Текст книги "Доверие"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Несколько человек подбежали к ним.

– А ну, Петцольды, успокойтесь.

Гербер яростно принялся за работу. Сердце у него ныло. Он ведь был так уверен в своих людях. Петцольдов, правда, утихомирили, да они и сами бы утихомирились, но доверие его уже дало трещину.

Зайдя в мастерскую, Гербер спокойным тоном обратился к Хейнцу Кёлеру:

– Что это ты делаешь?

– Ты же видишь, Гербер, мы бастуем, – не менее спокойно ответил Хейнц.

Он не встал, только поднял голову. Рабочий день еще не смял его красивого, нахального, хотя и удрученного сейчас лица. Гербер вновь взял себя в руки. Оба взяли себя в руки.

– А почему? – спросил Гербер. И добавил, так как Хейнц не сразу ответил: – Я не понимаю тебя. Да встань же.

Хейнц послушался, но сам на себя за это разозлился. Он сделал глубокую затяжку, чтобы как-то оправдать свое послушание. Сигарету изо рта он не вынул.

– Ты прекрасно знаешь почему, – тихо, со злостью ответил он. – Я ведь хороший товарищ, верно?

– Вот как? Не знал, – бросил Гербер. – Что-то ты в этом не очень уверен.

Хейнца взорвало:

– Разве это жизнь, сумасшедшая гонка какая-то, час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Мы называем вещи своими именами: потогонная система. А вы придумываете разные красивые слова. Технически обоснованные нормы. Планирование. Бережливость. Мы бастуем, потому что называем это эксплуатацией. Это наше право, и я не предам товарищей.

Гербер внимательно посмотрел на паренька. Он понимал, что с ним происходит: я не предам товарищей. Все случившееся – испытание для меня, хотя я и уважаю тебя, Гербер, знаю, что ты пережил. Знаю, что ты перебежал фронт. Что вся твоя семья погибла под развалинами, а ты вернулся, надеялся опять наладить жизнь… Все я знаю, не забыл, как ты сразу понял, что мне нужно время и для себя, что я хочу учиться. Я ничего не забыл. Но теперь от нас потребовали так много, что я не сдал экзамена. Один наш парень не смог уплатить долги, другой все еще драный как пугало разгуливает. Для меня всего важнее был экзамен. Нормы нас доконали. Обычно, когда ты, Гербер, мне толковал о чем-то, я крепко задумывался. Ты меня не раз вокруг пальца обводил. Но теперь я этого не позволю. Сегодня я держу испытание на верность своим товарищам. Ты же видишь. Я остаюсь им верен. Штрейкбрехера ты из меня не сделаешь…

У Гербера дернулась рука, Хейнц съежился.

– Да не трону я тебя, – сказал Гербер, – я хочу только прикурить от твоей сигареты. А теперь позволь тебя спросить, Хейнц Кёлер, почему ты затеял эту забастовку, которую считаешь справедливой, именно в июне? За это время наше правительство утвердило как раз то, что вы считали нужным и правильным. Но вы уже наметили себе этот день. И не могли его отменить. Ведь те на Западе, что радуются катавасии, которую вы учинили, хотят совсем другого, их желания ничего общего с вашими желаниями не имеют. Ни с нормами, ни с рабочим временем. Ни с транспортными расходами и всем прочим. Кое-что, может и не ладилось у нас. Даже дома, в собственном хозяйстве, ты это сам еще узнаешь, часто кое-что не ладится. У нас не ладится именно потому, что это наше собственное хозяйство, а тем, на Западе, только того и надо. Они хотят получить назад все, что считают своим. И не хотят, чтобы вы собственным хозяйством обзавелись. Вот и все. Поэтому я тебе скажу, Хейнц Кёлер, пока я сосчитаю до трех, начинай работать. Иначе вылетишь. В нашем коллективе тебе делать нечего. Уходи с завода.

Хейнц без улыбки отвел взгляд от Гербера. Повернулся к нему спиной и пошел к выходу; Ганс Бергер, мальчишка, послушный ему во всем, пошел следом.

Первый, совсем один, пересек Хейнц пустой заводской двор. Необъяснимое чувство одиночества охватило его, когда он уходил из мастерской. Навстречу ему бежал Улих с криком:

– Скорей! Сейчас придет Штрукс! Задержи его!

Хейнц бросился бежать. Он рад был, что получил задание, которое связало его с остальными.

Только он завернул за угол, как из старого административного здания вышел Штрукс. Новое, более просторное и внушительное, было уже почти готово, оно стояло неподалеку от главных ворот, напротив дирекции. Но Штрукс все еще не перебрался в него.

– Что ты тут околачиваешься? – спросил Штрукс, чуть не налетев на Хейнца.

– Бастую, – ответил Хейнц, пытаясь улыбнуться.

– А почему, позволь тебя спросить?

Хейнц повторил ему все то, что три минуты назад говорил Герберу. «Разве это жизнь, это же вечная гонка. Ее только красиво называют. Нормы, планирование».

– Ну и балда же ты, – начал было Штрукс. Но тут на них гурьбой налетели какие-то люди. Среди них Хейнер Шанц, Янауш, еще три-четыре человека. Кто-то дернул Штрукса за пиджак.

– Убери свои поганые лапы! – крикнул Штрукс.

– Чего орешь? Хватит, поорал, – в дикой злобе на всех и вся выкрикнул Хейнер Шанц и, размахнувшись сбил его с ног.

Из цеха, который покинули Вебер и его дружки, доносились громыхание и стук, хоть и с необычными перебоями.

– Эрнст, – приказал Томас, – глянь-ка, кто там остался!

– Алекс, и твоя Лина, и Ганс. И еще этот берлинец, Каале.

– Помоги им, Бреганц, – приказал Томас. – Как сумеешь. Чтобы остановки не было. Ясно? Да? Тогда валяй.

Сквозь волнение мелькнула мысль: моя Лина. Где уж. Все кончено. Но она права. У нас есть коварные враги. Это Вебер мой враг! И Улих мой враг! И Янауш, который меня учил, тоже мой враг! Почему же у меня такие враги?

По сравнению с цехом мастерская была совсем маленькая. Всего-навсего узкая клетушка. Томас лихорадочно работал. Работа спорилась, детали, казалось, сами плыли ему в руки и сходили готовыми с его станка. Такая работа видна, всех вокруг заражает. То, что затеяли записной враль Янауш и критикан Вебер, не выгорит, прорыва в рабочем времени не будет. В каждый такой прорыв толпой протискиваются какие-то типы, точно они только этого и ждали.

Бреганц ушел в цех. Эрнст работал на другом конце мастерской. Кто-то быстро подвинул Томасу следующую деталь. Проклятый прорыв во времени. Лицо Пими вдруг явилось ему. Не такое, как в зале суда, зареванное, с размазанной помадой. Куда там! Ярко-красные губы, кокетливый капюшон. Они приехали в Западный Берлин. Огней больше, чем звезд. От их света все вокруг сверкает и искрится. А здесь унылые, серые улицы. В сотнях зеркал плясали наши отражения. И даже я вдруг пустился в пляс, ничуть не стыдясь. Но они там, на Западе, рады-радешеньки, когда у нас беда стрясется. Чтобы никогда не было у нас ни огней, ни зеркал. Им только бы поплясать на нашей могиле.

Понятно, почему этот берлинец, Каале, работает и почему не поймался на удочку. Он стоит за право. И за справедливость! По его словам, он еще тридцать лет назад подносил отцу патроны.

Вдруг вернулся Бреганц. В полной растерянности. Начал рассказывать, но так путано, что его не сразу поняли. Только одну фразу разобрали, которую он все повторял и повторял:

– Улих перерезал проводку.

– Плевать. Помогай в цеху!

Бреганц попытался объяснить, какое решение они приняли в кабинете Ульшпергера. При первых же признаках опасности по заводской радиосети передадут сигнал тревоги – всем известную песню.

– Какую песню? «Вставай, проклятьем заклейменный»? «Смело, товарищи, в ногу»?

– Нет, что-то про Испанию.

– А потом? – спросил Эрнст.

– Слушай же, – сказал Томас. – Передают какую-то музыку. Так за душу и берет.

– Что это?

– Разве ты не узнаешь? Мне Роберт пел эту песню. «Небо Испании».

– Да-да, верно, – вспомнил Бреганц, совсем сбитый с толку, – может, мне к Штруксу сбегать?

– Нет, лучше иди в цех, помоги там. Ты, Эрнст Крюгер, оставайся здесь за старшего. А я побегу к Штруксу, в старое здание, он все еще там. Я мигом вернусь и скажу вам что к чему.

Группа рабочих цементного завода смешалась с рабочими из Нейштадта. Они шли спокойно и тихо. Следили за Вендигом, который мягким движением руки указывал направление. И теснились вслед за ним по лаве.

Старик Эндерс ничего не понимал.

– Стой, Элла, – крикнул он, – чего им надо? Что это за люди?

Кто-то изо всех сил ударил его. Он пошатнулся. Как раз в эту минуту Элла обернулась.

Скорей всего, ее спутники рассчитывали, что она, не оборачиваясь, ни о чем не думая, дойдет до тропинки. Но Элла увидела, какой убийственный удар нанесли Эндерсу, увидела, как старик зашатался, заметила теперь, что за ударившим идет целая толпа, и вмиг все поняла. Плотная завеса, отгораживавшая ее от мира, вдруг прорвалась.

Она вспомнила и толпу женщин на Нейштадтском мосту – «Поворачивай назад, Элла», – и руку, протянутую к ее груди, и шушуканье по ночам у них дома, нет, они не ее покой берегли, они ей не доверяли, а сами что-то задумали, что именно, было ей не ясно, она понимала только: надвигается опасность. Ее вдруг осенило: а я, выходит, влипла, они против завода пошли.

И Элла приняла решение. Она не повернула назад, ничего не спросила, не наклонилась к старику Эндерсу. Она, словно по доброй воле, поддалась рукам, сжимающим ее плечи. Тощий подталкивал ее теперь перед собою, как щит. Она повернула к газону, повела его к вытоптанному, кое-где поросшему скудной травой клочку земли, огороженному с одной стороны зданием школы, а с другой – недостроенными бараками и стеной нового прокатного цеха.

Однажды она уже почти потеряла себя, когда Ганс, ее первая большая любовь, погиб на фронте. Сегодня с одним, завтра с другим. Если бог меня так обидел, обижу и я его. Но говорят, бога нет. Значит, я его даже обидеть не могу. Никому, никому, значит, не нужна ее красота, сверкающая, неправдоподобно яркая красота. Никому не нужна сила, ее переполняющая, но, увы, бесполезная. Вокруг нее, внутри у нее была пустота, она не знала, что делать с собой. Пока не появился Альвингер, ее прежний мастер, а теперь директор электролампового завода. «Элла, может, мы тебе не нужны, но ты нужна нам…»

А Фрицу Вендигу только одного и надо было, чтобы Элла неприметно провела их на заводскую территорию.

Повернув в сторону от канала, Элла уже не думала о ребенке, который последнее время был для нее дороже всего на свете. Не думала и о том, какая она сейчас толстая и отекшая. Она почувствовала себя спокойной, молодой, сильной и жаждущей радости. Ибо без радости не проживешь. Не только без мимолетной, доступной в любое мгновение крошечной радости, но и без настоящего счастья. Все долгие годы отчаяния в ее глазах светилось предчувствие радости. Даже сразу после войны, когда на этом канале она разгружала металлический лом для завода, силясь забыть свое горе.

Завод с тех пор разросся, окреп. Она любила его. Молодчики, шагающие за ее спиной, задумали что-то против завода. Ничего у них не выйдет.

Хотя она давно уже работает у Альвингера, здесь ей знаком каждый уголок. Здесь ей знакомы многие люди. Сидя по вечерам у Эндерсов, она узнавала, кто кем стал и кто кого заменил, что построили, а что нет и почему. После войны завод был разбит. Одни трубы торчали над грудами щебня. В этот завод, мощно поднявшийся из развалин, вложена была не только ее работа – разгрузка и погрузка, пусть в день всего несколько часов, но каких напряженных! Главное – ее душевные силы, убежденность, что она всем нужна, нужна будет и впредь. Эта убежденность заменяла ей счастье. И трубы вздымались теперь не над развалинами, а над крышами, изрыгая снопы искр, грозные, предостерегающие, они четко вырисовывались на фоне солнечного и на фоне звездного неба.

Элла уже давно свернула с прибрежной дорожки. Она сама избрала то направление, которое мысленно наметил Фриц Вендиг, – он точно разработал план действия, как бывало на войне перед атакой: цель – угол между набережной и каналом, тропинка с одной стороны, с другой – газон, цех, производственная школа. Отсюда видны почти все заводские трубы. Вендиг протянул руку, сдерживая своих спутников. Поведению Эллы он не удивлялся: ее муж, Шанц, знал, что делал, посылая ее с ними. Сам Вендиг был сейчас бесстрашен и невозмутимо спокоен, таким он всегда был в стане врага.

Пойдем по газону к тому углу двора, решила Элла, где меня будет слышно со всех сторон.

Ученики производственной школы почему-то не выполнили взятого на себя обязательства – разбить цветник на газоне. Элла быстро обернулась, увидела несколько лиц, показавшихся ей знакомыми, лиц, полных решимости, злобы, одержимых жаждой разрушить то, что для них не имело никакого смысла, а ей было дорого.

Неожиданно движение толпы приостановилось. Со стороны канала, возле торцовой стены школы появился какой-то человек и закричал, не обращая внимания на повелительный знак Вендига:

– Пошли скорей! У ворот уже все собрались!

Человек тут же исчез. Стало опять тихо, только привычный гул доносился из прокатного цеха. Этот гул, верно, и поглощал отдельные голоса. Элла ужаснулась: Янауш прибегал посыльным от тех! Как же он сделался таким, старик Янауш? Я была и осталась Эллой, а он вот кем сделался.

Но у нее не оставалось больше ни секунды. Чувства ей сейчас не помогут. Поможет только действие: сложить ладони рупором и громко крикнуть, как в рог, чтобы ее услышали в цехе и в школе. И она стала выкрикивать все имена, какие вспомнила, все имена, какие слышала на заводе и в кухне у Эндерсов.

Она звала всех, кто мог прийти ей на помощь, не раздумывая, кто они и что. Звала, чтобы сбежались скорей.

– Тони! Гербер Петух! Меезеберг!

Она звала и Томаса, забыв, что его теперь здесь нет. И еще звала:

– Рихард! Рихард Хаген!

Тощий парень внезапно понял, что женщина его обманула. Он грубо толкнул ее и заорал:

– За мной! Вокруг дома!

Толпа, сбив с ног Эллу, бросилась в глубь заводской территории. А Элла все еще звала, даже когда толпа уже прокатилась над ней, не ощущала, что ее топчут. Но если она вначале звала на помощь всех, выкрикивая имена, всплывшие в памяти, то под конец она уже называла имя, скрытое в глубине ее души, и, хотя сил кричать у нее больше не было, ей казалось, что она громко кричит:

– Роберт! Роберт!

Она звала, чтобы он пришел, принес наконец с собой счастье и радость.

Из окон школы стали высовываться головы. Ребята вначале и внимания не обратили на какой-то неопределенный гул. Но Тони почудилось, что выкрикивают ее имя. Она глянула вниз. Кто-то лежал на газоне. Она узнала Эллу. Что за люди идут к прокатному цеху, она не знала. Но чувствовала – что-то грозное надвигается. И, обернувшись к классу, крикнула:

– Скорей, все на улицу!

Внизу ребята быстро образовали цепь между дверью школы и входом в прокатный цех. Но Тони не было в этой цепи. Она присела на корточки возле Эллы. Никак не могла осознать того, что видела, и только молила:

– Элла! Элла!

Цементники остановились, цепь мальчишек прорвать ничего не стоило. Но пока они только кричали им:

– Дурачье вы! Предатели! Или дурачье, или предатели!

Какой-то парень из Кримчи узнал Вернера Каале, недавно переехавшего с семьей из Берлина в Кримчу.

– Ну, ты у меня попляшешь! Лучше на глаза не попадайся!

Из цеха выскочил Гербер и, обернувшись, крикнул бригадиру Меллендорфу:

– Скорей, к нам гости пожаловали!

И как только его правый глаз – левый Гербер в острый момент обычно прищуривал – приметил жест Хорста Петцольда в сторону одного из ворвавшихся, он поддался искушению, которое подавил утром: схватил Петцольда в охапку и вышвырнул вон.

– Получайте-ка еще дерьма!

– Эй, ребята, – крикнул Меллендорф, – пропустите их! Пусть все войдут! – Рабочей штангой он подцепил того, кто стоял поближе, парня из Кримчи. – Хочешь сюда? Места хватит. Может, в валках прокатать? Сок выжать? Хочешь?

Толпа раскололась. Большинство отхлынуло к каналу. Кое-кто последовал за Вендигом в проход между школой и цехом.

Элла все еще лежала на земле.

– Да разве вы не знаете ее, Эллу Буш? – причитала и плакала Тони. – Помогите же мне, помогите унести ее.

Доктором на заводе был все тот же Арнольд Фюрт. Хорошо, что дежурил именно он.

– Кто это? – спросил врач. – У нас не работает? Что ей здесь понадобилось?

Позже он спросил Тони, все еще стоявшую у дверей:

– Как звали эту женщину? Где она жила?

В кабинете Штрукса Томас застал только Боланда, заместителя Штрукса. Боланд проявлял нетерпение, потому что Штруксу уже давно следовало быть здесь. Вообще, считал Боланд, ему нельзя было уходить, руководство, как впопыхах успел сказать Штрукс Боланду, ожидало серьезных событий.

– Он хотел, ты же знаешь Штрукса, забежать на совещание, предупредить, что не сможет остаться на встречу с цеховыми профоргами. Сказал, что через минуту-другую вернется.

Сообщение Томаса Боланд тотчас передал Ульшпергеру. Тот распорядился не прерывать работы. Томас и сам бы так поступил.

Томас и Боланд, хоть оба и были очень взволнованны, посмотрели друг другу прямо в глаза, и каждый подумал: он парень порядочный. Боланд был с Линой Саксе в профсоюзной школе. Он слышал о ее дружбе с Томасом и о том, что дружба их кончилась, и о причине этого тоже.

Томас уже собирался уходить, когда Боланда попросили зайти к Ульшпергеру, если Штрукс еще не появился.

– Ты подожди пока в столовой, внизу, – сказал Боланд, – кабинет я должен запереть, а Штрукс с минуты на минуту вернется.

Между тем Вебер, покинув со своими сообщниками второй цех, наткнулся на группу Янауша. И тут же заорал на Хейнера:

– Так это ты! Теперь уноси его! Надо же, чтобы такое случилось! И в самом начале!

Они побежали дальше. Хейнер взвалил Штрукса на спину. Навстречу им никто не попался. Вот пустынная площадка. Тень генератора – точно барьер, который надо взять. И Хейнер перескакивает через него. Под навесом десятка два велосипедов, мотоциклов – владельцы их на работе. Здесь Хейнер и опустил Штрукса. Еще раз быстро оглядев его, Хейнер облегченно вздохнул. Штрукс хоть и был без сознания, но дышал. А тут его обязательно кто-нибудь найдет. И Хейнер побежал за остальными к первому, старому цеху.

Вебер крикнул Хейнцу Кёлеру, казалось бы, без всякой связи, просто из желания покомандовать, а может, потому, что не терпел его:

– Ты нам не нужен. Я пришлю за тобой Улиха. Посиди у начальства в столовой. Там сейчас пусто. Тебе разрешат. Скажи, Штрукс велел.

Томас, расставшись с Боландом, спустился вниз, в опустевшее помещение первого этажа, приемник, правда, все еще стоял здесь, и заводскую радиоточку еще не перенесли, на стойке поблескивало несколько бутылок, на полках висели газеты, старые и новые. К его удивлению, за одним из столиков сидел Хейнц Кёлер, нервно теребя какую-то газету.

Фрау Вилски – она тоже собиралась переезжать на этой неделе – подала Хейнцу два стакана и бутылку лимонада, хоть он и не заказывал.

– Других напитков, – сказала она, – у нас больше нет.

Она решила, что парни пришли вместе. На их усталых, измученных лицах ничего нельзя было прочитать. Фрау Вилски не знала ни о том, что ее зять Бернгард собирался организовать в городе демонстрацию, ни тем более о том, что сейчас произошло поблизости. Да и Томасу известно было лишь очень немногое. Он уже бежал к Боланду, когда Хейнер ударил Штрукса. Никто из троих не подозревал, какая трагедия разыгралась на площадке со стороны канала.

Хейнц был возбужден тем, что ему довелось пережить. Он ждал в этом полупустом помещении, взвинченный, усталый. И вдруг вспомнил, что Тони сегодня в школе. Если бы день этот был обычным днем, он бы ее, наверно, увидел. Она ему обещала выскочить в перемену. Вечно мне не везет, подумал Хейнц. Он тосковал о Тони. Он нуждался в серьезном взгляде ее карих глаз.

Томас включил заводскую радиосеть. Одновременно из приемника послышалась раздирающая уши музыка. Хейнц нахмурился.

– Это что, обязательно?

– А почему бы и нет? – ответил Томас.

И подумал: чего он ждет? Оба, не находя нужных слов, потягивали тепловатый лимонад.

Что Вебер имеет против меня? – думал Хейнц. – Почему он не взял меня с собой?

Сообщение о погоде. Затем нестерпимо радостное детское пение.

– К черту, – рявкнул Хейнц. – Выключи!

Оба дрожали от нетерпения. Он ничего не знает, думал Хейнц. Сидел здесь у своих профсоюзных дружков.

Из приемника донеслось: «Окончание переговоров о заключении перемирия в Корее откладывается. Еще раз отложена казнь супругов Розенберг. Министр юстиции потребовал созыва Верховного суда».

Хейнц и Томас прислушивались, точно один ждал не Улиха, другой не Боланда, а оба ждали, что вот-вот постучит в дверь нечаянный мрачный вестник: час настал.

Томас подумал: они хотят нас сегодня прикончить. Но не выйдет. Ни в Корее, ни в Коссине.

– А в Корее сейчас ночь? – спросил Томас.

– Кажется, да, – ответил Хейнц.

Томас подумал: учитель Вальдштейн с его ребятами из Кореи, конечно, знает. Интересно, дети сразу уедут? С каким нетерпением они, верно, ждут отъезда.

Хейнц опустил глаза. Лицо его без взгляда красивых, нахальных глаз казалось измученным. Эх, Хейнц, думал Томас, и ты против нас. А ведь ты чуть не стал моим другом. Что ж, сегодня с этим покончено.

И где-то рядом возникла другая мысль: если бы мы чаще бывали вместе, и было бы у меня больше времени, да был бы я поумнее, чтобы ему все растолковать. Но мы не умеем выбрать время в том времени, которое у нас есть.

По радио зазвучала песня «Небо Испании».

Во второй раз, подумал Томас, это распорядился Ульшпергер, получив известие, которое я принес Боланду. Но что он узнал до того?

Томас вскочил. Не попрощавшись, выбежал. Что сказал Боланд? Не прерывать работу. Он может быть спокоен – я знаю, как поступить…

Что это с Томасом? – подумал Хейнц. И еще он подумал, что ему надо ждать Улиха. А Томас когда-то чуть не стал моим другом.

Тем, что приближались к заводу со стороны канала, Янауш все наврал. У главных ворот никого не было. Ни о каком точном плане Янауш не знал. Ни во что не был посвящен. Может, и слышал что-то, а может, ему самому показалось разумным, чтобы одна группа ворвалась со стороны канала, а другая одновременно со стороны города. Таким образом, они завладели бы главными воротами изнутри и снаружи.

Вагонный завод – на этом Янауш строил свои надежды – прекратил работу. Поначалу все протекало, по его понятию, гладко. Разные мелкие фабрики, к примеру шляпная «Целле унд Урбан» и народное предприятие «Химчистка», словом, большинство предприятий маленького городка, магазины и отдельные люди присоединились к вагонщикам. Многие жители спускали жалюзи и запирали двери домов, многие шли, захваченные людским водоворотом.

Демонстрация тянулась от окраины города, от товарной станции и вагонного завода к Нейштадтскому мосту, люди что-то отрывисто и громко кричали, что – вначале нельзя было разобрать. Но вот над головами поднялись транспаранты, заговорили надписи. А когда поток демонстрантов вздулся от стекающихся толп из Нейштадта, выкрики усилились, казалось, загрохотали буквы транспарантов.

Вдруг откуда ни возьмись над толпой протянулся багор, и – трах – в клочья разлетелся какой-то лозунг. Крики перешли в рев. Кто-то ринулся на человека с багром – Борхерта из нейштадтской мастерской.

Вокруг Борхерта на сходнях стояла группа друзей, здоровенные парни, один даже привел с собой невесту, тоненькую, но отчаянную девицу со сверкающими глазами. Их переполняла ярость на этих одержимых, позволивших, как сказал один из ребят, всяким заводилам завести себя. А Борхерт как раз застукал в толпе двоих парней, пытавшихся натянуть новый лозунг. Он много спорил с ними в последние годы и даже еще во время войны, когда они верили сладким речам, пока наконец не смекнули, что за слепоту расплачиваешься кровью.

Борхерт швырнул багор в гущу смутьянов, тут уж они разъярились, но их ярость была вызвана совсем другими чувствами, чем ярость Борхерта и его друзей; точно Борхерт виновен и в том, что их так бессовестно обманывали в годы гитлеризма. В прах рассыпалось все, во что они верили. Но нельзя, чтобы Борхерт, этот заносчивый Борхерт, сейчас торжествовал победу. Им не дано было постичь, что происходит вокруг. Им казалось, что справедливость или то, что они под нею понимали, воцарится, стоит лишь произнести это слово, что ее не нужно ни добиваться, ни тем более утверждать. Они считали, что справедливость и трудности, обычные при всякой работе, несовместимы, как черное и белое. Нынешняя же демонстрация давала выход их силам и кипящей энергии, придавленной тяжким трудом.

Борхерту и его друзьям, их тоненькой и отчаянной подруге удалось спрыгнуть со сходней на цветочную клумбу и оттуда в лодку.

– Только кожу содрала, – сказала девушка. Она вытерла кровь с руки и рассмеялась.

– Вперед, друзья, вперед! – крикнул Борхерт.

Боланд, отличный бегун, с невероятной быстротой добежал до Ульшпергера и сообщил ему то, что узнал от Томаса.

Ульшпергер уже знал, что стихийно организовалась демонстрация, что число ее участников растет и что движется она по Главной улице. Он так пронзительно смотрел на Боланда, точно читал эту новость по его губам, и слово в слово повторил ее в трубку. Боланду, который всегда видел Ульшпергера только с поднятой, даже чересчур высоко поднятой головой, поза его, плечом прижимавшего трубку к уху, показалась странно надломленной. Ульшпергер одновременно крутил ручку приемника, миллиметр за миллиметром прощупывая шкалу, и не упускал ни одного звука кожевниковского голоса, прошлой ночью звучавшего так вдумчиво и весомо.

Нельзя сказать, что Ульшпергер успокоился, спокойствие никогда его не покидало. Но, услышав, что сообщил Томас Боланду, он впал в ярость. Правда, голоса он не повысил и отчетливо спросил:

– Где Штрукс? Его нет? Рихард Хаген еще у печей? Тащи его сюда.

А когда Боланд выскочил из комнаты, он даже ногой топнул. Значит, мы с Рихардом Хагеном, сказал он себе, верно почувствовали, что надвигается беда. Но мы обязаны были знать, а не только чувствовать. Они-то заранее стакнулись. И у нас на заводе. Внутренние и внешние враги. Опять, и в который раз, глупость обвела ум вокруг пальца, а лицемерие обмануло правду.

Он вспомнил то, о чем редко вспоминал, свою юность на этом заводе. Как были проданы и преданы его отец и братья. А за что? За листовку: «Гитлер – это война». Ему так и не простили того, что он оказался прав. Будь он неправ – они были бы великодушнее.

Ему тогда удалось бежать. От чего? От кого? От своих же товарищей – рабочих, их подстрекали, их задуривали, а то и просто подкупали, покуда не подрубили сук, на котором сидели. Но – и тут уж ничего не изменить – это был и его сук.

А все-таки я обязан был знать точно, когда и что…

И еще раз подал условный сигнал: «Небо Испании».

Вебер совершил ошибку, вместо того чтобы не мешкая занять генератор, он поспешил к первому трубопрокатному цеху, где надеялся усилить свою группу. Он понял это слишком поздно. В цехе у него были верные люди. Там его ждали – он появился и не успел рта открыть, как многие уже побросали работу. Никто ни слова наперекор не крикнул, никто даже не подумал наперекор.

– К генератору! – приказал Вебер.

Если на генераторе их поддержат, думал он, встанет весь завод. Все устремились за ним через площадку, зажатую между цехами и мастерскими.

Между тем Рихард Хаген позаботился об охране, вызвал от печей мастера Цибулку, а из прокатного – Меллендорфа. Оба полезли на железную лестницу.

– Попробуй подойди, Вебер, – крикнул Меллендорф, – я пристукну тебя лопатой.

– Меня, – заорал Вебер, – меня, твоего товарища, ты пристукнешь?

Цибулка крикнул:

– Никаких товарищей! Тебя с панталыку сбили, теперь нас сбить хочешь?

Веберовские дружки заорали:

– Ну сволочи, глядите, мы еще вернемся, недолго вам здесь хозяйничать!

Рихард был на ногах с самого утра, после краткого совещания в кабинете Ульшпергера. Ему казалось, что он обязан поговорить с каждым в отдельности, вгрызться в душу каждого, куда ни разу он да и никто еще не заглядывал. Каждого хотелось ему заставить с бешеной скоростью продумать еще не продуманное. Он побежал в прокатный. Не за тем, собственно, чтобы обработать тамошних людей, Гербер и сам знал, что делать, а чтобы почерпнуть запас бодрости, которой тот всегда с ним делился.

Пауль Меезеберг захватил Рихарда у печей, еще до того, как Улих успел перерезать провода после событий у канала. В отношениях с отдельными людьми Пауль Меезеберг казался недалеким и туповатым. В случае Томаса Хельгера и много раньше, в случае Роберта Лозе. Не умел он ладить с людьми. Но если дело было ему ясно, важное дело, тогда он часто предлагал нечто вполне разумное. Именно ему и поручили выставить цепь учеников, чтобы никто не проник в прокатный, он хотел поскорее доложить об этом Хагену.

– Ты уже поставил охрану у генератора? – спросил Рихарда Гербер Петух. – Прихвати-ка Меллендорфа.

И рассказал обо всем, что случилось, и о братьях Петцольд, и о Хейнце Кёлере, и мальчишке-ученике Гансе. А потом отправил Рихарда обратно к сталеварам.

– Покуда мы тут разговоры разговариваем, те, может, уже нагрянули.

Он, Гербер, сам справится, цементники, правда, божились, что вернутся вместе с рабочими эльбского завода и еще дьявол его знает с кем, но он сильно сомневался в этом, во всяком случае, у них нет уже того гонора, а он со своими людьми шагу назад не сделает. Это люди испытанные.

Гербер ни единым словом не выдал, как много значило и для него в это утро хоть минуту поговорить с другом. Ему пришлось так же туго, как и Рихарду. Этот разговор подкрепил его уверенность в себе. Рихард сегодня показался ему меньше, субтильнее, чем когда-либо, он словно бы подтаял, волосы его совсем поседели, слиплись, а голос был теперь такой же хриплый, как у него, Гербера.

Прежде чем отправиться к печам, Рихард выскочил на скрапный двор, хотел дать указание крановщику Бертольду. И сразу увидел вокруг себя напряженные, взволнованные лица.

Правда, Вебер со своей бандой здесь еще не побывал, но люди уже приготовились к тому, что вот-вот произойдет или может произойти. И Рихард решил: именно сейчас, именно здесь я незаменим. В гитлеровские времена он говорил себе то же самое. Однажды, еще почти ребенком, ему пришлось лезть в стенной пролом. Его отговаривали, а он отвечал: «Кому же это сделать? Я ведь маленький. Я могу». Незаменим он был и в Испании. Какая-то от него исходила уверенность, даже после проигранного, временно проигранного сражения. Так же было и в пещере, в тылу у Франко, где они лежали раненые, и в концлагере, когда он взялся живым и здоровым доставить Мартина на родину. Это уж вовсе от него не зависело, но он взялся и доставил. И позже, на родине, среди развалин. У хмурых, изголодавшихся рабочих гарцского завода с его появлением забрезжила надежда, они словно оттаяли, расспрашивали его.

На скрапном дворе его обступили рабочие. Не озлобленность была написана на их лицах, а страдание и растерянность. Пусть Рихард поручится, что его собственная уверенность не поколеблена. Они не верили ни в него, ни в самих себя. Разве не убеждали их зажигательными речами, что в назначенный час они обязаны прекратить работу? Кто убеждал? Такие люди, как Бернгард и Вебер.