Текст книги "Скажи смерти «Да»"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Интересно, куда же мистер Ханли запропастился, великий одинокий сыщик? Набрала-таки номер его офиса с нового мобильного, наткнувшись, как и следовало ожидать, на автоответчик. Надо его предупредить, может, он их упустил в прошлый раз – так что набираю еще раз и, импровизируя, наговариваю максимально лаконичный и доходчивый текст: “Мистер Ханли. Завтра в полдень то же место и та же ситуация”. Все, хватит – голос он должен узнать, да и по тексту можно догадаться.

Девятое января. Меньше чем через неделю Мартен ждет моего окончательного ответа. Только сегодня была на студии, провела там часов пять, а потом еще в ресторане с ним сидели пару часов, окончательно сойдясь на среднем варианте сценария: погибает все же русский мафиози в финале, потому что Мартен боится, что иначе фильм не примут. По первой картине мы уже почти на пятнадцать миллионов в плюсе – это только по Штатам, без данных о прокате в Канаде, без продажи прав на выпуск видеокассет. Очень неплохо, для дебюта особенно. Но у Мартена фильмы уже были, и у режиссера нашего тоже – это для меня дебют, и для нашей компании.

Шансов на появление до пятнадцатого января Юджина – равно как и на появление его вообще – один из тысячи. Что делать с новым фильмом и Мартеном, пока не знаю, буду по-самурайски действовать, в твоем стиле, – принимая молниеносное решение тогда, когда наступит момент. Я тогда, в Москве, прочитав всю самурайскую литературу после твоей смерти, кажется, наизусть ее запомнила. И то, что усвоила и пропустила через себя, мне очень помогает в сложившейся ситуации и пригодится в дальнейшем, до тех пор, пока все не закончится. К смерти я готова, и ее не боюсь, только вот, как и ты, не могу относиться с полным безразличием к таким категориям, как победа и поражение, – ты всегда хотел выигрывать, и я хочу. Хотя в последние минуты своей жизни тебя уже это не волновало – потому-то ты и шел вперед. И я так же поступила, увидев киллера перед своей машиной год спустя.

Значит, сейчас надо сказать себе, что неважно, выиграю я или проиграю – по самурайскому кодексу не надо ненавидеть врага или гореть мщением, эмоции и мысли в бою только мешают. Бой – момент истины, и только пустота внутри может помочь подсознательно, руководствуясь всей своей подготовкой, жизненным опытом и инстинктами, сделать то единственно верное движение, которое враг отразить не сможет. Самурай долгом руководствовался, как и я сейчас – долгом перед тобой, Яшей, Корейцем. Могу признать, что прожила я хорошую жизнь – и сейчас, когда пришел мой момент истины, ни думать, ни чувствовать ничего не надо.

Но как же мне хочется закопать этих тварей!!!

… – Итак, что вы хотели сказать своим посланием?

– Бабки гони или корешку твоему хана!

– По-английски, пожалуйста, я же вас уже просила. Или вы хотите, чтобы я опять встала и ушла? Учтите, в третий раз я встречаться с вами не буду, с вами уже ФБР встретится…

Смотрю, как главный звереет от ярости: вся его физиономия становится белой, как компьютерный экран, и будь при мне клавиатура в виде пистолета, я бы с превеликим удовольствием отпечатала бы на этом экране эпитафию из нескольких неприличных слов.

Хорошее начало, ничего не скажешь. Я, как всегда, пораньше приехала, к половине двенадцати, к самому открытию, – народа еще было немного, и детектива своего я так и не увидела. Свалил, видать, с моими полутора тысячами. Ну и черт с ним, не до него – позвоню сегодня же в контору, в которой наняла свою охрану, скажу, что мне нужно, и приплачу за конфиденциальность, которая мне вроде бы и так гарантирована.

А друзья мои тоже, наверное, приехали не одни – их опять трое сегодня, все те же, что и в прошлый раз. Когда я выходила два дня назад в окружении телохранителей, никого не увидела похожего на тех двоих, с кем только что вела беседу, но должен был быть кто-то еще для подстраховки, и, если не было в прошлый раз, то сегодня уж точно должен быть – после проигранного ими первого раунда. И второй пока идет в мою пользу.

– Ну смотри, – выдавливает из себя, не заботясь о том, чтобы прятать эмоции, и переходит наконец на английский, не слишком хороший, кстати. Вернее, вполне сносный, многие эмигранты так говорят, и русские, и испаноязычные, и европейцы. – Мужик твой у нас. Так что или ты делаешь то, что мы говорим, или…

– А где доказательства, что он у вас?

– Ты меня не перебивай! – опять по-русски. – Ты знаешь, с кем говоришь?!

– Что? – делаю недоуменное лицо, окончательно выводя его из себя и заставляя нервничать двоих его спутников. Что ж, я его понимаю: не привык он, чтобы с ним так разговаривали, тем более женщины. Привыкай, братан, – по-другому не будет со мной. Может, я перебарщиваю – привлекать к нашей теплой компании внимание совершенно не хочется, да и выстрелить может… вдруг он психованный? Но это уже второстепенное. Мне сейчас перебор не страшен: чем больше он будет злиться, тем больше шансов у него на ошибку, которая мне очень пригодится.

– Ленчик, потише, она ж не одна, падла, – шепчет бычина, но я слышу, ибо музыканты, наигрывающие мексиканские мелодии, как раз затихли. Ленчик? Уж не тот ли это, про которого Кореец говорил? Да вряд ли – тот был из Нью-Йорка и знакомый Юджина, да и русские любого Леонида могут назвать Ленчиком, равно как Сергея – Серегой.

– Ленчик? – спрашиваю, коверкая слово, произнося как “летчик”.

Главный шумно выдыхает воздух, сжимая лежащие на столе кулаки, и думаю, что охрана моя сейчас держится за рукоятки пистолетов, норовя выдернуть их в мгновение ока. Дай бог, чтобы я не слишком хорошо о них думала.

– Короче – говорить я буду по-русски. Если дернешься, корешка твоего завалим – сейчас дам отмашку по телефону – и весь базар.

Блефует – не блефует, некогда думать.

– По-английски, пожалуйста. Или…

– …твою мать, – тихо произносит главный, он же Ленчик, раздувая ноздри.

Думаю, будь мы в другой ситуации, в каком-нибудь тихом месте или вообще в Москве, он бы меня ударил сейчас или ствол бы приставил к голове – прямо при всех. А чего там…

– Ладно, я тебе объясню по-английски, раз такая непонятливая. Одного твоего приятеля нет уже. У второго тоже большие проблемы, и от тебя зависит, что с ним будет. Доказывать тебе я ничего не собираюсь. Человек здесь тебя узнал – ты летом девяносто пятого жила с банкиром в Москве, и этот банкир потерял пятьдесят миллионов чужих денег с твоей помощью. Придумал все тот твой приятель, которого уже нет, – а ты трахалась с банкиром и затрахала ему мозги, а потом ты и твой бойфренд его убрали. Потом уехали сюда и на эти деньги сняли фильм. Фильм вышел, деньги ты уже должна была получить обратно Их нам и отдашь – если не хочешь, чтобы с твоим бойфрендом случилось то же, что с нью-йоркским приятелем. И чтобы потом с тобой то же самое было. Поняла?

– То, что вы сказали, я поняла, – отвечаю спокойно, думая не подколоть ли его по поводу не слишком понятного английского, чтобы еще раз все повторил, но потом решаю, что он этого точно не вынесет. – У меня действительно был русский партнер в Нью-Йорке, и его убили. Этот партнер финансировал фильм, который действительно вышел. И у меня есть бойфренд, который сейчас в Москве – а вы, как я понимаю, оттуда, из России, язык похож на русский, или я не права? Но все остальное не имеет ко мне никакого отношения – вся эта история про банкира и его убийство. Так что давайте оставим в покое сказки и перейдем к делу. Как я понимаю, вы утверждаете, что похитили моего бойфренда и хотите за него выкуп в размере пятидесяти миллионов? Это уже деловой разговор. Но, во-первых, мне нужны доказательства, что он у вас, а во-вторых, пятьдесят миллионов – это слишком большие деньги. У меня их нет прежде всего потому, что киностудией я владею не одна и всеми ее деньгами распоряжаться не могу. Мне никто не даст их снять. У меня есть особняк, есть кое-какие сбережения – миллион или два я вам могу заплатить. Что скажете?

Он смотрит на меня непонимающе – я все медленно говорила, и он точно все разобрал, просто не может, видимо, поверить, что я ему это говорю, а я хочу перевести нашу игру в другую плоскость – чтобы речь шла не о возврате украденных денег, тем более что никаких доказательств тому, что Яша их украл с моей помощью, у них на девяносто девять процентов нет. А чтобы она шла о похищении Корейца и выкупе за него – и о другом порядке денежных сумм.

– Итак, если вы предъявляете мне доказательства – весомые доказательства, – что он у вас, мы приступаем к обговариванию суммы выкупа. Если доказательств нет, у меня нет оснований вам верить, и в следующий раз с вами будет беседовать ФБР. У меня есть хороший знакомый, старший агент их отдела по борьбе русской мафией, то есть с вами, как я понимаю.

И достаю визитку Бейли с тремя, надеюсь, страшными для них буквами, и показываю ему, не давая в руки, не тыкая ей в нос, но конкретно демонстрируя, донеся ее до середины стола.

– Итак, джентльмены? Я не могу с вами долго говорить, моя охрана начинает волноваться, и мне не хотелось бы, чтобы они сообщили полиции, что я встречаюсь с подозрительными личностями. Выкуп – дело деликатное. Полицию и другие службы сюда вмешивать ни к чему, а пустые угрозы – это не деловой разговор. Вы, кстати, мистер Ленчик, сказали мне, что имеете самое прямое отношение к убийству мистера Цейтлина – так вот у меня в сумочке работает очень чувствительный диктофон…

– Бодигарды… были уже у одного бодигарды. Этих трех пидоров завалить как два пальца… – усмехается бычина, уловив знакомое слово, и замолкает, услышав от старшего резкое “Засохни!”.

– Ну, джентльмены? Я жду. Или деловой разговор, или мы с вами расстаемся навсегда.

Закуриваю, показывая что руки у меня не дрожат – если им это интересно, и если они вообще обращают на такие вещи внимание, – и выдыхаю дым, переводя глаза с собеседника на свою охрану, а потом на зал, рассчитывая увидеть в быстро заполняющемся помещении мистера Ханли. Может, он на потолке где-нибудь пристроился или под чьим-нибудь столиком сидит? Или стоит за колонной, весь в клетчатом, в темных очках, перчатках и в шляпе? И нюх, как у собаки, и глаз, как у орла – так ведь у него должно быть? И улыбаюсь этой мысли, легко и естественно.

– Лыбится, падла, – снова шепчет бычина. По сравнению с Корейцем он мелковат, а лицо как у любимцев Ломброзо, один к одному – низкий лоб, маленькие глазки, приплюснутый перебитый нос. У Ломброзо там еще что-то про уши было, не помню – у этого они тоже приплюснутые, вбитые в череп. Видать, боксер бывший – и не один десяток кулаков в перчатках над носом его потрудился, и над ушами. Тоже, кстати, вариант пластической операции, притом совершенно бесплатный – а в итоге лицо такое аэродинамичное, что детройтские автомобилестроители позавидуют.

– Засохни, Серый! – Ленчик руку вскидывает инстинктивно над столом с характерным жестом. Ну вот, распальцовка началась. В красивом и таком далеком от Москвы Лос-Анджелесе – и все та же распальцовка? Просто-таки международный жест, вроде “виктории” или среднего пальца. Несолидно, господа бандиты, несолидно. Да, Ленчик и Серый – чудесная компания, владельцы таких оригинальных имен и погонял. Это только в детективах у преступников клички хитроумные, а в жизни-то попроще.

И вообще как-то обидно иметь дело с лохами. Другое дело явились бы этакие гангстеры, в полосатых костюмах, черно-белых ботинках с пуговками, в белых галстуках и шляпах – не думаю, что вела бы себя по-другому, но все поприятней было бы. Я бы тоже тогда одела другой парик, со старомодной прической волнами, длинное узкое платье и туфли на толстых каблуках, и не забыла бы захватить изящный мундштук. И все было бы так изысканно и романтично, и самые опасные бандиты оказывались бы поборниками правды, и, очарованные собеседницей, брали бы ее под свое покровительство, безжалостно уничтожая несправедливо обидевших ее злодеев. Но уже почти физически осязаемые полоски гангстерских пиджаков расплываются в глазах, превращаясь вдруг в банальный сгусток вишневого варенья, облепляющий плотно-жирное Ленчиково тело.

– Значит, ты меня не поняла, – повторяет главный, видимо, не в силах придумать ничего поумнее. – Значит, тебе доказательства нужны? Тебе ухо прислать или член, чтоб легче узнать было?

– Фу, как грубо! – восклицаю наигранно, показывая, что на понт меня брать не надо. – Если вы говорите всерьез, я позвоню в ФБР через одну минуту – и там, господа Ленчик и Серый, вы будете объяснять свои слова.

– Да хватит про свое ФБР! – не выдерживает Ленчик. – Хочешь, я тебя сам им отдам? Им будешь доказывать, откуда у тебя деньги на фильм и объяснять, откуда ты вообще здесь взялась, и кто такой твой бойфренд, и что ты делала в Москве летом и осенью девяносто пятого! Имел я твое ФБР!

Чуть не сказала ему, что не догадывалась о его склонности к гомосексуализму. Были бы у тебя доказательства того, о чем ты говоришь, ты бы мог это сделать, пидор, – но тебе было бы это невыгодно, потому что я с тобой разговаривала бы по-другому. А это пустой базар. По крайней мере пока пустой.

– Мне не в первый раз кажется, что вы меня с кем-то путаете. К вашему сведению, летом позапрошлого года я находилась в Лос-Анджелесе – и если вам так хочется проверить, то обратитесь в ваше посольство и установите, что за визой я туда не обращалась. Что касается остального – то это какая-то фантастическая история, не имеющая ко мне никакого отношения. Мне ФБР бояться нечего – я никого не похищала и не убивала, и в убийствах не признавалась. Я так понимаю, что говорить нам снова не о чем, к тому же в моем диктофоне кончается пленка, и я вынуждена с вами попрощаться, мистер Ленчик А если у вас будет документальное подтверждение ваших слов, звоните. Но если нет, то… А что касается ФБР, то я пока не буду туда обращаться. Я не верю, что вы убили мистера Цейтлина и так легко в этом признаетесь, и не верю, что Юджин у вас. Боюсь, что вы просто решили воспользоваться убийством Цейтлина и отсутствием Юджина, чтобы попробовать пошантажировать меня. Хорошая попытка, но – увы…

Встаю, и тут Ленчик этот хватает меня за рукав любимой моей кожаной рубашки. Я даже испугаться не успела, как он отпустил меня тут же.

– Доиграешься, сучка…

Улыбаюсь обступившим стол охранникам, напряженным и на вид готовым ко всему, и у каждого рука под пиджаком, в районе подмышки, где кобура должна быть, насколько я знаю.

– Все в порядке, – говорю им. – Все в порядке, мы уходим.

Один, сидевший за столиком сзади меня, встает так, что я вынуждена его обогнуть, а заодно и этих – ловко отрезал, красавец, – и второй уже между торцом стола и мной. А первый сделал шаг вперед, готовый вести меня к выходу, и мы идем. Прямо-таки шахматная партия – фигуры перестраиваются, прикрывая свою королеву, а кто-то свыше невидимой рукой нажал на кнопку часов, отсчитывая время для отступления. И я думаю по пути, что все же чуть перестаралась, и показалось в какой-то момент, что они меня точно здесь пристрелят – не страшно было бы, потому что я бы и не успела ничего понять, но обидно, потому что надо с ними разобраться. Обязательно надо…

Может, отстанут теперь, ведь не к чему подкопаться, нет у них больше ходов? Да нет, не отстанут, не могут они деньги упустить, из которых им причитается солидный куш. Не могут признаться другим и себе, что облажались, особенно Ленчик этот не сможет – он же у них главный, авторитет. Как ему потом смотреть в глаза другим, если он с бабы не может выжать бабки? Да даже просто напугать ее не может, а она его “делает” на глазах у всех.

Теперь он из принципа должен будет что-то придумать – и, кажется, я знаю – что. Но еще рано, еще одна встреча с ними должна быть у меня в запасе. Поскольку должны же они предпринять еще один шаг, предпоследний, – предъявить мне доказательства по поводу Корейца, или по поводу того, что они проследили кронинские деньги, или по поводу того, что это именно я была в Москве. Вспомнила, что были фотографии у Кронина, на них я с Корейцем в ресторане, я на кладбище, и дата на них была внизу – но, когда он мне их предъявил и я выиграла тот психологический поединок, он мне их отдал вместе с негативом и попросил выкинуть все это: стыдно ему, мол. И я выкинула – изрезала на мелкие кусочки и спустила в унитаз.

Мог ли быть еще комплект? Поеживаюсь при мысли, что мог – снимки же Павел делал, кронинский сторожевой пес с очень поганой натурой, но и с очень неплохим нюхом. Наверно, не сам делал, кто-то по его команде – а может, и сам, чтобы меньше народа знало о том, что он следит по просьбе шефа или по своей инициативе за любовницей и почти женой шефа. И в тот момент, когда он отдавал Кронину эти снимки, он уже знал, что тот оформил мне израильский паспорт и двойное гражданство – я тогда Еленой Казаковой звалась. Почему-то именно это имя выбрали люди, сделавшие мне по поручению Корейца права и загранпаспорт – на обычный больше времени ушло бы, – и Кронин перевел на Елену Казакову счет швейцарский на тот случай, если начнут тюменцы требовать с него компенсацию за понесенный ущерб. И дом в Майами все через того же цюрихского адвоката был на меня переведен, как бы продан мне. Сам себя Кронин перехитрил – провернул эту операцию, думая, что, если прижмут его, он докажет, что сам все потерял, вложившись в аферу, и тем заслужит прощение и отработает потом, если что. Думал, что я-то никуда не денусь, меня его человек даже до дома сопровождал незаметно – а получилось, что просто подарил мне почти двадцать миллионов.

Ладно, не о Кронине речь, а о том, что Павел был единственным, кто меня основательно подозревал, – и то, что убедило Кронина во время выяснения отношений из-за снимков, его вряд ли убедило. Старикан-то влюблен в меня был, ему хотелось мне верить, и не было доказательств моей вины, а тот на меня злобился: я его не переваривала с самого начала. Взгляд его сальный, манеры приближенного к хозяину и потому наглеющего с его гостями холуя. Я обращалась с ним как со слугой, и он злился, бывший комитетчик, считавший себя крутее всех крутых, – и думаю, что по своей инициативе он за мной следил и меня снимал, чтобы выслужиться перед хозяином и меня закопать, так как я уже стояла между ним и Крониным, а это его пугало. Злился на меня, ненавидел, но и хотел одновременно – классический сюжет, в котором слуга ненавидит и хочет хозяйскую любовницу.

А так как видел неглупый Павел – просто чересчур самоуверенный, это его и погубило, – что у хозяина начинаются проблемы, и был частично в курсе этих проблем, то должен был сделать вывод, что хозяину могут кранты прийти. Он же крыса был, а не бык, как Ленчик, – а крыса не идет напролом, она смывается с тонущего корабля. Так почему бы после того, как скомпрометировать меня не удалось, ему не могла прийти в голову идея свалить с корабля вместе со мной – деньги кронинские у меня, а у него на меня компромат, так что я никуда не денусь.

А может, он второй подход к Кронину хотел сделать после неудачного первого – дождаться, когда тот будет после очередной встречи с тюменцами во взвинченном состоянии, и снова подсунуть компромат на меня. Ведь недаром он так осмелел, что изнасиловал меня на моей съемной квартире – даже не поняв, что я его на это толкнула. Мне выход был нужен из создавшегося положения, и ничего лучше секса я придумать не могла – в тот день, когда Кронин с тюменцами встречался, Павел хозяина не боялся. Значит, было что ему сказать – не случайно пошутил издевательски, что предложит шефу меня тюменцам отдать как главную виновницу случившегося. Они бы меня не взяли, им деньги были нужны назад – но слова его свидетельствовали о том, что мою вину он доказать может и хочет.

Что-то я длинно об этой гниде – суть в том, что второй комплект снимков, равно как и кронинское послание своему адвокату, мог остаться где-то и попасть в руки тому, кому не надо. И если письмом к адвокату меня не прижмешь, раз там о Елене Казаковой речь, то вот фото – это доказательство, и еще какое. Можно сколько угодно орать, что это монтаж, но есть же экспертиза, которая установит подлинность. Не очень разбираюсь во всем этом, и остается лишь надеяться, что снимков у них никаких нет и они их не достанут в ближайшее время. Но к их появлению нужно быть готовой, так что хорошо, что я про них вспомнила.

Еще хорошо, что вспомнила про израильский паспорт Елены Казаковой, сделанный Крониным. Он укрыт надежно в крошечном сейфе в моем доме, но когда вспомнила про него, то подумала, не сжечь ли его на хрен, это ведь компромат. Но компромат, который может оказаться волшебной палочкой, приносящей спасение, – так что пусть остается.

И еще подумала, что, в принципе, разного компромата в моем доме много – российский загранпаспорт на имя Ольги Ланской, левый, естественно, по которому Кореец вывозил меня в Штаты, свидетельство о смерти Оли Сергеевой, опять же российский загранпаспорт Лены Казаковой, плюс ее израильский документ. Если этот Ленчик не просто так брякнул, что сам может сдать меня ФБР, – то это опасные документы, и если вдруг будет обыск и их найдут, то мне не отвертеться. Надо быстро что-то решать.

Но обо всем этом я позже думала – на следующий день. А после встречи сидела в машине, тупо глядя в одну точку и заново переживая каждую секунду состоявшегося разговора, и, несмотря на уговор с охранниками, опустила заднее стекло и курила нервно, думая, что такое напряжение само не уйдет, его как-то снимать надо. Напиться, что ли?

…Ты не думай, что я горжусь собственной смелостью и потому так охотно о ней повествую и ее словно выпячиваю. Не такая уж я и смелая, признаться. И свидетельством тому – подавленное состояние, из-за которого и начала этот внутренний диалог с тобой, рассказывая тебе о случившемся, потому что некому больше рассказать и нет никого рядом со мной, кроме враждебно настроенных людей, и у меня сейчас проблемы. Очень большие и очень серьезные…

А что касается моих так называемых подвигов… Я тогда на киллера машину направила не потому, что такая героиня и вся из себя, – возможно, умнее было бы дать задний ход и скрыться, тем более что, хоть я и не знала этого тогда, Хохол уже был на прослушке и его должны были вот-вот вычислить, а он должен был всех сдать, и Кронина, и других, и ничего бы мне не грозило, потому что Кореец бы меня никуда не отпустил одну. И рванула я на него, наверное, из-за того, что подсознательно искала смерти – столько раз кляла судьбу за то, что не погибла вместе с тобой, и о самоубийстве не раз подумывала после твоей гибели, и слепо верила, что если со мной что случится, мы с тобой встретимся. Такие вот сильные чувства были – в первый и в последний раз в жизни.

Чем мне грозит игра с Крониным, я не сразу поняла – да и вела меня месть, и на убийство охранника меня толкнула не смелость безрассудная, а страх за Корейца. Меня потом вывернуло наизнанку, когда я увидела кровь на себе и поняла, что произошло. Я так ревела на широкой Корейцевой груди, и разревелась еще сильнее, когда он нежно погладил меня по волосам.

И с этими сейчас вела себя так не потому, что жутко смелая – хотя охрана, которую я поначалу считала бессмысленной, мне смелости придавала, – а потому, что так было надо, и ты за мной стоял, и Кореец, ваше поведение и ваш опыт, та его часть, которую я знала.

Да какая там смелость! Я на обратном пути после второй встречи еле себя контролировала – кажется, телохранители тогда поняли: что-то очень серьезное происходит, потому что какой-то волосок тончайший отделял меня от истерического смеха, сбивчивой болтовни или нервного припадка. Потому что, когда мы приехали и я ушла наверх, в ванной чуть не упала – все плыло у меня в голове, и ни одной связной мысли не было. Хотелось одновременно орать победно и рыдать истерически. Еле-еле сдержалась – благодаря старине “Джеку Дэниелзу”, впервые выпив залпом полстакана безо всякого льда и ощутив, как захватившая всю меня изнутри черная тяжесть начинает сползать вниз. Тут же проглотила еще столько же, давясь и чувствуя, как текут по подбородку капли – вот, наверное, вид был отвратительный, – чтобы закрепить успех. И опьянела моментом, и глаза начали закрываться минут через двадцать – тридцать, и я, покачиваясь, добралась до спальни и провалилась в глубокий сон.

А когда встала, мне ненамного лучше было – только еще сухость во рту прибавилась. Посидела у окна, пытаясь абстрагироваться от всего, потом пошла слоняться бесцельно и нервно по дому, избегая спуска на первый этаж, и наткнулась на мигающую на автоответчике лампочку – я на него мобильный переключила. Столько телефонов в доме, и факс, и два мобильных теперь – я бы так могла до завтра не заметить. Может, я беру все новые мобильные и меняю домашние номера словно все дело в них, словно это какие-то пластиковые бомбы, разрывающиеся периодически дурными новостями, – и потому меняя номер всякий раз подсознательно надеюсь, что по нему услышу только хорошие известия или хотя бы не услышу плохих.

Застыла, протянув руку к кнопке прослушивания. Опять эти? А может… может, Юджин? И, видно, потому, что перепсиховала, сразу надежда вспыхнула – ведь говорила себе, что не надо его ждать, что его, наверное, уже не будет и надо привыкать к этой мысли, но ничего поделать с собой не могла. Забыла даже, что номер-то поменяла, и он его никак уже не узнает.

– Привет, Олли, это Стэйси. Давно не видела тебя, перезвони, если сможешь. Чао.

Разве давно мы не виделись? Пятого вечером – сегодня девятое. Если перезвоню, придется ее пригласить, потому что в город я сегодня ни за что не поеду. Хватит, напутешествовалась. Не хочется никого видеть – но, с другой стороны, можно позвонить. Так хорошо она это делала в прошлый раз – может, даст мне возможность расслабиться и забыться?

… – Выпьешь? – спрашиваю, когда усаживаемся в гостиной наверху. – Что тебе сделать?

– А ты что будешь? Виски со льдом? И мне тоже…

И говорит вдруг, рассматривая меня пристально и чуть тревожно:

– У тебя что-то случилось, Олли?

– Да нет, конечно, у меня все прекрасно! – Видно, не слишком прекрасно, раз даже она заметила. Не так уж хорошо Стэйси меня знает, видит в четвертый раз или даже в третий – и то поняла, а это лишнее. Выходит, сползла маска – надо срочно принимать меры, пока другим не стало заметно, кому это видеть совсем ни к чему. А к таковым сейчас всех можно отнести – телохранителей, Мартена, Бейли и друзей моих русских. Каждому мое лицо без маски скажет то, что ему надо знать, – а значит, хорошо, что я ее пригласила, а то бы и не догадалась сама. И еще это значит, что надо сегодня расслабиться как следует – не напиваться ни в коем случае, но выпить слегка и заняться сексом.

Она достаточно тактична и вопросов больше не задает – понимает, что я не отвечу, буду удивляться и делать вид, что все лучше некуда. И словно читает мои мысли:

– Может, хочешь порошок – тот, что я тебе предлагала в прошлый раз?

Я уже, кстати, думала о том, что бы мне пригодилось сейчас – запомнившаяся по Голландии марихуана. Одна сигарета – и тебе весело, и мир становится еще ярче, хотя вроде некуда уже, и время останавливается, и жутко хочется секса. Тогда я ее из интереса попробовала, зная от Юджина, да и раньше слышав, что к анаше не привыкаешь, бояться ее не надо, – но желания повторить в Штатах не было: зачем, когда и так хорошо? А в ванной как раз после возвращения вспомнила про нее, про сильный эффект без всяких последствий – и о том, что слышала, что траву тут можно купить легко, и копейки стоит, десять долларов мешочек на порцию, а то и две. Но потом мысль отринула – ну не попрусь же я сейчас в сопровождении охраны покупать марихуану? И их не пошлешь – не так поймут. Так что в ответ на ее вопрос качаю отрицательно головой – ну его, порошок, к дьяволу, может, от него крыша вообще поедет окончательно. С травой попроще – легкое опьянение часа на четыре и потом только жажда, вот и все похмелье.

Но Стэйси же не про марихуану говорит – про кокаин. У нее в прошлый раз с собой был, а может, и в первую нашу встречу. Когда я отказалась в тот раз, она засмущалась, начала объяснять, что сама небольшой любитель, но иногда неплохо нюхнуть, и секс под ним куда более сильный. Может быть, может быть – только вот про кокаин я много плохого слышала. Это же самый модный наркотик в Голливуде, и столько людей им пользуется, что проще, кажется, сказать, кто не нюхает, чем кто нюхает. Дауни-младший, Ван Дамм, актеры покрупнее, музыканты – очень много у него тут поклонников. И купить его легко, и не так он дорог – если есть связи, доза средняя долларов в сто обойдется. Понюхал и отъехал, не надо ничего в себя вкалывать, все легко и просто – вот только зависимость, говорят, сильная, лечиться потом надо. А мне мало проблем?

“Ну ты же алкоголичкой не становишься, – внезапно начинаю убеждать себя. – Вспомни, как ты прежняя в молодости любила шампанское, а потом коньяк, как в Москве напивалась несколько раз после смерти мужа. Но ведь в подавляющем большинстве случаев легко себя контролировала и даже в депрессивном состоянии выпивала за длинный вечер граммов двести джина с тоником или виски – и не тянуло перебрать. Да и сейчас периодически выпиваешь – по пятьдесят, сто, сто пятьдесят граммов. И что – зависимость появилась? Пора в клинику бежать, а оттуда к анонимным алкоголикам, каяться, пить сок и делиться стыдными воспоминаниями, бичуя себя и выворачивая наизнанку?”

Даже самой странно стало, что так горячо себя убеждаю. Подозрительно это – хотя, впрочем, что тут подозрительного, снять стресс необходимо – вот и все.

– Ну и я не буду, – откликается Стэйси. – Ты не подумай, Олли, я просто предложила. Думала, что он тебе может помочь. – И спохватывается, понимая, что некорректную фразу сказала: – То есть я имела в виду не тебе – нам. Совсем другие ощущения от секса – правда!

Я в кино много раз видела, как это делают. В том же “Человеке со шрамом”, что ты так любил. Но не предполагала, что буду делать это сама – в реальности. Она быстро зеркальце из сумки извлекла, и бритвенное лезвие запечатанное, и пакетик с белым порошком. Высыпала немного на зеркало, измельчила лезвием комочки, искусно выстроила две длинные узкие полоски. Прямо шаманский ритуал, но смотрится занимательно. А порошок почему-то напоминает сахарную пудру, которой в моем детстве посыпали домашние пироги – и пудра эта ассоциировалась с ощущением дома, тепла, защищенности и потому сейчас вызывает похожие ассоциации.

– На трубочку, Олли, вставляешь в нос, вдыхаешь. И…

И! Вдыхаю одной ноздрей, потом другой, представляя, как дорожки через ноздри перемещаются внутрь, словно втянутые пылесосом, и медленно кружатся, как снежинки, падая вниз, оседая на внутренних органах, покрывая их белым налетом.