц Кёлер.

Рихард сидел в темноте, свет из чужой кухни падал только на лицо Хейнера, не мрачное, не злобное, скорее доверчивое и печальное.

– Он будто бы сам видел и не мог ошибиться. Но это не так. Хейнца Кёлера взяли ни за что ни про что. Он и парнишка-то тощий, хлипкий. Штрукс, видно, совсем ума решился, если такое говорит. Я сбил его с ног. Мне достаточно раз кулаком ударить, чтобы свалить такого, как Штрукс. Теперь тебе, Хаген, ничего не остается – уж такая твоя должность на заводе, – как живо заявить о том, что я тебе сказал.

– Верно, Хейнер.

– Я понимаю, иначе ведь и Хейнца Кёлера не выпустят.

Оба замолчали. Первым опять поднялся Хейнер. Рихард уже одной ногой был на лестнице, но еще не затворил за собой дверь. И снова вернулся, прошел мимо Хейнера к столу. Хейнер невольно последовал за ним.

– Ты сам, Хейнер, пойдешь завтра в полицию, пойми, так будет лучше для меня и для тебя. Не только потому, что мне не придется заявлять о тебе. Явиться с повинной, легче отделаешься.

Хейнер задумался. Наконец он сказал:

– Что ж. Лучше, чтобы ты не заявлял обо мне, именно ты, я, может, верно, легче отделаюсь… и Хейнц тоже, – добавил он. – Парень-то еще молодой. Жизнь ему это исковеркает.

– Да, конечно.

Когда Рихард уходил, Хейнер сказал ему вслед:

– Значит, на работу я завтра все-таки не выйду. Полиция меня, конечно же, задержит.

Рихард остановился на пороге:

– Я тебя из виду не выпущу, будь спокоен.

– Знаю, – ответил Хейнер, – ты никого не выпускаешь из виду.

3

Роберт Лозе не очень удивился, когда воскресным утром у его дома остановилась машина Томса. Томс не впервые приезжал к нему в гости.

Роберт с Леной и Эльзой жил в маленьком желтом домике в поселке Вильдхаген. Жители поселка работали на заводе имени Фите Шульце. Завод наподобие крепости высился среди равнины, в получасе езды от Вильдхагена. Между заводом и поселком постепенно пролегла луговая дорога.

Но деревня Вильдхаген издавна стояла между лесом и степью. Ее древняя маленькая церквушка была сложена из бута, на кладбище лежали жертвы Тридцатилетней войны.

Крестьяне отнеслись подозрительно, даже с неприязнью к нежданно возникшему по соседству поселку с пестрыми домиками, с ворчливым, крикливым рабочим людом, собравшимся сюда из шумных городов со всех концов страны, не привыкшему к тишине и просторам туманного, безмолвного края. Резкий голосок Эльзы, истинной дочери Коссина, поначалу выделялся даже среди неуемного шума и гама. Она горланила и свистела, немало гордясь этим.

Однажды ее класс отправился на экскурсию к морю. Но Эльзу едва не оставили дома. Незадолго до того она как-то по-особенному гикнула, чем и рассмешила весь класс. В наказание ее не хотели брать с собою.

Учительница у них была молодая и веселая, с красивым голосом. При каждом удобном случае она пела песни с детьми, и не только песни о великих людях, не только те, что печатались в хрестоматиях, но и песни о разных событиях в жизни, о лесе и реках, о труде, о горе и радости.

У Эльзы не было певческого голоса. Она завидовала детям, что хорошо пели, на радость учительнице. Ибо в глубине души Эльза любила свою учительницу. Ей очень хотелось чем-нибудь отличиться перед нею. Она гикнула что было сил. И вот, пожалуйста, наказание!

Перед экскурсией учительница велела детям рисовать моря и корабли. Они недавно проходили открытие Америки. Эльза с волнением слушала тогда, как Колумб и его команда плыли дни, недели, месяцы. Матросы взбунтовались. Но их капитан Христофор Колумб настоял на том, чтобы плыть дальше. И наконец юнга с верхушки мачты крикнул: «Земля!»

За лучший рисунок – парусный корабль, плывущий по волнам, и с юнгой, если ребятам захочется, – была даже назначена премия. Что и говорить, лучше Эльзы не нарисовал никто. Тогда учительница вместо премии отменила наказание.

До самого отъезда Эльза была тише воды, ниже травы, тетрадь ее вдруг стала чистенькой, она даже ошибок не насажала, до самой поездки на море и во время поездки вела себя примерно.

Заранее Эльза не очень радовалась, скорее, чего-то опасалась, она знала по рассказам, море – это какое-то чудо. Но то же самое говорили о многом другом, и всегда она потом испытывала разочарование. На картинах море, конечно, выглядело удивительно, к тому же и открытие Америки что-нибудь да значит, оно связано с морем, и граничит море не с полями, не с холмами и лесами, а с ничем. Небо начинается там, где кончается море. Но Эльза не верила картинам, даже своей собственной не верила. Иной раз она потихоньку от всех рисовала что-нибудь не настоящее, а выдуманное. Может, все, о чем столько говорят, выдумано?..

Они вышли на маленькой, пронизанной ветром станции.

Ребята побежали к морю. Многие сразу же стали копаться в песке. Эльза опустилась на колени у самой воды. Пароходов здесь не было видно, только чайки. Лениво плескался прибой. Эльза уставилась на черту между небом и морем, никем не нарисованную, не прочерченную по линейке и тем не менее незыблемо существующую. Пухлые облака отражались в воде. Неприметно меняли форму, на небе так же, как на воде, волновались заодно с волнами.

Учительница часто взглядывала на Эльзу. В конце концов она подошла и погладила ее по голове. Эльза вздрогнула.

– Черта между небом и морем, – сказала учительница, – называется го-ри-зонт. Но море и небо вовсе не сливаются. Если бы ты плыла на корабле, черта двигалась бы вместе с тобой все дальше и дальше, пока наконец не показалась бы земля, берег.

Эльза слушала с удивлением… А если не знаешь, когда будет земля? И вообще будет ли, а если кто вбил себе в голову, что надо плыть, пока ее не увидишь? От волнения Эльза страшно устала. И заснула. Учительница разбудила ее:

– Мы играем. Иди к нам!

На обратном пути дети видели кое-где большие пятна воды. Они смахивали то ли на лужи, то ли на озерца. Им объяснили, что это бухта. Она каким-то образом соединялась с морем.

Дома, в Вильдхагене, Эльза, улучив минутку, стала бегать к ближнему озеру, Альгерзее. Его плоский берег порос камышом. То тут, то там виднелись отмели. Эльза вообразила, что озеро под землей сливается с морем.

Эльза ходила, ошеломленная чувством почтения, которое охватило ее и которого она ни к одному человеку не испытывала. Она теперь частенько где-то пропадала. Не играла больше с ребятами из поселка. А кричать и гикать самой ей стало противно.

Однажды Роберт искал Эльзу и обнаружил ее тайник, но домой вернулся один. Ее взбаламученное, испытавшее горькие разочарования сердечко, быть может, наконец-то обрело покой, и он этого покоя не потревожил. А через месяц-другой она спросила Роберта:

– Можно мне еще раз съездить к морю?

– Да, конечно, можно.

– Когда?

– Мы вместе покатаемся на катере, – ответил Роберт.

– Я хочу одна съездить, – сказала Эльза.

Роберт, который все всегда понимал, ответил:

– Ладно.

В это воскресенье Эльза первая увидела Томса. В ожидании пирога, который мать резала на кухне, она высунулась в окно и глядела вниз, на пустынную улицу.

Жильцы первого этажа еще не открыли входную дверь. Эльза кубарем скатилась вниз. Этого гостя она любила. Он уже приезжал к ним.

Томс не погладил ее по волосам, как зачастую делают взрослые. Он взял ее за подбородок и приподнял ее голову кверху. В первый раз девочка, хоть совсем не знала его, посмотрела ему в глаза холодно, почти с ненавистью, казалось, предостерегала его. От чего? От всего. Тебе меня тоже не перехитрить. Но Томс продолжал смотреть на нее спокойно, уверенно, и лицо Эльзы изменилось. Сделалось мягче. Проблеск надежды забрезжил на нем. Проблеск доверия. Томс знал предысторию этой семьи, тесно связанную с бегством Берндта и Бютнера. Девочка не то чтобы некрасивая, но, видно, недобрая. Настоящий отец оставил ей в наследство только белокурые вихры. А уж тепло и доброту придется ей наследовать от Роберта.

Женившись, Роберт пригласил инженера Томса, назначенного директором завода, к себе домой. Роберт не забыл, что Томс поддержал его в намерении привезти Лену и Эльзу из Коссина.

Сначала, увидев Лену, Томс был разочарован. Столько разговоров было об этой длинной любовной истории – даже в отделе кадров что-то о ней пронюхали, – столько было у Роберта сомнений, он так долго ждал и с таким волнением рассказывал обо всем Томсу, что тот думал увидеть невесть какую красавицу.

Лена же была худенькая и бледная. Для гостя она надела новую, туго накрахмаленную блузку, которая еще больше ее бледнила. Она потчевала его смущенно, неловко. Пока Томс говорил с Робертом, Лена со стороны наблюдала за ним, за человеком, которого так ценил Роберт. Томс поймал ее взгляд, заметил, как внимательно она слушает, как она при этом преобразилась, похорошела.

В неспокойные дни Томс дважды приезжал в поселок. Первый раз еще до беспорядков, а второй – когда все уже, можно сказать, утихло. Вместе с Робертом, с молодежью и пожилыми рабочими он много дней и ночей не покидал завода. Хотя у них все было сравнительно спокойно. Сравнительно, но не вполне. Первую же угрозу им удалось приглушить, прежде чем она переросла в разрушительные беспорядки.

Томс заехал за Робертом ночью. В машине он сказал, что его насторожили западногерманские и английские передачи, газеты, которые он читал в Западном Берлине, разговоры, которые еще вчера там слышал.

– Как бы у нас уже сегодня чего-нибудь не случилось.

В общежитии производственной школы Роберт сказал ребятам, допивавшим кофе:

– Кончайте скорей, вы нам нужны! Именно вы нужны нам, да еще как! Идите в мастерские, как обычно, я вас догоню.

В учебных мастерских Роберт наказал им:

– Будьте настороже. Это хулиганы что-то готовят. Они, конечно, и к нам заявятся. Вам их повадки известны. У вас таких двоюродных братьев и дядьев дополна.

Он сказал «двоюродных братьев и дядьев» – в большинстве случаев это были их родные братья, их отцы. Ребята потом рассказывали:

– Нас они тронуть не осмелились, эти типы! Да мы их и на порог не пустили!

Будто не знали, что среди тех, кто не осмелился, были их братья и отцы.

Если в какой-нибудь семье нелестно отзывались о заводе Фите Шульце, неизменно всплывало имя Роберта Лозе:

– Чем он там ребятам головы забивает? Обучал бы их получше слесарному делу!

Некоторые отцы добавляли:

– Мы, когда мальчишками были, понимали, что значит стачка. А этот Лозе наплел им, будто мы бастуем, чтобы отобрать завод у государства, новый завод вернуть старому хозяину. И напрасно к нам из города, с обувной фабрики на автобусах прикатили. Ничего нельзя было поделать. Прежде полиция в два счета пробивала цепь бастующих, цепь ребят никому пробить не удалось. А какие лозунги этот Лозе намалевал: «Завод наш!», «Руки прочь от нашего завода!». Флагов черно-красно-золотых и кроваво-красных понавесил – теперь правительство это разрешает, – только что вместо орла голубь на синем фоне. Какой-то мальчишка вскарабкался на заводскую трубу, углядел автобусы из города и предупредил. Потом объяснил, Роберт Лозе им, мол, рассказывал, как при Гитлере один паренек ночью на самую высокую трубу взобрался и водрузил красное знамя, а спускаясь, мазал трубу мылом, чтобы никто до знамени не долез.

Позднее в газетах много добрых слов было посвящено заводу имени Фите Шульце. И в первую очередь заводской молодежи. Ребята показывали друг другу вырезки, вывешивали их на стену, дома совали под нос своим отцам и братьям. А те, хоть и не были хулиганами, как в гневе назвал их Роберт Лозе, но упрямо закоснели в своих ошибках.

Одному ученику производственной школы, ездившему домой на воскресенье, старший брат задал взбучку за то, что тот сказал:

– Бастовали одни плуты и мошенники.

У брата арестовали лучшего друга, и он крикнул:

– А ну повтори, сопляк несчастный!

– Одни мошенники, одни мошенники, одни мошенники!

Брат изо всех сил его треснул. Через минуту оба уже катались по полу. Старший выбил младшему два зуба. У матери не хватало сил их разнять. Но меньшой сам вскочил и убежал. Сплевывая кровь и зубы, глотая слезы.

Ну и наслушался же Роберт упреков. Зачем он пошел к мальчишкам, объяснить им положение обязан был директор общежития. Томс смеялся, когда ему жаловались на Роберта. Пожимал плечами. Роберту он сказал:

– Хорошо, Роберт, что ты у нас на заводе.

– А как дела в Коссине? – спросил Роберт.

Он часто думал о Рихарде. Не так часто, как Рихард о нем, но думал.

– Еще не знаю, – ответил Томс, – твоему Рихарду Хагену, так его, кажется, зовут, пришлось без тебя справляться.

Лена быстро поставила еще один прибор для гостя. Томс, ни слова не говоря, посадил к себе на колени Эльзу.

– Я только мимоездом заглянул, – сказал он, – по пути из Берлина, завез тебе книгу.

– Какую книгу?

– Вот. Мне одна родственница дала. Она много читает. Тут о прошлом идет речь. О гражданской войне в Испании. Ты там был, и я подумал, что тебе будет интересно. Одного героя даже зовут Роберт, как тебя. Я по дороге немного полистал в ней. Ты прочти первый.

Роберт в изумлении смотрел на имя автора: Герберт Мельцер. Он глазам своим не верил, почти как шесть лет назад, когда Рихард Хаген, которого Роберт считал погибшим, вдруг вышел на трибуну в Коссине. По мере того как Роберт читал и перечитывал это имя, в нем росла уверенность, что автор жив.

Томс и Лена удивленно переглянулись. Роберт был ошеломлен, он даже побледнел. Потом открыл книгу. Прочитал несколько строк.

– Да, это я. Это мы.

Дочитал страницу до конца, забыв о сидящих за столом, потом еще страницу и еще.

– Роберт, Роберт, – тщетно взывала к нему Лена.

Он сделал нетерпеливое движение: оставь меня в покое. На этой странице они лежали в пещере, в высохшем русле ручейка, кучка раненых, которых невозможно было нести дальше. Армия Франко, грохоча, катилась над их головами. А они истекали кровью под землей. Когда из расселины скалы внезапно проникал луч света, Селия спешила перевязать их. Так прекрасно было ее лицо, что каждый, кого она перевязывала, нетерпеливо ждал следующего луча.

Лена воскликнула:

– Роберт!

– Оставь меня. – И он снова сказал Томсу: – Да, так все и было. – Он прижал к себе книгу, словно Томс намеревался увезти ее. Тот улыбнулся:

– Не спеши. Сегодня воскресенье. Не буду тебе мешать. – Он поднялся.

Томс успел прочесть всего несколько страниц этой книги. Те, где Роберт рассказывает свою жизнь. Томс не был уверен, что Роберт в книге тот же Роберт, которого он знал в жизни. Даже хотел надеяться: не тот. Ибо отнюдь не все, что думал и делал Роберт в книге, было ему по душе. Томсу всегда помогали жить умный отец и умная мать. Они не спускали с него глаз. Когда он учился, когда читал, даже когда играл. Они знали, с кем он дружил и в кого влюблялся. Никогда он не думал, что человек может до такой степени погрязнуть во лжи, в мерзостях, в ложном энтузиазме. А Роберт из книги надолго во всем этом погряз. Мне не пришлось из чего-то выпутываться, думал Томс. Роберту же пришлось, и он все преодолел. Не могу себе даже представить, как ему удалось очиститься от скверны.

Роберт, поведавший в книге о своей молодой загубленной, порою подлой жизни, – это Роберт, который на той неделе помог нам, когда дело до петли дошло.

– Всего хорошего, Роберт, до завтра. Читай, читай.

– Он уже где-то далеко, – огорченно сказала Лена.

– Оставь меня, – буркнул Роберт и бросился на кровать.

В книге все начиналось с того, что Селия крикнула: «Я остаюсь с ранеными. О чем тут спрашивать?»… Санитары протащили их сквозь густой колючий кустарник куда-то в темноту. Раненые, верно, слишком ослабели, и Роберт слишком ослабел, чтобы ясно понимать происходящее. Позднее он различил голос Селии: «Лежите спокойно. Я с вами». Он не понимал, лежит он в темноте или у него в глазах темно. Ему все было безразлично. Никто из них не проронил ни слова. Гул прокатывался над ними. Сотрясал их простреленные тела. Селия переходила от одного к другому, одному клала руку на сердце, другому на голову. Она прильнула щекой к щеке Роберта и на ухо шепнула ему: «Лежи спокойно, я останусь с вами». Потом еще раз сказала Роберту, да, конечно, это был именно он, Роберт Лозе: «Они проходят над нами. Скоро пройдут. Лежи спокойно».