Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Вопросы брата были не менее дурацкими, чем вопросы соседей по столу в кают-компании, и собственные ее ответы – дурацкими до отчаяния. Да, конечно, держать там войска необходимо, но я не хочу в этом участвовать…

Она смотрела прямо перед собой, вспоминала, как она вместе с миссис Вильямс заехала в тупик, как их остановили и высмеяли, вспоминала миссис Вильямс, пеструю, как попугай, на серой улице, вспоминала последний ужин, которым потчевала супругов Вильямс, а также немца, приглашенного Уилкоксом, несмотря на недвусмысленное предупреждение жены: «Если он сюда явится, я больше в твоем доме не останусь».

Внезапно она почувствовала облегчение. С этими людьми покончено. Я у себя на родине. Не здесь, не в Льюистауне, моя родина. Но я снова дома. А дальше – будь что будет.

К удовольствию брата, Элен вскоре уехала в Нью-Йорк. Она пошла к ювелиру оценить свое жемчужное ожерелье. Ей объяснили, что это японский искусственно выращенный жемчуг; значит, не годы могла она жить с его продажи, а разве что месяц-другой. Уилкоксу она это в вину не поставила: в ту пору он еще не был в состоянии покупать драгоценные жемчуга. Поскольку ожерелье ей нравилось, она предпочла повременить с продажей. Какой-нибудь заработок, уж конечно, найдется.

Внезапно ее осенило, куда она должна обратиться. И как это она сразу не подумала о Барклее? Он был издателем Герберта Мельцера. Правда, Герберт Мельцер куда-то сгинул, но имя Барклея врезалось ей в память. Со времени своего знакомства с Гербертом она постоянно читала журнал, издаваемый Барклеем.

Уилкокс выставил Герберта за дверь, подумала она со вновь вспыхнувшей злобой. Для гнусных людишек его дом был всегда открыт.

Никогда Элен не знавала литераторов, похожих на Герберта. Он мог часами бродить с ней по улицам Парижа или Франкфурта, рассказывая о людях и событиях, от которых ее серая жизнь начинала светиться разными красками.

Это свечение время от времени возвращалось. Но имя Герберта Мельцера бесследно исчезло со страниц издававшегося Барклеем журнала. Может быть, ему пришлось внезапно уехать сюда, в Америку. Тогда я уже завтра увижу его.

Она позабыла о том, что рассказал ей Герберт при последней встрече: Барклей, его издатель, разозлился на изменения, которые он внес в свою рукопись. И поставил его перед выбором – либо он печатает старый текст, либо его труд вообще не увидит света, поскольку он не соответствует смыслу контракта. Элен никогда об этом не вспоминала. А может быть, не придала большого значения его рассказу. Она была уверена в успехе своей затеи. Барклею, конечно же, известно местопребывание Герберта. Да и вообще я уверена, что он поможет мне устроиться на работу. Насколько же приятнее работать в издательстве, выпускающем в свет книги и журналы, чем в каком-нибудь торговом доме!.. Чем это приятнее, она и сама не знала. Так как Герберт, одержимый потребностью говорить о том, что его волновало, рассказал Элен содержание своей книги, ей тогда же почудилось, что она принята в некое общество, противопоставленное всей ее прежней жизни, противопоставленное обществу, к которому принадлежали Уилкокс, ее кузен и его жена, ее брат и его жена.

Элен поехала в издательство. За последние два года Барклей стал пользоваться еще большим уважением. Его по-прежнему считали одним из немногих издателей, с которым можно говорить откровенно, при этом он и сам напрямик высказывал свое мнение. И несмотря на это, его общественный вес значительно возрос. Для его друзей, как он полагал, было счастьем, что в эти тревожные годы, когда издатели один за другим терпели крушение, его хоть и таскали в суд из-за того или другого высказывания, но беды с ним никакой не стряслось.

Элен не знала, что Барклей никого не принимает без предварительной договоренности. Она так уверенно высказала желание поговорить с ним лично, что перед нею растворилась ближайшая дверь, а по этой причине, вероятно, и следующая. Барклей имел дело с разными людьми, носившими фамилию Уилкокс, но эту женщину почему-то немедленно связал с тем самым инженером Уилкоксом, о котором много слышал и читал в газетах.

Элен он видел впервые. Внешность ее произвела на него приятное впечатление. Серые глаза на спокойном лице, серое платье, жемчуга, стройные бедра и ноги. Он познакомил ее с человеком, который рылся в книгах у него в кабинете.

– Госпожа Уилкокс, насколько мне известно, только что приехавшая из Европы. – Затем он обратился к Элен, спросив, не может ли быть ей чем-нибудь полезен. Элен, желая составить себе о нем представление, взглянула ему прямо в глаза. Он показался ей простым и прямодушным. Она пришла сюда, сказала Элен, чтобы узнать адрес их общего друга, пишущего для его издательства. Когда она упомянула имя Герберта Мельцера, он немедленно вспомнил замечание, когда-то вскользь тем оброненное: он-де состоит в родстве с инженером Уилкоксом, собственно, это даже не родство, его сестра, погибшая в авиационной катастрофе, была женой Уилкокса. Значит, сейчас перед ним вторая жена. Служащие издательства то и дело входили и выходили, расторопные, хорошо одетые; всеми своими речами, даже самым своим видом они старались понравиться Барклею. Барклей воспользовался этими секундами, чтобы обдумать свой ответ:

– С Гербертом случилось несчастье. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Несколько месяцев назад, в нашей зоне в Германии, под Хадерсфельдом, возникли беспорядки. Впрочем, вы это и без меня знаете. У вас муж там работает. Герберт наблюдал за демонстрацией, чтобы написать для нас отчет. Все произошло мгновенно. Его увезли уже в бессознательном состоянии. В кармане у него потом нашли журналистское удостоверение. Нашего врача позвать уже не успели. – Не стану я ей говорить, подумал Барклей, что мы как раз собирались забрать у Мельцера это удостоверение, так как он писал обратное тому, что нам нужно.

– Его, значит, нет в живых? – прошептала Элен.

– Да, нет в живых, – подтвердил Барклей. Уж не было ли у нее чего-нибудь с ним? – пронеслось у него в голове. Но отчаяния на лице Элен он не заметил. Немного помолчав, она сказала:

– За последнее время он написал книгу. Он много говорил мне о ней. Считал, что она не хуже той, которую Хемингуэй написал об Испании. Даже лучше.

– Вполне возможно, что он так думал, – отвечал Барклей несколько изменившимся тоном. Интересно, что он там еще нарассказал этой женщине? – мелькнуло у него. Что он вдруг взял да и все изменил в своей книге? И нам пришлось ее отклонить?

– У бедняги Герберта, – продолжал он, – была настоящая мания все время что-то менять. Никак он не мог поставить точку.

– Я знаю, – подхватила Элен, – он мне рассказал, как он хочет закончить свой роман.

И вдруг ей вспомнился последний разговор с Гербертом. Ведь этот самый Барклей написал ему, что расторгает старый договор, так как переделанная книга его не устраивает.

Успел ли он получить наше последнее письмо? – подумал Барклей. Сказал же следующее:

– Я хотел ему внушить, что не стоит так, с бухты-барахты переделывать половину книги. Ответа не последовало. Теперь мы знаем почему.

Как при ранении не сразу чувствуешь боль, так и Элен только сейчас ощутила, что нет уже среди живых человека, в котором она нуждалась. Может быть, в нем одном я и нуждалась, пронеслось в ее голове. Все остальное только предлог.

Так как она медлила, Барклей снова спросил:

– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

Элен вдруг просто и откровенно сказала:

– Да, господин Барклей, мне нужно место. Я разошлась с мужем. И вернулась сюда одна. Не могла ли бы я получить работу в вашем издательстве? В свое время я изучала все, что нужно знать для такого рода работы.

Барклей задумался: почему именно ко мне пришла эта женщина? Значит, Герберт Мельцер был только предлогом. Не наживет ли он неприятностей, если примет к себе разведенную жену Уилкокса? Что-то уж очень серьезное, видно, произошло между ними, если она приехала сюда без средств и вынуждена искать работу. Впрочем, мне не обязательно устраивать ее у себя. Он сказал:

– На днях я вам напишу.

Когда Элен вышла, поднялся тот, второй, рывшийся в книгах, на которого ни Элен, ни Барклей никакого внимания не обращали.

– Милый мой, да ты пришли эту женщину ко мне, – сказал он.

Барклей улыбнулся.

– Разве тебе кто-нибудь нужен на этот краткий срок до отъезда?

– Да. Она может мне пригодиться.

Если бы Элен тотчас же по приезде не посетила своего кузена Бартона, который недвусмысленно дал ей понять: к нам тебе больше приходить не стоит, – то позднее она бы встретилась в его доме с тем своим спутником, что одиноко и беспомощно стоял на пристани возле своего багажа. Бартон не приглашал свою кузину, чтобы не прогневить Уилкокса. Чтобы угодить ему, он пригласил профессора Берндта.

Берндт вот уже второй месяц жил в Штатах. Инженер Бенет, по поручению своей фирмы встретивший его на пристани, несколько лет назад ездил в Бразилию и под началом Бартона работал на строительстве сталелитейного завода «Volta Redonda». По окончании совместной работы они остались в наилучших отношениях.

После того как Берндт отдохнул, осматривая разные достопримечательности то с инженером Бенетом, то с его красивой жизнерадостной женой, иногда даже и один, они с Бенетом поехали в Питтсбург. По поручению Бартона, в свою очередь действовавшего по поручению вышестоящего лица, опять же выполнявшего поручение лица еще выше стоящего, Бенет ежедневно водил своего подопечного Берндта по различным цехам питтсбургского завода. Берндт стал молчалив. Стараясь не задохнуться в нескончаемом желтом дыму, он смотрел на машины и рабочие процессы, даже ему, Берндту, не очень понятные. Поначалу им владел страх: справлюсь ли я?

Но когда Бенет ввел его в научно-исследовательский институт и познакомил с несколькими тамошними сотрудниками, мужчинами и женщинами, сказав, что они будут его коллегами, если он согласится здесь работать, к нему вернулась уверенность в себе. Он даже позволил себе заметить на своем из рук вон скверном английском, что тот или другой опыт он лично начал бы по-другому; его вежливо выслушали, вежливо высказались кто за, а кто и против. По пути в гостиницу Берндт уже привык к дыму. Я должен привыкнуть еще и к тому, что никто здесь не знает моего имени. Настроение его круто переменилось. Я им еще покажу, думал он. Теперь он верил в себя, как в прежнее время, покуда обман не выбил его из жизненной колеи. В этой дымной пещере – обиталище циклопов – он, слава богу, никогда не встретит Бютнера. Берндт улыбнулся. Почему? – удивился про себя Бенет. Его спутник не говорил ни слова. Он очень устал. Но потом все-таки спросил, можно ли где-нибудь, не слишком далеко от этого города, найти спокойное местечко с неплохим климатом, где бы он мог поселить свою жену и детей.

– Это нетрудно будет сделать, – отвечал Бенет. Он был несколько удивлен, весело удивлен этим вопросом. Ибо Бартон сказал ему, что Берндту можно спокойно показывать Питтсбург; они не собираются предоставлять ему работу на здешнем заводе.

Дора уже писала Берндту: «Как ты думаешь, когда закончится твоя работа?» Разлука с Берндтом давалась ей тяжелее, чем прощание. Берндт ей ответил: «Я даже еще не приступил к работе».

Он не часто писал домой. И писал холодно, по обязанности. Старался не думать о Доре, так как боль, которую ему причиняли эти мысли, грозила стать нестерпимой. Все, что касалось его прошлой жизни, он сознательно от себя отталкивал. Не потому, что теперь не одобрял ее, а потому, что не мог сопоставить, не мог даже сравнить ее со своей нынешней жизнью.

Бартоны пригласили к себе также и Бенета с его жизнерадостной женой. Разговор вскоре зашел об их прошлой служебной поездке в Бразилию.

– Начинать на пустом месте, что может быть лучше для человека, не боящегося ответственности? – сказал Бартон.

– Я бы хоть сейчас опять туда поехал, – воскликнул Бенет. Он, правда, знал, какое предложение будет вскоре сделано Берндту, но о письме Уилкокса Бартону не подозревал. Берндт вмешался в разговор.

– О, я вполне это понимаю! Так же было и со мной после войны. Новая, очень трудная работа. Большая ответственность.

Что за сравнение, подумал Бартон, Уилкокс, безусловно, прав. В своем письме Уилкокс высказывал пожелание: хорошо бы спровадить Берндта подальше, на какое-нибудь новое предприятие вне Соединенных Штатов, в Монтеррей например.

2

После выпуска металла Рихард Хаген пошел к литейщикам. Как зачарованный смотрел он на расплавленный металл, разливающийся по изложницам. Он хотел воспользоваться кратким перерывом в работе и кое с кем поговорить, в первую очередь с Хейнером Шанцем, и поэтому непроизвольно на него поглядывал.

Хейнер с присущим ему мрачным спокойствием, обусловленным не столько работой, сколько его натурой, дожидался момента, когда поток стали остановится. Но краску на его лицо и грудь нагонял не жар металла: Хейнера пожирала внутренняя тревога, которую ему приходилось неустанно подавлять в себе, так что сказывалась она разве что в осторожном и точном движении поднятой руки. Ему показалось, что сталь полилась на секунду позже, и он застонал. В Хейнере то и дело сталкивались разные душевные движения и чувства, причем одни тотчас же вытесняли другие.

Рихард обратился к Хейнеру, потому что тот первый попался ему на глаза. Он знал: у литейщиков происходит что-то неладное. У печей закладывали шихту, те, что были здесь, в этом не участвовали.

Что это Рихарду Хагену вдруг от меня понадобилось? – думал Хейнер. – Подлизаться ко мне захотел? Видит, что все идет вкривь и вкось, значит, надо, чтобы кто-то это распрямил. Меня, думает он, можно умаслить.

Полтора года с волнением дожидался Хейнер Шанц, чтобы Хаген, секретарь партийной организации, преемник Фогта, позвал его к себе. Элла, чувствуя, как мучительно для него это ожидание, уговаривала его: «Фогту внезапно пришлось сняться с места. Для него это тоже был не пустяк. Сходи-ка сам к Рихарду Хагену, с ним говорить можно!» – «И не подумаю, – отвечал Хейнер. – Хочет, пусть позовет. Я перед ним подхалимничать не собираюсь. Мне на него наплевать! Не вхож я к ним, что ж, пусть так и остается».

Элла ничего ему на это не отвечала. Разве годы не прошли с тех пор, как Хейнер поведал ей о своем горе, и вправду разрывавшем ему сердце? И какие тяжелые это были годы! Конечно, они уже отошли в прошлое. В гитлеровские времена Хейнер долго сидел. Потом воевал в дивизии 999. После войны в пивной в американском секторе с ним разговорился какой-то тип. Странным образом, он все знал о Хейнере. Дело в том, что в лагере в руки американцев попала записная книжка – они там накопили целую груду этих книжонок. Какой-то фельдфебель записал в ней, что ему будто бы говорил Хейнер, имена, которые тот называл, разговоры, которые вел с ним. Хейнер же ни одного имени не называл, просто нес какую-то чепуху. Его собеседник в пивной решил: если человек однажды размяк, он размякнет и вторично. Но Хейнер избил вербовщика.

После этого случая он долго ходил как в воду опущенный, покуда Элла не заставила его выложить, что у него на сердце, сначала ей, а потом и Фогту. Она чувствовала, что он не примирится с исключением из партии. Многие тогда вступали в партию, чтобы выслужиться. Но Хейнер в отличие от них был гордым и честным человеком. Фогт отнесся к нему сурово. Постановление есть постановление. Хейнер Шанц не имел права пускаться в разговоры с фельдфебелем. Пусть он не назвал ни одного имени, а порол какую-то чушь, все равно, права на это он не имел. Даже под страхом смерти. Именно он, Хейнер Шанц.

После того как Хейнера исключили из партии – очень быстро, согласно тогдашней практике, – его брат Гюнтер, разочаровавшись в нем, от него отвернулся. Только Элла по-прежнему была ему предана и вскоре стала его женой.

Хоть он и говорил, что на Рихарда Хагена ему наплевать, но непрестанно ждал, что тот позовет его к себе, разберется наконец в его деле. Что Фогт перед своим уходом не ознакомил Хагена с его делом, не рассказал об этой вопиющей несправедливости, Хейнер себе представить не мог.

И вот наконец – Хейнер был в этом уверен – пришла долгожданная минута. Но Рихард, торопясь использовать краткое время перерыва, с места в карьер спросил, почему они придерживаются прежнего разделения труда, тем самым ставя под угрозу обязательства, взятые на себя другими. Хейнер смотрел на него сначала выжидательно, потом со злобным разочарованием. Рихард, если бы и мог что-нибудь прочитать на лице Хейнера, все равно не понял бы его выражения. Почему, продолжал он, они не могут сократить простои?

Хейнер грубо его прервал:

– Вы что, воображаете, что мы сидим сложа руки? Простои себе устраиваем? Сокращаем рабочее время, так, что ли? Хватит уж, поизмывались над нами! – В гневе у него вырвалось: – Выходит, нам все сначала надо учить. А завтра это учение никому уже не понадобится. Не выйдет, я свою работу знаю. И из-за товарищей там, наверху, мы ничего менять не станем.

– Что значит «не понадобится»? – воскликнул Рихард. – И что это за товарищи «там, наверху»?

Хейнер как-то странно, в упор глянул на него. И под его взором, гневным и укоризненным, Рихарду вспомнилось, что этот человек несколько лет назад, кажется еще в сороковых годах, был исключен из партии. Кто говорил ему об этом, Рихард уже не помнил. Может быть, Гербер? На языке у него вертелся вопрос: почему Фогт исключил тебя тогда?

– С дороги! – вдруг закричал Хейнер. Кран повернулся, ковши опустились. Рихард отошел в сторонку, стал ждать. Когда изложницы опустели, рядом с Рихардом очутился Гюнтер Шанц, а Хейнер стоял со своим другом Бернгардом.

– Что он от тебя хотел? – поинтересовался Бернгард.

– Ясно что. Они сейчас все одного хотят, – отвечал Хейнер.

– Ничего у них не получится.

– Я же тебе всегда говорил, не связывайся с моим братом, он человек пропащий, – сказал Рихарду Гюнтер.

– Не верю, – отвечал Рихард, – человек ни с того ни с сего не делается пропащим.

Когда жар стал более терпимым, оба брата, Хейнер и Гюнтер, стали молча закладывать сифонный припас.

Рихард, прежде чем уйти домой, попросил дать ему дело Хейнера. Когда же мне поговорить с ним? – думал он. Нельзя этот разговор откладывать, и вести его лучше у Хейнера на дому.

Назавтра после партийного собрания дорогу Рихарду заступил Гюнтер Шанц. Рихард знал, что Гюнтер любое указание выполняет точно, пункт за пунктом. Это был надежный человек, в чем-то, быть может, несколько суховатый и ограниченный. Сейчас Рихард внимательно смотрел на него и не менее внимательно его слушал. Очень редко, лишь в тех случаях, когда Гюнтер считал вредоносным то, что от него требовали, он открыто высказывал собственное мнение.

– Немыслимо, – сказал он, – с недели на неделю, со дня на день, как это сейчас делается, требовать от людей перестройки работы согласно новому предписанию. К примеру, принуждать литейщиков вместо сталеваров подготавливать шихту. А между тем можно было бы обо всем постепенно договориться, предложить рабочим самим, пусть с помощью нескольких разумных людей, пораскинуть мозгами и решить, как лучше сэкономить время.

Рихард его прервал:

– К вам ко всем и обратились. Только что голову себе ломать вам уже не приходится. Почему ты это называешь новым предписанием? Люди, разбирающиеся в таких делах получше нас с тобой, точно рассчитают время, которое вы можете сэкономить без всякого напряжения и без снижения заработка.

– Не могут они рассчитать, во что обойдется озлобление рабочих. И не могут предвидеть, какой будет подъем, если рабочие сами до всего додумаются. Верь мне, Рихард. Или мне и с тобой нельзя больше говорить откровенно?

– Откровенно ты должен говорить со всеми товарищами по партии. Всегда.

– Ты сам знаешь, что это не так. С тобой – верно. Со Штруксом – уже с оглядкой. А с иными, я не хочу их называть, попробуй поговори, неприятностей не оберешься.

– Каких неприятностей? – воскликнул Рихард. – Ты, кажется, никогда раньше к дурацкой болтовне не прислушивался.

– В эти дни я и болтовне придаю большое значение, – отвечал Гюнтер. – Время терять нам больше нельзя. Я это нюхом чую, так же как ты. И так же, как ты, знаю – все это наше дело. Но многие считают это дело не своим.

Он прав, думал Рихард по пути домой, они сами должны до этого дойти. Сами испробовать, сами рассчитать. А на это им нужно время.

Эх, если бы мне выбрать время на толковый разговор с Хейнером Шанцем, и поскорей. А что значит поскорей? Хорошо бы уже сегодня. На то, на чем настаивает Гюнтер, тоже ведь потребуется время.

Он отвел душу с Гербером Петухом. Не только потому, что Гербер был его лучшим другом в Коссине, но по Герберу, по всему его прокатному цеху, больше чем по кому-либо, било промедление литейщиков.

– Я знаю, – отвечал Гербер, – в литейном работают люди, которых никакими силами не заставишь выполнять новые требования. О причине сейчас рассуждать не приходится. Да-да, Рихард, ты не хмурься, я знаю, что говорю, не время сейчас ставить этот вопрос. Мы сами должны выйти из положения и должны пойти дальше. Если кто-то не идет с нами по доброй воле, то есть потому, что сам хочет нашего продвижения вперед, как хотим этого мы с тобой, если его нельзя увлечь, потому что он чурбан, ничего не понимающий и не желающий понимать, остается одно – приказать ему сверху: делай так! А если заупрямится, надо его уволить. Ничего не попишешь, такие моменты бывают. И сейчас, по-моему, именно такой момент.

– Ульшпергер говорит то же самое. А надо сказать, он редко-редко когда обронит слово, предварительно не посоветовавшись с друзьями, – проговорил Рихард.

– И что с того? Пусть советуется.

– Тебя я знаю лучше и Гюнтера Шанца, а теперь даже Хейнера Шанца, чем знает кого-нибудь из вас Ульшпергер.

– И что с того? Я же тебе только что сказал: надо торопиться, и сказал почему. А то, что один понимает хуже, другой лучше, с этим сейчас считаться нельзя. По мне – без предписаний лучше. Но без них сейчас не обойтись. И предписания-то правильные.

После паузы, когда каждый думал о своем, Гербер снова заговорил:

– Большинство в моем прокатном уже смекнули, о чем идет речь, а те, что еще не смекнули, подчинятся, не посмеют ставить палки в колеса. Завтра я с самого утра пойду к литейщикам и напрямки спрошу, почему мы из-за них должны простаивать. Неужели они хотят превратиться в тормозной башмак между нами и сталеварами. А если кто и станет ругаться, орать, мы, мол, ничего делать не хотим, я скажу: в таком случае убирайся, если ты не с нами – вот бог, а вот порог. Кто одумается, пусть остается, а нет – я новых себе найду. Вот и решайте! Так я и сделаю, если вы на это согласны, ты и Ульшпергер. Мне нужно согласие вас обоих.

– Ты можешь сказать им то, что сейчас говорил мне. Вышвырнуть их ты не можешь. На литейщиков твои права не распространяются. И не следует добиваться тебе этих прав у Ульшпергера. Ульшпергер вправе это сделать, но не должен своим правом воспользоваться.

Гербер злобно рассмеялся. От волнения он вскочил на ноги. Прошелся по комнате взад и вперед. Это была та самая комната с мягкой мебелью, ярким ковром и радиолой, где Рихард и его жена слушали весть о смертельной болезни Сталина. Массивный зад Гербера заполнял все кресло, тогда как тщедушный маленький Рихард утопал в нем.

– Ладно, ладно, – сказал Гербер. – Нарычу на них, а потом уйду к себе в прокатный. Там мне можно и дальше рычать. Потом придешь ты, Рихард, и в сотый раз точно все разъяснишь этим литейщикам. А поймут ли они больше, чем в прошлый раз, – это уже другой вопрос.

3

Томас еще раз приехал в Берлин по вызову суда.

За это время следствием было установлено, что в день, когда арестовали Пими, Томас был на работе в Коссине в ремонтной мастерской. Правда, он заявился туда с опозданием на целый час, после ночной поездки с несколькими пересадками, что и объяснил своему мастеру.

Он не подозревал, что Пими показала, будто он, Томас Хельгер, в тот самый день стоял на стреме. Сначала в универсальном магазине в Западном Берлине, потом в торговом центре на Александерплац.

По ее словам, они трое поехали с вокзала Цоо на Александерплац. Вместе с Пими и Сильвией был арестован один парень, постарше Томаса. Все три парня были постоянными сообщниками Пими и Сильвии, как выяснила полиция, арестовав их после целого ряда магазинных краж.

Как правило, один из них обозревал поле действий и подавал сигнал другим; у этого была самая щекотливая работа, хотя ему даже рук из кармана вынимать не приходилось. Второй сопровождал девушек и стоял на стреме. Третий, выбирая какой-то товар, отвлекал внимание продавщицы.

Невыспавшемуся Томасу, который дожидался в душном полутемном коридоре суда, чудилось, что он узнает кое-кого из толпившихся здесь людей. А ведь он толком даже лиц их не мог рассмотреть, это было разве что воспоминание о воспоминании. Даже когда чей-то голос внезапно выкрикнул: «Свидетель Томас Хельгер», Томасу показалось, как ни отчетливо прозвучал этот вызов, что все происходит во сне. Так, проснувшись, мы говорим: кто-то окликнул меня, совсем как наяву.

В сердце Томаса зияла пустота, он ровно ничего не чувствовал, когда шел за вахмистром, вернее, когда тот вел его. Ему было ясно, с первой минуты ясно, что сопротивляться бессмысленно, да и причин на то у него не было; что-то необратимое происходит с ним, пока что без всякого насилия, но, возможно, уже через секунду насильственно, и он не сможет этому противостоять. Томас это чувствовал в своем бесчувствии. Все как прежде. Ему уже довелось испытать подобное. Ребенком? Да. И не в Грейльсгейме, а когда его только везли туда. И еще раньше, раньше и гораздо сильнее, когда из где-то бывшего у него, теперь вовсе позабытого, но в ту пору безопасного уголка, может быть под кровом матери, которую он почти не помнил, хищная птица унесла его к себе в гнездо, и там на него уставились полные ненависти глаза и злобные клювы…

В судебном зале, куда привели Томаса, его встретили взгляды, отнюдь не исполненные ненависти. В них – это он заметил, хотя в его оцепенелой бесчувственности все лица поначалу сливались воедино, – читалось внимание и серьезность. Бдительные, испытующие взоры были устремлены на него из-за большого судейского стола, но он, испытуемый, был как в полусне и не мог достойно на них ответить, не мог и себе дать отчет: почему так тревожно бьется его сердце. Он вдруг очутился на свидетельском месте перед большим столом, совершенно один. Чувства его были все так же притуплены, пробудился лишь какой-то участок сознания, когда голос, не суровый и не добрый, только отчетливый, велел ему назвать свое имя, возраст, местожительство и место работы. Сердце его стало биться спокойнее. Он подумал: у вас же давно записано то, о чем вы меня спрашиваете.

Затем последовал вопрос:

– Где вы познакомились с фрейлейн Эрной Менцель?

Он собрался было ответить: я такой не знаю, но председательствующий добавил:

– Среди знакомых известной под именем Пими.

– Я знаю ее по сиротскому приюту, нет, по детскому дому, нет… – Томас исправился и усилием воли взял себя в руки, заметив, что людям за судейским столом его исправления не понравились. – После войны, когда меня опять привезли в грейльсгеймский детский дом, я очень боялся. Я считал, меня водворяют обратно в фашистский сиротский приют. Меня ведь там ужасно мучили, черт знает как со мной обращались, потому что мой отец был против Гитлера и тогда еще сидел в тюрьме, и все это значилось в моих бумагах. В те времена у каждого в бумагах стояли все подробности его жизни, и потому, когда меня привезли обратно, я вскоре снова удрал – из страха и оттого, что не знал, что это совсем не прежний приют. Я был еще слишком глуп, чтобы это понимать. Вот я и попал в банду. Такие банды всюду расплодились тогда. И Пими тоже была в ней.

Женский голос – в нем звучали добрые нотки, и это заставило Томаса недоверчиво насторожиться, ибо они относились не столько к нему, сколько к общему плачевному состоянию в мире, – произнес:

– Как же вы жили в этой банде, сразу после войны? Голодали, наверно?

– Конечно. Часто. И еще как, – ответил Томас.

– А где вы раздобывали хоть какую-нибудь еду?

– Воровали.

– Были вы пойманы с поличным?

– Нет, покуда я в этом участвовал, – непроизвольно отвечал Томас, и хитрая улыбка промелькнула на его губах. Он добавил, хотя никто его больше не спрашивал: – У нас был ловкий вожак. – И тут же подумал: что это я несу? Они отбросили меня во времена, из которых я давно выбрался.

Головы сидевших за столом сблизились, о чем шептались судьи, он не слышал. Смотрел, какое выражение залегло в уголках их губ – насмешливое? Презрительное?

Все это давно миновало, думал Томас. Я бы совсем позабыл о прошлом, если бы вы его не разворошили. Благожелательный женский голос снова спросил:

– Эрна Менцель тоже принимала участие в кражах?

– Пими? – Томас помедлил с ответом, как бы не подвести ее задним числом; тут ведь ничего не знаешь.

– Да, вероятно. Ее и тогда уже называли Пими.

– Случалось, что и принимала, – отвечал Томас.

– Эрна Менцель! – раздался другой, суровый голос. – Вы слышали показания Томаса Хельгера? Вы уже тогда занимались воровством?

Томас вздрогнул. Он услышал голос Пими, писклявый, слегка вызывающий:

– Занималась, как все, как и он.

– Да, но позднее Томас Хельгер пошел учиться, стал другим человеком, вы же, Эрна Менцель, несмотря на попечение нашего государства, старавшегося вас перевоспитать, после того как вы уже однажды были задержаны работниками отдела социального обеспечения, а потом и полицией, продолжали оставлять без внимания любую помощь, любое поучение. Вы сознательно уклонялись от трудоустройства. В прошлом году вы были досрочно выпущены из тюрьмы с испытательным сроком, но опять грубо злоупотребили доверием, которое мы и на сей раз вам оказали. Вы запятнали неоднократным воровством в магазинах Западного Берлина достоинство нашего государства, гражданкой которого вы являетесь.

Встаньте, Эрна Менцель, и еще раз внимательно взгляните на Томаса Хельгера. Продолжаете ли вы утверждать, что в указанный понедельник он вместе с вами совершал кражи как в Западном Берлине в универмаге, так и в Восточном, в торговом центре на Александерплац?

Томас во все глаза смотрел на вскочившую Пими. Он был вне себя от изумления. Оказывается, она вовсе не белокурая, эта девчонка. Волосы ее, черные у корней, напоминали серую пыльную тряпку. Маленькое лицо тоже было серое, если не считать красных пятен на ввалившихся щеках. К тому же оно распухло от слез.

Только во рту еще поблескивали мышиные зубки, по ним Томас узнал ее. Сердце его сжалось от болезненного сострадания. И от чувства своей вины тоже, хотя он не знал, в чем его вина. Ему почти мучительно было стоять здесь, свободным от всякого подозрения, в полной безопасности, тогда как Пими уже по горло увязла в болоте.