Текст книги "Скажи смерти «Да»"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

За кровь надо платить кровью, в этом я убеждена – и Ленчик должен заплатить. А что касается его людей, они для меня вряд ли представляют опасность – судя по тем, которые с ним в ресторане были, это просто быки, пехота, которая с утратой своего главного растеряется и вернется обратно в свой осиротевший лагерь. Хотя стоило бы, конечно, и с ними разобраться – чтобы снять проблему раз и навсегда. Но уверена, что, кроме Ленчика, тюменца и Ленчиковых людей, больше никто ничего о пятидесяти миллионах и обо мне и о Корейце и знать не знает.

Ну разве еще главные заказчики из славной нефтяной компании, но что-то сомневаюсь, что Ленчик или находящийся рядом с ним их представитель ежедневно отчитывается по телефону о проделанной работе. Все же о таких вещах по телефону не говорят – и одно дело сказать в трубку, что ждут приезда таких-то и таких-то, давая понять, что нужны исполнители для убийства Яши, а другое дело – регулярно сообщать, где находишься, и какие меры предпринимаешь, и называть имена, в частности мое. Ну, наверно, знает руководство этого тюменца – точнее, конкретный человек, отвечающий там за данную операцию, – что он в Лос-Анджелесе, где их уплывшее богатство и находится. Но вряд ли им известно мое имя и прочие детали. Так что не будет этих семерых – скорей всего, это и есть вся Ленчикова бригада, Кореец же говорил, что людей у него мало, и все сплошь отморозки – и дело закроется само собой.

Да что сейчас об этом – об этом в самолете можно будет подумать, лететь-то прилично, четыре с лишним тысячи километров. А пока – пока вспоминаю, как возвращалась в Лос-Анджелес из Нью-Йорка после поездки в Москву и как радостно было на душе и легко, что все позади, что все плохое осталось там, в далекой России. Чуть больше года прошло – всего-то, навсего…

– Может быть, пойдем, мисс Лански? – осмеливается один из них. Давно чувствую, что они недоумевают, что я тяну – и вот решились наконец поинтересоваться. Понимаю, что им тут неуютно: народа много, а они при моем теле, и хрен заметишь заранее, если кто из толпы решит на это тело покуситься. Я-то знаю, что покушаться на него пока никому не надо, но им все это не объяснишь.

– Пять минут, – отвечаю. Некуда торопиться, билеты зарегистрированы, без нас не улетят, а багаж мы не сдавали: Джонсон сразу сказал, что сдавать его не надо, чтобы быстро покинуть здание аэропорта в Нью-Йорке, где народа побольше. Да и нечего сдавать – вопреки утверждениям о том, что женщина, улетая даже на пару дней, набирает гору чемоданов, у меня с собой небольшой квадратный чемоданчик с косметикой и двумя парами чулок, а у этих по атташе-кейсу – чистые рубашки, думаю, и белье.

Кстати, интересно, как они собираются с оружием садится в самолет? Один из них подходил к местному служителю порядка, беседовал с ним о чем-то долго и серьезно, но я уточнять не стала, а теперь задумалась: с одной стороны, с оружием их в салон пускать не должны, тем более что они частные детективы, а не полиция, а с другой – если они сдадут оружие перед посадкой, что от них толку – вдруг прямо там на нас нападут или после посадки в Нью-Йорке, еще до того, как они получат свои стволы обратно. Любопытно, любопытно – хотя полагаю, что мистер Джонсон обладает достаточными связями, чтобы их пустили в самолет со стволами.

Черт, лезет в голову всякая муть – ну какое мне дело до того, как они будут решать этот вопрос? Ладно, пора. Киваю им, показывая глазами на выход к самолетам, и уже почти подходим, как вдруг вспоминаю, что в самолете сигары курить запрещено, а значит, надо купить пачку сигарет – без курения я столько часов не выдержу, слишком нервничаю, да и место себе зарезервировала курящее. Резко разворачиваюсь, на ходу бросая им, что мне нужно, устремляясь в противоположном направлении, и на ходу ловлю встревоженный взгляд незнакомого человека, которого видела здесь мельком еще минут сорок назад. Да мало ли куда он смотрит – тут же отвожу глаза, выискивая магазинчик, торгующий журналами, газетами и заодно сигаретами, и, оборачиваясь на всякий случай, вижу, что он мобильный прижал к уху, по-прежнему глядя на меня и говоря что-то быстро, и кажется, читаю по губам слово “сука”.

“Сбрендили вы окончательно, мисс Лански, – с чем вас и поздравляю!” Влетаю в магазинчик, только здесь обнаружив, что мелочи у меня, кажется, нет – только стодолларовые купюры, вполне так по-московски, где долларовая купюра достоинством меньше сотни презираема и никчемна. Черт, нужно-то два доллара, у охраны просить как-то неудобно. Жду, поглядывая уже на часы, пока мне отсчитают сдачу с сотни – девяносто семь с небольшим долларов, и оглядываюсь от нечего делать по сторонам, чтобы не смотреть на физиономию отсчитывающей сдачи девицы: за ее улыбкой проглядывает недовольство.

Опять этот тип с телефоном тут – стоит чуть поодаль, с сумочкой через плечо, по-прежнему беседуя по мобильному и глядя в мою сторону. Паранойя это, мисс, самая натуральная – может, и продавщица, позвякивающая мелочью, агент Ленчика? Пока она там копается, извлекаю из чемоданчика пакет с фотографиями – осторожно, чтобы не увидела их нервничающая уже охрана, беспокоящаяся, что до конца посадки осталось пять минут. Ленчик, тюменец, бычина из ресторана, рожа в автомобиле. Есть! Вот он, этот любитель разговоров по мобильному, в ресторанчике мотеля!

Такая конвульсия по мне пробежала, словно при оргазме, только не так приятно и холодно стало внутри. Никакой паранойи – рожа у него такая, похож слегка на братка российского, вот я за него и зацепилась…

– Ваша сдача, мисс!

– Благодарю, – доброжелательно улыбаюсь в ответ, судорожно думая, зачем он здесь, этот человек, почему с сумкой и почему говорит по мобильному. Выследил меня, несмотря на то, что мои бодигарды уверяли, что никакой слежки нет, и специально кружили больше часа по городу, и теперь сообщает Ленчику о моем отлете, судя по вещам, недолгом? Но почему у него сумка с собой – он что, всегда ее возит? Нет, не так тут что-то, он каким-то образом знал, что я улетаю и собирался лететь со мной и забеспокоился, когда я рванула в противоположную сторону и схватился за мобильный, давая сигнал тревоги, сообщая о возможной смене моих планов.

Сообщая остальным шестерым, которые где-то рядом, просто я их не вижу, но они рядом и собирались лететь тем же самолетом – или следующим, благо рейсов на Нью-Йорк много, дабы не вызвать у меня подозрений. Да, им это удобно, прилететь следом за мной и узнать от того, кто будет меня сопровождать, где я и зачем я. Не исключено, что это не вся команда Ленчика здесь, Юджин говорил, что у него десяток человек или чуть больше. А значит, этого будут встречать, и все вместе проследят за мной. Узнать, в какой я гостинице, им труда не составит. И побеседовать там со мной – после прилета из Лос-Анджелеса остальных – будет им куда проще. Они найдут способ. И там разговор будет длиться столько, сколько им надо, и тон задавать будут они, а если я буду вести беседы в прежней манере, это может для меня хреново кончится…

– Олли, нам пора!

– Мы никуда не едем, – сообщаю им, выходя из магазинчика и закуривая сигарету посреди зала.

Они неплохо вышколены: ни приподнятых бровей, ни изумления на лицах. Как хочешь, мол, дорогая Олли, наше дело маленькое.

– Я подумала, что мистер Джонсон был прав, когда посоветовал мне никуда не летать. – Я им не обязана объяснять свои поступки, но думаю, что сейчас это будет нелишне, чтобы босс их не удивлялся особо моей взбалмошности, на которую я, кстати, имею право. – Действительно, там я буду чувствовать себя менее защищенной – так что Нью-Йорк пока подождет…

– Вы совершенно правы, Олли, – замечает тот, который и напоминал мне дважды, что пора, – то ли старший смены, то ли самый решительный. – Здесь нам будет проще выполнить свою задачу – хотя мы бы с честью выполнили бы ее в любом другом городе.

– Не сомневаюсь, – отвечаю ему с улыбкой, намеренно поддерживая личный контакт, я минимум пару раз в день говорю им что-нибудь личное, чтоб быть для них не очередной бездушной миллионершей, которую защищать можно только за большие деньги, но приятной молодой женщиной, которую следует охранять не только из-за долларов. Может, пригодится это, сыграет свою роль в том случае… в том случае, не дай бог которому случиться…

А про себя в ответ на его реплику замечаю:

“Очень сомневаюсь…”

– Давайте вернемся обратно к стойке, – предлагаю мягко, чтобы не приказывать. – Должен был подойти один человек меня проводить – может, еще появится. А заодно предупредите, чтобы самолет нас не ждал.

И мы идем обратно, и я чувствую спиной, что этот с телефоном где-то за нами. Нет, ошиблась: перед нами, уже у стойки, и косится на нас нерешительно и одновременно, кажется, с облегчением, понимая, что мы все же летим. И снова бормочет что-то в мобильный, разговор по которому не прекращал ни на секунду, просто давая длительные паузы. И когда в последний раз объявляют посадку, он все же шагает вперед, за контроль, не переставая оглядываться на нас, успокоенный тем, что один из моих сопровождающих подошел к регистрирующей билеты женщине, оглянулся в последний раз, увидел, что я почти у стойки, и пошел вперед, осознав наконец, что так часто оглядываться стремно, засечь могут.

Лети, милый, лети. Хреновый ты топтун, но это ты только в самолете осознаешь, когда выйти из него тебе уже будет поздно. Ничего, слетаешь и вернешься. Новый мой домашний номер вы не знаете, и вам надо что-то делать: у вас по плану еще минимум одна встреча со мной впереди, а после нее – действие. Нью-Йорку привет!

Вроде все так легко звучит, когда вспоминаю, а на самом деле понервничала, никто не понял – ни охрана, ни мистер Джонсон, которому из машины сообщила, что вняла его совету, чему он, кажется, был рад. Но я-то себя понимаю…

Не спеша поднялась наверх, думая, что надо было бы поесть в городе, но сегодня я уже из дома не выберусь. Черт с ним, сделала себе пиццу – благо коробок с ними запасла груду, думая, что охрана моя ими будет лакомиться. Но они скромные, предпочитают сами себе заказывать. Да чего о еде говорить – нет у меня что-то аппетита.

Сбросила шубку и туфли и тут же платье стянула, решив, что неплохо хоть немного походить голой – мне всегда это нравилось, в юности приходила из школы, раздевалась, оставшись в одних чулках, и так и перемещалась по квартире, до прихода родителей, разумеется. И потом так делала, уже когда начала жить с тобой, но еще не работала в твоем СП – в твое отсутствие, конечно. И здесь, в Лос-Анджелесе, обожала прогуливаться по дому без одежды, плавать голой в бассейне и сидеть у бассейна в халатике на обнаженном теле. Пока Кореец ко мне не переехал окончательно, и я не решила, что обнаженной моей “натуры” ему лучше в свободное от секса время не видеть, чтобы не привыкнуть.

“А ты очень ничего, милая”, – говорю самой себе, стоя перед большим зеркалом. Кому-то покажется странным, но вид собственного обнаженного тела меня возбуждает. И, кажется, сильнее, чем в юности. Может, потому, что с этой внешностью я живу только два года, даже меньше, и я прежняя хочу себя сегодняшнюю? Я и раньше была в какой-то степени самодостаточной, а теперь, с исчезновением Юджина, полностью таковой являюсь. Стэйси – это так, эпизод, да к тому же я ее не искала и к сожительству не склоняла, ее была инициатива. И в любом случае, я хочу себя больше, чем кого-либо, – если что-то случилось с Корейцем, мужчины меня больше не интересуют, как и после твоей смерти, – я себе доставлю больше удовольствия, чем самая искусная любовница. К тому же ее надо приглашать, о чем-то с ней разговаривать, что-то слушать, а я не слишком-то люблю людей и отлично знаю, какие неудобства причиняет присутствие рядом, даже временное, другого, особенно чужого человека, а я всегда здесь, всегда готова и прекрасно знаю, как доставлять себе удовольствие. То, что другим надо долго постигать эмпирическим путем, для меня давно знакомый и никогда не надоедающий ритуал.

“Ну раз хочешь, то я твоя, милая”. – Это опять самой себе. Только сначала пристально всматриваюсь в свое отражение, отыскивая вызванные событиями последнего месяца перемены. Да нет, все по-прежнему, никаких мешков под глазами, синих кругов, затравленного выражения на лице, непроизвольного нервного тика. Все, как прежде, – разве что немного похудела, что объяснимо в связи с сокращением поездок в рестораны, и стала чуть бледнее, что опять же объяснимо: раньше часами сидела у бассейна, даже когда было прохладно, а тут все время в доме, потому что охрана внизу.

“Как они узнали, что я улетаю?” – выскакивает непонятно откуда вопрос, сбивая с такого приятного настроения, заставляя отложить данное самой себе обещание относительно сексуальной фиесты, отказать самой себе. Дожили. В молодости руководствовалась девизом “никогда и никому”, а тут самой себе отказала.

Итак, как же они узнали? Прослушивают мой мобильный? Нереально. Прослушивают телефон Виктора – тоже вряд ли, особенно если учесть, что речь идет о группе быков из десяти примерно человек, а для быков это слишком тонкая работа. Так как же они узнали, падлы?

Фу, мисс Лански, ну и жаргончик у вас. А впрочем, на войне как на войне, в белых перчатках не особо повоюешь – и раз возвращается прошлое, то и слова приходят из того же прошлого.

– Виктор, это Олли, к сожалению, мне пришлось отменить поездку. – Хорошо, вспомнила, что надо бы позвонить ему: он же должен был ехать меня встречать через несколько часов. – Возникли непредвиденные обстоятельства, так что визит откладывается. Нет, я обязательно прилечу, через несколько дней, наверное, и большая просьба – позвоните в Москву, узнайте насчет Юджина. Должен же там быть кто-нибудь поинформированней, чем эта секретарша. А лучше я сама позвоню… Хорошо, до встречи.

Странно, не хочет он мне давать телефон. И еще более странно то, что он так расстроен моим неприездом, прямо-таки в шоке. Я не думаю, что он так жаждет моего общества – я, конечно, знаю, что произвожу впечатление на мужчин, но не настолько самоуверенна, чтобы полагать, что все они сходят от меня с ума. Так что мне проще, чем более самоуверенным женщинам, дать истинное объяснение мужскому поведению. Да, переспать готовы были бы многие – я так думаю, по крайней мере, но чтобы просто так воздыхать и мечтать побеседовать о возвышенном или материальном в ресторане?..

Короче, что-то не нравится мне этот Виктор. Но надо признать, что мне сейчас никто не нравится, все вызывают подозрения: и мистер Джонсон, и готовый выполнять мои поручения Джим Ханли, и даже загрустивший в связи с откладыванием решения Мартен, а в каждом видеть врага – это хреновый признак. Но ведь вычислила я того в аэропорту – просто так, совершенно случайно, что-то почувствовав, отметив мельком, что слишком русская у него физиономия. И еще вопрос, кто из тех, кто сегодня вроде на моей стороне, завтра окажется на противоположной.

Такое ощущение, что судьба моя – как большой ребенок, играющий сейчас в солдатиков. Она меня загоняет в самое неудобное место, в открытую долину, окруженную со всех сторон горами. В ее силах легко взять за руку тех, кто сегодня рядом со мной, или выкинуть их далеко, или поставить рядом с теми, кто стоит черными всадниками на вершинах этих гор и смотрит вниз на меня. И может быть, если я буду смелой и проявлю силу воли, я найду расщелину между скал, раздвинутых ее рукой, – но может статься, что, оценив порыв оставшегося в одиночестве бойца, она позволит черным всадникам умертвить его, чтобы потом поставить в центре долины красивый памятник. Это ее игра – и ей решать…

“Ольге Сергеевой-Ланской. Поздравляем с наследством. Привет от мамы с папой. Завтра в 14.00 там же”.

Верчу вылезшую из факса бумажку, вглядываясь в слова, и мысли путаются. Как всегда, три часа ночи, двадцатое января, и я никак не думала, что они объявятся так быстро, верила, что этот номер они хрен раскроют. Как? Откуда? Или не такие тупые они быки, как предполагала я, как говорил Кореец и Ханли заодно?

Да и неважно, как они узнали этот номер. Другое важно: что все тайное стало явным. Все, что я тщательно скрывала, им теперь известно. Откуда, мать их, откуда, как они это раскопали, твари?! Пыталась успокоить себя, что, может, они просто тыкают пальцем в небо, попав неожиданно для самих себя и не догадываясь о попадании, – но что-то не успокаиваюсь. Страшно стало, и такое ощущение, словно я в гигантском черном мешке, в мрачной западне с отвесными стенами, и сейчас появится что-то жуткое наверху, намереваясь спрыгнуть ко мне, а бежать мне некуда.

И вправду некуда – все, кончились ходы. Я приперта к стене, и единственный шаг – вперед, на них. Только сделать я его не могу, потому что не на кого опереться и нет ничего в руках. Не могу, но должна, иначе все, что остается, это встать на колени и низко склонить голову, прося пощады, или трусливо повернуться к страху спиной. А такого не будет – уж лучше пуля, чем такое.

Спохватываюсь, когда обнаруживаю, что стою у окна со стаканом в руке, позвякивая нервно льдом, и пью уже, как минимум, вторую порцию. Ни к чему это сейчас, мне вставать через семь часов и ехать на важнейшую, быть может, в моей жизни встречу – но и остановиться тоже не могу и потому наполняю опустевший стакан на три пальца.

От виски чуть легче становится, удается как-то загнать вырвавшуюся панику внутрь, хотя она и в клети не успокаивается, расшатывая слабые, не успевшие окрепнуть стены, вот-вот грозящие рухнуть и выпустить ее, и дать ей захватить меня изнутри целиком. И даже в эту минуту я трезво отдаю себе отчет в том, что будет, если это случится: пара дорожек кокаина и несколько порций виски – и ни на какую встречу я не поеду, и тогда…

“И что тогда? – любопытствует та моя часть, которая жаждет этого временного избавления от страхов, мечтая забыться хоть ненадолго. – Ну не поедешь, и что?”

И в самом деле – ничего. Пошлют еще один факс – каким бы путем они не узнали этот номер, они не могут быть до конца уверены, что он правильный, сама-то только что в этом удостоверилась, когда пришло послание, так-то и не звонил по нему никто. Да и мало ли когда я его увидела – может, в двенадцать дня, может, я ложусь рано и встаю поздно, и факсовый аппарат проверяю вообще редко? А значит, есть время для передышки, для подготовки к очередному, последнему, скорее всего, раунду. И при мысли этой медленно допиваю остатки виски и наливаю снова.

“А что тебе даст эта передышка?” – интересуюсь у себя самой. Ну напьешься сегодня, нанюхаешься – завтра будешь полдня приходить в себя и чувствовать себя еще тяжелее, потому что ожидание смерти хуже самой смерти. И будешь с нетерпением и страхом ждать нового послания и одновременно молить, чтобы оно пришло поскорее или не приходило вовсе. Так что ехать надо – а значит, эта порция последняя, ну хорошо – предпоследняя.

Вышло не совсем так, конечно: еще две порции понадобились, чтобы обрести возможность мыслить более-менее четко, потому что надо было все по полочкам разложить, по крайней мере, насколько это возможно. Игра ведь уже хреновая пошла, на встрече идти придется как по канату, и стоит только оступиться… Они ведь уверены, что я оступлюсь, что своим факсом вывели меня из равновесия, что мне по шоссе широченному ровно не пройти теперь, не то что по узкой веревке.

Что ж, удар и вправду был сильный. И я теперь – как это у боксеров называется, мне еще Кореец объяснял? – несостоявшийся русский Тайсон, сменивший ринг на куда более опасные улицы. Вот, я теперь в состоянии “грогги”, так, кажется: это когда после пропущенного удара ведет и шатает из стороны в сторону, и все плывет в голове. Танк с перебитой гусеницей, а не человек – или слепой, которого смеха ради раскрутили как следует и оставили.

Ладно, чего сейчас гадать, как они это узнали? Другое важно – чем мне грозит их открытие? Только тем, что у них появилось лишнее доказательство: они знают, что у меня был повод мстить Кронину. Это – во-первых, а во-вторых, у них теперь есть возможность контролировать меня, угрожая моим родителям. Я ж не лохиня, понимаю, при чем тут “привет от мамы с папой” – это ж на самом деле фраза “рыпнешься – завалим их”. И убьют – не поможет то, что отец – генерал милиции. Если уж прекрасно охраняемых банкиров убивают – помню, начиталась и насмотрелась всякой чернухи, пока была в Москве, – то убить разъезжающего на служебной “Волге” с водителем генерала – им раз плюнуть.

Неплохо придумали – хотя родители мне давно чужие и давно забытые люди, подставлять их под удар я, естественно, не могу. Интересно, что бы они сказали, узнав, что я заплатила за то, чтобы отвести невидимую угрозу их жизням, пятьдесят миллионов долларов США, – они, у которых вряд ли пять-то тысяч долларов отложено на черный день? И глупо сейчас жалеть о давно ушедших временах, когда угрожать родственникам было “в падлу” и наказывалось сурово “по понятиям” – кончились все понятия, и легко убивают детей и жен, а то, что эти ради пятидесяти миллионов пойдут на все, сомнений нет.

Сижу в полной темноте перед огромным окном и улыбаюсь мысли о том, что огонек моей сигары может показаться кому-то сигналом. Только вот никто его не увидит и никто на него не откликнется. Значит, выберусь сама – что-то сделать я все равно должна, и мне кажется, я знаю что…

– Олли, это Джим. Я вас не разбудил?

Разбудил, но то неважно, потому что я жутко рада его звонку, и неважно, что легла в пять, а сейчас, судя по тому, что, как только взяла трубку, тут же запел будильник, ровно десять. Оперативно он откликнулся на мой ночной разговор с автоответчиком в его офисе.

– Нет, Джим, не разбудили. Мне срочно нужно с вами встретиться – по поводу того, о чем мы говорили в последний раз. Вы могли бы приехать в двенадцать в то место, где мы встречались позавчера? Это очень срочно и очень важно…

Черт, он колеблется, кажется. Ну не орать же мне сейчас в трубку, что больше обратиться мне не к кому, что он единственный, кто может мне помочь – хотя я, признаться, совсем не уверена в этом. Потому что моя просьба может его шокировать, как минимум, а как максимум, заставить его сообщить обо мне в, так сказать, компетентные органы.

…Как чувствовала – он точно в шоке.

– Что вы сказали, Олли? Повторите, пожалуйста…

Я даже оглядываюсь быстро – не привлекаем ли мы ненужного внимания? Нет, охрана вроде сидит себе спокойно за столом, едят свой ланч в привычной манере: двое едят, а один как бы наготове, а потом поменяются. Наверное, они жребий кидают: кому есть первым, а кому потом – остывшее.

– Я начну сначала, Джим, – полагаясь на конфиденциальность нашей беседы. Вы были полностью правы – те люди, за которыми вы следили, представляют для меня очень серьезную угрозу, очень-очень серьезную. Но я не могу обратиться в полицию или ФБР – потому что эти люди могут в ответ предоставить полиции правдоподобно выглядящие сведения, способные навсегда подорвать мою репутацию и закончить мою карьеру. Еще эти люди могут убить моих родителей, которым полиция не поможет, потому что они живут не в Америке. В связи с этим я готова вам заплатить пятьдесят тысяч долларов, если вы сведете меня с людьми той же профессии, но совсем из другого лагеря. Понимаете? С итальянцами, пуэрториканцами, китайцами – неважно. Важно, чтобы это были надежные люди, способные мне помочь соответствующим образом.

– Я вас правильно понял, Олли – вы хотите, чтобы…

“Чтобы я помог вам найти киллера” – это он хотел сказать, но так и не выговорил.

– Мистер Ханли, – произношу официально, понизив голос. Тут не до улыбок и не до шуток, тут все очень серьезно. – Мистер Ханли, я стою перед выбором: жизнь моя и моих родителей или жизнь этих людей. Третьего не дано, вы сами говорили мне о том, какой репутацией пользуется русская мафия – и так оно и есть.

– Но можно решить это по-другому!

– Я не могу заявить в полицию, потому что у меня нет доказательств того, что мне угрожают. Их отпустят, я буду серьезно скомпрометирована, моих родителей убьют, а вдобавок за мной начнется охота. Вы ведь сами предложили мне помочь – вот я и прошу вашей помощи. Вы просто сведете меня с этими людьми – и никто никогда не узнает о том, что я вас об этом просила. Уж я, по крайней мере, об этом не скажу – и эти люди, думаю, тоже. Если вы можете мне помочь, пожалуйста, сделайте это – я готова заплатить вам вдвое большую сумму, ровно сто тысяч. Если вы не можете или не хотите – тогда извините за беспокойство. И начиная с завтрашнего или послезавтрашнего дня внимательно читайте газеты – там должна появиться статья об убийстве голливудского продюсера».

Только сейчас осознаю, что ход, вчера показавшийся мне единственно верным, на самом деле глуп и опасен. Ну с чего я взяла, что у него должны быть мафиозные завязки? Потому что видела несколько раз в кино, что у американских полицейских есть связи с мафией? Но у него их может и не быть, он порядочный гражданин, судя по тому, что небогат, и вполне возможно, что он сейчас встанет и уйдет – хорошо, если не вскочит как ужаленный, театрально роняя стул, и не выбежит из ресторана, с ужасом оглядываясь на меня. Бедные – они, как правило, все ужасно честные и порядочные, в этом их привилегия, единственное достоинство, которым они гордятся, поскольку оно объясняет их бедность лучше любых слов.

Дай бог чтобы не позвонил потом своему дружку-копу: мне для полного счастья не хватало только этого, и моя ставка на то, что он искренне хотел мне помочь и что сто тысяч наличными могут обеспечить ему нормальную старость, вполне может оказаться ошибочной.

Не уходит, молчит, и я молчу. Подзываю официанта, заказываю еще кофе – мне покрепче и без молока, мистеру Ханли послабее и с молоком. Медленно закуриваю, не глядя на него, пытаясь играть – и зажигалка у меня в руках намеренно дрожит, хотя некоторый тремор и так имеется, и прикуриваю с пятой попытки, и вид у меня потухший и потерянный. Не надеюсь, что это сработает, – но черт его знает.

– Олли, – произносит он минут через десять, уже после того, как отошел принесший кофе официант. – Олли…

– Джим, я рассказала вам то, чего не решилась бы рассказать никому другому, – произношу чуть менее твердо и печально, слыша некоторый упрек в его голосе и готовность прочитать мне мораль, убедить в том, что добро обязательно победит зло. – Больше обратиться мне не к кому – и поверьте, что мне нелегко было решиться на этот разговор. Просто я вспомнила, как искренне вы предлагали свою помощь… Мне не надо было этого делать, Джим. Простите за глупость – и за то, что отняла у вас время…

А он все не уходит. Пьет кофе, поглядывая на меня, – я не смотрю ему в лицо, любуюсь содержимым своей чашки, изображая этакий неврастенический столбняк, погружение в себя, виновником которого является он. Но периферийным зрением все прекрасно вижу, у меня все чувства обострены и этим разговором, и тем, который мне предстоит чуть больше чем через час.

– Извините, мне надо позвонить, Олли, – дела…

Ну вот, сейчас он уйдет якобы позвонить – и не вернется обратно. Можно ли его в этом упрекнуть? Да нет, конечно. Ведь черт знает, кто я такая, – может, он все сделает, а дела пойдут негладко, и меня примут местные мусора, и я потом заявлю во всеуслышание, что дала бешеную взятку частному детективу за то, чтобы он свел меня с мафиози. Реально? Я бы решила, что да, если бы речь шла, разумеется, не обо мне. Сто тысяч для него хорошие деньги, но и риск немалый. Я ляпну, устроят у него обыск, найдут бабки – и как он объяснит, откуда они у него? Это не Россия, это – Америка. Тут ты каждый год декларацию заполняешь, указываешь, сколько заработал – и попробуй соври. И никто не будет слушать, если начнешь объяснять, что сто тысяч в твоем доме под половицей – это наследство от бабушки, или ты их нашел на улице, или тебе подкинули недоброжелатели.

– О’кей, Олли. – Это звучит так неожиданно, что теперь уже я чуть не роняю стул – и себя вместе с ним, ведь не слышала даже, как он вернулся. – Мне надо уехать сейчас, я позвоню вам позже, может быть, вечером, а лучше – вы мне из автомата и вот по этому телефону…

– А деньги, Джим? – Я привезла задаток – в сумке, которую прихватила с собой. У меня пятьдесят тысяч – знал бы кто из посетителей ресторана, с ума бы сошел от огромности носимой с собой суммы и от фантастичности этого факта.

– Потом. Пока, Олли!

– Пока, – отвечаю его спине, думая, что оказалась права: хрен он теперь объявится. И то, что он мне дал какой-то телефон, свой мобильный, скорей всего, ни о чем не говорит. Впрочем, ничего удивительного – этого и следовало ожидать. Ну и пошел он! И я пойду, пора…

– Ну что, подруга, пустой базар закончили? – со злорадной улыбкой вопрошает Ленчик, а мне не до улыбок. Мне правда и так не до улыбок было – хотя, когда он вошел в ресторан и сел за мой столик, полностью готова была к бою. Но вот когда в дверях появился тот бычина, что был в первый раз, и вместе с ним Виктор из Нью-Йорка, у меня внутри словно окаменело все.

– Че молчишь – так и не понимаешь по-русски? Завязывай мне пургу гнать! Давай по делу.

– Давай, – отвечаю по-русски после длительной паузы и говорю еще тише, чем он. А что теперь запираться: Виктор здесь, и это все объясняет, не силой же его сюда привели. Он еще подмигнул мне, сволочь, поймав мой взгляд, а значит, именно он сдал Яшу, сообщил, куда ушли изъятые у Кронина деньги – если даже он не знал всех подробностей изъятия, а он их точно не знал, но, как Яшина правая рука, был, как минимум, в курсе, где кронинские бабки. Или предположил с огромной долей вероятности. Поэтому Яшу и убили, поэтому и вышли безошибочно на меня, поэтому узнали мой новый телефон, который знал только он. Видно, Виктор был их последней козырной картой, и вот они ее выложили наконец, и было бы глупо по-прежнему прикидываться американкой.

Смотрю на него – бледный, изменившийся, какой-то другой, не такой, каким я его помнила. Время искажает портреты, но, все равно, я не могу избавиться от желания протянуть руку и с чмоканьем содрать с этого человека резиновую маску, содрать лицо Виктора с этого незнакомца. Но я знаю, что я увижу там.

– Я, знаешь, как тебя вычислил? Фильм твой посмотрел, и че раньше не допер?! А тут купил кассету – ты ж бегаешь все, так что время было, – и на тебе, Вадим Ланский сценарий писал, а Оливия Лански – продюсер. Вспомнил, что Витюха про тебя рассказывал, – он наш пацан, Витюха, ты ж просекла, а?

– Пидор твой Витюха, – отвечаю не в силах скрыть злобы в голосе. – Яша ему верил, а он пидор оказался…